Кладбище пусто стоит, все живые на карантине,
а мертвые здесь не живут, хоть и подносим мы им
яйца, конфеты и чарку — пасхальное угощение
фантомам бесплотным, способным сердце живых растерзать.
Ими населено кладбище, и в предметы
входят они, как рука входит в перчатку твою, —
в пластиковые цветы и в каменные надгробья,
но не в деревья и птиц, не в сорняки и червей.
Живой и чужой, прохожу за кладбищенскую ограду,
наведаться к мертвым родным, на карантин наплевав.
Так же, как прежде, лежат они вместе в посмертной квартире,
в ней стены пусты и прозрачны, в ней небо за потолок.
Мать и отец, и сын, три камня, три заместителя мертвых,
три метки на кладбища теле, мне горько думать о них,
как неумело и больно жили они друг с другом,
как маялись, и вот их фантомы входят в меня, как в предмет.
Памяти подземелье — вот где живое кладбище,
вот куда нужно идти, чтоб хоронить мертвецов.
Там сквозь ума бормотание явственно можно расслышать
ропот посмертно судимых и судий фантомную боль.
А вот другое семейство в своей посмертной квартире:
другие даты, фамилии, здесь тоже трое лежат.
Отец, мать и дочь, и совсем, совсем другая история —
и жадное воображение уже собирает свой пазл.
Мать и дочь так похожи прическами из восьмидесятых,
дочь умерла раньше матери, русско-татарская кровь,
их пережил обеих грузный отец-военный.
Свидетелем и соглядатаем читаю чужую жизнь.
Читаю, и покидают меня родные фантомы,
читаю, и утешаются тревожные души их,
и воображение сцеживает, и воображение сгущает
дистанцию между датами в рисунок земной судьбы.
Мать и отец и дочь, шести дат сочетание и танец
черт между датами, мать и отец и сын
в прихотливом движении встреч и потерь, и шансов,
избывали судьбу по-своему, любили, теряли, ушли.