Дочь рисует длинных изогнутых людей с зелёными лицами и синими телами. Про Шагала она и знать не знает, и слушать не хочет. Я воюю с роботом-пылесосом, он застревает на ковре, подворачивая край, хотя мы специально купили липкую подложку в Икее — убраться в комнате не может уже второй час.
С Сашей П. знакома даже я, видела его на днях в коридоре у рентген-кабинета.
Очередь застопорилась, Саша П. потоптался, прошёл вперёд, мимо, вернулся, потрогал ручку железной двери, потёр, не пытаясь открыть, задрал голову и долго в упор рассматривал светящееся табло «Е ВХОДИТ». Незнакомая женщина в белом халате — я мало с кем общаюсь — аккуратно отвела его дальше:
— Сшибёт, когда откроют.
И прислонила к противоположной стене:
— Позовут.
Он успокоился, он всегда успокаивался, когда кто-то, особенно в белых халатах, указывал ему, что делать, наверное, это вселяло надежду, а на меня давно не действует.
Я с Сашой П. вижусь по утрам. С большим чёрным пакетом — показывает мне:
— Большой!
Поднимает высоко, трясёт, улыбается:
— Трупы можно спрятать. — Он собирает мусор, обходит железные урны-бутоны, наклоняет их, вытряхивает в мешок содержимое, по-хозяйски роется, укладывает поудобнее, возит мешок на скрипучей тачке.
В понедельник утром консилиум сказал ему, он здоров и пора выписывать. Консилиумов приходило четверо — две женщины, два мужчины, поровну. Сашу П. попросили зайти в палату, выключили телевизор на посту, который он обычно смотрел, и уложили в кровать. Он вытянулся, руки по швам, одеяло натянул до подбородка, вспотел, но вытерпел. Хотя зря терпел — зачем выписывают? Обиделся.
Я не сразу замечаю — люди у дочери на рисунках то складывают, то расправляют крылья и никак не взлетят, по земле бегают, торопятся.
Поехать бы в Малаховку, устроить пикник, взять вина, вспоминать Шагала. Пылесос разрядился, пока преодолевал ковёр, вот зараза.
В очереди на Сашу П. старались не смотреть. Смотрели, конечно, даже откровенно разглядывали, но исподтишка. Он улыбался, а после улыбок все отворачивались, и очень быстро.
На голове у него вечная шапочка Гиппократа, аккуратный, чистый и белый чепец, немного перекошенный.
— Каждый день меняют, — хвастается.
Поправляет, повязка съезжает, он наклоняется ко мне:
— Подложили сегодня мало, не держится, — и щупает голову, и всем предлагает.
А как потрогаешь: там пульсирует мозг. Или то, что от него осталось.
Это не мешает Саше П. говорить, смеяться и смотреть телевизор. Одеваться помогают сёстры и кормят супом, чтобы не отмывать каждый раз его, кровать и стены, а с вилкой он хорошо и сам.
Живёт он в реанимации уже три месяца, карта распухла, завели второй том, потом третий, четвёртый. Четвёртый тонкий, вклеили пока что заключение консилиумов, рекомендации к выписке и направление на рентген.
Саша П. на рентгене бывал и раньше, порывался зайти, когда загоралась «Е», которая входит, но его вместе с «Е» не пускали. Дочь говорит, «Е» просто цисгендерная гетеросексуальная женщина. Когда она узнала все эти слова, от кого? Я пропустила.
Сегодня очередь шла долго, из грузового лифта санитарки уже вывозили тележки, накрытые слипшимися после стирки простынями — потрескивают, когда раздираешь. Из-под них топорщились бока пузатых кастрюль, стучали друг о друга стаканы и ложки, с нижней полки выглядывала загнутая металлическая ручка черпака.
— Идём обедать, Саша П., смотри, народу сколько, во вторую смену придёшь.
Шапочка Гиппократа покачалась из стороны в сторону в упрямом «нет», запах капусты проехал вслед за тележками и расселился по всему этажу. Саша П. потеребил ворот зелёной рубашки с коротким рукавом, разгладил тёмно-синие спортивные брюки, крепче приладился спиной к стене.
В регистратуре в приёмнике Лия Афанасьевна гавкает через защитное стекло по громкой связи, вновь прибывшие пугаются, ничего не разобрать, но Лия Афанасьевна родилась вместе с этим приёмным покоем и была здесь испокон веков. Сто шагов по курсу — больничный буфет, я прихожу сюда за рыбными тефтелями с пюре, не хочу тушёную капусту. Лия Афанасьевна выглядывает, у неё есть дверь, и кричит без своего рупора, интересуется, как поживает робот-пылесос и много ли я на него ругалась. Покупать такой же она и не собирается. Саша П. Лию Афанасьевну не боится, ходит к ней за новостями про чудного робота.
Привезли Сашу П. с улицы неподалёку, прохожие нашли без сознания. Сделали трепанацию, выжил, пришёл в себя, пристроить не смогли, в интернат без документов не брали. Оставили, привыкли, надарили одежды, он полюбил яркое, разноцветное. Консилиумы приходили, как положено, и уходили, ни один, кроме последнего, не выписывал.
Научился местному дворнику помогать, водил жёсткой метлой из стороны в сторону, ветки растопырятся, охранник на входе от шёрканья просыпался: «О, Саша П. метёт, вставать пора». За лето нападало всякого: серёжки, пух, семена, листья, пионы облетели, георгины отцвели, астры с гладиолусами закачались.
П. сократили от фамилии, Полозов.
— Полозов от полоза, а не от ползёт, — разъяснял.
И добавлял:
–– «П» –– пылесос, — и смеялся.
Заикался на каждом «П».
Дочь говорит, что «П» тёмно-синяя, а «Е» зелёная. Синестетик, что уж.
Никто Сашу П. не искал, не спрашивал, полицейские пальцы катали, но нигде Саша П. у них не числился. Он руки потом отказался мыть, на постелях «печати» серо-чёрным порошком ставил.
Главврач к нему ходил, чиновник из департамента приезжал, Саша П. его ранетками угостил, в больничном парке специально нарвал. Один бок буро-красный, блестит, переливается, листья с пушком на обороте, сухая кора шелушится под пальцами, сыплется.
И вот теперь консилиумы сказали выписываться. Саша П. раскусывает ранетки — в карманах нашлись, угощает, — яблочный дух взмывает к низкому потолку безоконного коридора.
В очереди одни каталки с лежачими, кресла на колёсиках.
— Тьфу, развоняли тут, и говном своим, и примочками, как в аптеке, не продохнуть! — Санитарки передвигают каталки, меняют местами, яблочного духа не чувствуют.
Саша П. всё стоит, как поставили.
Я вскрывала его в день его назначенной выписки. Размотала марлю, серую, несвежую, выгребла из-под неё сбившиеся комья ваты, которые заполняли провал. В переносицу острым зубцом вонзилась вершина двух соединённых половин, над глазницами широко распахнулись перистые полукружия, летящие ввысь и в стороны, на темя и виски. Края костей после трепанации, ограничивающие рисунок, проступали через кожу, кожа запала, провалилась между.
Во лбу у Саши П. зияли крылья. Перевёрнутые. Я сфотографировала себе в коллекцию — я врач, фотографирую всё, — и случайно отправила дочери. Удалить не успела, она была в сети.
— О, блин, это ж ангел, — написала в ответ. И много «пхпхпхпых» — изображает смех.
И прислала картинку своего, наконец взлетел.
На больничном заборе экран с рекламой. «Мы храним ваши разноцветные сны». Арт-пространство.
Едем в Малаховку с дочерью — у одноклассницы дача, отвезу в гости на пару дней. Читаю «Мою жизнь», запаслась вином. Электричка дёргается, я подношу фляжку ко рту. Захлёбываюсь на словах про корыто, в которое положили родившегося Шагала.
— Красиво, чё, — осматривает меня дочь.
По куртке извивается струйка, ищет проходы между швами, на футболке расплылось пятно.
— Фу-у, — морщится дочь.
Пино нуар, мокрая псина.
— Бухать интеллигентно — девиз по жизни, — и снова в наушники.
А робота-пылесоса я продала, в хорошие руки, без ковров. Табло над рентген-кабинетом починили. Слепит монотонным «НЕ ВХОДИТЬ». Ни синего, ни зелёного.