1.
Ему хотелось тепла. Просто тепла. Женского тепла.
Горячих щей, чистой рубашки, мягких женских рук и теплой живой груди.
Хотелось понимания и заботы.
Вот подошла бы, взяла, привела бы в чистый и пахнущий пирогами дом, отмыла,
переодела, обняла, поцелуем простила все прошлое, повалила бы на синий в японских
цветах пододеяльник и увела бы в любовь…
Виктор Михайлович ждал эту женщину, он еще смел мечтать о ней.
Невозможность этого сна.
Странная сырая ночь-жизнь стала его спасением.
Не видеть. Не слышать. Не чувствовать.
Обратить в прах даже обрывки воспоминаний.
Кошмары наваливались без предупреждения.
Мир становился черно-белым в одночасье. Люди, предметы, мысли обращались в тени. Они дергались, скалились, хохотали и поднимали из тьмы чудовищ.
2.
Серый человек. Невнятный. Серый.
Она все-таки окликнула — Виктор Михайлович! — хотя абсолютная отрешенность его взгляда, некая механичность движений заставили засомневаться в необходимости встречи.
«Я не хочу. Так выглядят больные. Душевнобольные или несчастные…» — Догадка прорвалась вместе со страхом и острым желанием уйти.
Но он уже поднимался по ступеням.
3.
Жуковский предложил познакомить её с другом. Одиноким. Он художник.
От неожиданности согласилась, но тема счастья уже не томила ее, она обрела спокойную осознанность в принятии одиночества.
Телефонный звонок раздался неожиданно и поставил в тупик.
Тембр голоса, обращение, речь заинтриговали и выдавали человека умного, тонкого, образованного, неординарного.
4.
Пегие неопрятные волосы до плеч.
Скошенная линия подбородка при римском профиле.
Провал-нечеткость линии губ от почти полного отсутствия зубов.
Заметно волнуясь, он спросил разрешения проводить и подхватил старомодно
под локоток. Март. Скользко.
— Испугал? Похож на пенсионера?
— Нет, что вы! — Но так и подумала, что годкам к семидесяти. — Кто вы по знаку Зодиака?
— Не знаю. Март.
— Рыбы.
Рыбы и Стрелец. Нет. Сразу нет. Проходила. Помню. Но ведь это просто встреча.
— А по китайскому гороскопу?
— Не знаю. Я родился в…
Неужели всего на пять лет старше?
5.
— У меня сейчас нет обязательств перед мужчиной.
Она не смогла произнести «я одинока, и давно».
— Я потерял жену и дочь в один день. Рядом нет женщины.
Она не посмела спросить. Автомобильная авария?
Лаконичность ответов. Отказ от бестактных вопросов соединил.
Расстались у метро. Она вздохнула с облегчением.
6.
Петербург разный и в то же время одинаковый.
Эмоции, улицы и дворы, парки, набережные.
Дома застывшей красоты и перерождения. Разрушение гордое и непоправимое.
Выдранные прутья кружевных балконов, ошметки грязно-розовой штукатурки на
тротуаре, искалеченные временем и вандалами лица атлантов и кариатид.
Воспоминания. Затянувшееся молчание.
Они брели по воспоминаниям, по камням воспоминаний, но каждый по своим.
Фонтанка у каждого своя. Как и жизнь.
7.
Его рисунки.
Полотно пронзают штыки линий, штриховок.
Черный графитовый карандаш на белом листе.
Женщины странные: японки, феи, наяды.
Искажение пропорций: глаза намного больше, чем бывают, и без выражения.
Мужчина с треугольным подбородком, то ли юноша, то ли гермафродит с огромными глазами или темными глазницами.
Не понимаю, о чем это и зачем. Слишком остро. Оборвано. Резко. И ни о чем.
Попытка сохранить в набросках сон или жизнь?
Он дарит мне.
— Нравятся?
Чувствую внутреннее неприятие. Они вселяют тревогу и страх. Ухожу от ответа.
— Интересные работы. Необычно. Я люблю черно-белую графику.
8.
Приглашение на музыкальный вечер в «Полонию» как повод показать свои работы.
Литейный. Таврический сад. Чернышевская. Места детских воспоминаний.
Ведет уверенно.
Сырой и прохладный двор. Код.
Пани почтенного возраста открывает. Узнает своего. Впускает. Мне неуютно.
Чужая. Зачем я здесь?
Бывшая роскошная петербургская квартира, затем коммуналка.
Смешение стилей. Попытки совместить былое и пластиковые жалюзи.
9.
Коридор. Проходная комната.
На стенах рамы.
Устремляюсь к живописи.
— Твои?
— Нет. Мои здесь.
На торцевой стене простые деревянные рамочки.
Формат А4. Профессиональная привычка фиксировать размер листа.
Рамочки пробиты маленькими гвоздиками, и за их шляпки цепляются шерстяные нити.
Но цепляются хаотично, не как при подготовке к ткачеству гобелена.
Синие и голубые потоки устремляются вниз водопадами.
Красные нити взрываются в углу пламенем, мечутся и сцепляются с оранжевыми, желтыми, белыми. Распадаются на языки. Искрами пропадают в переплетениях
друг с другом.
Зеленый монотонен и вял. Однообразно спокоен и тягуч. Натужно правилен. Горизонтален. Широкая полоса темно-зеленого с болотными оттенками.
Потом светлее, но не радужно.
И только на самом верху нескольких изумрудных нитей.
Остальные работы с приступами тоски и безысходности. Вялые.
Ощущения серости, пыли и старости. Коричневые. Серые. Черные.
Но страшнее черно-серо-красные. В них только пара стежков белого.
Не шерстяной нити.
Шелковый белый шнур не цепляется за гвозди. Завязан узлом за край рамы.
Озноб и мурашки в духоте замкнутых пространств.
— Какие необычные работы.
Я не посмела сказать «пугающие».
—Никогда бы не подумала, что твои.
— Нравятся?
— Ты молодец, что устроил выставку. Кажется, начинается концерт. Мы и так опоздали.
10.
Путь от доверия к любви.
Путь от одиночества к страсти. Только доверие ускользало. В последний момент.
Правда, скрываемая и неприемлемая, прорывалась.
Из случайностей складывалась картина. Картина из оговорок, неожиданных звонков, намеков знакомой и вынужденного признания его друга-врага-предателя Жуковского.
Предателя меня. Предателя Его.
Кокон.
11.
Огромная книга Кэмпа появилась в моем доме спустя полгода после гибели мужа, предначертанной кармическими датами наших рождений.
Три раза кто-то срывал наши встречи, менял телефоны и места работы.
Напрасно. Любовь. И доверие с первого слова, с первого взгляда.
«Карты любви» — странные прозрения соответствующие жизни.
Пальчик скользил по таблице и искал карту дня рождения Виктора.
Не кармическая встреча. Сильный знак.
Принявший на себя крест прошлых воплощений.
Ради искупления.
12.
Май. Парк Лесотехнической академии. Солнце. Травы. Аллеи. Поцелуи.
— Ты женат?
— Да!
— Почему не сказал?
— Ты не спрашивала.
Да, не спрашивала. Ответ был выстроен так, что я поняла…
Простая недоговоренность маскирует ложь. Расчетливую ложь.
Но я отодвинула сомнения.
13.
Все стало развиваться стремительно.
Страсть по ночам почти корежила ее. Она не могла заснуть в одинокой постели.
Но что-то удерживало от принятия решения. В последний момент она отрезвлялась.
Она ему не верила. Она ему не верила.
И даже в поцелуях, уже за пределами реальности, за мгновение до потери сознания, ей хватало силы отринуть. Она ему не верила.
— Мне больно, что ты не подчиняешься мне. Мне больно, что ты не веришь мне.
14.
То, что радовало вначале, стало раздражать, пугать.
Слишком упрямо, слишком навязчиво.
Слишком.
Она ловила себя на мысли, что теряется от множества звонков, смс, почти ежедневных встреч, усиливающегося контроля над своей жизнью.
Словно огромный серый кокон сжимался вокруг нее.
Каждый день новый виток. Невозможность свободно дышать и планировать жизнь.
Стала исчезать радость. Даже маленькая радость от кофе и пирожного.
Каждодневные встречи блокировали ее настроение.
Она устала, и сама не понимала почему.
Потом эта выставка. Словно предостережение.
Он не был художником.
Жуковский соврал. Зачем?
Жизнь Виктора иная. Ярче и успешнее.
Раньше.
Кругосветка, диссертация, кафедра. Перестройка. Выход в журналистику. Высокая должность. Полеты в Америку, машины, гонорары, реклама! И подстава с рекламными деньгами.
Далее пробел. Словно провалились в небытие годы. Жена предала. Тема закрыта.
Ныне?
Ныне дисбаланс. Безденежье. Отрешение.
Пазлы сложились сами собой.
15.
Я не буду твоей любовницей! Я не верю тебе!
Заблокировала телефон.
Не заходила в интернет.
Не выдержала. Письмо от него.
Хватило трех строчек.
Удалить!
Все!
Письмо!
Почту!
Кровь прилила к лицу, застучала в висках.
Тонометр выдал 180 на 110! При моих-то 90 на 60. Таблетку успела.
Очнулась утром.
Страшные обвинения. Страшные.
Почему не дочитала?
Жив ли?
Звонить не могу. Боюсь.
Жуковский отвертелся, якобы не дозвонился. Обещал перезвонить и сгинул в небытие.
Однако главное прозвучало. Шизофрения.
Контуры пропавшего десятилетия прорисовал намеками и словами «я бы не выдержал».
Я обвиняла себя. Жив ли?
16.
Четыре года спустя.
Дикая головная боль. В метро не смогу спуститься.
Ближайшая аптека на Невском. Таблетку, бутылочку воды. Присела на стул.
Невыносимо.
— Марина Константиновна! — поднимаю голову. Он.
В белом джемпере, скандинавские палки в руках.
— Я теперь каждый день прохожу километров двадцать.
— Не могу разговаривать. Раскалывается голова. Давление. Только что выпила таблетку.
Возьмите бутылочку воды. Сегодня пекло. Мне пора.
— Разве я сделал вам зло? — Именно «сделал зло», а не причинил.
— Нет. — Опять пожалела его. — Но то письмо…
— Я просто был очень зол. Эмоции.
Почему-то я не сказала, что чуть не умерла в тот день.
Почему-то не сказала, а просто вышла.
А он не извинился. Не понял. Не догнал.
17.
Петербург, оказывается, до ужаса маленький город.
Некстати встреча, а может быть, наоборот кстати.
Время расставляет все по своим местам и лечит, но не вылечивает.
Он пытался любить.
Он выжил.
Она выжила.
Страшное слово шизофрения.
Страшное слово предательство.
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Мне очень понравилось, как выстроился и воплотился рассказ. Не вижу в нем ничего избыточного, уводящего из присутствия в истории. Контакт с историей очень плотный — и при этом автор не изменил себе, напротив, у меня как читателя впечатление, что стиль автора уточнился, окреп, развился. Достоинства этого стиля — поэтичная ритмичность, пронизанность внутренними мотивами, мимолетная лаконичность, мгновенность узнавания, иносказательность, придающая жизни концентрированность и стремительность сна, а снам и мечтам — плотность жизни, — здесь, в этом тексте, работают на контакт с читателем, которому действительно открывается история.
История выбора, история души, история неполноты тепла, неполноты исполнения упований. И то, что рассказана эта история не шаблонно и вообще не по канве прозы — скорее, поэтически, ассоциациями, внезапными сближениями, точечными попаданиями, — делают ее особенно ценным опытом для читателя. В такой прозе особенно интересно вчувствоваться в героев, вглядеться в детали, потому что на них падает более значительная нагрузка. Текст лаконичен, в нем словно спрятаны логические мостики. Но по оставленным деталям, мотивам, образам можно пройти с героями путь. Автору удалось показать историю пугающей, призрачной близости. Двое могли соединиться от тоски по теплу, от родства притязаний. И — обошлось, но остался призрак сближения, и он и манит в рассказе, и пугает.
Мне очень понравилось, как передано напряжение героини. Очень яркая дистанция между ее чувствами, кратко, мгновенными штрихами отмеченными как бы для самой себя, и ее репликами, которые выглядят дружелюбными, но несколько закрытыми. Проступили контуры прошлого героя — и это тоже привлекательно. Все же даже штрихами обозначенная предыстория в прозе важна. В целом интересно в рассказе получается играть с композицией: рассказ написан не линейно, и это ему очень идет, потому что тут причины и следствия как бы меняются местами, равно как и смещается центр судьбы героев. И в итоге нет уверенности: то ли мы прочли о срыве ключевого эпизода их жизней, то ли мы прочли историю окончательного угасания того, что было когда-то полнотой жизни и ее надежд. И хорошо, что нельзя ответить точно: любовь ли была между героями или мучительная вынужденная временная привязанность. В целом для меня это рассказ об укреплении одиночества, его границ, об угасании возможности открыться и довериться — причем это без осуждения, без оценки подано в рассказе. Мы просто видим, как люди могли соединиться — и не соединились. Каждый слишком глубоко в себе. И то, что они увидели друг в друге, не стало поводом открыться и другого принять. И хорошо опять же, что не скажешь, трагедия ли это. Драма, напряжение — да. Но все же не трагедия. В героях сохраняется свое достоинство, своя правда, пусть и искаженная прошлым или чувствами. Своя тайна, которую каждый от другого оберегает.»
Комментарий писателя Романа Сенчина:
«Мне показалось, что я прочитал длинный верлибр, а не рассказ. Не понял, кто кого предал, «Она» и «я» это одно лицо или нет. Даже ритмическая, лирическая проза строится по другим законам, чем этот рассказ. У автора — ближе к поэзии.
Так как и понимания содержания у меня нет, то почти нет замечаний. Разве что название слишком вычурное, по-моему, хватило бы «Атланты и Кариатида». Но кто опять же Атланты? Виктор Михайлович с Жуковским? Не думаю. «Серый человек. Невнятный. Серый». Два раза «серый» очевидно плохо. Вообще «серый» в отношении человека, дня, жизни — штамп, но когда происходит повтор. Стоит поискать другое прилагательное в отношении «человека». «Каждодневные встречи блокировали ее настроение». Это предложение очень мне не понравилось, оно выбивается из лексического ряда рассказа. И как это: «блокировали ее настроение»? Вот, пожалуй, и всё, что могу сказать.»