— Ах… Как стар я стал. Как брюзглив, — раздался над моим ухом сварливый, чуть дребезжащий голос. — Не радует меня юность и красота, молодость и улыбки. Не трогает бессилие дряхлости. Я навечно приговорен к опостылевшему созерцанию чужих судеб, оставаясь лишь безмолвным, безучастным свидетелем, — не унимался голос, переходя на скрипучий фальцет. — Вы не подумайте, сударь, обо мне дурного. Нет, так было далеко не всегда. Когда-то я был элегантен и статен, служил при дворе и с искренним рвением исполнял возложенные на меня обязанности — тонко льстил, старался угодить, искусно оттенял достоинства, скрывал недостатки. Я был молод, хорош собой. Я желал дарить людям радость. Много различных встреч преподнесла мне судьба. Вихрь трагедий и водевилей прокрутила передо мной жизнь, но самым дорогим воспоминанием для меня навсегда останется моя первая встреча с Ней.
Глубоко задумавшись, он замолчал, и, не отрываясь от работы, я взглянул на него. Лик моего гостя затуманился нахлынувшими воспоминаниями, и после небольшой паузы он продолжил:
— Однажды апрельским утром почтовая карета доставила меня из столицы в Самарскую губернию, в провинциальный городок N, где я и был определен в услужение к вдовому барину.
Весна на тот год выдалась ранней. Ошалелая от неожиданного тепла, природа пела, жужжала и стрекотала на все лады. В тенистом саду цвели яблони и вишни, и их аромат проникал в дом через распахнутые настежь окна. После необходимых формальностей я оказался в одиночестве в залитой солнцем комнате, и растерянно стоял, пытаясь угадать, кому она принадлежит. То, что хозяйкой здесь является молодая барышня, не оставляло во мне ни малейшего сомнения. Я с любопытством рассматривал окружающие меня предметы: оброненный на пол костяной гребешок, свернувшаяся змейкой атласная лента, расшитые бисером сафьяновые коты, сброшенные на бегу. На тонконогой этажерке — семь фарфоровых слоников, поднятый хобот первого венчает простенькое золотое колечко с бирюзой. Пара нежных акварелей на стене. Под дамасским кружевным пологом — пышная перина. В изголовье — образ святой Богородицы и серебряная лампадка. На письменном столе — портрет улыбающейся молодой женщины, серебряная чернильница и книга с заложенным меж страниц стебельком.
Увлеченный рассматриванием, я не заметил, как дверь широко распахнулась, и в комнату влетело прелестное юное создание. Да, да, сударь — именно влетело! Так легковесна была неслышная поступь и так неожиданно появление. От резкого сквозняка из аккуратно сложенной на клавесине стопки взвились в воздух и закружились белыми цаплями нотные страницы. Застигнутый врасплох, я замер как истукан и уставился на вошедшую.
Это была худенькая, темноволосая, не более лет пятнадцати от роду девочка в ярком, цвета молодой травы, сарафане, стянутом на тонкой талии широким узорчатым поясом. Босоногая, с толстой, перекинутой через плечо косой и с душистым, раскидистым букетом первых полевых цветов, которые мягко щекотали её лицо и скрывали от меня улыбку. То, что она улыбалась, было безусловно! Такие озорные искры веселья плясали в зеленых, под стать ситцу, глазах, что усомниться в превосходном настроении хозяйки комнаты было невозможно.
«Ах, как мило! — радостно воскликнула она, подбегая ко мне. — Наконец-то, наконец-то папенька сдержал свое обещание! Как же невыносимо долго я тебя ждала!» Сделав нарочито серьезную гримаску, она присела передо мной в чопорном реверансе. Затем вдруг, по-детски взвизгнув, подпрыгнула и закружилась по комнате, а мокрый от утренней росы подол, надувшись пузатым колоколом, полетел вслед ее движению.
Такой я ее навсегда и запомнил — юной, счастливой, беспечно кружащейся в солнечных лучах среди рассыпавшихся нот, расплескивая вокруг себя аромат цветов, таких же трогательных и хрупких, как и сама она. Ее звали Варвара. Или, как нежно называл дочку овдовевший сразу же после её рождения отец, — Варюшка.
Сколько раз я видел её лицо так близко, что казалось, могу проникнуть взглядом в самую глубину души. В те времена Варины глаза никогда не переставали смеяться. Даже в скучный ненастный день их всегда озаряло озорное веселье, будто она играла в лишь ей одной ведомую игру, из которой непременно выходила победительницей. Я помню ее губы — нежные, полураскрытые от напряженного созерцания, или замершие румяным полумесяцем от сознания собственной привлекательности. У неё было живое миловидное лицо, которое постоянно находилось в неуловимом движении, но выражение печали крайне редко омрачало его. Конечно, изредка Варенька сердилась, но это был сиюминутный гнев ребенка, причиной которого оказывался какой-нибудь пустяк: строптивый локон, не желающий укладываться с остальными прядями в высокую прическу, непослушные крючки-застежки, цепляющие тонкую ткань лифа, крошечные веснушки, россыпью позолотившие кончик носа в начале лета. Боже, какие, право, пустяки были поводом для её нахмуренных бровок в ту пору.
Незаметно летело время, студеные зимы сменялись вёснами, юная барышня расцветала и превращалась в молодую девушку — тонкокостную, с изящным овалом лица, высокой молочной шеей и плавным изгибом узкой спины. Ее волосы были неповторимого оттенка, который я для себя определил, как цвет расплавленного шоколада, в котором купается солнце. Зелень лукавых глаз плескалась под сенью темных ресниц, таких длинных, что однажды она попыталась подстричь их маленькими маникюрными ножничками… Милое, наивное дитя.
Я боготворил ее и мог любоваться Варенькой часами, не переставая удивляться прихоти природы, одарившей одного человека такой пленительной, невыразимой красотой. И, уверенная в своей неотразимости, она в ответ дарила мне веселую благосклонность, кокетничала и беззаботно смеялась, отражаясь в моих влюбленных глазах.
За три года я научился распознавать любые оттенки в ее настроении и поэтому сразу заметил начавшие происходить на исходе зимы с Варварушкой перемены. Врожденную уверенную грацию сменила нервная порывистость движений, лихорадочный блеск глаз выдавал смятение чувств, а на щеках то и дело вспыхивал пятнами багровый румянец. Она стала похожа на готовый вот-вот раскрыться бутон и всем своим существом излучала напряженное ожидание, находилась в каком-то яростном нетерпении, в предвкушении чего-то неведомого и оттого еще более желанного.
С наступлением весны в семье гораздо чаще обычного стали устраивать балы, званые ужины, музыкальные вечера, театрализованные представления. В доме было шумно, многолюдно, запах добротного табака переплетался с изысканным шлейфом духов. Звучала музыка, на дворе ржали запряженные в упряжи лошади, входные двери беспрестанно хлопали, раздавались взрывы хохота. Молодые, раскрасневшиеся от шампанского и мазурки, барышни пудрили носики, а галантные офицеры, лихо щелкая каблуками, не давая им перевести дух, уже приглашали на вальс. Всем было весело, легко и до самозабвения счастливо.
Пролетела весна, вслед за ней наступило лето, которое выдалось необыкновенно влажным и душным. Короткие ночи налились чувственным томлением и негой, предрассветный, звенящий птичьим гомоном, воздух мерцал белесыми туманами, тучно набухал парным полуденным жаром, а с наступлением сумерек, едва-едва остывая, желейно подрагивал зыбкой ночной прохладой. Затихающий после очередного веселья дом утопал в медовом благоухании цветов, прелом запахе первой скошенной травы и постепенно все глубже погружался в дремоту под трели страдающих бессонницей соловьев.
Однажды, в одну из таких ночей я услышал в саду голоса. Женский, без сомнения, принадлежал Варваре, но мужской был мне незнаком. Со своего места я не мог видеть собеседника девушки, и только слышал его густой баритон, срывающийся на страстный шепот. Когда Варя особенно громко засмеялась, с балкона второго этажа донесся грозный окрик барина, девушка поспешно вернулась в дом, и все стихло.
Спустя пару дней после этого в Варино распахнутое окно влетела голубка с привязанной к лапке папирусной трубочкой. Девушка в большом волнении освободила от ноши пернатую почтальоншу и, прочтя записку, написала на обратной стороне ответ, скрепила бумажку ниточкой и выпустила птицу на волю. Позже, когда весь дом погрузился в сон, она выскользнула через террасу в сад и побежала к незаметной в зарослях жасмина калитке садовника. На следующую ночь ее таинственное бегство повторилось. И так, сударь, продолжалось в течении всего лета.
Возвращаясь на утренней заре, она юркой ящеркой проскальзывала в спальню и настороженно прислушивалась к звукам дома. Постепенно дыхание Вари выравнивалось, глаза обретали мечтательное выражение, а алые, припухшие от поцелуев губы озаряла блаженная улыбка. Она скидывала платье и, оставшись в одной сорочке, принималась задумчиво расчесывать длинные густые волосы, а я с тревогой и восхищением любовался расцветшей в ней в полную силу женственностью. Она была подобна благоухающей розе, вобравшей в себя весь аромат земли и щедро источающей его миру.
Шли дни. Ночи становились все длиннее, а утренники все прохладней. Балы и музицирования остались в прошлом, многоголосые птичьи стаи потянулись на юг, а вечера наполнились тягучими, задушевными песнопениями возвращающихся с полей крестьян. Изменилось и настроение барышни. Иногда она кружилась по комнате, получив долгожданную весточку, но гораздо чаще подолгу уныло сидела в плетеном кресле, закутавшись в матушкину ангорскую шаль, и ласково, но скорее механически поглаживая мурлыкающую на коленях кошку. Молчаливая, погруженная в свои думы, она безучастно наблюдала за дождевыми каплями, плывущими облаками и медленно опадающими на землю листьями. Ко мне она почти не подходила. Лишь изредка издали вопрошающе смотрела печальными глазами, под которыми темными сгустками залегли глубокие тени. Не находя во мне желанного ответа, ее взгляд проваливался и вновь устремлялся в одну ей ведомую даль, опущенные плечи безвольно обмякали, а рука с гребнем рассеянно замирала на половине пути. С каждым днем она становилась все отстраненнее, все безразличнее.
Однажды поздней осенью на покрытую стылой изморозью веранду вновь опустилась знакомая мне голубка. Девушка распахнула двери спальни, схватила птицу и дрожащими пальцами нетерпеливо развернула записку. Ее лицо все гуще наливалось восковой бледностью, затем из глаз хлынули слезы, и она безвольно опустилась на пол. Дождавшись ночи, Варя тайком покинула дом. Вернувшись далеко за полночь, вошла в комнату, наполнив ее студеным дыханием близкого снега, рухнула на кровать и глухо, надрывно зарыдала, крепко зажимая ладонями рот. Я в немом бессилии молил ее поведать, что произошло! Как никогда прежде я желал обрести дар речи, пасть перед ней на колени — обнять, спросить, утешить… Но я не мог! Я всем сердцем любил ее, но мне досталась мучительная участь бессловесного зрителя, безропотно наблюдающего страх ближнего перед неизбежным.
На следующий день, с самого утра сказавшись больной, Варя осталась в постели. Старенькая нянька, не чаявшая души в своей любимице, которую холила и лелеяла с пеленок, разожгла в камине огонь и как могла старалась ублажить и развлечь свою ненаглядную барышню. Она с добродушным ворчанием унесла поднос с нетронутым завтраком и взялась поправлять девушке и без того безупречную перину, пересказывая нехитрые деревенские новости. Вошедший, разрумянившийся с мороза барин поцеловал дочь, обеспокоенно посмотрел на нее, вздохнул и нарочито веселым басом предложил: «А не запрячь ли нам, Варюшка, в сани лучшую тройку, да не отправиться ли по первому снежку на веселую воскресную ярмарку?»
Но Варя, сославшись на нестерпимую мигрень, лишь слабо улыбнулась в ответ.
Весь день Варенька провела в постели. Когда же дом затих и часы в гостиной гулко отсчитали двенадцать, она поднялась, облачилась в приготовленное нянькой с утра выходное платье и села за письменный стол. Я мог видеть только ее склоненную голову, прямую упругую спину и руку, торопливо бегущую по бумаге пером. Тлеющий камин и огонек единственной свечи золотили спутанные пряди распущенных волос, создавая из них замысловатые тени расползающихся по углам чудовищ. Всем своим нутром я чуял неладное. Не видя выражение Варюшкиных глаз, я в панике гадал, что же она задумала? Неотрывно наблюдая за освещенным отблесками пламени силуэтом, я в нетерпении ожидал единственного взгляда, который мне все объяснит. Закончив писать, Варя вложила свернутый лист в конверт, и, взяв в руки позолоченную раму с портретом покойной матери, поцеловала разделяющее их стекло. Затем поднялась, склонила колени перед образом Богородицы и стала долго беззвучно молиться. Собрала нечесаные волосы в косу, накинула на плечи стеганую душегрею, и, чуть помедлив, подошла ко мне.
Я совсем близко увидел ее бледное осунувшееся лицо. Бескровные губы были плотно сжаты, между летящих бровей залегла вертикальная бороздка, а узкие ноздри чуть заметно трепетали, подобно звериным, в предчувствии беды или крови. Варя подняла глаза и пристально посмотрела на меня. И я, так отчаянно жаждущий этого взгляда, впился в ее глаза, понял всю чудовищность Варвариного замысла и навсегда проклял и себя, и её, и эту минуту!
В глубине темных, расплескавшихся по зеленому полю зрачков больше не было ни безразличия, ни отстраненности. Не было в них и боли. Не было и отчаяния. Только бесконечная грусть да промозглое до костей одиночество. Это были глаза человека, полного решимости совершить непоправимое. И это, открывшееся моему сердцу, знание сковало его нестерпимым, смертельным ужасом… И тут вдруг Варины губы дрогнули, и она неожиданно улыбнулась мне той первой, пленившей меня улыбкой, такой лучистой, что на мгновение все происходящее показалось дурным сном, и мне тоже неудержимо захотелось улыбнуться ей в ответ! Но девушка уже отвернулась и поспешно вышла из комнаты. Больше я ее никогда не видел.
С утра в доме начался переполох, но, оглушенный горем, я не замечал ничего вокруг. Я знал, что она не вернется, но продолжал ждать. Сначала я ждал до рассвета. Потом ждал до полудня. Я ждал до заката. Я ждал, ждал, ждал. А поздно вечером в комнату вошла зареванная нянька и накрыла меня черной материей.
Голос моего гостя давно умолк, а я все сидел, пораженный, напротив и не сводил глаз с его потрескавшейся, испещренной черными морщинами амальгамы. Много историй за годы работы краснодеревщиком довелось мне услышать от доживающих свой век вещей, но попавший ко мне на реставрацию немецкий трельяж работы Давида Рёнтгена превзошел в трагичности их всех.
— А как же Варя? Что она с собой сделала? И что было в том письме, которое, уходя, в конверт запечатала? И злодей, её погубивший… Нашли его? Наказали?
Рассказчик вздохнул и, грустно взглянув на меня из своей зеркальной глубины, ответил:
— Утопилась той ночью Варенька. А письмо покаянное отцу оставила. Барин-то, хоть и не чаял души в дочери, а нрав имел суровый, непреклонный. Честь и добродетель в людях превыше всего чтил. Он отставной обер-офицер был, всю Крымскую войну прошел, в Кюрюк-Даринском сражении участвовал под командованием самого генерала Бебутова. Испугалась Варварушка своего позора и гнева родительского, вот руки на себя и наложила. Похоронили её рядом с матушкой. А совратителя, от которого дитя под сердцем носила, не нашли. Барин запил с горя, дела стал вести из рук вон плохо, а двумя годами после смерти дочери — повесился. Имение с молотка пошло, меня в другое услужение отправили. За свой долгий век я добрый десяток домов сменил, прежде чем на пенсию в здешний провинциальный музей вышел.
Никому я прежде, душу свою наизнанку не выворачивал. Никому про мою Вареньку не рассказывал. Больно мне, сударь. Поныне больно. Душа-то, она хоть и деревянная, заскорузлая, а трауром как обернулась в тот вечер, так навсегда под трауром и осталась.
Рецензия писателя Наталии Ким:
«Прочла, что очень редко бывает в моей работе, «на одном дыхании» и с большим удовольствием это произведение, чей, в общем-то, немудреный, сто раз читанный нами сюжет автор преподнес таким необычным образом, придумав интересного рассказчика. Причем до самого финала лично для меня было интригой, кто же он такой — какое-то время я считала, что речь идет о пианино, хотя в самом начале имелся уже клавесин и вообще были подсказки. В любом случае, вышел «рассказ в рассказе», как у Лескова в «Тупейном художнике», и это красивый интересный ход.
Самое большое удовольствие мне доставили детали и описания, автор, конечно, большой умелец вполне банальные вещи выразить замечательно богатым русским языком, метафоричным, неординарным, такая яркая и разнообразная словесная палитра, при этом сделать это всё легко, не увлекаясь ни витиеватостями, ни нагромождениями образов и смыслов.»
Рецензия писателя Марии Кузнецовой:
«Преоригинальнейшее решение задачи! Здесь, на курсах CWS, я еще никогда не сталкивалась с подобным. А ведь такой ход, казалось бы, напрашивается, но его так редко используют!
Ах, какой вызов автор бросил, заставив меня разгадать загадку и мучительно отвергая желание заглянуть в конец… Когда я поняла про зеркало? (О трельяже, правда, не думала, хотя у меня самой он в спальне стоит). Вот с этого места: Сколько раз я видел её так близко, что казалось, могу проникнуть взглядом в самую глубину души.
Я подумала о зеркале и раньше, но меня сбила с толку фраза: «Озираясь по сторонам, я с любопытством рассматривал…» Хотя, конечно, существуют вращающиеся зеркала…
Но я думаю, что мы, рецензенты, все-таки народ ушлый, а обычный читатель, скорее всего, будет еще долго по ходу сюжета оставаться в неведении.
Превосходный выбор повествователя — с таким выбором, в общем-то, уже неважно, каким будет сюжет. Здесь он очень простой, но правдоподобный и логичный. И как здорово, что автор везде удержался от того, чтобы зеркало знало нечто такое, чего оно знать не может. И даже характер у зеркала есть, и автор показывает путь, который оно прошло, чтобы превратиться в одряхлевшего брюзгу — и все ж остаться романтиком, до конца верным своей даме.
Замечательная история. Мелкие претензии у меня есть только к языку — там, где дело касается стилизации под старину, и не только. Кстати, под какую именно старину? В какие годы происходит действие?»