— Просни-и-и-сь, ты сери-и-и-шь!
— Пап, мы не в армии.
— Я говорю, вставай. Сегодня к бабе поедем — она мне снилась.
— Господи, папа, там жара тридцать градусов, какая баба?
— Твоя. Вставай.
— Ну бабушка и разлеглась! — Все деды в радиусе лежат ровно и подсчитано, а бабушка явно просит внимания: крест на её могиле расположен зеркально по отношению к другим крестам. — Пап, ну зачем так-то? Нельзя было сделать как у всех?
— Старообрядцев нужно класть, чтобы крест в ногах, а не в голове. Так молиться удобнее. Чё ты лыбишься? Да, да. Бабушка смотрит на него и молится. За нас всех. За тебя, дура…
Тут папа расплакался.
— Я прогуляюсь. Пап… Пап, слышишь меня? Я прогуляюсь!
Папа не ответил, он рассказывал бабушке про то, что ему вшили торпеду и теперь он ни-ни, как она и хотела.
Я пошла через кладбище к реке, переступая через детей и стариков.
На берегу сидела Люся. Она отделяла «свежие» искусственные цветы от «прошлогодних»:
— Тьфу ты. Вот так возьмешь не глядя, быстрее, чтоб не засекли, а потом смотришь — а они никуда не годятся. Уже не перепродашь. Что с ними делать…
— Сжигать?
— Да не, вони будет, это ж пластик. Я по окраинке пройду и повстромляю в могилки получше.
— «Получше» — это в какие?
— Вон там ребеночка похоронили лет десять назад, не могу смотреть на карточку — плачу. Хорошая могилка, нравится мне очень.
— Ну, Люсь. Этот ребенок уже бы школу закончил, вроде новые есть.
— Точно, закончил. Там закончил…
Люся хотела указать на небо, но не успела поднять руку, как с кладбища завыли.
— Чё, снова снилась?
— Ага.
— Ну, женщина! Ну, кремень! Никак не отпустит мужика.
— Сына, Люся, сына.
— А женщинам всё равно, за кого держаться, главное, чтоб держаться.
— Я пойду, Люсь. Не сиди на жаре.
Папа рвал траву спокойно, даже весело:
— Что-то сирень не прижилась. Жалко.
— Надо было вишню?
— Надо было вишню…
Возвращались домой пешком. Маршрутка пришла набитая, не влезли. До посёлка пятнадцать километров, сносно, если купить воды.
— Папань, а как снилась? Ну, бабушка. Хорошо снилась?
— Да бог его знает, пришла ко мне в сарай, говорит: «Сжала руки под темной вуалью», а потом как давай девяностый псалом. И так чередует: строчка из «Живые в помощи», строчка из…
— Ахматовой.
— Во-во.
— Странный сон.
— Тю, блядь. А то я тебя зря на жару выпер? Сам знаю…
На следующее утро папа заявил, что будет растить бороду.
— Папа, у тебя же не растет.
— На этот раз вырастет.
Он объяснил это тем, что раз у него нет матери, в нем что-то должно измениться:
— Вот недавно я был и отцом, и сыном, а теперь я только отец. Это другой статус, понимаешь?
— Понимаю. Хорошо бы, если б ты еще не носил шорты.
— Молодит?
— Ну, как-то по-ребячески.
— Мда, ребячество стоит дорого. Дай пятьдесят рублей, а?
— Не дам, знаю я твои пятьдесят рублей.
Через неделю папу нашли спящим в овраге со сломанным ребром, незначительной щетиной и тяжелым похмельем. Он потерял телефон и кепку, которую я привезла ему из Москвы. На вопрос, где он был всё это время, папа ответил: «Я нормальный взрослый мужик, у меня просто ноет одна маленькая штучка, называется “серденько”».
Я предложила сходить на кладбище, потому что всякому позору нужна своя огласка. Папа опустил голову и как провинившийся школьник криво зашагал вперёд. (Ему было очень страшно появляться в таком виде перед бабушкой).
— Она же мне покоя не даст.
— Знаю, знаю, папа, а что делать?
— Я же несерьёзно, я так… побаловаться.
— Ну, это пусть бабушка решает.
Мы подошли к деревянному кресту. Он грозно смотрел по диагонали.
— Вот видишь, папа, что ты наделал?
— Это же просто ветер. Ветер нагнул, сейчас всё исправим.
— Ну-ну… я пройдусь к реке.
— Зачем к реке? Тут посиди.
— Сам, папа, сам…
Он извинительно сел на корточки и поцеловал бабушку в самый крест. Потом закурил сигарету и произнес торжественно, почти помпезно:
— Я нормальный взрослый мужик, мама!
А потом тихо добавил:
— Только борода не растёт. Зачем она не растёт?
Люся сидела вся в цветах там же, на берегу.
— Ты видела, что за ивой какого-то заслуженного похоронили? Представляешь, у него плюс пятьдесят сантиметров по периметру.
— Да ты что?
— Да-да, оказывается, всем заслуженным полагается. Я херею. То есть он всей своей «жилплощадью» как бы намекает, что его прожитая жизнь дороже ценится, чем моя, да? У меня же нет пятидесяти сантиметров!
— Люсь, ты вроде живая еще, чего глупости говоришь?
— Какие глупости? Нормальные рассуждения. Был у меня план там отдохнуть, но теперь нет, хуюшки. Если и «после» такая несправедливость… Ну ее в жопу, эту смерть…
По реке проплыла лодка, в ней никто не сидел.
— А чё это заслуженного у нас в посёлке похоронили?
— Не знаю, — обиженно выдавила Люся, — вроде не нужен никому.
— Ясно.
— Че тебе ясно?.. Я вон все цветы у него спёрла, а мне столько куда? Надо вернуть, наверное… Хоть и заслуженный, но тоже человек. Я только розочки себе оставлю. Они продаются хорошо… Ты, кстати, возьми парочку, бабе положишь, пусть она папку простит.
— Спасибо, Люся. Пойду.
Папа рвал траву, которая еще не успела вырасти с прошлого раза. Крест уверенно тянулся вверх.
— Там заслуженного похоронили, представляешь? Теперь не только бабушка выделяется.
— Она меня не простила…
— Да ну.
— Я чувствую, что не простила. Не надо было про торпеду брехать…
Папа ласково провел рукой по маленькому пригорку.
— Пап, тут Люся розочки вручила. Подари их бабушке и пошли домой.
— Да, да. Правильно, пойдем… Мне побриться надо… Что-то сирень не прижилась. Надо было…
— Вишню.
— Во-во. Во-во. А ты не знаешь, у Ахматовой есть стихи про розы?