Маша говорила, что на такую работу берут только двинутых. Это, конечно, неправда. Брали всяких, но в основном студентов-медиков, совершенно обыкновенных, даже не упакованных ещё в хитиновый панцирь обычного медицинского цинизма. Они зажимали носы и падали в обмороки, а через два месяца уходили. Надолго задерживались только люди вроде Лёни, которые работали не за деньги и не для галочки, а по призванию. Наверное, можно сказать, что двинутые, ну а кто нормальный?
Лёне нравилась работа. И Маша ему тоже нравилась, правда, не всегда, а лишь когда они были вместе: не только в географическом смысле — две точки на карте, слившиеся в одну, — но во всех остальных тоже, и чем больше Лёня мог этих смыслов придумать, тем пронзительнее делалась его нежность к Маше. Например, она очень нравилась ему в постели — это был момент абсолютного сближения, совершенной определённости их отношений. Увы, длилось это дай бог полчаса, а потом Маша вставала, натягивала пижамные шорты и Лёнину футболку и как бы отгораживалась от него: шла смотреть очередной сериал в «Нетфликсе», к которому не разрешала включать русскую озвучку, или без конца торчала в телефоне, переписываясь с друзьями, которых Лёня не знал, а она не приглашала познакомиться. Потом и вовсе собиралась и уходила. И чем дальше она отходила от Лёниной квартиры, дома, улицы, тем зыбче становилось её присутствие в Лёниной жизни, тем страшнее и неопределённее становилась она сама. Тогда она совершенно переставала ему нравиться, и хотелось, чтобы она никогда больше не приходила. Но через несколько дней она звонила и спрашивала: заеду? И всё повторялось.
В ночную смену Лёню перевели не так давно, пару месяцев назад, уже под занавес их с Машей отношений. А всё потому, что на него пожаловались. Лёня не знал, кто именно, но подозревал одну девушку, которая приехала как-то опознавать пропавшего отца. Лёня любил, когда приезжали за неопознанными. Ему страшно нравилось встречать родственников, с мрачным и торжественным видом провожать их в холодильник. Но лучше всего были моменты узнавания: когда Лёня откидывал белую простыню, и выражение лица у родственника делалось каким-то окончательным, по-настоящему завершённым. Момент был очень короткий, одна секунда — и вот уже узнавание изуродовано, разбавлено чем-то другим, ненужным: страхом ли, отрицанием, горем, — но и за эти сингулярности Лёня был благодарен своей работе. Порой он так напитывался счастьем от этой свежей, новорождённой определённости, что на глаза наворачивались слёзы. И один раз, не сумев сдержаться, он произнёс вслух: «Как здорово, что человек нашёлся!» Девушка, неподвижно стоявшая над телом отца, повернула к Лёне бескровное, невыразительное, как бы затянутое плёнкой лицо, уставила на него пустой взгляд невидящих глаз. Тогда Лёня пояснил: «Жалко, конечно, что мёртвый. Но неопределённость ведь куда хуже». Два дня спустя его перевели в ночную смену, и больше он никого на опознания не водил.
Лёня иногда как будто забывал, что произошло на самом деле, и ему начинало казаться, что Маша его бросила именно из-за перевода в ночь. Фатальная несовместимость графиков. Эта мысль ему нравилась своей оформленностью. Ведь настоящей причины, по которой это случилось, он так никогда и не понял до конца. А если и понял, то не мог её объяснить в трёх красивых словах, лаконично, как пишут в пресс-релизах о разводах знаменитостей.
Они познакомились, когда Маша проходила практику. Лёня в морге работал всего пару лет, но услышав вопрос: «Давно здесь?» — всерьёз задумался. Ему казалось, что здесь он был всегда: возил покойников на каталках, оформлял документы, вешал ярлыки на лодыжки. Его с детства тянуло к мёртвым: когда ему было восемь, умерла бабушка, и мать не могла прогнать его из комнаты, где лежало, дожидаясь похорон, её тело. Он всё норовил подобраться поближе и потрогать бабушку за ледяную руку или погладить по застывшей, сухой, наждачной щеке. Мать сперва шикала, выставляла его за дверь, но в конце концов смирилась, и они вместе сидели возле бабушки, и Лёня чувствовал, что матери теперешнее бабушкино безмолвное состояние тоже нравится как-то больше.
На поминках Лёню спросили, какая бабушка была, он ответил: очень верующая — и все почему-то ужасно растрогались, хотя сам Лёня ничего трогательного в этом не видел. Бабушка верила во всё подряд: в гороскоп, в бога, в карты таро, в приметы, в святочные гадания, в вещие сны. Она очень любила знать наперед, что с ней случится и когда, и поэтому Лёня страшно удивился, что бабушка умерла, никого не предупредив. Он подумал, что на небе её наверняка за это отругают, как ругали его, когда уходил со двора без спроса, ведь бог всё видит. Это была любимая бабушкина присказка. Она напоминала об этом и Лёне, когда он пытался тайком выкинуть варёный лук из супа, и матери, когда та уходила из дому поздно вечером и когда возвращалась несколько дней спустя — усталая и незнакомо пахнущая. «Бог всё знает, бог всё видит!» Лёня богу сильно завидовал и поэтому решил, когда вырастет, стать богом: чтобы каждую минуту знать, где мама. Он рассказал об этом бабушке, и та заставила его вымыть рот с мылом, а потом много раз повторять непонятные слова, стоя на коленях перед иконой. С этих пор Лёня ничего важного бабушке не рассказывал.
Его мать, напротив, не верила вообще ни во что: она не ходила в церковь, не стучала по дереву, не смотрела в зеркало, если возвращалась в квартиру за забытым зонтиком. Она никогда не знала, что на следующий день будет к завтраку и где будет она сама. Правда, со смертью бабушки она перестала исчезать из дома слишком уж часто, а если исчезала, то обычно звонила и говорила: «Лёнечка, на комоде сто рублей, выйди купи сосисок и хлеба». Но никогда не говорила, где она и когда вернётся.
Мать умерла, когда ему было двадцать семь. К тому времени он уже успел отучиться на одном курсе медицинского, двух курсах философского и половине курса филологического факультетов и сменить десяток работ. В морг он устроился за полгода до смерти матери и не успел даже ничего ей рассказать, всё боялся, что покрутит у виска. По матери он очень плакал и даже хотел переехать, чтобы не жить с её отсутствием в одной квартире. Но спустя некоторое время это необратимое отсутствие начало ему казаться каким-то приятно новым, по-настоящему определённым, и пришло в голову, что в стремлении к этой настоящей определённости и состоит вся жизнь.
— Единственный смысл жизни — в смерти, — говорил он Маше на первом свидании. — Или, вернее, в жизни вообще нет никакого смысла. А смерть просто делает её выносимой.
У Маши был курносый нос, обсыпанный веснушками, и такие же веснушчатые плечи, пересечённые тоненькими лямками платья, и вид этих лямок будил в Лёне философа-второкурсника.
— Вот, например, рыба, — сказал он, заглядывая в витрину ресторана, мимо которого они шли к «Макдональдсу» у метро. Внутри, в огромном аквариуме, плавали, разевая рот и блестя боками, крупные рыбины. — Придёт повар, поймает одну сачком и унесёт, а она будет биться в сетке, раздувать жабры, понятия не имея, наступит ли когда-нибудь конец этой агонии. Рыбу природа не одарила разумом. Рыба не осознаёт собственной недолговечности, для неё вот эти минуты между сачком и сковородкой невыносимы, потому что они навсегда. Мне поэтому и нужна моя работа, понимаешь? Чтобы каждый день осознавать собственную недолговечность.
— Я знала, что на такую работу берут только двинутых, — ответила Маша, дёрнув веснушчатым плечом, и крепче сжала Лёнину руку.
Они поехали к Лёне домой, и весь вечер и ночь Лёня был совершенно счастлив так, как только может быть счастлив человек, осознающий недолговечность всего на свете. Два месяца Машиной практики они виделись почти ежедневно: встречались на работе, вместе обедали, вместе уходили, гуляли по одним и тем же переулкам, целовались на светофорах и расставались всегда в одном и том же месте — возле автобусной остановки, с которой Маша уезжала домой. Трижды в неделю с этой же остановки они уезжали к Лёне.
Всё начало меняться, когда Маша вернулась к учёбе. В сентябре было ещё ничего, и в начале октября, пожалуй, тоже, но потом у неё вдруг не стало времени гулять, зато появилась привычка отменять свидания за час или два до встречи, ссылаясь на университетские дела. У Лёни она бывала теперь дай бог раз в неделю, а всё остальное время проводила неизвестно где, неизвестно с кем. Однажды, в декабре, когда под подошвами таял первый неудавшийся снег, Лёня встретил её возле университета: подсмотрел расписание и пришёл к концу последней пары с букетом гербер, скукожившихся от холода. Маша, увидев его, странно дёрнулась и, не махнув даже рукой, отвернулась. Долго говорила о чём-то с подругами, потом наконец подошла, нервно поцеловала его в щёку и потащила прочь от университета. Лёня всё пытался вырулить к их привычному маршруту, но Маша сворачивала и сворачивала в незнакомые переулки, пока у него не начала кружиться голова.
— Мне не нравится, если я не знаю, где ты, — сознался Лёня, когда они ждали на остановке, деля на двоих враждебное молчание.
Маша пожала плечами:
— И что я должна сделать? Каждые пятнадцать минут тебе отзваниваться и сообщать, где я? Или ты на меня повесишь GPS-маячок? Лёнь, мы два отдельных человека, я не могу с тобой проводить всё своё время, о’кей?
Они постояли ещё немного, Маша внезапно смягчилась:
— Ладно, прости. Я понимаю, что мы мало видимся, просто с учёбой всё немножко… сложно. Я в пятницу приеду, хорошо?
В пятницу Маша и правда приехала, и пока она была в душе Лёня сделал одну крошечную, не стоящую внимания вещь: взял её телефон, пароль от которого подсмотрел тем же вечером, и поставил в настройках безобидную, совершенно незаметную галочку.
Ему сразу же стало легче, и когда Маша наутро уехала, он налил себе ещё чашку кофе, открыл карту на телефоне и долго наблюдал за тем, как мерцающая синяя точка перемещается по двору, как её несёт по шоссе 87-й автобус.
Теперь, если его вдруг охватывала тревога, он брал в руки телефон, следил за маленькой синей точкой, и становилось легче. Даже не просто легче, но совершенно хорошо: наконец-то он всё знал и всё видел (с суммарной погрешностью около 15 м, но кого волнуют такие мелочи) — и в этом было едва ли не больше счастья, чем в том первом вечере.
Ему страшно хотелось поделиться своим счастьем с Машей, но это было совсем невозможно, и тогда он всё рассказал санитару из ночной смены, с которым Маша не была знакома. Тот, не глядя на Лёню, сказал: «Ну ты даешь», — и, кажется, совсем ничего не понял. Лёня так никогда и не узнал, он ли рассказал обо всём Маше, или кто-то ещё, или она догадалась сама. Так или иначе, через пару месяцев Маша позвонила ему и долго кричала в трубку, обзывая всякими нехорошими словами. Лёня мямлил, уговаривал встретиться, но она сказала, что на пушечный выстрел к себе не подпустит маньяка, не имеющего понятия о личных границах. «Я знала, что на такую работу берут только двинутых», — закончила она и повесила трубку.
Лёня открыл карту и обнаружил, что синяя точка исчезла. Было девять вечера, и не зная, что ещё делать, Лёня собрался и пошёл на работу — его смена начиналась в одиннадцать. По дороге он всё проверял карту, будто надеясь, что точка вернётся, и скучал по ней куда сильнее, чем по самой Маше. По Маше скучал тоже, но как-то остаточно, как по несбывшейся и несбыточной уже детской мечте, и за эту несбыточность любил её теперь больше, чем когда-либо, и совершенно не хотел её возвращения.
Около трёх утра в морг явился пьяный человек в помятой одежде, щуплый и печальный, со сбитыми костяшками на руках и красными, мясистыми от слёз веками. Он представился Сергеем Лапшиным и потребовал показать ему жену. «Она здесь, — говорил он, пуская слюни, — мне сказали, что она здесь».
Лёня хотел было вызвать полицию: обычное дело — не в первый раз на его памяти буйные родственники требовали выдать или показать тело без оформления. Но ему так было тоскливо одному, а этот несчастный Сергей Лапшин казался таким беспомощным и таким замёрзшим, что Лёня пустил его внутрь, хоть и предупредил, что в холодильник (он, конечно, сказал: «в комнату опознания») без нужных документов зайти не даст.
Сергей Лапшин хлюпал носом и говорил:
— Я не смогу, я без неё не смогу, какой смысл жить без неё?
Лёня поставил чайник в подсобке.
— А в жизни, — сказал он, — вообще нет никакого смысла. Смысл — это абсурд. Поиски смысла — эволюционный рудимент, которым наградила нас природа. Мы слишком сознательные, вечно ищем всему причины и никак не можем поверить, что жизнь на земле — это совершенная случайность, бессмысленная и беспричинная.
Лёня взял Сергея за руку и усадил на кушетку в приёмной. Они посидели так, слушая шуршание закипающего чайника.
— Я бы на вашем месте вообще радовался, что жена умерла. Теперь вы, по крайней мере, всегда знаете, где она.
Сергей посмотрел на Лёню долгим, мутным взглядом, а потом размахнулся и прямо так, не вставая с кушетки, ударил его костлявым кулаком в челюсть. Всего мгновение Лёне казалось, что это было совершенно заслуженно. А потом он выставил Сергея за дверь и позвонил в полицию.