Новый номер «Пашни» мы хотели посвятить переменам. Оказавшись после 24 февраля в ситуации, когда старые смыслы, привычки, уклады больше не работают, мы из раза в раз задавали нашим автором вопросы: Как вы живете? Что видно с колокольни каждого из вас? Как противостоять случившемуся, не впадая в тоску (а, можно быть, наоборот позволить себе тосковать)? В итоге наш номер получился не столько про перемены, сколько про человека — и для человека. Про каждого из нас, про страхи и сомнения, про окружающие мелочи, которые в ситуации повышенной тревожности перестают быть мелочами, а приобретают неожиданно большое значение. Про лабиринт, в котором мы все оказались и надеемся найти выход. 

В центре нашего спецвыпуска — тексты марафона «Семь дней весны», который проходил в Creative Writing School в марте. В открытом марафоне приняли участие больше тысячи человек. Задача была проста — каждый день в течение недели описывать одно важное событие минувших суток. В итоге мы получили правдивую хронику первых дней потрясения, где вечное соседствует с сиюминутным, а глубочайшие философские вопросы раскрываются через житейские истории. Эта та самая ткань истории, которая останется с нами даже тогда, когда страшное минует. Читать эти тексты можно с любого места и в любом порядке, в них обязательно найдется то, что тронет каждого. 

Поддерживают этот проект отрывки графического дневника, сделанного одной из участниц одноименной мастерской Creative Writing School. Впечатления дня в этом случае отражены не только в слове, но и в графическом образе. 

Выпуск дополняют две конкурсные подборки. В рамках конкурса «А завтра все изменилось» мы попросили авторов отразить в поэтическом слове происходящие с нами перемены. Как их проживать, не потеряв себя? Как встретить новую реальность достойно? Где найти опору? Как выразить невыразимое? На эти вечные вопросы, актуальные сегодня и всегда, отвечают стихотворения наших поэтов. 

В прозаическом конкурсе «Сон разума» мы оттолкнулись от знаменитого офорта Гойи — в новом мире чудовища со знаменитого изображения не кажутся фантазиями. Впрочем, истории не обязательно должны были быть о страшном, авторы писали о пробуждении, ночных странностях, о пограничном состоянии, когда трудно отличить реальность от вымысла. Выбирали разную интонацию, даже комическую. И это та часть номера, которая не дает впасть в уныние и дарит надежду на то, что даже самый страшный сон развеется. 

Наконец, в номере есть текст для подростков, написанный в рамках Мастерской детской литературы. Он рассказывает о травле в школе, о смелости и слабости, о принятие взрослых решений и, конечно, любви. Это история борьбы с самим собой, история выбора, который так трудно сделать даже взрослым.

В разделе «Практика» мы побеседовали с Линор Горалик*, которая поделилась своим рецептом сохранения себя, и с Александрой Архиповой, рассказавшей о том, как социально-политические перемены влияют на русский язык. А также расспросили представителей российский издательств о том, как они существуют в условиях санкций и разрывов культурных контактов с другими странами. 

Поскольку наш номер майский, мы не могли не вспомнить и Вторую мировую войну. Мы собрали документальные и художественные книги, рассказывающие о судьбе германской оппозиции: мало кто в мире в 1930-е задумывался над тем, что среди самих немцев были те, кто боролся с режимом. Возможно, эта память поможет найти выход и из нашего лабиринта.

*Линор Горалик признана иноагентом на территории РФ

---

Перед вами — ряд текстовых цепочек. Это записи, которые вели участники марафона CWS «Семь дней весны», проходившего с 8 по 14 марта этого года. Не все из тысячи с лишним участников, находившихся в самых разных географических точках, выкладывали свои записи в телеграм-группу (многие только читали), не все писали на протяжении всех семи дней; со своей стороны, и мы, готовя эту публикацию, сделали некоторую выборку. Однако то, что получилось, на наш взгляд, репрезентативно и убедительно.

Мы сохранили естественно сложившуюся структуру: семь дней — семь цепочек, блоков. Логика тут чисто хролонологическая, календарная, но если читать тексты подряд, проступают и другие. 

Во-первых, логика «ощупывания себя» и осознания. Оказавшись 24 февраля под завалами прежних укладов, смыслов, а часто — и отношений, нужно было понять, жив ли ты вообще, цел ли. Ответы этих текстов в общем неутешительны: вроде бы живы, но с большим, большим трудом, а уж целостности точно нет и в обозримом будущем не предвидится. Вокруг же и вовсе, в прямом и переносном смысле, сплошные зияния, отсутствия, дыры, провалы в тартарары. Мы все теперь калеки на руинах. Ну что же, по крайней мере, это вносит ясность, столь необходимую. 

Во-вторых, логика сопротивления и противостояния: тревоге и мраку, унынию, расчеловечиванию, привыканию к жизни во время [РКН]. Тут все важно и все может работать как рычаг: и принятое решение уезжать/оставаться, и записанное для близкого человека видео, и пробежка в парке, и стремление каждый день, собирая себя из праха, все-таки заниматься своим делом или вообще хотя бы чем-то заниматься, и многое другое. 

В-третьих, логика свидетельства. С тех мартовских дней прошло почти два месяца, что в наших нынешних условиях равно, наверное, не одному году. И тем не менее, эти нон-фикшн тексты работают. И как протоколы индивидуальных состояний, и как панорама, бесценный материал для исследователя — психолога, историка, социолога, филолога. И как попытка слово противопоставить хаосу, подавляющему способность говорить и писать. И, надеемся, как опора для размышлений, поиска ответов и солидарности.

Екатерина Лямина,

филолог, профессор НИУ ВШЭ, преподаватель Creative Writing School, редактор текстов марафона «Семь дней весны»

---

Е.:

Мой кот — редкая сволочь! 

Он сегодня сбежал, рванул вдоль границы со Словакией и скрылся в посадке, повиливая белым толстым задом.

Волонтер Томаш бросил переноску и рванул за ним.

— Беженец! — ахнула старушка рядом.

— Патриот, — вздохнул сын, — в сторону Украины бежит.

— Сволочь! — сказала я, рассматривая свежие царапины на запястье.

Собирались за пару часов, с собой сказали брать одну сумку с вещами и пакет с документами. Моя сумка с вещами — это кот по имени то ли Гусля, то ли Бусля, то ли «Наглаямордасовсемохамел?»

А теперь мой клад, моя пушистая царственная котяра, не выходящая за пределы квартиры ни разу в жизни, неслась полями Европы.

— Надо же, малахольный какой, — умилялась старушка, — мечется, точно заяц!

— Ма, я без Бусинки не поеду! — рванул по словацким просторам сын.

— Вот бля… — адекватно отреагировала я на ситуацию и, бросив сумку, пакет с документами и пару бессонных ночей на дорогу, рванула следом.

К моменту моего прибытия к рощице все кота потеряли из виду, но я эту толстую жопу увидела сразу! Изображая из себя белку, этот гад вознес все свои семь килограмм на хлипкую словацкую березу.

Кот безнадежно сползал, но продолжал изображать из себя поседевшего дятла.

Томаш, ласково нашептывая «пекна мачка, пекна мачка», стал забираться на дерево.

— Мам, что он говорит? — со слезами на глазах спросил сын.

— Что суп из него сварит! — рявкнула я. — Или матерится. Слышишь, по матери нас посылает.

— Да, нет! — радостно сообщила старушка, тяжело дыша и вытирая пот со лба. — «Пекна мачка» — это «хороший котик».

Бабушка — божий одуванчик — протянула нам пакет с документами и сумку, которую мы бросили.

— Пойдемте кофе пить в палатку! Такой стресс, такой стресс! — Бабушка потрусила назад к дороге.

— Ма, она что, бежала за нами по полю? — Сын ошалелыми глазами смотрел в спину сухонькой старушке.

— Я тоже подумала про телепорт, — прошептала я.

В этот момент с криками «пекнааааааа мачкаааааа» с дерева упал Томаш, но руку, держащую кота за холку, не разжал.

— Мама, нас депортируют? — поинтересовался сын даже с каким-то задором.

— Пекна мачка! — выругалась я и уставилась на разорванные в клочья штаны волонтера.

А он гордо шел по полю, подняв высоко кота и что-то подробно объясняя ему на словацком.

Когда наш «нежный зверь» был водружен в переноску, старушка принесла нам два стаканчика кофе.

— Томаш очень злится? — робко спросила я. — Переведите ему, что мне неловко, я виновата, что не смогла удержать Буслю, кот очень напуган этой дорогой, он домосед.

— Что вы, милая? Томаш извиняется.

— Что? Перед кем? — впала я в ступор.

— Перед котом, конечно! Просит вас подождать еще пять минут, он сбегает в волонтерскую палатку за вкусностями для кота.  Хочет помириться, так сказать.

— Спасибо, что позаботились о нашей сумке и пакете. — Я представила, как старушка несется за нами по полю, и щеки начали краснеть. — А я могу вам чем-нибудь помочь? Куда вы едете?

— Никуда, милая. Я тут волонтером работаю. Не шибко резвая, конечно, но все же, что дома сидеть, когда стольким людям надо помочь? — взвалила она огромный мешок на плечи и поспешила в сторону палатки с вещами для беженцев.

***

Д.:

— Ты правда показал этот текст маме?

— Да, я считаю, что в этом нет ничего стыдного и предосудительного, 

в этом нет ничего запретного и запрещённого.

Текст про совесть и стыд я выложил на свои страницы в социальных сетях. 

Я считаю, что в нем нет ничего стыдного и предосудительного, 

в нем нет ничего запретного и запрещённого. 

Мама прочла его и стала неузнаваемой, когда мы с ней созвонились. 

Я почувствовал в ее голосе военизированную агрессию.

Будь аккуратнее, — говорила мне она, 

Аккуратнее, аккуратнее, аккуратнее, 

На всех писак — их — не хватит. 

Тут я бросил трубку.

Жил весь день с головной болью, которая теперь стала будничной и незамечаемой.

Она просто парализует, закрывает твою жизнь в клетку, 

в который ты живешь свою клеточную жизнь: с подкатываемой тошнотой, с кислой слюной во рту, 

что-то в тебе окислилось, что-то начало подгнивать и подванивать, ты начал разлагаться на части, 

ты держишь рот закрытым, чтобы никто, не дай бог (здесь бога нет, но инерция, как и головная боль, тоже давлеет над тобой, они — подруги в этом деле сдавленности), чтобы никто не почуял трупного запаха, исходящего из твоего нутра.

Пока этот запах не так различим, но вскоре, вскоре, вскоре, вскоре 

Не хватит дыхания, объема лёгких держать рот закрытым. 

Тошнота, рвота сломают барьеры сомкнутых губ.

Моя мама любит меня. 

Моя мама боится за меня. 

Моя мама не видит меня здесь. 

Моя мама не верит в мое будущее здесь.

Она говорит — надо сваливать. 

Она говорит — надо бежать. 

Она говорит — надо учить язык, а не бросать трубку. 

Нужно опуститься до самого дна. 

Нужно расстаться с лживыми иллюзиями и надеждами. 

Нужно притвориться мёртвым, затаиться в кустах вблизи хищника, не выдать себя. 

А потом бежать, бежать, бежать, бежать 

Через границы и заставы, 

Держа себя в руках вместе с персональной клеткой, которая не влезет ни в один рентген, металлоискатель в аэропорте. 

Думай быстрее. 

Ускоряй мысль. 

Научись жить здесь и сейчас 

Со спертым дыханием. 

Не дай тошноте парализовать тебя. 

Не дай тем, кто придёт за тобой, спустить тебе на лицо и оставить тебя с этим на всю твою жизнь. 

Семя, упавшее на лицо твоей земли, 

Не прорастет прекрасным цветком. 

Не принесёт обильных плодов. 

Не укоренится в земле дубом, 

На коре которого твои дети напишут какое-нибудь забавное бранное слово, 

За которое их осудят и посадят 

В самую настоящую клетку. 

Крепкую, без возможности открытия. 

Захлопнулось — и всё.

Слушайся маму, будь умницей.

Осторожным умницей. 

«Семя мужчины исходит из мозга. Вся его часть, которая не попадает в матку, циркулирует по венам женщины, смешанная с кровью, и становится молоком» (Симона Вейль).

Изойти, 

вырваться,

Попасть,

Не попасть, 

Циркулировать,

Смешаться 

С кровью

Стать молоком 

Накормить им 

Своё дитя 

Не дать будущему 

Умереть.

***

А.:

Вчера мне написали, что я тоже виновата.

Виновата уже только тем, что живу свою жизнь сегодня, и вчера, и завтра. Пеку блины, пью чай и имею наглость улыбаться, когда где-то страдают люди.

Вчера мне написали, что меня больше не любят. (А раньше — любили? Ну хоть капельку?) Потому что мне есть чем накормить ребёнка, а им — нет. И я виновата-виновата-виновата, потому, что мои (мои ли?) воины уничтожили очередной чей-то дом.

Я не беру эту вину.

В животе тревога, страшная трехметровая змея, которая крутится, крутится и никак не уляжется спать — черт бы ее побрал.

Я плохо спала и все думала — ну зачем? Зачем бросать в меня эти снаряды ярости и бессилия, ненависти и страха? Ведь они долетают, у них широкая зона поражения, у этих снарядов. Они травят, как качественное биологическое оружие. И увернуться невозможно. Сколько не надевай броню равенства и братства — ледяные осколки уже попали Каю в глаза и в сердце. 

А если я лягу к стене и буду плакать? Не пойду в театр, не отнесу в школу поделку, не приготовлю дочери ужин (в такое-то время! Когда людей убивают! Пожалуй, вот тебе вода и черствый хлеб). Перестанут ли в меня лететь разрывные снаряды информационной ненависти? Хоть кому-то станет от этого лучше? Я этим все исправлю?

***

N.:

«Приказываю перевести силы сдерживания в особый режим дежурства». 

Из всех событий, которые произошли за эти двенадцать дней спецоперации, именно это известие отозвалось во мне сильнее всего. 

Мы сидели с сыном, ему за несколько дней до этого исполнилось два года, играли в конструктор, строили дом или машину для его игрушечной собаки, и я решил на секунду зайти посмотреть новости, а там это. 

Волна гнева захлестнула меня. Причем гнева абсолютно холодного, если можно так выразиться. Один человек, ну, или группа, которая за ним стоит, решила подвинуть наш мир еще ближе к грани, перешагнув которую, назад мы уже не вернёмся. А я смотрю на сына, как он строит свои сюрреалистичные, часто неустойчивые поделки, бормочет что-то под нос, и гнев становится ещё сильнее. У него ещё должно быть столько хороших, счастливых дней впереди, а тут это. «Надо что-то срочно сделать!» — сказал гнев. «Что?» — тут же вопросила рациональная часть сознания.

«Не знаю, как-то выступить против, заявить о несогласии!»

«А что это поменяет? А у тебя есть на это силы?» 

«Не в этом дело, надо исправить ситуацию, надо срочно что-то менять!» — все не унимался гнев, но я ощущал, что он, как шарик с дырой, уже начал скукоживаться. Гнев ещё раз попробовал взбрыкнуть, но скоро замолчал и угрюмо ушел, оставив за собой пустоту, которую вскоре заполнило отчаяние. Холодное, липкое отчаяние. А сын все нагромождал и нагромождал кубики один за другим, пока все это не рухнуло. 

— Пап, — позвал он меня, я поднял на него глаза и будто немного вышел из этого подавленного состояния. — Дом, бабапа, — сказал он и подвинул ко мне кучу кубиков. Я немного натянуто улыбнулся ему и снова начал строить дом для собаки.

***

E.:

Мы вчера сели с девочками выпить кофе. Накануне целый день выбирали время и место, чтобы нам, занятым, преуспевающим, с детьми-собаками-бизнесом, выкроить три часа на общение. 

Собрались, обнялись, сели. Кофе, бейглы, круглые столики в уголке. Знакомые лица, те же улыбки, а в глазах страх и растерянность. 

Что вообще происходит? То, чего никто не ждал. Уезжать или оставаться? Там — другие языки, жизнь с нуля, будущее. Здесь — пожилые больные родители, несовершеннолетние дети, питомцы, жилье. О чем думаете, девочки? 

Лена — на низком старте. Но семья уговаривает ее не спешить: «Да ничего не происходит, ну куда ты поедешь, там тебя с твоими собаками никто не ждет, а здесь школа у сына и отец лежачий после инсульта… подожди». У Кати бизнес, квартиры, машины — не свернуться в одночасье. Зато в Киргизии семейный очаг, приезжай в любой момент. А она не едет, ждет. Наташка еще не оправилась после потери ребенка. Всеми силами держится за рассудочность, для всего ей нужны причины — уезжать, оставаться, жить. Судит радикально: «Угроза жизни и безопасности прямо сейчас есть или нет? Работа для нас там — есть или нет? Значит, пока остаемся». Кажется, что самое страшное она уже видела. И ничего страшнее не может быть. А оно есть. Давит на каждую. 

Не кофейня, а проходной двор. Бабушка с внуком вежливо просят погладить собаку. Конечно, можно. Стильная красотка наших лет сидит вполоборота и прислушивается, вздыхая. Молодые девчонки заходят, задорные, стреляют глазами, смеются в голос. Юные мальчики сидят с ноутбуками, делают вид, что не замечают. 

За окнами потоки бурой грязи, черное месиво талого снега. Пронизывающий ветер. Серые рваные облака. Весна. Не верится, что где-то асфальт сухой, а ветер теплый, что цветут деревья и пахнет морем. И во все прочее тоже не верится.

***

А.:

Отец звонит нам по праздникам. сегодня он сетует, не знает, как поздравить сестёр. Они всё меньше хотят с ним говорить. Их мать не может или не хочет спускаться к дочерям в бомбоубежище. Ей за девяносто… 26-го года, значит, в 41-м ей было пятнадцать, уже почти взрослая. Мой дедушка был младше — возраста моего сына, в их деревне стояли мадьяры, они же венгры, как мы знаем. От прочих постояльцев в мундирах они не сильно отличались, так же знали всего три слова: кура-яйки-млеко. Одним вечером дед (который, конечно, был пацанёнком) заметил, что молодой солдатик прикуривает не спичками, как все, а от блестящей металлической коробочки, из которой выпархивает маленький огонёк, что, как нам теперь известно, называется зажигалкою. Мадьяр, в свою очередь, заметил его интерес, подозвал его, потрепал по русой густой шевелюре (а таковая передалась по наследству моему отцу, мне и даже моему младшему сыну) и вручил ему эту коробочку, сказав что-то ободряющее. Дедушка рассказывал, в каком восторге он чиркал ею, вызывая маленький огонёк. Позже он обнаружил, что её можно заправлять газом, и зажигалка служила ему ещё очень долго, пройдя вместе с дедом службу в советской армии, учёбу в вечерней школе, трудовые перекуры на заводе, пока, наконец, не затерялась при одном из переездов уже на Урале.

Дедушка не знал, что в те самые дни в ста километрах от их деревни венгерский полк совместно с отрядами СС совершили самое масштабное за всю историю всех войн военное преступление, расстреляв несколько тысяч мирных жителей в ответ на взрыв нацистских офицеров партизанами. 

Какую роль играл тот паренёк-мадьяр в этом событии, с каким чувством он возвращался домой, на свой хутор, и вернулся ли вообще — кто знает. Но думается мне, что если он и  вспоминал те времена, то, прежде всего, представляя, где же тот парнишка и служит ли ему до сих пор чудесная металлическая коробочка и её порхающий огонёк.

***

Ю.:

В аптеке передо мной пара человек, в тесном помещении я стою у самой двери.

— …понятно, чтоб дороже выпаривали, не надо, — долетает до меня дребезжащий голос.

Не виню, время такое.

Я беру лекарства и иду к метро. По пути ощупываю в кармане две пачки. Вот большая, хорошо. Так, а где вторая? Неужели… Сердце запрыгало в горле. Панически шарю рукой, карман будто бездонный. А, вот она, фух. Такая маленькая. На коробочке выпуклая надпись.

Страх приходит каждый день. Вот и сегодня он пришел в образе коробочек и блистеров. Блистеров, в которых гарант моей работоспособности, настроения, сил. В которых моя способность жить.

Внутри огонек надежды — хоть бы через месяц в приложении снова увидеть выпуклое название и галочку напротив него.

Иначе…

Но понятие «месяц» с недавних пор вытянулось, изменилось. В тридцать дней может уместиться целая вечность.

Дожить бы.

***

I.:

Мама говорит: «Ладно». «Просто не будем говорить об этом», — говорит мама.

Я говорю ей, что напишу письмо. Всё расскажу, там будут все ссылки, все новости, сводки по задержаниям, если хочешь. Ты сможешь установить VPN? «У меня нет на это времени, Ира, — говорит мама. — Я работаю врачом. Что у тебя за проблемы? Где ты этого набралась?» 

Где я этого набралась. Это как на драматургических лабах и мастерских. Когда куратор говорит, что у тебя плохая пьеса, скучно, ты слишком жалеешь своего героя. Сделай ему хуже, сделай невыносимо. «Мама, — говорю. — Существуют документальные материалы. Видео, фото, монологи украинских женщин — это всё сейчас собирают и публикуют, я покажу». «Я думала, ты журналист, — отрезает мама. — А ты как моя санитарка. Эта тоже пыталась что-то мне рассказать. Мне жаль вас обеих».

7 марта я сижу на полу в пустом аэропорту Шереметьево, терминал D, и не знаю, как ей сказать. Желательно сразу всё. И быстро — пока она не положила трубку. И убедительно, чтобы она поверила. Вместо этого я начинаю медленно дышать, как учат на йоге, чтобы не разреветься. 

Помнишь, — говорю. — Мама. Ты рассказывала, как в 2000-м, беременная моей младшей сестрой, ехала семь дней из Сибири в Киев, а потом еще сутки в маленькую деревню где-то в Киевской области. Ты ехала познакомиться со своей свекровью. Матрона — так звали бабушку моей сестры. Мне было четырнадцать, мы с братом ждали тебя в Иркутске. И ты каждый вечер по телефону рассказывала нам про персики, которые растут прямо на улице и никто их не ест. Про йогурт, который бабушка Мотя готовит «вёдрами», про украинские песни, которые вы пели, сидя на крыльце с ней и с соседками. «Конечно, помню», — говорит мама. Потом мы долго молчим. Очень долго молчим. Наверное, целую минуту. Я катаюсь на эскалаторе туда-сюда в пустом аэропорту и понимаю, что не могу ей сказать. Что точно напишу письмо. Завтра или потом. К концу марта точно напишу. 

«Ладно, — говорит мама. — Присылай свои ссылки»

***

О.:

Я не спала до семи утра. Думала о словах мамы, о словах папы. Такая пропасть теперь между нами, но я всё равно стараюсь каждый день говорить о том, что меня волнует. Не знаю, уменьшает это разрыв или увеличивает, но я знаю точно, что разговор внутри моей маленькой семьи, пока ещё свободный разговор, не даёт ране внутри меня разрастись до пределов чёрной дыры. 

Сейчас я думаю о клубничном варенье мамы, которое съела на днях. Вспоминаю, как последние клубничины вырвались из банки и шлёпнулись на поверхность белого блюдца. Спелые ягоды, бережно отобранные руками мамы, я съела за завтракобедом. 

Смотрю видео для любимой дочки от папы. Пишу «спасибо, папа» и ставлю сердечко. Праздник для меня как рука из могилы. Весточка из прошлой жизни, что отмерла, отвалилась. И я пытаюсь прилепить к образовавшейся пустоте то, что могу, но пока получается криво и искусственно.

***

Т.:

Беда

Я не хожу в церковь, не бьюсь лбом о пол, умоляя Бога прекратить страдания, не молюсь понапрасну в назначенные дни. Но всю свою сознательную жизнь обращаюсь к Библии. Библия помогает жить. Она показывает, как сделать боль не такой сильной, как пережить беду и как остаться человеком, даже когда совсем невыносимо. Если говорить простыми словами, Библия — это пособие.

«Остановитесь на путях ваших и рассмотрите, и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим». (Иер. 6. 16). 

Остановиться. Я замерла и осмотрелась. Дочь сидит рядом. Склонив голову на мое плечо, читает книгу. Время от времени Уля сдувает белокурую челку, спадающую на глаза. Вздыхает. У нее трудный период. 

Когда тебе двадцать четыре, перемены кажутся концом жизни. Я рада, что могу быть с ней. Осторожно беру дочку за руку и сжимаю: «Я с тобой». «Я знаю». — Ульяна сжимает мою руку в ответ.

А ведь я могла бы своим поведением «убить» ее.

Шестая заповедь в православии гласит: «Не убий».

«Ненависть, злоба, побои, издевательства, оскорбления, проклятия, гнев, злорадство, злопамятство, зложелательство, непрощение обид, осуждение — все это грехи против заповеди «не убий», потому что всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца». (1 Ин 3, 15).

Кроме убийства телесного есть не менее страшное убийство — духовное. 

Конечно, легко философствовать, когда в раскрытое окно дует легкий прохладный ветерок, светит солнце, слышно пение птицы, первые цветы на подоконнике просыпаются от поцелуя весны, слышен знакомый голос булочника из соседней кондитерской. И даже когда вздох дочери кажется трагедией, все же это не так страшно по сравнению с бедой в мире. 

Но, «разве, упав, не встают и, совратившись с дороги, не возвращаются?»  (Иер. 8. 4).

***

S.:

Они доехали, я выдохнул. Обычно дорога из Днепра во львовскую область занимает 10 часов. Это если Макс за рулём. В этот раз Макс ехал во главе колонны из десятка машин, Ольга с Таисией ехали в середине колонны. Макс сказал: «Ты справишься, главное — не выезжай из колонны». Она справилась. Они все справились с забитыми беженцами дорогами, с неуверенностью и страхом. Выехали в воскресенье рано утром, две ночевки в пути, сегодня Ольга написала, что доехали. Родители Макса «забрали своих» и разместили остальных по друзьям и родычам. Илья, любимый «дедын внук», еще в первых числах марта эвакуировался со школой в молодежный лагерь под Краков. В ужасе происходящего умудрился с друзьями раздобыть цветы и поздравить девчонок с 8 марта. Шестнадцать лет, природу не обманешь. Ольга пишет, что за него меньше всего волнуется: настоящий мужчина растет. Кощунственно звучит, но хорошо, что наш общий с Ольгой отец, бывший офицер Советской армии, не дожил до этого. Зная его характер, предполагаю, что он отказался бы уезжать. Еще и на баррикады полез бы.

***

I.:

Мне понравился парень. Мы общались в сети, писали друг другу сообщения и отправляли голосовухи. Слушали дыхание друг друга в полночь и много, много говорили о сексе. В общем, все то, что нужно водной Венере с гармоничным аспектом на водный Плутон: образы, внимание… дистанция и сильное влечение. 

Пару дней его не было на связи, а вчера он сказал, что уехал и увез с собой своих близких. «Увез своих»… 

Это правильно. Здесь небезопасно. Мы оба это знаем. Но влечения больше нет. Чувств больше нет. Есть только опустошение, как тогда, когда я поссорилась с отцом и мы больше никогда не разговаривали. 

Чувство брошенности, покинутости или отверженности. И этот парень здесь ни при чем. Как ни при чем шатающийся дом и ежеминутная сводка новостей, которую я больше не читаю. 

Обида? Это только на поверхности. А в глубине жадное, жгучее, липкое и покорно меняющее форму желание быть той «своей», о которой заботятся и которую любят. 

Какой мне нужно стать, чтобы ты меня полюбил?

Как мне нужно выглядеть, чтобы ты меня полюбил?

Что мне нужно делать, чтобы ты меня полюбил? 

Все это ведёт в никуда. 

А мне в никуда не надо.

***

М.:

Первым делом я читаю накопившиеся за ночь новости. Заглядываю к Жене. Она в безопасности, но сердце за неё и ее семью все равно болит. Потом открываю еще одну страницу в соцсети. 

У меня нет в/на Украине ни друзей, ни родных. Но в Харькове… В Харькове есть два человека, книги которых сделали меня мной — Олди.

На вопрос, собираются ли они эвакуироваться, Олди ответили названием собственной книги: Нам. Здесь. Жить.

Именно на этом я первый раз расплакалась. Видео с городом после обстрела, тела… Невыносимо. Увы, плакать за эти дни стало почти нормой. 

Из какого-то дурного беспокойства достаю с полки книгу. Я помню, чем она закончится. Бомбёжкой города, разломом мира. 

Не помню дат. На первой странице середина февраля. На последней — четвертое марта.

И это совпадение — до дрожи. До слез. 

Вся моя тревога за тех, кто под обстрелами, кто в убежищах, кто бежит и кто остаётся сходится в одной точке: Харьков. Олди. 

И ненадолго отпускает, когда я вижу новую запись на странице: живы.

Но кто-то сегодня уже не напишет заветное слово.

***

Н.:

Вчера мой муж психанул и купил на 15 тысяч рублей продуктов длительного хранения: макарон, риса, сахара, соли, консервов, гречи. Каждый новый кризис мой муж встречает с гречей в руках. Он говорит, что ему так легче. Разговоры о том, что нужно пойти и обновить Неприкосновенный Запас, сделанный во время локдауна в 2020 году, он завел еще неделю назад. Как только началась «масштабная спецоперация» в Украине. Он спрашивал меня, что нам нужно докупить. Мне казалось, что я могу прожить примерно без всего. В конце концов, во время локдауна все тоже ждали исчезновения продуктов с полок магазинов, а они не исчезли. Вернее, исчезли, но не у нас, а в Европе, и не продукты, а только туалетная бумага. Хотя, может быть, я уже не помню.

В конце концов я согласилась, что докупить что-то действительно нужно. И докупила две больших пачки кофе «Нефть». Потому что есть все предпосылки к тому, что кофе скоро вздорожает неимоверно. А это единственный продукт, без которого я действительно себя не мыслю. Во время того же локдауна поход за кофе в любимую кофейню был моим главным событием дня. С утра я выходила гулять с собакой и шла минут сорок до кофейни, брала там кофе навынос и шла обратно. «И долго ты собираешься ходить за своим кофе? — гневно спрашивал меня муж. — Пока трупы на улицах не будут валяться?» «Да, пока на улицах не валяются трупы, я буду ходить за своим кофе. Такой ответ тебя устроит?» — гневалась я. Тогда, весной 2020, мы все действительно очень боялись. Боялись заболеть этим неведомым новым ковидом, попасть на ИВЛ и умереть. Но тогда у нас еще не было всех трех Всадников Апокалипсиса, а сегодня они в сборе: Чума (ковид никуда не делся, просто ушел с повестки дня), [РКН] (точнее, «спецоперация») и на подходе Голод (его предрекают аналитики как в Европе — без поставок зерна из России и Украины, а это 30% мирового экспорта, так и здесь).

Так что сегодня мы тоже боимся умереть. Но не от ковида, а в результате ядерной войны (никогда бы не подумала, что буду когда-нибудь всерьез говорить об этом). Если же не будет ядерной войны, мы выживем. У нас есть кофе и гречка. А что еще нужно?

***

N.:

Господи, боже мой. Господи. Господи, помоги. Господи, помоги. Больно.

Как же больно, господи. Как же больно. Отче наш, иже еси… как же больно. Отче наш…

— Так. Куда уселась? Слышишь меня? Вставай. На голове у ребенка сидишь. Слышишь? Васильевна! Что-то бледненькая она у нас. Сильно больно?

— Сильно.

— А чего молчишь? Васильевна!

— Двойня в третьей уже на столе.

— Иду! Васильевна, здесь но-шпу вколи.

Мамочки. Меня сейчас разорвет. Ошметки повиснут на стенах. Нет, нельзя пугать ребенка. Надо думать о хорошем. Господи, боже мой. Господи. Господи, помоги. Господи, помоги.

— Курица?

— Курица.

— Попу давай. 

— Что это? Зачем?

— Это но-шпа. Поворачивайся.

— Может, не надо? Зачем это?

— Так, быстренько давай. Некогда мне тут с тобой. И ложись.

Где-то падает и грохочет что-то железно-звонкое.

— Васильевна!

— Иду!

Отче наш, иже еси… Отче наш… Вроде, отпускает. Да святится…

— Курица, спишь, что ли? В родовую! Не садись. Вставай.

— Да как же…

— Залезай. Давай-давай. Здесь нянек нет. Таз ниже. Еще ниже. Ноги. Вот сюда будешь упираться. Поняла? Тужься! Сильнее! Ты меня слышишь?

— Я…

— Тужься! Она почему у вас засыпает? Окситоцин. Тужься! Ты понимаешь, что такое «тужься»?

— Я не могу. Господи, помоги. Господи, помоги.

— А ну, прекратить истерику! У меня там в соседней — двойня. А ты мне тут… Что значит, нет вен — ищите! Стоп, не тужься. Ждем. Быстрее ищите. Раз, два, три — тужься. Сильнее! Да что ты будешь делать. Руками не хватайся — иголка выскакивает!

Падает, катится и оглушительно грохочет что-то очень железное.

— Головка показалась. Еще разок! Стоп! Не тужься! Дышим. Дышим. Головка родилась. Теперь потихонечку. Со следующей потугой… тихо-тихо… Все. Все. Девочка. Куда? Лежи. Еще послед. Ох уж мне эти первородки! Света, готовь шить. Разорвалась до ушей.

— Девочка. Четыре триста тридцать. Пятьдесят семь сантиметров. Восемь по шкале Апгар.

— Вот тебе твоя богатырша. Сосет? Хорошо.

Господи, спасибо тебе. Спасибо. Спасибо, господи. Девочка моя. Счастье мое. Спасибо тебе, господи!

***

K.:

Я сидела и слушала его лекцию. Импульсивный, гневный и справедливый, глубокий и чувствующий всем своим нутром.

Говорил про литературу. Что читать нужно. Что в этом много блага. 

А я сидела и слышала про другое!

Искусство и культура — это созидание. Это сотворение нового. И читать нужно, чтобы мочь сотворить! Чтобы мочь открыть своё сердца для мира, а мир для сердца! Чтобы оставаться человеком и смотреть чуть сверху, лишая себя своих же предрассудков. Проживать разный опыт и осознавать, что может быть всякое. 

Всю жизнь он был либералом. И выбрал оставаться им!

И душа его рвётся на части, и боль в голосе, потому что он решил никуда не уезжать. Потому что он нужен, и он может продолжать делать своё дело.

Хотя мог собраться и уехать, как другие, кричавшие про стыд и несправедливость.

А он остался. И делает своё дело.

***

T.:

Уже тринадцатый день подряд мое утро начинается с переклички друзей, родственников, знакомых. В двух словах — «ты как?» — сконцентрирована самая сильная забота и любовь, которую мы когда-либо испытывали друг к другу. Никогда раньше мы не умели так четко формулировать свои мысли. Никогда раньше мы не чувствовали, как сильно дорожим друг другом. Никогда раньше любые ссоры или конфликты с близкими не казались такими ничтожными и бессмысленными. Никогда раньше мы не ценили самые простые вещи: возможность спать в пижаме вместо одежды, возможность включить свет вечером, прогуляться по городу и чувствовать себя в безопасности. Наша жизнь стала слишком короткой, а каждое ее мгновение — бесценным.

Сейчас испытываю две противоречивые эмоции: страх за завтрашний день и веру в светлое будущее. 

Страшно засыпать, страшно вставать среди ночи от сигнала воздушной тревоги, страшно представлять себя и своих родных под завалами своего дома или подвала, страшно проснуться и увидеть, что друзья давно были в сети в последний раз. Страшно, когда слышишь любой звук, но не видишь его источник. Страшно остаться одной. Страшно оставить родных. Страшно делать что-либо. Страшно бездействовать. Страшно терять надежду на то, что все закончится. 

Одновременно веришь, что будущее есть, когда видишь, как сосед выносит мусор и убирает на участке. Веришь, что будущее есть, когда планируешь встречи с друзьями после [РКН]. Веришь, что будущее есть, когда слышишь от соседского ребенка рассказ о том, кем он станет, когда вырастет. Веришь, что будущее есть, когда получаешь слова поддержки от едва знакомых людей из прошлого. Веришь, что будущее есть, когда осознаешь, что худшее, что могло с нами произойти — уже произошло. 

Дальше нужно только найти свой путь наверх из этой бездны и строить новую жизнь, новые мечты, города, дороги и дома.

***

E.:

Сегодня желтый день. Это единственный цвет, который я вижу после операции хуже всего, даже хуже белого. И почему-то именно им пишутся важные слова, отмечаются люди, ставятся ссылки. Возможно, для того, чтобы хотя бы эти новости я не смогла прочитать. Солнца сегодня нет, но на улицах много сигнальных цветов: тюльпанов и тех, что первыми появляются в Москве. Мне кажется, держать их в руках сейчас — такое же отчаянное послание, каким была решающая всё прогулка Маргариты по Тверской. Курьеры поснимали корпоративные лимонные куртки — их стало опасно сочетать с голубыми термосумками, — и моментально слились с другими черными фигурами, в которые жители города неизменно превращаются в период с осени по весну. Удивительно, как мы можем не замечать тот или иной цвет в повседневной жизни, а затем, потеряв его из виду, скучать и придавать ему дополнительное значение. «Я бы с радостью заботился о вас: ходил бы в этот магазин за продуктами и варил вам плов с куркумой, а вы сидели бы дома и курили бамбук!» — улыбаясь, кричит продавец маленькой глухой бабушке, которая начинает беззвучно смеяться и как-то по-простому прикрывает рот краешком желтого головного платка.

***

T.:

Люди толпятся в Старбаксе.

Здесь ещё наливают.

Может, завтра уже не будут,

может, последний стакан.

С сопла капает чёрная жижа,

словно грязь фронтовой колеи,

и пенится молоко,

как снег, разрытый снарядом.

Девочки в обтягивающих джинсах.

(Конечно, Манго).

Мальчики с айфонами.

(Ну что, платёж-то прошёл?)

Они совсем прежние,

но это — иллюзия.

Они ещё есть,

но их уже как бы нет.

Кофемашина гудит, как бомбардировщик на бреющем,

и у девочки в зелёном фартуке

пока ещё есть бумажный стакан и пачка пахучих зёрен, 

а значит, ей пока ещё есть,

что и на что купить.

Люди толпятся в Старбаксе.

Люди держат тюльпаны.

Наверное, будет кофе.

Наверное, будет весна.

А сарафаны и лёгкие платья из ситца

нам в Иваново нашьют.

Наверное.

***

M.:

Утро. 7:45. Я выхожу на улицу, чтобы прогуляться перед завтраком. Недавняя привычка, которая плотной красной нитью вплелась в повседневную рутину. Воздух, чистый и по-зимнему морозный, крепко ухватил за нос, по щекам побежали холодные слезы. Обманчивое солнце, желтое, как кусок сливочного масла, но не по-мартовски холодное, поливало бледным светом обледеневший асфальт. У мусорных баков, робко тыча носом в сваленные грудой пластиковые мешки, рыскала собака. Увидев меня, она стыдливо поджала хвост и, переминаясь на грязных лапах, подвинулась в сторону. 

Я достала из кармана пальто зачерствелый кусок серого хлеба, раскрошила и высыпала на тротуар. Уловив взмах руки и последовавший ворох хлебных крошек, с крыш соседних кирпичных пятиэтажек слетелись голуби. Они жадно набросились на объедки, суетливо переминаясь вокруг моих ног с довольным урчанием. 

— Прости, для тебя у меня сегодня ничего нет, — извинилась я перед тощим псом и протянула руку, чтобы погладить бедного доходягу. Он вздрогнул, трусливо поджал уши, но, обнюхав безоружную ладонь, мягко уткнулся в нее мокрым носом. 

Непроснувшийся город безмятежно дремал в холодных солнечных лучах. Пустынные улицы, густая тишина, редкие прохожие в натянутых до самых глаз масках. 

Странно, как мало людей вокруг. Сегодня 8 марта, выходной, но никто не торопится покинуть уютные бетонные коробки. Все боятся. Измученные неопределенностью люди, не зная, чего ожидать от каждого нового дня, спрятались за надежными кирпичными стенами, окружили себя безопасностью рутины и домашнего быта. Все боятся. 

Я иду по обледенелой дороге, поскальзываясь на островках грязного льда. Под ногами хрустит перемешанный с песком снег. Вслушиваясь в ритм, я стараюсь привести в порядок  мысли, разлетевшиеся, как кучка крикливых ворон от грубого взмаха метлы в руках дворника. 

Сегодня 8 марта, вроде как праздник… надо позвонить маме, поздравить…

…А где-то сейчас идет [РКН], страдают люди… Как им помочь? 

…Хотя, может, лучше написать в Ватсапе? Она снова начнет спрашивать, когда я приеду в домой…

…Надо зайти в «Пятерочку», купить батон к завтраку и пару пачек гречки…

…Можно пойти на антивоенный митинг… но Юра сказал, что если поймают, я не выдержу ночи в автозаке…

…Придется снова мямлить что-то невразумительное, придумывать отговорки…

…Нужно сделать уборку, а то весь ковер в крошках от печенья… 

…Да, может, приеду в следующие выходные… но у меня вообще-то работа, ну… посмотрим, как получится… не хочу врать… 

…Вот бы завтра пришла зарплата, обещали выплатить в прошлую пятницу, а уже вторник, деньги заканчиваются…

…Хотя, может, и правда приехать? Мы давно не виделись, я соскучилась. И родители тоже. Ну нет, все снова будет как обычно…

…Может, переехать в другую страну? Хотя, куда? Есть ли сейчас в мире безопасное  место?..

…Снегири, такие красивые, заливаются трелями, радуются весне. Их ничего не тревожит, в их птичьем мире не происходит ничего ужасного. Вот бы стать безмятежной птицей…

…Мама спросит, как у меня дела, мы непринужденно поговорим, а потом придет папа и начнет жаловаться на жизнь. На работу, на маму, на политику, на бедность. Родители начнут ругаться, а мне придется прятаться в комнате, как в детстве…

…Мама расстроится, если я уеду… мы и так редко видимся… только бы это все поскорее закончилось…

***

O.:

20 февраля я ещё не знала, что моя привычная жизнь, да и весь мир, погрузятся в такой душный и густой мрак. Я радовалась выходному и готовилась к весне, разбирала форму для бега, собиралась съездить к морю на недельку и стирала кроссовки. И тут оказалось, что подошва белоснежных «Стэнов Смитов» протёрлась за прошлое лето до дыр. 

20 февраля — мирное время, поэтому дыра в подошве — не беда. Просто повод купить обновку и ненадолго хапнуть гормонов счастья. А ещё это приятная напоминалка: было лето 2021, прогулки и знакомства, надежды и путешествия, шампанское на сибирском пляже, крепкий кофе в горах Кавказа и сливочное мороженое на берегу Онежского озера. Больно тоже было, но это ведь уже прошло. Теперь всё хорошо, а будет лучше. Скоро лето, наденешь кроссовки без дыры, побежишь по новым городам и странам, работать будешь лучше, зарабатывать больше, любить — смелее.

Сегодня 8 марта, и моя родная страна бомбит страну, в которой родились два моих деда. За это время я почти забыла, что существует нормальная жизнь, я не представляю, как строить планы, а будущее кажется таким жутким, что хочется законсервировать хотя бы этот момент. Он тоже так себе, но сложно поверить, что дальше будет лучше. 

Сегодня 8 марта, из соцсетей и телеграм-каналов по-прежнему валятся новости о том, как рушится всё, к чему мы привыкли: магазин приостановил работу, закрылся целый завод, товар исчез с полки. И тут я вспомнила про чёртову дыру в подошве. Интернет-магазин → Обувь → Женская → Кроссовки. Какие купить? Без разницы, лишь бы со скидкой. Надо почитать отзывы! Некогда, бери, пока ещё дают. 

Я покупаю кроссовки на это пугающее лето за пять минут. Чувствую себя вором: хватай и беги! И сволочью: 20 февраля какая-то украинская девчонка тоже хотела кроссовки, а теперь спит в подвале. А ещё это очень унизительно.

***

O.:

Что подарить попугаю на 8 Марта? 

Мой Международный женский день начался не с цветов и поздравлений, а с похода в зоомагазин. На протяжении недели я думала, какие вещи положить в тревожный чемоданчик и чем заменить крупногабаритную клетку моего волнистого попугая. Я смирилась, что однажды мне придётся бежать (в бомбоубежище, в другой город, в метро, куда-нибудь ещё) и даже порадовалась отсутствию собственного жилья, потому что нечего терять, не о чем жалеть. За годы работы удалось купить домик только Тишке, и то с которым мы будем вынуждены расстаться в случае эвакуации. 

Придя за новой компактной клеткой в зоомагазин, я не обнаружила некоторых брендов кормов для птиц. Санкции прилетели не только кошкам и собакам. Купила несколько пачек импортного зерна, а потом перейдём на «Ваку» и «Любимчика». Побродила среди попугаев, с ужасом представляя, что здесь они и погибнут, не нашла клетку подходящего размера и расстроилась, что придется переносить Тишку в коробке из-под обуви. Долго она в таких условиях не проживёт. О себе я не подумала. Не станет её — часть моей души тоже исчезнет. Не станет сперва меня, и Тишка отправится туда же… 

Убедив себя, что это на крайний случай, купила пластиковый контейнер с крышкой и ручкой в «Фикс прайсе». Если проделать дырочки в стенках, птица сможет дышать. Если приклеить кормушки ко дну, сможет пить и есть. Она пережила переезд на машине длиной в тысячу километров, несколько операций и пищевых отравлений. Справится и с моими предрассудками. 

В июне у Тишки день рождения. Молюсь, чтобы она дожила до своего десятилетия. Смотрю на рюкзак с одеждой, лекарствами и едой, Тишкин пластиковый чемоданчик и напоминаю себе, что это на крайний случай.

***

E.:

Волонтер — это посредник  случайных связей.

Чат «Мамы в Братиславе» завален просьбами о помощи. Все отзывчивые и немедленно бегут на помощь, нет,  идут на помощь. Бежать уже не надо. Склады  завалены тюками с одеждой и продуктами, средствами личной гигиены и детским питанием. 

Я сижу целый день на телефоне, выслушиваю просьбы от украинцев и пытаюсь найти словаков, которые могут помочь. Моя сфера — образование: какие школы куда примут и куда без шансов, и кому звонить, чтобы попасть в списки. Вчера был особенный случай.

Пишет женщина из Харькова сыну семнадцать лет, скоро восемнадцать —  помогите устроить в школу. Он учился в частной английской школе, нужна английская школа с общежитием. Очень надо, а то армия и никакой перспективы!

В Словакии английские школы платные. Очень дорогие. Но есть одна, которая существует на гранты — там конкурс 300 человек на место, приезжают дети со всей Словакии, и общежитие есть. 

Звоню координатору этой школы. Он очень долго сочувствует, очень хочет помочь, но не знает как. Звоним директору — долгие безрезультатные сочувствия, проблема в общежитии, оно переполнено и непонятно, на каких основаниях заселять.  Звоним в общежитие — слушаем сочувствия. Убеждаю коменданта общежития спасти одну жизнь. Убеждаю координатора. Убеждаем все вместе директора. Директор говорит, что таких теперь сотни, а государство молчит. Словацкое государство не убедить, оно долго сочувствует, но только по телевизору. На бумаге, в законодательстве и на практике — ничего не происходит. 

Директор гимназии — женщина — решила взять ответственность на себя, пусть приезжает! У нее сын семнадцати лет. Счастливое совпадение.

Пишу в Харьков. Приезжайте, вас ждут. Обучение бесплатно. Европейский диплом, примут без экзаменов — это, конечно, ситуация неординарная, чтобы в такую школу принимали без экзаменов и в середине года и шли навстречу, но и вы тоже в неординарной ситуации. Так что приезжайте. Общага 60 евро в месяц и горячий обед раз в день за счет школы.

А в ответ тишина.

***

D.:

Его фамилия — как моя

И дочка — моя ровесница.

Он в рифму пишет стихи, как я,

И мне до сих пор не верится — 

В сыром подвале, худой, как тень,

От взрывов с трудом укрывшись,

Восьмой, девятый, десятый день

Свои он ваяет вирши.

Лихого горя хлебнул сполна — 

Где жил он — теперь руины.

У нас фамилия с ним одна…

Я русская, он с Украины.

***

A.:

— …мы хорошо. Мама варит суп. — Сын играет по сети с далеким другом, которого никогда не видел в офлайне, и иногда они болтают о чем-то отвлеченном.

Я снова, как восемь лет назад, начинаю утро с проверки близких ТАМ. Живой, живая, не отвечает, но был в сети, живая, живая, живая, тишина. Это не о политике и взглядах, а о людях — живых человеках, которые не только мясо и кости и гражданское население, а общие воспоминания, дурацкие шутки и философские споры, работа, жизнь.

Потом снова потоки страха, скорби и ненависти, ненависти, отчаяния, снова ненависти. Разница между этой весной и той лишь в том, что мы охренели, но, кажется, не удивились. Я почти умею не впускать это в себя, но я тоже живой человек. 

Ах, да. Суп.

Мама варит суп и параноидально всматривается в кастрюлю: все ли положила, в той ли последовательности. Тот ли суп я варю, который планировала, пока шла к холодильнику, спрашивает она себя.

Суп это что-то такое, за что можно зацепиться. Заземлиться.

После одного из инсультов врач сказал: учись останавливать головокружение, находи границы себя и от этого постепенно иди к пространству. Вот ступни коснулись пола — какой он, вот пальцы на одеяле, вот след от пижамной манжеты на запястье, пахнет кофе и детским кремом, где-то играет музыка. Заземляй себя тем, что видишь, слышишь и ощущаешь. Простой невропатолог, кстати, не гуру, не светило. 

Тогда никто еще не говорил о пресловутом майндфулнесе, моментах здесь и сейчас. Тогда, двадцать лет назад, вообще странно было быть молодым человеком, у которого мозг разрушается, как у не очень молодого. Но это заземление помогало тогда. Помогло потом еще не раз. Особенно восемь лет назад.

Надо заземляться. Супом, детьми, работой, бессмысленнее которой, наверное, сейчас только чтение новостей. Но это хорошая работа. Она про жизнь и надежду — так же, как и суп.

Мама варит суп и заземляется. Это паршивая земля. Но другой у Него для нас нет. Значит, будем держаться ее.

***

H.: 

Всё неправильно, всё ненадёжно, всё зыбко, как на болоте, прикрытом высокой, обманчиво безопасной травой.

Нам твердят: уезжайте. Руководство компании ничего не может гарантировать. Уезжайте. Заказчики скоро перестанут работать с Россией совсем. Уезжайте. Рейсов всё меньше, но вот вам варианты. Вот ещё. Уезжайте. Вопрос времени, когда ваш проект откажется от вас. Уезжайте. Вот такие нужны бумажки, вот такие заявки, может быть, вам их даже возместят. Когда-нибудь потом. А сейчас — уезжайте.

Сегодня 8 марта, женский день. Вроде бы международный, но отмечается почему-то только у нас и кое-где в СНГ. День веры в новую весну, равноправие и светлое будущее. Всего один день в году, а во что верить остальные 364 дней?

Уезжайте.

Несколько выходных дней — затишье в новостях от компании, от проектов, от коллег. Ожидаю и боюсь завтрашнего дня, когда снова всё это свалится на голову в срочных письмах и отмеченных важными сообщениях в чатах. С кем-то из коллег уже попрощались. Обещали вернуться, но непонятно, когда и как.

Уезжайте.

Я не поеду. У меня освобождение, справка, записка от мамы. В Международный женский день вместо цветов, тортов и праздничных прогулок ухаживаю за мужем, который после операции двигается медленно и с трудом. Мы остаёмся.

***

K.:

Ночью говорили в чате с друзьями. О неожиданной поддержке с неожиданной стороны. Я рассказала им историю про мою сестру. 

В 2005 году у Катьки не было ничего, кроме двухлетней дочери, тяжелого развода и трехметрового зелёного шарфа. Каждое утро в 7:30 она заходила в этом шарфе в трамвай и ехала на работу в налоговую инспекцию. Ну, просто как-то жила свою клятую жизнь.

Спустя несколько лет она встретила в компании барышню, которая на неё долго пялилась, а потом как заорала: «Это же ты та девушка в огромном зелёном шарфе!!! Я каждое утро видела тебя в трамвае и думала, какая ты крутая! Как я хотела быть похожей на тебя и просто гордо нести себя на работу сквозь всю хуйню в зелёном шарфе!»

Мы никогда не знаем, когда, как и для кого станем ориентирами, ролевыми моделями, вдохновителями — людьми в шарфе и в трамвае. И когда вдруг узнаём, от этого становится тепло и хорошо на всю жизнь. 

Девочка из чата рассказала сегодня эту историю у себя в сторис, я их заскринила и показала Катьке. Зелёный шарф сделал ещё один оборот.

***

M.:

Одесса. Тишина. И только новости, новости, новости. Во всех смартфонах. Опережая друг друга, они летят и засыпают усталых людей, как снег 8-го марта. 

Уже нет сил читать, слушать, смотреть. Никто из обывателей толком не знает, что происходит на самом деле. Правду сейчас сложно определить. 

Как изменились люди… Не узнаю многих, какой-то бред несётся в общении, постах, сторис. Именно бред, а не конкретная позиция.

Всё больше людей уезжают. Каждый день узнаем, что знакомые уже где-то за границей: в Молдове, Румынии, Польше, Болгарии. И кажется, что так и надо, это правильно, наверное.

Только страшно. Страшно ехать с детьми в никуда. И как-то где-то на чужой иноязычной земле «не бояться [РКН]», но жить даже не на птичьих правах… 

И не знать, где окажемся завтра. 

Поезда увозят всех желающих на запад. Бесконечное количество людей на вокзале. Толпа — ещё один мой страх. Она непредсказуема в панике. 

Никто не знает, что будет дальше. А тот, кто знает — не расскажет…

***

A.:

Тринадцать дней назад я потеряла свою беременность. Да, в день, когда началась [РКН]. Но это никак не связано. 

Уже несколько дней принимаю таблетки. Они вызывают привыкание и продаются только по рецепту. Наверное, через месяц я узнаю, что такое синдром отмены. И вроде бы, бог с ней, с депрессией-то, я никуда не денусь и буду жить долго, потому что так надо. Потому что у меня уже есть один ребёнок. Но глаз дёргается. А такое точно надо лечить. Тем более женский праздник, цветы, подарки. Надо чтобы всё красиво было. Улыбаюсь. 

Дочка говорит: 

— Не хочу, чтобы рядом с нами была [РКН]. 

Спрашиваю:

— Ты откуда это взяла? Вам в саду говорят? 

— Нет, — отвечает, — сама… 

А я не хочу, чтобы мой ребёнок прятался в подвалах под обстрелами. Может, и хорошо, что не случилось у меня, может, так и надо было. Улыбаюсь. 

Муж подарил кольцо с луной и медальон с гиацинтом. Ручная работа. 

Помню стихотворение про одну девочку. У неё образовалась дыра в груди. А у меня там же теперь растёт цветок. Маленький такой, беззащитный. Ну пусть растёт.

Рано или поздно любая рана заживает. Рано или поздно всё заканчивается, и прорастают цветы, и возвращается жизнь в своё обычно русло. Рано или поздно всё будет хорошо. Вот только дети в подвалах сидеть не должны. Не должны, и точка!

***

N.:

«Мой гений, мой ангел, мой друг».

Фотовыставка о материнстве, вернисаж. 

Моя фотография висит в уголке. 

Вокруг фотографии всех этапов жизни — беременность, роды, младенцы, подросшие дети, взрослые сыновья старых матерей… 

Весёлые люди вокруг. 

Столько жизни в этом, и такая она хрупкая.

Перед моими глазами фотографии детей моих украинских фотоподруг. 

Как они рождались, росли. 

Как мы обсуждали, где их лучше фотографировать и как обрабатывать в фотошопе их ямочки на щеках. 

И эти же дети, которые выросли на моих глазах, на новых фотографиях —  с испуганными лицами в бомбоубежищах Харькова. Хорошо, что живые. Пока живые.

***

A.:

8.03.22. «…За минувший день ничего существенного не произошло…» Ночью вдруг пошел снег. Крупный, киношный — хлопьями. Д. испугалась. Им на физике рассказывали про ядерную зиму — решила, что это она. Поверила Тютчеву («…взбесилась ведьма злая…») — ушла спать. Пятый день, как уехал Л. Боится не увидеть нас больше. Прочитал-таки в новостях, что не будут пускать обратно… Но выпускать-то должны? Ловлю себя на том, что все время кручу в голове, какие три книжки (нет, все-таки пять) возьму с собой, если придется снова как в 2014-м. Синий Апресян, пропахший МГУшной общагой. Он есть в сети, но эти два тома я хочу иметь в бумаге. Еще «Стоунер» по-английски с шершавыми страницами. Черный Кибрик… А дальше весь книжный шкаф… Бродский с котом на руках, Битов, старый и облысевший, с ладонью на лбу, улыбается чему-то, Фридл за тюлевой сеткой, мавринский весенний кот… Отвожу глаза. Они все останутся: мне столько не увезти. Еще когда Л. был с нами, я обмолвилась, мол, «книги жалко». Он не понял, рассердился: «Какие книги?! Там люди, их тебе не жалко?» Он прав. А я не могу так. Еще со школы, когда был Беслан. Я приходила к М. на урок, а она не могла говорить: Беслан не отпускал её, прописался у неё в комнате, отравил воздух. Я же понимала головой, что это страшно, но мне было шестнадцать, и на улице светило солнце — Беслан скалился на меня из телевизора и исчезал, стоило нажать на красную пластмассовую кнопку. «Когда тебе тепло и мягко…» Я и теперь такая. Мне страшно потерять эту спокойную и уютную жизнь, которой больше нет, и я цепляюсь за книги, которые давно уже не читаю… Во дворе обрезали деревья — спилили старые ивы. Все под корень, а одну оставили: голый ствол до третьего этажа, вокруг жёлтые кругляши от бывших сучьев и на верхушке воронье гнездо. Так и у нас теперь. У соседки за стенкой, как обычно, с самого утра бубнит магнитофонный проповедник. «Душе моя, восстани, что спиши: конец приближается…» Восстани… Открой глаза, разгляди все, что вокруг, каждую мелочь, пока не исчезла, сохрани внутри. Хотя зачем сохранять, если все равно конец? И покаяние это, про которое за стенкой, зачем оно, если ничего уже не исправить, не изменить? Зашила платье. Л. давно говорил: «Выброси», — а мне все жалко было: любимое. И тонкое — почти не занимает места в чемодане… Оказывается, если шить мелкими стежками, помогает: спина расслабляется, перестаешь дрожать. Сшить бы сейчас куклу, да некому и времени нет. На кухне распустился гиацинт и пахнет. А у Л. на окне вовсю цветет розовый декабрист. И белый весь, в бутонах. Надо жить дальше.

***

N.:

У всех сейчас одна боль на всех, одно горе, но каждый остается в нем один на один и справляется насколько хватает сил. Собственных и ничьих других. 

С тех пор как мы уехали, заставляю себя отключить, перекрыть поток мыслей, но они все равно безостановочно валятся, сыпятся, льются и образовали уже здоровенную кучу, которую я тщетно пытаюсь разгрести. 

За неделю до [РКН] на выставке в Третьяковке я сфотографировала работы югославской художницы-феминистки для сегодняшнего поста в Инстаграм с историями домашнего насилия. Пока я писала текст, в голове снова начали всплывать образы. Сестра, когда она жестко ответила мне, что «это никакое не нападение!», фотография племянницы уже после начала в Общественной палате на брифинге молодежных и патриотических организаций, хитрые улыбки моей тети все последние годы, когда я набиралась смелости спросить, за кого она проголосовала, демонстративное оскорбительно-счастливое возбуждение в сетях молодых людей… 

И я ясно поняла, что не должна была так себя вести. Не должна была молчать, боясь возбудить очередную ссору. Пока можно было говорить, надо было говорить. Постоянно и повсеместно, не только с друзьями, которые разделяют, но и с теми, кто НЕ. И даже именно и особенно с ними. Не жалеть ни себя, ни их. Спорить, ругаться до смерти и говорить, говорить, говорить. 

Была развязана информационная война. Но все вокруг твердили, что с родственниками нельзя обсуждать острые темы, нельзя ссориться. Что с родными нужно научиться жить, не поднимая, не обсуждая, обходя. И я так и делала, как могла сдерживалась, не наступала, не разжигала. А в итоге мы проиграли. Проиграли ту [РКН]. Логично перетекшую в эту…

Изо всех сил стараюсь переключиться. Дописала текст, отредактировала фотографии и выложила пост. Но не получается: написала тем немногим друзьям, что родом из Украины, пролистала Telegram и в глубине души почувствовала слабый источник возрождающейся воли. Не может быть, чтобы все было потеряно. Это не конец. Мы еще живы, ещё поборемся…

***

Ю.:

Вчера мне попался рассказ «Восстание пешеходов» Дэвида Келлера. Случайно, хотя сейчас во всех случайностях мерещатся зловещие знаки.

Столетия назад человечество раскололось на два лагеря: пешеходов и автомобилистов.

Первые — кто в силу бедности, кто из-за убеждений, — пользовались своими ногами и жили в тесной связи с природой. Вторые стремились быть быстрее, способнее, лучше, и окружали себя всё новыми техническими устройствами.

Жизнь первых перестала быть ценностью, их презирали, давили на дорогах, мечтали уничтожить. Вторые постоянно были в движении и жаждали всё больших скоростей и упрощения труда, пусть взамен их ноги полностью атрофировались.

Истории о первых давно стали легендами, превратились в детские сказки, когда их предводитель пришёл к самым влиятельным людям на планете и сказал — на самом деле, мы живы, мы хотим жить, и мы требуем, чтобы вы соблюдали наши права, иначе мы уничтожим вас. Двести пешеходов против сотен миллионов автомобилистов, — рассмеялись те и отказались продолжать разговор.

И предводитель пешеходов привёл в действие устройство, которое лишило весь мир любой энергии, кроме энергии мышц, воды и натяжения.

И все автомобилисты превратились в беспомощных созданий, о которых некому было позаботиться. Никто не смог бы принести им еды, воды, защитить от солнца и дождя. Сотни миллионов людей нажатием одной кнопки были обречены на смерть.

Потому что самые влиятельные автомобилисты посмеялись над предложением предводителя пешеходов.

Потому что если бы он не напал первым, напали бы на него.

Потому что сто лет назад их предков практически уничтожили, и пришло время отомстить.

Потому что выбирать бездушные машины — неправильно, правильно вести скромную трудовую жизнь на лоне природы.

Потому что он у него не было выбора. Потому что он готовился к этому всю жизнь. Потому что имел право.

Знаете, ещё месяц назад я прочитала бы этот рассказ совсем по-другому.

***

A.:

За окном белый фон, мелькают стволы деревьев, одинокие домишки. Восьмое Марта. Поезд качается. Интернета почти нет, нет потоков информации, но есть чем дышать. Поезд мчится, и на секунду кажется, будто нет внутри ни напряжения, ни тяжести. Дети играют в прятки. Люди подтягиваются к прибору с кипятком: кто чай заваривает, кто доширак. 

Пишу сестре в Одессу привычное «как ты?». Отвечает «Нормально. Пока спокойно. С праздником». Смотрю на буквы. И не знаю, что писать.

А что завтра с ними? Как выбраться? Что с коридорами. Информация противоречива — нет понимания…

Звала ее к себе. Но понимаю, теперь, с каждым днём все больше, она никогда уже не поедет. Куда угодно, только не сюда. 

Бессилие. Смотрю в большое окно с круглыми краями: снежным росчерком тянется линия жизни. Еду к родным.

Расстояния, измеряемые в километрах, — ерунда. 

Пропасть между людьми — невыносима.

***

J.:

На календаре праздник, в голове привычная сумбурная сумятица, а за окном — равнодушный холодный снег, так некстати вернувшийся в эти весенние дни.

Цветы и улыбки. [РКН] и расколовшийся за неделю мир. Стыдливая радость и усталая тревожность. Монотонные, обязательные дела жизни, которые плевать хотели на геополитику или погоду. Говорю же, сумятица!

Принято единогласно — идем с Ваней в Ботанический сад, чтобы хоть как-то размешать этот душевный винегрет. Деревья встречают молчаливым спокойствием, и только серые облака будто упрямо шепчут: «Ты больше не будешь прежним».

— Интересно, белочка уже проснулась после зимы? — спрашиваю я, когда мы привычным маршрутом сворачиваем на узенькую тропинку, где когда-то дерзкая жительница дупла решила потренироваться на нас в метании шишек.

 — Нет, она почувствовала, что выпал снег, и спит дальше, — отвечает Ваня.

— Нет, она проснулась, прочитала новости и подумала: да ну его к черту! И спит дальше! — Я радостно делюсь своей теорией, а потом мы оба нервно хихикаем.

Через полчаса выходим к ВДНХ. Небо рассыпает робкие снежинки, и они, будто извиняясь, падают на черные куртки прохожих, несущих наспех завернутые в бумагу букеты, и взъерошенно-тоскливых голубей, мрачно топчущихся возле ларьков.

 Мы продолжаем наматывать круги, и так же дальше крутятся мои мысли и образы перед глазами. То там, то тут вспыхивают желтыми, розовыми и белыми пятнами бутоны тюльпанов. Дети клянчат вредные вкусности, а родители устало отмахиваются, прикрываясь едой из дома.

Я все всматриваюсь в идущие навстречу лица и задаю каждому из них безмолвный вопрос: «Остался ли ты прежним?». Но никто не отвечает мне в этот непогожий, унылый день.

— Я замерз. — Ваня шмыгает носом. — Пошли домой?

— Пошли.

И мы, потерянные человеческие дети, направляемся обратно в свои норки, бежим (от чего-то или к чему-то?), словно букашки под бескрайним, уставшим от всего, что оно видело, небом. Бежим среди цветов и снежных хлопьев с кроткой надеждой в сердце, что все-таки все будет хорошо.

***

V.:

Ищу подарок на девятилетие мальчику, за которым присматриваю в отсутствие его родителей. Шагаю по улице, высматривая сухой асфальт под коркой льда, голубое небо в трещинах древесных веток, и думаю о том, что дарить ребёнку, у которого есть всё. Взгляд цепляется за вывеску магазина игрушек — что-то из новых, раньше не замечала. Взбегаю по ступенькам, над головой звякает колокольчик, переступаю порог и невольно отшатываюсь: маскировочная сетка на стенах, камуфляжные жилеты, каски, угрожающе уставленные друг на друга пулемёты, пистолеты, ружья, револьверы, даже, кажется, пищали… Детский магазин оружия. До жути, до холодка по спине точные копии, чёрные черточки с засечками оптических прицелов и курков. Надпись над одним из стендов: «Оружие на гидрогеле, для стрельбы друг в друга». 

Кольты, Беретты, Смит-энд-Вессоны, Браунинги, Глоки… Сколько жизней забрали ваши пули? 

ППШ, такой знакомый пистолет-пулемёт Шпагина, снайперская винтовка Драгунова. Разве ваше время не должно было закончиться вместе с Великой Отечественной? 

В неприметном углу замечаю стойку для зонтов с как попало составленными деревянными мечами. Наугад с некоторым усилием вытягиваю один за крестовину рукояти — на клинке горделиво цветёт надпись «Экскалибур». Не думала, не гадала, нечаянно попала, королева Артур наших дней. 

«Что ж, меч — это хотя бы честно», — думаю я, расплачиваясь. Настроение искать подарок дальше истаивает, а я уже подбираю слова, чтобы рассказать имениннику про короля Артура, мудрого и справедливого, и его рыцарей Круглого стола.

Господи, пожалуйста, дай всем вернуться домой.

***

D.:

Опять эти воспоминания… опять слезы… Кажется, я никогда не приму тот факт, что часть меня отрезали. Нет, не оперировали, не готовили к операции, не прошла реабилитацию, просто взяли и отрезали. Я помню 2016 год, когда ты написал мне, что «я не смог найти такую как ты… и, наверное, никогда не найду. Я хочу, чтобы ты это знала». Я почему-то не придала этим словам особого значения. Видимо, думала, что переживу, забуду.

С тех пор прошло семь лет. Тебе было сложно уйти, а мне наоборот. Я просто закрыла вкладку переписки, заблокировала тебя везде и наслаждалась победой собственного эго.

Спустя полгода я начала ощущать, что это не было шуткой, короткой паузой, где мы могли повздорить, а потом опять находили друг друга и продолжали любить. Вы скажете, что это были созависмые отношения, он был абьюзером, или я была манипулятором. Да,вы правы.

В течение семи лет я прошла много психологических тренингов, много терапий, все осознаю, все понимаю, но порой хочется забыть обо всех этих психологических терминах и вновь почувствовать ту радость, то ликование при виде него…

Вчера зашла в Инстаграм и увидела твое видео — как ты добирался домой из Украины, а музыку, наверное, подобрал по своему душевному состоянию. В песне звучали такие фразы: «Я любил тебя до безумия… твое отсутствие как бездна… твоё место в моем сердце такое же красивое, как ты». Может, я надумываю, что это мне, но ты всегда мне показывал свои чувства песнями. Это твой почерк.

Помню, этой зимой мне поступил звонок с незнакомого номера. Я проверила в интернете код страны: это была Украина. Я знала, что тебя перевели туда по работе, и даже знала, что это ты. Но не ответила. Потому что в душе был какой-то диссонанс: с одной стороны, я приняла наше расставание, с другой — была какая-то обида в глубине души.

За это время ты создал семью. У тебя появились дети. А я до сих пор обматываю свои раны. Нет, я не страдаю каждый день, я сделала карьеру… создала свою компанию, научилась любить себя, быть благодарной, научилась принимать…

Сегодня весь день вспоминала, тонула в своих же слезах… Я многое приняла в своей жизни, но кажется, я никогда не смогу принять наше расставание. Ведь ты как я, ты мое зеркало, как я могу не любить себя?! Я люблю себя… и тебя одновременно… Будь счастлив. Если я когда-нибудь кого-либо вдруг полюблю больше, чем тебя, я обязательно сообщу и отпущу тебя. Я ищу того самого, моего, любимого. Не хочу выйти замуж назло тебе. Я ищу своего человека, а пока позволь мне довольствоваться воспоминаниями о нас. Кстати, я никогда вслух не говорила тебе, что люблю тебя. Сейчас хочу признаться: я все же любила тебя и пока что тоже люблю…

***

A.:

Банковский перевод пришел утром. 3000 рублей от Елена Викторовна П. Я сглотнула ком в горле и хотела было набрать номер, но мама позвонила первой. 

— Мам! Спасибо! Вот только… ну ты чего? Ну… зачем? — Слова путались.  

— Поздравляю тебя, моя хорошая! А почему ты удивляешься? Я далеко, не могу тебя обнять руками. Обнимаю деньгами. Купи красивый букет. С Восьмым марта! 

— Мам… — Я плачу.  

Потому что мама в Калининграде, куда самолеты нынче летают по новому маршруту, в обход Литвы и Польши. Это значит — в два раза дороже и дольше.  

Потому что не знаю, останутся ли у нас хотя бы эти самолеты.  

Потому что моя мама — пенсионерка, которая живет со своей мамой. Про достаток из двух пенсий они говорят: «Не шикуем». И упорно присылают мне деньги по праздникам. А деньги нужны… будут нужны… скоро… им самим. Гораздо больше, чем мне.  

Я — тот самый «креативный класс». Моя зарплата (пока она есть, Господи, сколько всего сейчас с присказкой «пока») в несколько раз больше их бюджета. И надо бы отказаться от подарка, переслать три тысячи обратно, слишком смутные нынче времена, каждая копеечка на счету. Но разве отказаться — можно? Мама ведь и правда так меня обнимает.  

И вот я плачу в трубку: от грусти, от тревоги, от нежности. 

— Ты чего?! Прекрати сейчас же! — Мама чувствует, из какого уголка души эти слезы. Но объяснить не может. Да и я знаю: ей тяжеловато с моими слезами.  

— Да. Да. Обещаю. — Я вытираю щеки. — Спасибо, мам. Целую! 

Я кладу трубку. Только что откуда-то из закромов прошлого показалась маленькая испуганная девочка. Пора снова вспомнить о большой и взрослой Ане. Пропылесосить. Постирать. Почитать книжку. Так, глядишь, и расхожусь. Впереди длинный день, и мне надо не сойти с ума. Не только сегодня. Завтра тоже. И послезавтра, и спустя месяц, и спустя год. Кто бы знал, что за год это будет.

***

S.:

Три дня назад я сорвалась: меня догнал страх, что моих сыновей призывного возраста заберут на [РКН] и убьют. Несколько дней я сопротивлялась, но защиты рухнули: панические атаки, боли в сердце, полное отупение, слезы при каждом резком звуке. Несколько дней вытаскивала себя — лекарства, психотехники, письмо. Еще накануне решала — стоит ли идти в гости к друзьям праздновать Восьмое марта или нет. Идти не хотелось: взгляды хозяина дома на политический момент мне были уже известны и отнюдь не совпадали с моими. Уговорила себя, что не буду спорить, просто послушаю вроде как психотерапевт, не включаясь в дискуссию. Но сил не было от слова совсем. Готовилась как к тяжелому испытанию, вроде все шло внешне хорошо, а меня все раздражало — и стол накрытый, и поздравления, и нарядный хозяин, и красивые подвыпившие женщины вокруг, и стихотворные поздравления с Восьмым марта. Скованность все равно была, как всегда в начале вечера… Может, компания была не совсем моя? Но мне и по телефону со старыми друзьями невыносимо было говорить. Словом, сидела как на иголках, ни на секунду не расслабилась, вдруг за какое-то слово зацепилось, и у меня прорвался неконтролируемый поток слов, поделилась своим страхом и тем, что почти не сплю пятую ночь, только под снотворным и то плохо. Женщины сочувствовали, кивали, говорили, что тоже переживают. Дома стало чуть легче, сыновья рядом, поздравили, посидели… Стало чуть отпускать внутри. Я крутила в руках подаренную коробку конфет «Коркунов», решила запихнуть ее в кухонный шкафчик, открыла створку, принялась запихивать между коробками с чаем (со страху запаслись месяца на два вперед), не лезла, большая. «Открой другую створку», — посоветовал младший сын. Я распахнула левую створку кухонного шкафчика, пластмассовый стаканчик с зубочистками рухнул вниз и щедрым ворохом рассыпал все содержимое по столу. За секунду в зубочистках оказалось все — они покрывали пиццу, топорщились из пустых стаканов, плавали в чашках с чаем, утопали в майонезе, скрывали под собой салфетки и посуду, торчали из винограда, конфет, мандаринов, громоздились кучками на пустых тарелках. Стол оказался погребен под ворохом тоненьких деревянных палочек. Я всегда любила разламывать их в пальцах на крошечные кусочки и раскладывать обломки по столу. И когда зубочистки грянулись о стол и рассыпались  ровным слоем, завершив свое хулиганство, я впервые за эти окаянные дни расхохоталась. Словно с души камень свалился. Словно уже все кончилось. И с этой минуты поверилось, что скоро все кончится, что мир за окном стал цветной, безопасный и добрый,  и ничего больше ужасного не произойдет.

***

D.:

Семь, семь и девять. Семь жёлтых, семь красных и девять розовых. Жёлтые — красивые, но вестники разлуки. Это — сестре, нестрашно, с ней не расстанемся. Красные — крепкие, будут долго стоять. Это любовь. Маме. Розовые, самые нежные — жене и Зоечке.

— Далеко нести?

— До машины только.

Сначала к маме. Открываю дверь подъезда и слышу:

— Подожди, друг!

Нехотя впускаю за собой суетливого, ускользающего паренька. Такой заболтает — не заметишь. Да и за руками его следить надобно.

Поднимаюсь по лестнице, паренёк — за мной.

— Бегал, что ли? — спрашивает.

Я киваю.

— Красава. Я если побегу сейчас, то сразу пятнадцать блоков «Золотой Явы» выкашляю. А раньше футболом занимался, тоже бегал каждый день. Хорошо было. А сейчас, дружище, отработал, в восемь пришёл, на диван и всё. Работы много.

Пальцы у него в ссадинах, дрожат.

— Почём тюльпаны брал? — продолжает он.

Я неуверенно бормочу что-то, пытаясь разделить две тысячи с чем-то на двадцать три.

— По сотке, наверное? — уверенно говорит мой собеседник, не дожидаясь ответа.

— Примерно.

— Красава.

Он достаёт откуда-то телефон и сразу же погружается в долгий, неясный разговор, уже не обращая на меня внимания.

Мама в халате, мама — рада. В щёчку, поздравлю, приходи вечером чай пить, скользко, надо аккуратно. 

Потом сразу же к сестре. Сестра в халате, вчера пила, но уже нормально, уже пойдёт, жить можно. В щёчку, ещё раз, спасибо, братик, пока, вечером зайду, может быть.

Вечером — чай, торт, маковые коржи с воздушным кремом. Розовые тюльпаны раскрываются в вазе. 

Ты знаешь, у Пигошиной сын сейчас там, и у тёти Марины тоже. Ну, Господи, Марина, жена Кости, водителя нашего со скорой. И Илья Лесовской, он же тоже военный, танкист, что ли. Все там.

— Ладно, мам, не расстраивайся.

— Что с нами будет?

— Пей чай.

***

N.:

Я всегда боялась праздников. С детства. Если мы должны были пойти в гости, надо было вести себя хорошо. Отвечать на вопросы вежливо. Терпеть пристальное разглядывание и фальшивые радостные возгласы, как я выросла. Сухая и манерная тетя Тася (с непонятным шипением мамы «она из бывших») костлявыми пальцами хватала меня за руки. Я боялась тетю Тасю. Я боялась дядю Гогу, потому что мой английский был всегда хуже его английского, а чтение дядей Гогой «Верескового мёда» всегда было обязательным на всех семейных праздниках. Надо ли говорить, что дядя Гога — это сын тети Таси, и оба они представлялись мне самым недостижимым совершенством манер и кладезем знаний. 

Я боялась тетю Тому. Она не читала вслух, не блистала манерами, но однажды, зажав меня в коридоре, недвусмысленно сказала, что если я буду плохо есть и огорчать бабушку, то она выбьет мне зубы. Как я смогу есть без зубов и радовать бабушку, тетя Тома не объяснила.

Пугали не только близкие родственники, пугала дорога: ожидание автобуса на остановке, коробка с тортом, коснуться которой не дай Бог, кусачая шапка из ровницы, застегнутая на большую пуговицу.

Но ещё страшнее было после праздника, когда выяснялось, что вела я себя все равно плохо, стихи читала без выражения, вилку держала в правой руке, чем смертельно огорчила тетю Тасю… Все это вываливались на меня по дороге. Голова нещадно чесалась в шапке из ровницы, коробка от торта не ехала с нами домой, и трогать было нечего. Возить пальцем по стеклу автобуса тоже было нельзя.

Я давно выросла и даже, можно сказать, постарела. Приходя на могилу отца, я не забываю заглянуть на могилу тети Таси и дяди Гоги. Некоторые зубы покинули меня сами, не знаю, радует ли это покойную тетю Тому, ведь ем я хорошо. Да и сама я давно бабушка. Я читаю «Вересковый мёд» наизусть, но только на работе, и никогда дома. Но я до сих пор боюсь праздников. Потому что очень страшно не оправдать ожиданий. Чьих? Я не знаю. Просто сегодня праздник, и мне опять страшно.

***

A.:

Главным событием дня сегодняшнего стали слова.

Праздник подоспел  впору.

День, которому раньше не придавала никакого  значения, — этакий праздник второго плана, —  вдруг обрел иной смысл.

Слова как будто подсвечены изнутри. 

Поздравления, которые раньше бы просто пролистала, даже не вчитываясь, сегодня светят и греют.

«Здоровья»…

«Счастья»…

«Удачи»… — то же самое говорилось  и в прошлом  году, и в позапрошлом, и в поза- поза-, но сегодня вдруг нашло отклик в душе и обрело иной смысл. 

«Мирного неба над головой»… А вот это звучит непривычно, когда мы в последний раз желали этого друг другу в праздник? На моей памяти — никогда.

Стараюсь отвечать каждому — не смайликами, как раньше, а тоже словами.

И сама пишу поздравления.

Поздравить всех.

Не забыть никого.

Подобрать для каждой теплые, добрые, значимые сейчас слова. Пишу одной очень хорошей женщине, с которой мы обмениваемся поздравлениями ровно раз в год, так уж у нас повелось. Она отвечает что-то очень теплое и душевное — и я пишу еще.  Добрых слов много не бывает. А можно мне тоже — вторую порцию поздравлений? Как в детстве — вторую порцию сладкого — или просто любимого блюда.

Слова толпятся, вытесняют друг друга, они  похожи и непохожи на себя самих.

Завтра будний день, но их можно будет перечитывать сколько угодно.

Ухватиться за них. Удержаться на плаву.

***

C.:

Сегодня плакала. Как и каждый день с 24 февраля. Но сегодня — не от страха, а от любви. 

Поражалась, насколько армяне любят русских.

Читала чат про релокацию и видела, как они готовы целыми сутками общаться в чате, рассказывая обо всем нужном и важном. Так я узнала все об авиалиниях, аренде жилья, обмене валюты, получении гражданства и ВНЖ, зарплате из-за границы, детских садах и магазинах. Пропиталась радушием, которым щедро делятся местные.

Насколько русские любят украинцев. 

Я вижу флаги на аватарках, вижу, как объединяются люди в родном Skyeng, не вижу ругани в чатах и ненависти — одну лишь поддержку, сочувствие и понимание. И еще извинения.

Насколько русские любят русских.

В одном из чатов я написала, что чипы у моих котов не зарегистрировались в базе. Ждала неделю, но не выдержала. Спустя десять минут все работало: просто незнакомая ветеринар постучалась ко мне в личку и все сделала. Не требуя денег и настойчиво от них отказываясь. Она просто хотела помочь.

Насколько все любят всех.

Моя коллега рассказывала, как их пустили в ресторан во Франции по неработающему QR — просто узнав, что они из Украины. Знакомая пишет, как узбеки заселяют в гостиницы даже с котами — просто узнав, что люди из России. 

Люди, несмотря на весь ужас, объединяются и помогают друг другу. У любви есть все шансы спасти этот мир.

***

N.:

В конце февраля я реанимировала свой тг-канал и для раскачки стала писать про книги, которые прочитала в прошлом месяце. Этот список подталкивал высказаться на тему весеннего гендерного праздника: Уте Эрхардт подробно описала, как хорошие девочки отправляются на небеса, а плохие — куда захотят; Вирджиния Вулф посоветовала зарабатывать деньги и обзавестись собственной комнатой, чтобы преуспеть в писательстве или хотя бы прожить интересную жизнь; даже Эрих Фромм в «Искусстве любить» успел что-то написать про патриархат и матриархат. Я пообещала себе написать этот текст, но сегодня, едва проснувшись, поняла, что его не будет. 

Я предвкушаю, что сегодня «рыба» поздравительных публичных текстов поменяется. Будут не только призывы помочь жертвам насилия, почувствовать сестринство и «девчонки — лучшие люди на земле». В этом году и нам вменят, и мы сами про себя скажем, что женщины — посланницы мира, те, кому никакие бои невыгодны, потому что умирают их отцы, братья, сыновья, друзья, возлюбленные (бывшие, настоящие, будущие), а сами они остаются жить дальше, сохранять выжившее.

 Я еще четверть века не прожила, а уже прошла путь от цветов, нового платья и «будь красивой, нежной и любимой!» в честь праздника до ощущения, что я должна аккумулировать всю свою любовь, заботу, эмпатию и начинать спасать мир. Где-то между я научилась вечером идти с ключами в кулаке, говорить «нет», замечать, когда во мне просыпается мизогиния, отводить взгляд от чужого сора, вынесенного из избы. Сгибает пополам: от чувства беспомощности, вины и злобы у меня режет живот. 

Сегодня боль в животе дополняется головной болью, потому что злоба переполняет — по ряду причин: внутриличностных, межличностных, внутриполитических, внешнеполитических. Сегодня в честь праздника я хочу только одного: не брать на себя никаких обязательств. Ни хорошо выглядеть, ни спасать мир, ни писать умные тексты.

***

P.:

Вчера поймала себя на том, что смотрю «Титаник» и впервые за двадцать четыре года его существования не плачу. И даже сердце не сжимается. 

Сначала немного испугалась, удивилась. Потом стала «слушать себя» и поняла, что просто у меня кончились слезы за эти полторы недели. 

Каждое утро все эти дни проходило одинаково. Просыпаюсь, взгляд на свет, пробивающийся из-под ночной шторы, и сразу сжимается сердце. Встаю, телефон, пишу «Как вы? Где?» подруге, с которой дружу без малого пятьдесят лет, которая «там», которая бежала с семьей и четырехмесячным внуком, пытаясь найти безопасное место. 

Потом кофе, таблетки, чтобы не реветь в голос весь день. И живу этот день. В нем страх и ужас от того, что происходит вокруг, здесь, в моей семье, в моём маленьком мире. 

Каждое утро были разные чувства. Первые дни она, скорее, успокаивала меня, она была собрана и мобилизована на спасение своих детей и внука. 

Потом, когда они смогли укрыться в условно безопасном месте, я проживала по утрам её страх, её отчаянные призывы о помощи, её гнев и ярость, её бессилие. Дети с внуком смогли уехать за границу. 

Вчера она написала, что очень сильно устала. Вчера мы разговаривали, и она сказала, что не боится смерти, что ей всё равно. Ей все равно, как и что будет дальше. 

Вчера вечером у меня кончились слезы.

***

M.:

Где вы были 8 лет назад? — спрашивают в Фейсбуке. 

8 лет назад я так же плохо спала ночами. Боялась, что не смогу родить, что слишком крупный плод. Что врачи будут невнимательны. Страшилась кровотечения, помня опыт первых родов. Замирала, когда не было толчков. Мучилась, здоров ли ребенок. Когда меня подключили к аппарату и врач нахмурилась, у меня затвердел живот. 

И вот девочка восьми лет говорит мне: 

— Мама, а я знаю больше, чем ты. Ты путаешь Северуса с Сириусом.

Недавно она отказалась от розового и повела меня в отдел для мальчиков. Захотела футболку с Человеком-пауком — в девчачьем одни принцессы и единороги. Она смотрит фильмы-катастрофы и восхищается супергероями. Я сижу рядом и слышу в каждой фразе пророчество.

— Счастье можно найти даже в темные времена, если не забывать обращаться к свету, — говорит седобородый Дамблдор. 

А в фильме «Фантастические твари», когда простые люди, «не маги», видят что-то про волшебников, что им не следовало бы видеть, им стирают память. Одна из разборок между магами случается на глазах у всего города и приводит к сильным разрушениям. В руководстве магов сожалеют о том, что всему городу память не стереть. Но находят способ: насылают дождь забвения.

Хочу ли я помнить то, что происходит сейчас? Если честно, пока не знаю.

Сын моей коллеги из Украины выбросил все игрушечные самолётики и танки. А моя дочь смотрит фильмы, где все могут погибнуть. Она уверена, что это вымысел и добро непременно победит. Может, она и вправду знает больше меня?

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Утро всегда было моим любимым временем суток. Раньше, еще до [РКН], я бы потягивалась, медитировала, надела бы свой пушистый халат и пошла варить кофе. Сейчас же все иначе: прислушиваюсь, нет ли взрывов, беру телефон и просматриваю ночные сводки. Затем аккуратно поднимаюсь с коридорного пола, чтобы ненароком не разбудить мужа и сына, и по привычке иду на кухню, прикрывая за собой дверь.

За окном еще темно и кружа падает снег. Ловлю себя на мысли, что кофе не хочется совсем, но я все равно его варю — многолетняя привычка, ставшая ритуалом.

БАХ! И меня осеняет — сегодня же праздник, женский день 8 марта.  Нужно написать поздравления подругам, потом позвонить маме и свекрови, затем прическа, маникюр, платье… СТОП. Я все время забываю, что наш привычный мир рухнул тринадцать дней назад…

А ведь никто за всю мою жизнь не рассказал, не научил, не пояснил о праздниках в военное время. Стоит ли праздновать, когда моя страна в огне? Не аморально ли улыбаться? Поздравлять близких? Почему же мой дедушка, столько всего рассказывая о Великой Отечественной, умолчал о таких простых и таких сложных вещах?

Кофе обжигает губы, приятная горечь растекается во рту. Глоток, еще глоток, и, обхватив руками кружку, смотрю в окно. Вдалеке слышатся взрывы, завыла сирена и пришло оповещение с просьбой пройти в укрытие. По щеке катится слеза. Нет, нет, нет, только не сейчас, не утром, не в начале дня. Я поплачу потом, попозже, после. 

 Куда ни посмотри, все раскалывается на «до» и «после». Все окружающее уже изменило смысл, как-то угловато преломилось, и мир мне видится в осколках разбитого зеркала. Нет стабильности, нет уверенности, нет завтра. А ведь необходимо хоть за что-то держаться, за какой-то костяк в этом хаосе, чтобы не бояться и сохранить свой рассудок, чтобы не упасть и продолжить жить.

Сегодня. Сегодня я попытаюсь это изменить, пусть совсем ненадолго я соберу осколки и найду другую сторону нынешней жизни… Делаю легкий макияж, маникюр, укладываю волосы, вступаю в облако парфюма и вот уже начинаю улыбаться своему отражению в зеркале. Поднимаю голову. Все, я готова. 

Сегодня я отменяю страх и слабость, злость и слезы, сирены и укрытия, снег и холод. Сегодня обязательно будет весенний день, ведь на подоконнике цветут орхидеи, и на календаре восьмерка, и уже показались первые солнечные лучи, и мои мужчины где-то раздобыли желтые тюльпаны, и еще так хочется жить.

***

D.:

Лук

Только что проводила своих на самолёт. Теперь мы с дочкой здесь, а они — в дороге, едут к аэропорту.

Как же я боюсь, что им что-то помешает улететь! 

Так одиноко в квартире после их отъезда. И разум отказывается понимать простую причину, почему мы остались здесь. У дочки не готов загранпаспорт, и я с ней должна дождаться его здесь, а мужу с сыновьями лететь ничто не мешает (я надеюсь), и ему надо работать — а здесь он больше не может.

Мы все привыкли делать вместе. Никогда надолго не расставались. Все каждодневные дела у нас поделены на двоих. Мы ведь вместе уже почти восемнадцать лет. Трое детей. Да, дочь осталась со мной, но двое мальчишек — я люблю их больше жизни. Не задумываясь, отдала бы за них свою. Не понимаю, как я без моего малыша (я так называю младшего, хотя ему уже пять, но все же). Что не смогу перед сном его поцеловать, как обычно, прочитать ему сказку. И слушать, как он мерно дышит во сне.

Сегодня, перед отъездом, мне нужно было приготовить для них поесть. Я хотела сварить рис и добавить в него морковь с луком. Пора было начинать, а я вдруг увидела, что лука нет. Я подумала, что могу сходить быстренько в магазин и купить его. И тут же — другая мысль: неужели я вот так вот буднично оденусь, соберусь и пойду в магазин за луком, пока они ещё здесь, пока в квартире ещё слышны их голоса, пока мы можем поговорить, посидеть вместе? Я ведь не знаю, когда их теперь увижу. Сколько мы будем ждать паспорта, и дадут ли нам вообще паспорт, и не закроют ли к тому времени авиасообщение? Сейчас всякое может быть. Два дня я держалась, а тут вдруг глаза защипало, и я закрылась в ванной и впервые за эти дни плакала.

Потом умылась и вышла.

А через какое-то время, когда уже успокоилась и приготовила всё, вышла на балкон и вижу: вот же он, лук, лежит там, где обычно, на видном месте. Как я могла не видеть его?

Они уехали. Скоро сядут в самолет. И только поздно ночью, я надеюсь, они смогут мне опять написать.

Молюсь, чтобы все было хорошо и они долетели.

***

П.:

Мужчина с безумным взглядом в пустом троллейбусе. Сидит на колесе и бормочет: «Живите долго и счастливо!». Я с двумя бумажными свертками. Цветы в подарок маме и бабушке. Грустно. Мужчины не поздравляют. Думаю о тех, кто поздравлял раньше. Их несколько. Среди них один, который смеялся над моей привязанностью к «совку», формальностям в виде регулярных поздравлений и моей наивной радости в праздники. Знаю, что он не празднует. Пожалуй, ни один праздник. Как-то раз, я удивилась, он позвал в свой день рождения погулять по городу и выпить кофе. Если бы я не знала его, подумала бы, что это игра, флирт и ответный ход на мое поздравление. А он же против формальностей и схем и будет делать только то, что сам захочет, обходя попытки влияния и сети намеков. Я тогда пришла с грязными  волосами, в старых джинсах и каком-то балахоне. Уставшая с работы, к тому же. Говорю: «Я без подарка». Он отвечает сразу, будто было заготовлено: «Тогда я тебя не угощу». И улыбается, что шутка удалась. Сначала сидели долго, потом долго гуляли. Попросила подбросить меня до метро, опасаясь риска позвать к себе после провожания. Потом мы встречались раза два за пару лет. Все это время я знала, что он один. Потом вдруг встретились зимой, в метель, и долго ходили вдоль берега пруда. Он курил. Пахло травой. Мне стало страшно. Я промолчала. Потом долго убеждала себя, что правильно сделала, не осудив за опасную привычку. Думала, как же помочь? Словно услышав мои мысли, он снова позвал, на этот раз на озеро, в лесопарк. Тоже курил. Я опять промолчала. Он спросил неожиданно и серьезно: «Во мне что-нибудь изменилось с тех пор, как мы знакомы?». Внешним голосом я придумала какую-то отговорку, чтобы заглушить внутренний, который повторял готовое: «Ты был радостным, добрым и открытым, свободным от зависимости и моды. Что случилось с тобой?» Неужели одиночество и свобода, к которым ты всегда так стремился, так изломали тебя, когда настигли? Потом, правда, через несколько месяцев, я осмелилась написать, что поняла, что изменилось и готова сказать. И мы опять пошли в лес. Опять снег. Я завела, заблудились. Но без самокрутки уже. Раздраженный разговор. Через полгода я решила больше не поздравлять. Через несколько дней написала что-то отвлеченное. Позвал увидеться. Мороз, но без снега. Темные улицы. Обсуждаем ковид и прививки. Зовет пойти в бар пить пиво. Я отказываюсь пить. Идем в бар через кофейню. Мне — какао. Сидим в баре. На стене «Сад земных наслаждений». Говорит очень спокойно: «Я каждый вечер пью. В остальное время слежу за здоровьем. Когда захочу, брошу. Теперь ты расскажи о себе». Я молчу. Мне уже пора. «У меня завтра урок, нужно собираться домой». Вызывает мне такси: «А я еще посижу, у меня полстакана». Сажает меня в машину. Я все еще флиртую: «Может, стоит видеться чаще, чем раз в год?» На следующий день решаю, что можно попросить его мне в чем-нибудь помочь. Еще через день пишу просьбу помочь с волонтерским проектом. Он отвечает резко: «После всего, что я тебе рассказал о себе, ты почему-то решила, что я захочу этим заниматься?» Я истерю: «Да. Это помощь детям. И мне». И получаю глыбу льда в ответ: «Я сам напишу, когда посчитаю нужным». Я всё еще жду. Уже полдень. Может, ближе к ночи? Конечная. Безумец стоит у задней двери. Продолжает бормотать, будто обращаясь ко мне: «Будьте счастливы, живите долго!» Спасибо, постараюсь. Выходим. Я бегу на автобус, не оглядываясь. 

День заканчивается. И теперь я потихоньку радуюсь его молчанию. Он стал честным с собою. Перестал поздравлять только в угоду традиции, давя собственные убеждения. А значит, он будет счастлив. Наверняка.

***

Х.:

Позвонила мама в слезах. Мама работает инженером на электростанции. 

— Я знаю, ты сейчас будешь меня ругать. Я знаю, неправильно так реагировать. В прошлое дежурство я видела по камерам, что по подстанции летает голубь, сказала мастеру, чтобы открыл окно и выпустил. А сегодня при обходе я нашла его. Такой маленький, легкий, невесомый почти, и перьями все вокруг устлано, как ковёр, и окно закрыто. Я знаю, ты скажешь, что гибнут люди, но у меня такое чувство вины, я должна была пойти сама и выпустить, что случилось, почему?

 — Не буду я ничего говорить. Нельзя сравнить боль, нет измерителя горя. Есть зло и смерть, которые нельзя оправдать. И чувство вины — хорошее чувство, оно говорит, что мы ещё живы. И можно, и нужно плакать. Этого у нас, слава богу, не отобрать.

***

I.:

— А вы принимаете… вот тут у меня… в Киев, в Полтаву, в Запорожье. Туда берёте сейчас посылки?

— Я вроде бы вам говорила по телефону. — Со мной она переходит на русский. — Посмотреть мою ссылку, я вам присылала, смотрели?

— Да, да… но всё меняется же каждый день…

— Сейчас открою… вот УкрПочта, а вот Новая почта, видите, от них информация… понимаете же по-украински?

Я молчу, но она продолжает, не ожидая ответа:

— Ну, мы в любом случае берём всё. Они доставят. Может быть, не сразу, но все посылки будут храниться на складе, и они доставят при первой возможности. Или могут привезти в другой город, где нет военных действий. У вас там что?

— Продукты. Это спецпродукты для людей с определенным заболеванием. Вот в Киеве — там женщина пожилая, одинокая. Она не сможет забрать в другом городе.

— А адрес какой? Тут у вас только отделение.

— Я не знаю её адреса, это всё, что у меня есть. 

— Как не знаете? Ну ладно. Всё возьмём. Что смогут — доставят. Если потеряется посылка — я вам лично доставку возмещу. 

— Мне не надо. Пусть всё доедет.

— Тут не от нас зависит… Везём, где нет обстрелов.

Я оставляю три посылки. Три посылки для совершенно незнакомых мне людей с до боли знакомым мне заболеванием. Пусть всё доедет.

***

M.:

Сходила на почту. В оранжевом конверте с другого края Земли приехал мой лунный камень. Я заказала его месяц назад, когда казалось, что убийственнее, чем каток прошедших двух лет, уже ничего не может быть. Его называют лабрадорит, и на первый взгляд он темно-синий, как закат под тучами сегодня. Скользкий, холодный, с черными прожилками. Они похожи на тонкие кривые шрамы, которые уже никогда не посветлеют, и задеть их страшно, ведь тогда они вскроются и оттуда польется неконтролируемый поток грязи. Я аккуратно держу тяжелый камень на ладони, поглаживаю его мерцающую поверхность и надеюсь, что заживление шрамов всё ещё возможно.

На ночь я положу камень на подоконник. Пусть растущая Луна тронет его светом, и в его перламутре проявится весеннее небо над полем цветущего рапса, а грязь превратится в плодородную землю, питающую жизнь. Так хочется верить, что камешек мой — волшебный.

***

E.:

Мама пьет глинтвейн, потому что в кондитерской не нашлось подходящего кофе. 

Мама спрашивает: ну как вы живете?

Я отвечаю: нормально. Я дома, М. учится, все как обычно.

Мама спрашивает: то, что вы говорили про отъезд из страны, как с этим?

Я отвечаю: решили остаться, по крайней мере, пока. 

Мама спрашивает: а почему?

Я отвечаю что-то про нечеткие перспективы и проживем как-нибудь.

Мама понимающе кивает. 

Я спрашиваю: а ты как?

Мама отвечает: нормально. Звонила Л., у нее все хорошо, рядом пока не стреляют.

Я спрашиваю: а сама как себя чувствуешь?

Мама отвечает: да ничего, купила наушники, выходные, отдыхаю. 

Мама спрашивает: помнишь, когда началось, ты мне посоветовал поискать психотерапевта?

Я отвечаю: да, конечно.

Мама говорит: я вначале отбрехалась, а сейчас думаю, что, может, и стоит. Родственников точно консультировать нельзя?

Я отвечаю: ну и хорошо. Но прости, родственников правда нельзя. А еще у меня образование немного другое.

Мама спрашивает: а поучиться не хочешь?

Я отвечаю что-то про не мой путь и отсутствие интереса.

Мама самую малость разочаровывается. Или огорчается. 

Мама спрашивает: ты сегодня у зубного был?

Я отвечаю: нет, у терапевта, по поводу давления.

Мама будоражится и спрашивает про давление, про врача, про лекарства.

Я отвечаю.

Мама советует: нужно худеть, нужно сесть на ту диету, помнишь, я рассказывала, нужно больше двигаться.

Я соглашаюсь: да, да, да, конечно, ты права. 

Я спрашиваю: а дедушка ведь не был гипертоником?

Мама отвечает: нет, но у него была аритмия, а это хуже. Поедем на кладбище, в прошлом году ведь не были.

Я отвечаю: конечно. В мае, как всегда?

Мама отвечает: можно и раньше.

Мама спрашивает: как мы теперь будем жить?

Я отвечаю: не знаю. Но это не может продлиться долго. Может, несколько лет. Но не больше четырех.

Мама спрашивает: а что подарить М. на день рождения? 

Я отвечаю: только не сертификат на кофе.

Мама машет руками: да я понимаю, но все-таки…

Мама расплачивается.

Мы спускаемся в метро, неловко обнимаемся и желаем друг другу держаться.

***

M.:

Про ансамбль

Вчера с любимыми девами собрались петь. Сели в круг, всего пять штук. Распелись, сверились с нотами, разделились на голоса, соединились в ансамбль. Пару дней назад такое действо я бы обрисовала фразой «как в прошлой жизни». Но сейчас оно случилось про настоящее. Живое и бодрящееся. Единственное понятное настоящее, которое осталось. Без репетиций и прогонов. Это мои девы — море синих платьев, прямые спины, но ведьмины глаза. Это моя мама, кипучая смесь семейских и украинцев, голосом рисовавшая лавины, так, что мы с дедом выбегали во двор, боясь за свои барабанные перепонки. Это бабушка Дуня, ее сестры и подруги, которые после первой же рюмки рассыпались на голоса и орали из самого сердца, кровью, слезами, центром земли, сразу на всех языках. Выше — горше, ниже — тверже. Один раз услышал — никогда не забудешь. Это буквы на льду Невы. Их можно закрасить, но они проявятся сквозь. Их можно прикрыть стыдом, но они уже отпечатались на веках. Мы сильные, нас не одна. Я срываю голос, но девы удерживают мелодию. Я слышу, как кто-то теряет дыхание, и помогаю ритму сохраниться. Я не могу вступить, но рядом есть та, что готова подменить меня и отдать свое время на мою передышку. После двух часов отогревания друг друга и друг об друга я наконец почувствовала, как кулак, пробивший грудь и сжавший легкие, ослабил хватку. И есть воздух, чтобы дышать. И есть воздух, чтобы петь. Пока я могу взять за руку хотя бы одну из этих женщин, мне уже не так страшно.

***

Ю.:

Никак не могу оторваться от чтения новостей. Состояние непрерывного падения в черную дыру, дна которой не видно. 

Уже выпит чай и надо спать. Завтра в офисе бухгалтерша, юрист и агроном, сгруппировавшись у кулера, будут снова обсуждать другие новости, которые я не смотрю, на устройстве, которого у меня даже нет. 

— Не жили богато, нечего и начинать, — повизгивая, с ударением на каждом слове, притопывая левой ножкой в дермантиновом сапоге и выпучивая глаза на каждого из собравшихся, будет декламировать бухгалтерша.

Агроном крякнет, почешет правую ягодицу и качнет головой в знак одобрения и поддержки.

— Если б не мы, то нас! Поэтому вот, — подытожит юрист.

А я буду мучительно ждать, пока они не разойдутся по своим кабинетам, чтобы в тишине приготовить себе бразильский кофе из немецкой кофемашины.

***

G.:

Письмо от школьной администрации. Директор сообщает о том, что у них есть достаточный запас йодид калия на случай чрезвычайной ситуации. Ещё директор уверяет, что у них есть четкий план, они знают, что делать, и что наши дети с ними в полной безопасности. 

Я не сразу осознаю реальность происходящего. То есть вот так, да? Мы сейчас обсуждаем, что будем делать в случае ядерной войны? Вот так буднично, цивилизованно, спокойно? 

Паника подкрадывается и я уже ловлю ртом воздух, направляюсь к окну, чтобы впустить прохладу марта, как приходит смс — нужна помощь прибывшим, срочно.

И я бегу. Бегу изо всех сил. И я отдаю все, что могу, лишь бы не чувствовать этот леденящий ужас. Лишь бы чуточку согреться под добрыми взглядами уставших, потерянных и напуганных людей. И я чувствую безмерную благодарность за то, что они принимают мою помощь. 

Пожалуй, сейчас это жизненно необходимое для меня лекарство. Помощь другим.

***

A.:

Вам не показалось, что падающий снег сегодня был похож на пепел? Помню, как подумал об этом и поёжился, но не от холода — от понятных ассоциаций, что вот уже две недели занимают все мысли. 

Еще думал сегодня, что очень много сил уходит на повороты головы. Те самые повороты, которые призваны уберечь глаза и уши от любой информации о новых запретах и жертвах на таких же заснеженных улицах в этой стране и стране по соседству. 

А еще устала правая рука. В последние дни много нервничаешь и вечно таскаешь ей еду в рот. А когда не ешь, то подпираешь ей же тяжелую голову. Левой руке полегче. Ей просто порой трогаешь сердце, отмечаешь учащенный ритм, убираешь обратно в карман.

Немного надоело вздыхать, но опытным путем доказано, что это оптимальная реакция на любые мнения людей по поводу известных событий. Послушал, шумно вздохнул, считай, отреагировал. Опционально можно еще покивать или издать пару звуков на выбор. Получается, и собеседника не обидел, и глупых споров избежал. И это не проявление слабости, вовсе нет. Иногда отказ от конфликта — победа. Передайте там эту безусловную мудрость из пацанских цитатников выше по цепочке. Этот стиль должен быть им понятен.

В общем, грустный какой-то вышел праздник 8-го марта. И весну, и радость, и тюльпаны в озябших руках сегодня символично накрыло снегом, который очень уж был похож на пепел, вам не показалось?

***

A.:

Каждый день стараюсь писать от руки в блокноте. Но выпала неделя, что не мог этого делать. Две записи: 19.02.2022 и 26.02.22. Между этими событиями неделя. Между этими событиями — жизнь. Жизнь, которая осталась в 19 февраля. И жизнь, которая началась с 24 февраля. Неделя, в которой перемешались осколки двух реальностей. День, когда все стали читать новости, когда все молчали, но читали новости, в разговорах по телефону говорили, но в реальные беседы не вступали. День, когда ты просыпаешься, по привычке открываешь Инстаграм с утра и тут происходит шквал. Он обрушивается на тебя потоком информации. Заходишь в Яндекс, потом в Фейсбук, потом в Телеграм. А там новости. А там сторис знакомых и подписчиков. А там весна за окном. А там в экране взрывы. А там весна. А ты тут. И хочешь убрать телефон, укрыться от этого. Но снова открываешь его и читаешь, и не веришь, и веришь, и снова откладываешь телефон. Смотришь в окно. А там весна. И все вокруг не смотрят за окно, а смотрят в телефон.

⠀

19.02.2022, 08:42:

⠀

«А так все нормально. Чувствую себя хорошо. Надеюсь, что еще недельку — и домой! (В этот момент находился с ребенком в больнице).

Хорошего дня!»

⠀

26.02.2022, 07:33:

⠀

«Сегодня мы дома. Вчера приехали из больницы. Костя еще спит.

…Эти два дня просто без отрыва практически читал новости. Понял, что ничего это не даст. И просто отключился от информационного поля.

Из планов на сегодня:

⠀

— поставить стирку;

— купить тапочки, пену для бритья.

⠀

Погода эти дни стоит хорошая. Очень хочу, чтобы началась настоящая теплая весна».

⠀

Без записи. В то утро проснулись в больничной палате. Накануне положили маму с ребенком. Открыли социальные сети и новости за чашкой кофе. И тут она говорит, звонит и пишет (слышу отрывки). Улавливаю только контекст. Пишу сообщение в Телеграме:

⠀

«— А вместе с тем у нас в палате соседка и ее родственники в Харькове. И вся больница с телефонами.

— Что говорят реально. Что их семь там, говорят.

— Она с утра с телефоном. Только часть разговора слышу. Что кто-то получает оружие, все укрываются, где могут.

— Какой ад. Наши пишут, что Харьков окружили. Новости.

Время московское — 12:01.

Отматываю сообщения назад.

Время московское — 09:37

⠀

Сообщение: «Что не делается, все к лучшему. Сейчас лучше быть здесь (Москва), сделали операцию (ребенку) и продолжить учиться, чем были бы на реабилитации в Крыму» (в эти числа должны были лететь в Крым с ребенком в санаторий в Евпаторию).

А дальше сообщения, новости из разных источников, разговоры с мамой: «Если бы были сейчас в Крыму, то я бы просто умерла со страху за вас».

Этот день — 24 февраля — не был записан в моем дневнике. Но он останется в памяти, он останется в сообщениях, в переписках с родными и близкими. Он останется в памяти в тех первых кадрах, которые были в сети, он останется в памяти в первых сообщениях и сториз, которые публиковали люди из городов и разных точек Украины.

Он останется в памяти днем, который разделил жизнь на до и после.

***

T.:

— А потом пришёл Адам и сказал: если мы будем защищать, Путин сбросит на нас бомбу. И мы все такие: буууу, — хохочет Петька. 

Папа Адама марокканец, до переезда во Францию учился на агротехника в Кубанском университете. Он знает, что я русская. Маме Адама строго-настрого запрещено жаловаться директору, если Петька обижает их сына. Тоненькая, черноглазная, без платка на голове, она покупает и продаёт драгоценные камни. Всё хочет пригласить нас на ужин. Надеюсь, не передумала пока.

— А Ахмед спросил: ты же у нас русьян, — продолжает рассказывать Петя. Я ему: буууу. Не русьян, а русский. 

Я пугаюсь, Петька заливается ещё громче: — И ещё француз наполовину, еврей, и наполовину армянин, а нет, это ты, мам, наполовину, я наполовину швейцарец и ещё кто, пап?

— Поляк, — подсказывает наполовину поляк Петин папа.

Мы старались объяснить сыну, что его может ожидать в школе после февральских каникул, пытались подготовить. Я успела порадоваться, что дала детям привычные для французского уха имена, пока не вспомнила о их двойных фамилиях: первая часть русская, вторая — камуфляжная, французская. Мне и на работу выходить было страшно. Утром шла и про себя оправдывалась: я ведь не агрессивная, вспоминала все случаи, когда сопротивлялась начальству, может, это и есть имперские замашки?

А люди на работе подошли ко мне поодиночке и спросили: ты как?

— А потом, — Петя затих, — когда закончилась перемена, Инесс села со мной за парту. Нас всегда рассаживают после каникул. И она сказала: Пьер, ты же знаешь, что [РКН]? А у неё щёчки круглые, а на щечках полосочки, и она маленькая, меньше других девочек в классе. И тогда я сказал, что буду ее защищать.

***

A.:

Просыпаюсь в 4 часа ночи — как и каждый день. Принимаю дозу из двух японских сырников и кофе. Обрабатываю фотографии с закрытого мероприятия банка-который-нельзя-называть-иначе-штраф-три-миллиона-рублей. Высылаю обработанную съёмку заказчику, поздравляю его и ещё нескольких клиентов с восьмой мартой. «Пусть ваше настроение остаётся по-весеннему хорошим, несмотря ни на что». Принимаю дозу омлета со спаржей в сливочно-овощном соусе и кофе. Ложусь спать. В 10 часов просыпаюсь, чтобы принять дозу из протеинового батончика, банана и кофе. Запиваю дозой из Золофта, Ламотриджина и Арипипразола. Ложусь спать. В 13 часов просыпаюсь, чтобы принять дозу курицы с брокколи, грецким орехом и сливочным соусом. Ложусь спать. В 16 часов просыпаюсь, чтобы принять дозу розовых тортелли с рикоттой и шпинатом. Хочу спать, но включаю на телефоне мультфильм американской компании, которая больше не будет выпускать в прокат мультфильмы в России. Посмотрев 22 минуты 40 секунд, одеваюсь и уезжаю с семьёй к бабушке, чтобы поздравить с восьмой мартой и её. У бабушки за столом принимаю дозу золотистой курочки, запечённой под майонезом, майонезного оливье, майонезной селёдки под шубой, диетической котлетки из индейки, анти-диетических пирожков с картошкой и грибами (1 штука) и с луком и яйцом (3 штуки), кофе с пирожными. Иду спать, потому что за столом обсуждают то самое «ни на что», несмотря на которое настроение должно быть по-весеннему хорошим. Папа читает краткий курс новейшей истории украино-российских взаимоотношений сестре, маме и бабушке. Бабушка отказывается идти к психиатру и всё время плачет: «Каждый сам может взять себя в руки». Мама беспокоится, что не успевает купить последний бойлер со скидкой и что заказала кучу кафельной плитки, которая ей разонравилась. Сестра сообщает, что написала две страницы диплома, но у неё ещё два месяца. Слушаю краем уха из спальни, параллельно пою в караоке на телефоне Вопли Видоплясова «Весна». Принимаю дозу чёрного чая с куском домашнего торта «Наполеон». Курю с папой и сестрой на улице, слушаю, что независимые СМИ закрываются сами, потому что боятся штрафов за фейк, что те, кто уехал из России, — крысы и предатели. Понимаю, что между мной и родителями возникла пропасть, которую не перепрыгнуть. Возвращаясь домой, курю двадцатую за сегодня сигарету, принимаю дозу Кветиапина, досматриваю мультфильм американской компании и пишу этот текст. Фейсбук сообщает, что Иван Вырыпаев будет перечислять свои российские гонорары на поддержку мирных жителей Украины, что Польша отказалась от постановок по Чехову, запрещает Мусоргского, Шостаковича, Чайковского, Стравинского… Ложусь спать.

***

E.:

Жоэлька

Фоточку он мне прислал с утра, конечно, закачаешься. С прищуром, фирменной ухмылкой и эмодзи-тюльпаном, пристроенным к левой руке. Вверху подпись фиолетовыми буквами — с 8 марта. Ниже вопрос: когда увидимся? Я, само собой, была не против увидеться в самое-самое ближайшее время и прыгнула сначала на велосипед, потом в поезд, а потом в еще один поезд. Через полтора часа, вуаля, я уже острожно стучала в дверь дома в маленьком переулке на окраине. 

 Дверь открылась, и я упала в пахнущую молоком тельняшку Лолы, одна рука которой сразу обняла меня, а вторая продолжала крепко держать моего утреннего поздравителя. «Какие новости? Нашёлся для твоих киевлян дом?» — Всегда легкая Лола перенесла наши онлайн разговоры последних дней в оффлайн. «Хавьер всех забирает к себе в дом, вместе с кошками, повезло», — ответила я, играя в гляделки с юным красавчиком. Хавьер был известным на всю деревушку садовником из какой-то нашей прошлой жизни. «А что с ребятами из Питера, едут? — Лола положила сына в люльку, качнула легонько ногой. — Чай будешь? Облепиховый». «Они завтра ночью будут здесь, едут через Хельсинки. Где ты облепиху-то раздобыла?» — без всякой паузы удивилась я и порадовалась на секунду, что меня действительно занимают такие вопросы и мне правда интересно, где моя подруга посреди испанской деревни раздобыла облепиху. Отметила про себя, значит, я человек пока что. Лола обняла ладонями стеклянный чайник с ярко-желтым чаем внутри: — «В русском магазине в Барселоне заказала. Да, Жоэлька?» Оливковый трехмесячный малыш с испанским именем Жоэль, по крови каталонец, галисиец, русский, чуваш, узбек и сибиряк (я в курсе, что это не национальность, но не могу удержаться) изобразил фирменную ухмылочку и засунул все пять пальцев своей крошечной ладошки в рот. Мы взяли чай, мёд, Жоэльку в люльке и двинулись в гостиную, увешанную картинами самой Лолы и ее мужа, на террасе лил дождь, крупные капли колотили по апельсинам на деревне в центре маленького уютного газона.

***

I.:

Мы сидим в гостиной стамбульской съемной квартиры. Думали, будем здесь вдвоём с мужем, а оказалось, наша только спальня, рядом комната хозяина и его девушки, гостиная — общая. В ней сегодня ночует пара из России, которой перенесли рейс.

Самого хозяина, турка Мурата, дома нет: он фотограф-журналист, уехал в Киев. Написал мне об этом, когда спрашивал, можно ли ребятам остаться на ночь. Я спросила его: «Как вы в Киеве? С вами все в порядке?» Он ответил: «Теперь да».

Вместо Мурата с нами его девушка, белоруска Алена. Иногда она выходит в коридор заплаканная. Мурат присылает ей фотографии, пишет, что скоро вернётся. Они вместе полгода, Алена ради него приехала из Японии.

И вот мы сидим в светлой комнате с высоким потолками, книжным шкафом, на полках которого стоят книги Толстого, Достоевского, Тургенева и Чехова на турецком (я не удержалась и погладила корешки), сидим вокруг журнального столика, заставленного банками Гиннеса и местного эля, сидим и разговариваем. С нами Алена и Серёжа. Оля, жена Серёжи, ушла в другую комнату, как только мы заговорили про [РКН]. Серёжа — артистичный, интеллигентный парень, говорит красиво и смешно. Любимое слово — «чеканашка», называет так Шойгу и себя, потому что с декабря твердил, что будет [РКН], а все крутили у виска. Серёжа и Оля летят в Уругвай. Спрашиваю, почему такой странный выбор, он объясняет: «Я по образованию географ. По моим подсчетам, вероятность ядерной войны — 10%. В таком случае следует опасаться взрывной волны, радиоактивного излучения и наступления ядерной зимы. Если зима наступит, она затронет умеренный пояс Северного полушария. В таком случае лучше быть поближе к экватору. Поэтому — Уругвай».

Серёжа, конечно, чеканашка. Но он не смеётся, и я не смеюсь.

***

P.:

В Прагу пришла весна. Я вижу подснежники на вокзальной клумбе. Оттаявший город пахнет сегодня пыльным камнем, прошлогодней листвой и почему-то лавандовым мылом. Я иду стричься в парикмахерскую, где говорят по-русски, и думаю, что мне сказать, если парикмахер окажется украинцем. Хорошо, что мне бриться не надо, думаю я, а то в этих барбершопах сплошные опасные бритвы, еще полоснет по горлу за «спецоперацию», мало ли. 

Я подхожу к вокзалу Масарика и хмурюсь: мне не нравится, что моя голова думает такие глупости, но как ей запретишь? И звонкое синее небо, и первое по-настоящему жгучее весеннее солнце меня не утешают. Наоборот, тревога звенит в ответ, вторит этому небу, и вся эта великолепная Прага, мой годичной давности эмигрантский трофей, рассыпается мокрым сахаром в ладонях, оставляет меня с липкими пальцами. Только в январе мы с женой впервые почувствовали себя тут дома, разносили этот дом, нашли место для всех почти мозолей и даже детский садик сыну присмотрели, и тут… Иду и думаю об украинце с бритвой. 

У вокзала стоит палатка-времянка, в каких раньше на Выхино продавали китайские куртки. Тут принимают гуманитарную помощь для беженцев. Думаю, что можно было бы отнести сюда Андрюшины книжки. Что-то, из чего он уже вырос, курочку Рябу, там, всякую, Репку… И ужасного Геннадия Цыферова обязательно надо отдать! Правда, где теперь возьмешь новые книжки на замену старым? В Москву мы теперь не скоро попадем. 

Я ухожу от вокзала и уже не думаю о книжках. Думаю о том, как давно хотел прочитать сыну Туве Янсон, Астрид Линдгрен, Юрия Олешу. И о том, каково мне будет читать их сейчас. Все эти книги учат отваге и честности, они учат помогать и дружить, учат быть смелым Муми-троллем, щедрой Пеппи, чутким наследником Тутти… Все они, эти трое, и еще множество других персонажей смотрят на меня откуда-то из дачного книжного шкафа, отсыревшие от зимней сырости, и спрашивают меня: 

Что ты делаешь? 

Что ты сделаешь? 

А я не знаю, что им ответить. Я иду стричься по весенней Праге и думаю о бритве.

Мы с парикмахером молчали всю стрижку. «Давно тут живете», спросил он меня под конец, стряхивая состриженные волосы на пол. «Второй год», ответил я. «Я тоже», кивнул он в зеркало и спрыснул меня одеколоном. Вопроса «откуда» не последовало, и я сам его задавать не стал. Уходя, я оставил парикмахеру пятьдесят крон на чай.

А вечером начал читать сыну «Шляпу волшебника». 

С экрана, но это ничего.

***

П.:

Вчера впервые приготовил профитроли.

Испёк.

Сотворил.

Что такое профитроли? Это волшебство.

Это бронзовые бока. Это нежность и воздух.

Профитроли не греются о горячие шаньги на субботнем столе у бабушки.

Встретить профитроли можно только на сияющем невесомом постаменте посреди кондитерской.

И вот я сам.

И акт творения не обошелся без женщин.

Ася врывалась со мной во все авантюры. За руку и чуть впереди.

Свадьба. Сын. Квартира. Переезд.

То нежно посаженной мыслью, то горячей поддержкой, то аккуратным исполнением совместно задуманного. Шаг за шагом. 

Такая Ася.

С профитролями Асина была идея. Я вообразить себе подобной дерзости не мог.

Профитроли дома! А завтра что? Утка по-пекински?

Кипит вода. В ней растворяется большой кусок сливочного масла. Вода возмущается вокруг. Но стоит прогнать кусок пару раз по кастрюле, как вода затихает.

Масло холодное и большое. Долго не повозмущаешься.

Я стою. Толкаю масло от стенки к стенке. 

И вот кусок растаял, и масла в кастрюле не осталось. Точнее, вся жидкость теперь — масло.

И масло это затихает, готовясь заклокотать и возмутиться. Вот-вот.

Я засыпаю его мукой.

— Ты не успел, малыш Масло!

Вдруг не остаётся времени для фантазий. Размазать!

Собрать!

Размазать!

Перевернуть!

Начинаю сомневаться. А сколько нужно заваривать тесто?

Трижды снимаю тесто с конфорки. Трижды возвращаю назад.

Жду, когда получится плотный комок.

Боюсь пережечь (а ведь тогда, с козулями, недодержал!)

И…  расслабляюсь. 

Снимаю тесто с плиты и оставляю в покое. Драма кончилась, её заместил технологический процесс.

Готовые профитроли на столе.

Волшебные.

Первым делом отправляю фото Оксе.

Она всегда готова порадоваться вместе. Поддержать. Посмеяться. Или потыкать неудобными вопросами. 

Не знаешь, что от неё ожидать за вечерним чаем. Знаешь, на что рассчитывать в беде.

Такая Окса.

Сейчас она радуется вместе со мной. И спрашивает, какой я выбрал крем для начинки. И предлагает свои варианты.

Несколько дней назад Оксана вернулась в Архангельск. Быть рядом с мамой во время второй химиотерапии. Перед этим потеряла работу. 

Завтра, 8 марта, Окса потеряет маму.

А я здесь и сейчас.

Любуюсь своими профитролями. Смакую ощущение волшебной силы внутри.

Ощущение небывалого свершения. Ощущение возможностей.

Если идти шаг за шагом.

Если идти не одному.

***

Л.:

Мы с мужем слушали аудиокнигу, «Гарри Поттер и Орден Феникса», это моя любимая книга поттерианы. У мужа слух лучше, чем у меня. Он резко вышел в коридор, вернулся ко мне и сказал: «Там, похоже, женщину бьют». 

На пару секунд мы оба прижали уши к входной двери. Были слышны мужские крики, маты, женский плач. Я сказала — «я выйду», а муж предложил вызвать полицию.

Мы уже вызывали как-то полицию на соседа за стенкой, он бил жену. Приехали бравые парни в бронежилетах, высокие, статные, экипированные не хуже ассасинов в игре от Ubisoft. Дверь им открыл сам сосед, жены не было видно. Полицейские сказали соседу: «А, вы ругаетесь с женой? Так это ваше семейное дело!» После чего сообщили ему фамилию и адрес человека, который вызвал милицию, то есть, мой. И уехали.

От криков до побоев один шаг. От побоев до смерти — тоже. Ждать полицию было некогда. Я вышла на лестницу. Сосед, всегда казавшийся крайне адекватным, адски и пьяно орал на свою жену. Мой муж зачем-то полез в шкаф. Я сказала соседу, что сейчас вызову полицию. Хотя понимала, мои угрозы не имеют никакой силы. Он лихо обматерил меня и двинулся навстречу. Но в мою сторону не пошёл, а завернул к лифтам. Выглянули другие соседи. Начали попрекать  мужика. Он почти что плакал, заходя в лифт, говорил: «Вы себе не представляете». 

Я вернулась домой и обнаружила там самурая с моей коллекционной катаной (незаточенной). Муж не нашёл в доме более тяжёлого предмета. Он сказал, что взял катану на тот случай, если сосед вдруг бросится убивать жену и меня. 

Муж сказал, что много раз общался с этим соседом. Сосед, как оказалось, пытался построить бизнес и, возможно, сейчас всё потерял. 

Я пойду к его жене и поговорю с ней, попытаюсь предложить помощь. А муж пошёл на улицу искать соседа, чтобы поговорить.

***

Ф.:

Вчера и сегодня я писала. Это не могло бы считаться событием в прошлых условиях привычного благополучия, где событие трактуется как «перемещение персонажа через границу семантического поля» по Лотману. В акте письма нет декларируемой Лотманом резкости, непредсказуемости и неожиданности, нет необходимого смещения и революционности. Есть рутина, осознанное подчинение дисциплине и техники попадания в состояние потока. Я намеренно выбираю больше существительных и сгоняю их в статичные ряды. И вновь обращаюсь к Лотману.

Событие революционно, это происшествие в контексте, это сдвиг, «значимое уклонение от нормы», «поскольку выполнение нормы “событием” не является». Здесь неизбежно обращение к понятию психиатрической нормы и так же неизбежны примеры Марины Абрамович, которая говорила, что Фрейд явно бы ей заинтересовался, и насильников и убийц, крайних точек на графиках колебаний волн, а вместе с ними профессиональных военных, убивающих во имя добра, защиты и спасения — двойной слом шаблона. Убийства в контексте [РКН] перестают быть событиями, и очевидны, хотя и бесплодны, старания вернуть их в ряд, в статус происшествий, то есть отклонений от нормы.

В прошлый четверг, а теперь отсчёт идёт на четверги, и это прошлый четверг, не позапрошлый, мы с мужем ходили в галерею. Билеты на Врубеля купили давно, в конце января, и решили попробовать. Врубель оказался мёртв и непригоден для взаимодействия с реальностью. Я упросила мужа пойти на выставку современного искусства из Европы — и там вдруг смеялась. Плечи выровнялись, стихли отёки под глазами, я захотела есть. Потом мы долго спорили и ссорились, громко, яростно, с горячими взаимными упрёками, заснули за полночь, обсуждая современных художников. Это лотмановский пример, описанный в «Структуре художественного текста»: про супругов, разошедшихся в оценках абстрактного искусства и обратившихся в милицию, чтобы составить протокол. Для участкового в этом нет события, поскольку нет нарушений законов, а в моей семьи посещение выставки надёжно встроилось в родовую память и соединилось с историческим контекстом, что сразу поднимает событие на следующий структурный уровень.

Согласна, ассоциация с Лотманом не первого ряда, до неё книга Анни Эрно и фильм, которые так и называются «Событие». Случайная беременность, нелегальный аборт во Франции после Второй мировой. Несомненно событие, которое Эрно перемещает между позициями существенности и незначительности, то разворачивает его в вариантах текстуальных положений в несколько сюжетных звеньев, то округляет до единственного, закрашивая общую картину мира. У Эрно и Одри Диван, снявшей фильм, вечной точкой выставлено одно и то же событие — вмешательство акушерки и эмбрион. У меня было два эмбриона: аборт, белёсые сгруппированные точки на мониторе УЗИ, и их не стало, и мёртвая женщина, беременность восемь недель, на стенке матки плацентарная площадка. Лотман и Эрно объединили их, нещадно связали, небрежно закинув на другую ступень иерархии.

Фокусировка, наведение резкости, раздел происшествий в газете — и действо письма, торопливый неразборчивый текст в результате трансформируется в событие, разгоняя внутреннюю машину неудобных моральных вопросов о коллективной вине и ответственности.

К сегодняшней точке временной схемы со страхом стерпелись, наступает истощение стрáховой машинерии, это ли не событие для начала, несвоевременное, как и все другие.

***

И.:

В Ереване сегодня солнечно. Ходил по бульвару, шарахался от шумных компаний парней-сверстников, угрожающе говорящих на непонятном языке, с удивлением рассматривал пары девушек-подружек, ведущих себя, жестикулирующих, общающихся друг с другом совсем по-другому, чем привычные мне их московские аналоги. Бродил и с удивлением отмечал, что за несколько дней пребывания тут так и не встретил на улице мужчину и женщину, приходящихся друг другу просто друзьями. Все вокруг странное, неясное, не такое, чем кажется. Непривычной формы скамейки, непонятные мне взгляды, по другому поступающие на перекрестках водители. Все так разительно отличается от известного мне, все настолько иначе. 

Сегодня к нам приехали еще двое знакомых. Трое, если считать малыша. Ближе к вечеру они смогли снять квартиру на краю центра. Они все еще надеются вернуться домой через несколько недель. Мать считает это наивностью. А я просто завидую. Я завидую тем, кто остался там.  

Друга на днях остановили на Лубянке, он считал количество омоновцев, и его вежливо попросили открыть телефон. Слава богу, отговорился. Не знаю, что будет завтра. Будет ли завтра? 

Все постепенно сходят с ума. Сошли с ума друзья. Не могут трезво рассуждать, паникуют, ликуют, ненавидят, ненавидят, и еще раз ненавидят. Сошли с ума СМИ. Нагнетают, усугубляют и ненавидят, ненавидят, ненавидят.  

Даже те, кто не тронулся окончательно два года назад, начинают истерить, орать и ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть. Люди сходят с ума. Главное, не сойти с ума.

***

Е.:

Тяжелее всего по утрам. Физически трудно возвращаться в кошмар из беспокойного полусна. Обязанность накормить и отправить в школу Варьку стаскивает с кровати безвольное слабое тело. До [РКН] мешавшие три кг веса тают, потому что есть не хочется. Некстати подумалось, что скоро все страдания по поводу зависимости от сладкого закончатся сами собой. Шоколад останется только в памяти. 

Почистила список друзей, убрала всех, кто ни разу не отметился ни словом, ни лайком. И не по политическим разногласиям, просто от того, что хочется забиться в угол. 

При встрече со знакомыми боюсь услышать про восемь лет и стучащий в сердца пепел донбасских детей.

Приступы тоски и безнадёжности со вчерашнего вечера сменяются приступами обессиливающего страха. Оказалось, что всё же умею плакать. Спасибо слезам. 

Пробую писать, но получается не очень. Хочу написать сценарий о любви, надеюсь, процесс поможет на время уходить от реальности.

Хорошо, что вписалась в учёбу, это тоже немного поддерживает. 

Наблюдаю за собой, как уходит необходимость принимать казавшиеся до [РКН] важными решения или сделать жизненный выбор, думать, как сделать то или это. Теперь не надо. Думаю, что смогу лично я, когда наступит время выживания. Я уже не та, что была в 90-е. Надеюсь на то, что, когда наступит этот момент, смогу мобилизоваться. 

Думаю, что всё, что мы называем «пиздец», ещё не он. 

Купила дочке бумажных книг.

***

А.:

Однажды ко мне приезжал племянник. После его визитов, наполненных неуёмной детской энергией и радостью, я обычно ещё долго нахожу заботливо приклеенные в самых разных потаенных местах стикеры, нарисованные на скатерти, мне непонятные, но очень нужные в тот момент ему, знаки, детальки конструктора в дальних уголках под шкафом или диваном. 

Но в тот раз его очень заинтересовал деревянный человечек из Икеи. Это и неудивительно. Ведь у него двигались руки и ноги, можно было представить, как он делает акробатические трюки, бежит стометровки, перепрыгивает ужасные пропасти и летает, как супермен. В тот момент, когда человечек вдруг стал трансформером и должен был ловко сложиться определенным, одному моему племяннику известным образом, вместо трансформации произошла наглядная демонстрация выражения «руки отваливаются». Племянник выразил своё отношение к произошедшему озадаченным «Ой…», а человечек остался стоять на полке без руки. 

Я сложила отпавшую деталь и винтик, ее придерживавший, в ящичек под названием «а вдруг пригодится», а человечка ласково окрестила «мой паралимпиец» и установила в позу атлета, готовящегося к забегу.

Сегодня, 8 марта, он снова попался мне на глаза. И я не смогла пройти мимо, как раньше. Я долго рылась в шкафчиках и ящичках в поисках того самого «а вдруг», потому что за прошедшее с момента события время напрочь успела забыть, куда это я положила детали, чтобы не потерять. Казалось, не было дела важнее. Нашла. Долго возилась с пружинкой и отверткой, вспоминала гайдаровское «пружина была упряма, а дедушка был терпелив», и, наконец, вернула руку на место. 

Почему-то от осознания того, что ещё можно что-то починить, стало так тепло и спокойно. Пусть какую-то мелочь, но сохранить. Как точку опоры в мире, который рассыпается на глазах.

***

О.:

Я увидела девушку. Она плакала, сидя на лавке, перебирая в руках вянущие розоватые тюльпаны. Тихо, виновато, с глазами в пол. Чтобы никто не смотрел, не замечал.

Прохожие и не замечали, оберегая свой покой.

У девушки были светлые волосы с темными корнями, куртка совсем легкая, не по погоде, а на ногах найки. Эти кроссовки, несомненно, станут свидетельством другой эпохи. Той, что за нашими спинами захлопнули в начале февраля. Так же обретут историческую значимость игрушки из макдака, карандашик для бровей Sephora, пустая иконка нетфликса и дряхлеющая яблоковская техника.

Что-то подсказывало, что девушка плачет не из-за этого. Не потому с обреченным остервенением распушивает зеленый хвостик ленточки на букете.

Из-за солнца пришлось растирать глаза. А может, это жгли чужие слезы.

Когда я снова посмотрела на лавочку, девушки не было. На лавке рассыпались тюльпаны, более не связанные зеленой лентой.

***

L.:

«Давай я покажу тебе ещё один смысл». 

Смотри, на улице не тает снег, а ведь уже весна. Тебе грустно от этого? Холод обнимает нашу землю, даёт временную анестезию, прячет боль, которую ей пока не пережить. 

Ты плачешь — значит, ты жива. Тревога заставляет сердце биться. Думать. Делать. Биться. 

Ты думаешь о мире, о мировоззрении, об идеологиях. О смыслах. О том, может ли вообще что-то быть правильным, единственно верным. Пишешь и дышишь. Но верного ответа нет. 

Есть ещё один смысл. И ещё один. И ещё один. И ещё. 

И ещё.

Семь миллиардов смыслов.  

Есть правда кое-что, о чём нельзя говорить, и там ты видишь лишь один смысл — 

погибель.

Ты не смотришь в ту сторону, когда твоя семилетняя племянница берёт фигурку, собранную из аквамозаики, крутит в руках и говорит: «Давай я покажу тебе ещё один смысл».

Ты не смотришь туда, но мысленно всегда там. Удерживаешься от погибели, держась за руку любимого ребёнка.

***

E.:

8 марта 2022 года. Один из моих любимых праздников. Я вообще люблю все праздники — и Новый год с пушистой елкой, круглыми конфетами, фейерверками и подарками, и дни рождения — свой и моих близких — за возможность встречи с теми, с кем давненько не встречались, и 8 марта — за окончание зимы, солнышко, выходной, цветы и опять же подарки. В этом году мы уехали от всего — телевизора с его безумными новостями, готовки, стирки, детских игрушек на полу. Уехали отвлечься и почувствовать праздник, весну, насладиться маленькими радостями и понять, что жизнь продолжается и каждый делает то, что может именно он в данной ситуации. Гостиница. Обожаю гостиницы. Не надо убирать постели и готовить завтраки, можно не бродить по квартире, наступая на лего (а это довольно неприятное ощущение), не надо выбирать, что вы оденете (выбор ограничен джинсами и парой футболок). Можно утром не спеша одеться и пойти завтракать. Выбрать в меню спагетти с соусом, блинчики, яичницу из трех яиц или даже банальную кашу (да, и в ресторанах заказывают каши, на мое удивление). Выпить чашечку кофе с булочкой, посмотреть карту, наметить маршрут, потеплее одеться и пойти бродить по небольшому, провинциальному, но такому милому городу. Потрясающий Кремль, подъем на башню, река с глыбами льда, мощеные улочки, ярмарка с цветными варежками, деревянными трещотками, сбитнем и смешными магнитами (какое же путешествие обходится без них). Обед в маленькой кафешке, потрясающий красный торт и молочные конфеты. Поездка к гигантскому памятнику — монументу. Все бегают вокруг и пытаются залезть хотя бы на ногу коня, ведь фотографироваться просто рядом никому не интересно. Закат над разноцветными черепичными крышами. И опять гостиница. Бокал красного вина с кунжутным сыром, вкусный ужин и чудесный фильм «Назад в будущее». Присланное из дома фото — уже появились первые подснежники. Ах, да, и конечно же подарок — роскошная красная туфля (надеюсь, хватит до осени). Я не могу изменить ничего уже случившееся, но могу жить здесь и сейчас, делать то, что должна и могу. И все равно радоваться каждому дню просто потому, что он наступил для меня.

***

D.:

Сегодня я испытываю гнев

Я выхожу на улицу и не вижу разрухи. Я не вижу горя и плачущих людей. Я не вижу матерей, хватающихся за голову, воющих и совершенно не представляющих, как жить дальше. Я не вижу отчаяния. Я не вижу раскаяния.

Мне навстречу идёт мужичок с завернутыми в пластиковый пакет цветами. Этот мужичок так ничтожен и сутул, как будто даже неопрятно одет. Его цветы как повинность, которую он с чувством собачьей преданности и надежды на благословение несёт в этот день какой-нибудь близкой женщине. 

Меня злит в этом мужичке совершенно все — от его дремучести и того, что не знает, о чем праздник, до этого ужасного пакета. Но больше всего вызывает гнев, что он живет как раньше. 

Его мир не разрушен, планы не сломаны, мечты не попраны, он, кажется, не постарел за эту неделю. Кажется, у него даже настроение хорошее. Мерзавец. 

Его человечность его не беспокоит, он бежит с цветами в шуршащем пакете. Его личность не пострадала от причастности ко злу. Невозможно помыслить — такому хрестоматийному злу. Он остался цел. Он идёт с цветами, у него сегодня праздник. Возможно, он выпьет сегодня или сможет заняться любовью. 

Но это пока. Скоро и он сломается, его душа разорвется на части, если, конечно, внутри него что-то есть. Он будет раздавлен, побит и опустошён. Он почувствует и на своих руках смерть и боль. Его это уничтожит. По-другому не бывает с теми, кто остается на тёмной стороне.

***

N.:

Обычно это был рисунок.

В центре существо с глазами-плошками и ресницами в пол-лица. Тонкая алая дуга обозначала улыбку. Охапка хвороста на макушке — прическу. И корявенькими разнокалиберными буковками — МАМА внизу. Ну и неизменные атрибуты детского рисунка — травка, солнышко, облака.

Последние двадцать лет среди подарков на 8 марта обязательно был хоть один такой.

Но все когда-то кончается. Время детских рисунков прошло. Моя младшая шестилетняя дочь в творческом порыве сотворила для меня не портрет в лучших традициях примитивизма. Смастерила брошь из фетра.

Я представляю, какой титанический труд проделали эти пальчики, ещё не прокачанные прописями. Представляю, с каким усердием они вырезали, клеили и пришивали бусины на этот шедевр. Предвкушали восторг в моих глазах.

Но будь проклято это страшное время! Дочь не подозревает, что надень я эту брошь, рискую нарваться на штраф, реальный тюремный срок и нападки воинствующих русофилов. Небесно-голубой кружок с одуванчиково-желтым цветочком  и сердечком в центре.

— Почему ты выбрала эти цвета? — спрашиваю шестилетнюю Настю. А она смотрит на меня с недоумением, глаза ее округляются, как у персонажа картинки, подаренной на прошлое 8 марта.

— Мам! Как ты не понимаешь?! Голубой — это небо. Желтый — солнышко. Сердечко посередине — это любовь! Эта брошка про любовь!

Солнечный круг, небо вокруг — это поделка девчонки. Она и не подозревает, что окружающие увидят не мир, не любовь. Увидят «вражеский» флаг, увидят провокацию и ненависть. И не удивлюсь, если однажды Роскомнадзор изымет из всех российских палитр небесную лазурь и цвет солнца или запретит любое их сочетание.

Я восторгаюсь этой поделкой. Равно так же, как восторгалась бы красными маками на фоне синего неба и белых облаков.

И так не хочу, чтобы политический символизм ворвался в жизнь наших детей и раздробил их огромный мир на территориальные, национальные и идеологические кусочки, из которых, как ни крути, не складывается мирное небо и яркое солнце.

***

A.:

8 марта 2022 мы с дочкой ходили в «Макдоналдс». Тогда мы еще не знали, что «Макдоналдс» тоже всё.

Дело было, конечно, не в бургерах и коле — я хотела подарить дочке иллюзию привычной мирной жизни. Пусть еще на один день.

Дочке девять. Она веселая, смешливая, дерзкая. А ее радар так чуток к несправедливости, что порой мне страшно, как она будет с ним жить дальше. Жить сейчас. А через десять лет?

Дочке девять. Четыре из них она прожила с пьющим и ненадежным отцом, пусть мало теперь помнит. Но что помнит, то врезалось намертво. Еще год — в подвешенном состоянии, пока я не освоилась на новой работе. И лишь четыре года — в достатке и безопасности.

Дочке девять. 24 февраля по дороге из школы она ревела взахлеб, что не хочет Третьей мировой войны. Что не хочет умирать. Не хочет, чтобы умирали другие. 

Пусть лучше плачет из-за закрывшегося «Макдоналдса». Но из-за него она плакать не стала. 

И все же один беззаботный день я успела ей подарить.

***

П.:

Нужно выбрать что-то одно, событие, точку поворота (сюжет меняется каждый час, но неумолимо стремится в the end) — а мир вокруг и внутри дробится на мерцающие кристаллы, смутные копии того, что когда-то было единственной реальностью, и на нескладывающиеся — это невозможно сложить! — пазлы перевернутой, как у кошек, перспективы того, куда мы теперь живем. 

Расщепление. Мерцание. Зияние. Аут. Шизофрения. 

Что выцепить из полотнища дня? Если следовать логике бреда, то да, вот они, эти заметки, которые лягут — если выживем — потом в толстый том воспоминаний. Когда то, что нельзя называть, будет окончено, оплакано и отрефлексировано, когда мы поймем, зачем это было нужно (а если человеческой расе жить дальше, если глобал ворминг и пандемия c нами не справятся и мы будем все-таки жить, то нам придется изобрести объяснение, смысл, какой-то терапевтический нарратив — который однажды, согласно законам человеческой малости, неминуемо станет пособием для подлеца-пропагандиста), тогда я вспомню, как в этом мерцании дня восьмого марта две тысячи двадцать второго меня приветствует из пока тянущейся через впн, как мерседес по мерзлой мартовской целине, сториз приятельницы из благотворительного фонда — любительницы собак, души компании и сердобольной девушки: она салютует Zигхайлем в обрамлении чуть ли не вербовых пушинок, поздравляя одновременно с прощеным воскресеньем (девственное сознание быстро находит место на иконостасе для нового символа, сочленяя подобное с кажущимся подобным).  Я вспомню рассказы об очередях, как в Мавзолей (нет, не в Икею, это было на прошлой неделе), а за семенами и саженцами, о гамбургерах на Авито и о том, как двое в ватниках закрашивают строительной краской слова на льду Мойки. А еще о том, как мой муж планирует копать погреб — бункер у нас уже есть, а вот консервы хранить где-то надо.  

Это если посмотреть прямиком, не мигая, в бред. На нескладывающиеся пазлы, на рассыпающуюся картину песком, на фантомные боли то ли еще умирающего, то ли уже испускающего миазмы — удобрение будущей жизни…

Если же смотреть на здоровую часть бытия (мы приносим пушистых кроликов из вольера домой и делаем прививки всем семерым одной иглой — экономим — и расцеловываем; едим праздничный торт «Сказка», я его полюбила еще в 1980-х; дочка садится за математику; на тюльпанах играет солнечный свет, они распускаются к жизни, в воду в вазе нужно добавить сахар или специальный порошок; муж просит «обними меня», а сын зажимает в ладошке игрушечный поезд, мой талисман; снег на веранде почти растаял — и все как всегда, только солнечный свет, набирающий силу с каждым днем этой весны, режет глаза), если же смотреть на здоровую часть, на мерцание прежней жизни, пробивающееся сквозь пелену бреда, то… чувствуешь себя больной. Нет больше органа восприятия этого, т а к о г о мира.

И я думаю, что, наверное, подлинное событие дня вчерашнего для меня — это вот это усилие, усилие сверх Я, которое одновременно умирает и наблюдает, дышит и задыхается, мерцает и бдит, помнит и пытается забыть, прощается и надеется. Событие дня вчера — что я не сошла с ума. Окончательно. 

Событие дня завтра — я даже не загадываю…

Но если я буду писать — значит, я буду.

***

Э.:

Звонок бабушке я откладывала все эти долгие, бесконечно тянущиеся четырнадцать дней.

Сегодня 8 марта. Надо звонить. Беру телефон, собираюсь с духом.

— Алло, баба Нина, с праздником! С праздником сильных женщин, которые так много выдержали и еще выдержат. 

— Да, Машенька, выдержат…

— Как ты?

Вместо ответа — молчание и слезы, горечь которых не заглушают разделяющие нас четыре тысячи километров.

«Не будем обсуждать это по телефону», — пресекла бабушка мою попытку поговорить об этом. В стране, в которой запрещают называть вещи своими именами, ей остаются только слезы. Пока и их не запретили.

Ну что ж. Нельзя так нельзя.

— Отвлекаешься? Рассаду уже посадила? А можешь мне тоже штаны сшить?

— Штаны? Коне-ечно! Ты же знаешь, я легкие шью, хабэшечка. Давай и Коле сошью. Они хорошо проветриваются, мужикам нравятся.

«Хабэшечка». Я улыбаюсь, представляя Колю в штанах в стиле белорусского трикотажа с функцией проветривания яиц.

— Конечно, шей. Ему понравятся.

Лишь бы ты перестала плакать. Лишь бы кончилась [РКН].

***

D.:

ночь. москва. район академический. сижу у себя дома за столом и редактирую статью. я первый автор, а кристоф — второй. есть еще соавторы — йорг, манфред, йоханнес. мы метеорологи. в 2017 году мы все были в арктике, на шпицбергене, и занимались самолетными измерениями. я помню, как манфред, наш самый главный босс, полез на крышу самолета, чтобы протереть стекла датчиков, и порвал джинсы между ног почти во всю длину. потом так в них и сидел на совещании. мне нравится манфред. теперь институт кристофа прервал сотрудничество с российскими институтами, как и институт манфреда, как и все другие немецкие институты. но статью мы опубликовать еще можем. мы ее пишем уже года три, а данные начали обрабатывать еще в 2017-м. и вот почти закончили. это мучительно долго. почему так долго? переезды из квартиры в квартиру, из германии в россию, маленькая дочка, две работы, развод… наука это в любом случае не быстрое занятие. сейчас я еще посижу — до четырех утра — и отправлю кристофу материалы. моя часть работы почти окончена. останется совсем немного. после небольших правок мы подадим статью в журнал и будем ждать ответа от рецензентов. а у меня появятся силы на что-то еще. или не появятся.

***

H.:

Сегодня знакомые сербы прислали слова поддержки. Эх, сербы…. Слова поддержки мне, русской. Вот только я, русская, не могу поддержать других русских. Я против России сейчас. Эх, сербы… Милые мои, помнящие бомбежки НАТО, не любящие Америку, любящие все русское. Эх, Белград, любимый мой, безумный и веселый, с граффити на Дорчоле, с черными свечками разрушенных в 1999 домов, с памятными досками… Нарушилось всякое славянское братство. Так нарушилось, что и ваша поддержка, сербы, не радует. Что вам сказать?

***

E.:

— Уроки-то на завтра все сделаны?

— Еще сочинение писать.

— По Гоголю?

— Нет, Гоголя мы, похоже, не будем проходить. Ирина Викторовна в трансе, урок был непонятно о чем, обсуждали, кто какие книги любит читать. Про это и сочинение задали.

— Как не будете Гоголя проходить?! Вообще Гоголя или только «Вечера на хуторе»?

— Мама, я не знаю! Нам ничего не объяснили!

Слог у Николая Васильевича в «Вечерах», конечно, такой, что нежные язычки детей 21 века заплетаются изрядно. Не помогает даже список украинских слов, заботливо переведенных автором для читателей. Зная это, я сама стала вслух читать эту книгу дочке, а заодно и сыну, пока еще никаких сочинений не пишущему. 

Ну что сказать? Через строчку «москаль» предстает ругательством в устах незатейливых хуторян. Только вот и «католик» оказывается там ругательством в не меньшей степени. «А сейчас для них католики, получается, наоборот, хорошие, из Евросоюза», — говорит мне ребенок. И я теряюсь от политизированности моей дочери, ученицы шестого класса. «Понимаешь, Дунечка, Гоголь написал так не потому, что хотел обидеть русских или европейцев. Он писал о том, что знал, и так, как это видел, будучи писателем. Эти и смешные, и страшные рассказы — не про политику и вражду, не про агитацию и пропаганду. Посмотри, как он посмеивается над своими персонажами, но и любуется ими как!»

Никогда великому русскому писателю Н. В. Гоголю не перестать быть украинцем (малороссом, как он, наверное, сам себя называл). А надо ли? Или его попросят прикинуться политкорректным? И больше не будут дети читать про запорожца Тараса Бульбу и учить его страстную речь про русскую землю и русскую душу?

Надеюсь, замешательство Ирины Викторовны будет недолгим. Ведь именно сейчас так важно вспомнить о том, что одно лишь искусство стоит выше политики, существует помимо экономических кризисов и уж точно не имеет национальностей.

***

A.:

Новый 1920, или

Об очередном русском исходе

/дневниковое/

Где-то на пятый день вынужденной эмиграции стала выползать не только из-под одеяла в ближайшую аптеку, магазин, кафе, но и решилась найти русских в Стамбуле. 

Понятно, русскоговорящих незнакомцев на улицах день ото дня больше. 

Зарубка на память, отдельное, новое явление: глаз встречается со странным, неприязненно-отстранённым чувством в глазах соотечественников, из встречного взгляда веет не то чтобы холодом, а мгновенной отстранённостью, поэтому губы не успевают сложиться в улыбке. Что это? Горько и больно. Ведь здесь оказались не те, кто поддерживают безумие. Те — остались. Что это? Пока не разобралась. И дело точно не в привычной атомизации XXI века. Тут что-то другое. Вдвойне неприятно потому, что на вид это явно свои люди: в основном такие лица, какие можно было встретить на маршах памяти Немцова, например. Как говорили, красивые лица. Но все по отдельности бродят, либо своими маленькими группками. Наверное, просто все в растерянности. 

Я всё время, всё время вспоминаю «Бег»…

Да, много тех, кто на улицах шарахается от своих или смотрит сквозь них, но есть и те, кого я сама нашла и узнала. (Хотя, может, если бы не адресное знакомство, они точно также бы взглянули).

Нахожу в fb стамбульского экспата, ученицу Гусейнова, договариваюсь о встрече, а она сразу зовёт в гости. Проплутав по улицам без навигатора, по старинке спрашивая у прохожих (мне в принципе всегда это больше навигатора нравилось), дохожу до нужного дома. Думала, как обычно, идя в гости впервые: познакомимся, побеседуем, может, завяжется дружба. То есть, я рассуждала как в мирное время. Не тут-то было. 

У Лизы дома — штаб. Только что прибывшая семья из Петербурга, прибывшая чуть ранее москвичка Наташа, сама Лиза всё время в телефоне, сразу ко мне: есть ли кто-нибудь, кто может принять семью из Сум, которая едет во Львов? Да, конечно, я тотчас пишу другу-киевлянину, который в эти дни волонтёрит во Львове. После обмениваемся несколькими репликами о происходящем. Опять ей звонят: кто-то из русских беженцев уже занялся оформлением документов в Турции, то есть остаётся здесь. (Для многих других Стамбул всё-таки перевалочный пункт). Потом она говорит внезапно: «Насть, третьи сутки сплю по два часа, а сейчас дети придут из школы, я посплю хоть чуть, а ты иди к моим гостям».

…Я выхожу на улицу покурить. Я больше не вернусь к Лизе, Стамбул был моим временным пристанищем. Но я желаю ей сил, как можно больше.

***

A.:

08.03

Мы стояли на краю Оки. Берег перестаёт быть собой, когда река во льду: непонятно, где вода начинается, а где заканчивается. Но уже весна, уже не сплошное пространство снега. Уже если наклониться совсем близко к кромке льда, можно увидеть подо льдом воду. Не постоянную, а то и дело подбегающую… к чему? Видимо, эту границу я могу назвать кромкой берега. Это не совсем так, много льда просто на песке, но ведь и ничем не скованная живая вода очень хитро работает с границами.

На середине реки лежали куски льда разного размера, а ещё гигантский кусок древесины, из которого получилось бы четыре-пять больших брёвен.

Папа удивился льдинам на льду.

— Может, кидал кто?

— Ну как-то слишком далеко они.

Решили проверить: папа, муж, дочка, я.

Несколько свободных льдинок лежали на песке. Мы бросали их то вертикально вниз, то кто дальше, то с корточек пускали, как блинчики по воде.

Льдинки скользили по поверхности с удивительно аккуратным и радостным шуршанием, все дальше и дальше от точки, где они соприкоснулись с замёрзшей рекой. Уже не опрятней модного паркета, но речка все ещё восхитительна в своей гладкой броне.

Мы никак не могли уйти, перестать бросать наши стеклянные камни. Вспомнилась Олимпиада и кёрлинг — сразу понимаешь, как его когда-то придумали. И пугающее официозное закрытие Олимпиады, и следующие за ним три дня.

Как странно одновременно думать о катающихся на коньках фламандцах, которые тоже могли играть в льдышки на своих реках, которые очень давно не покрываются льдом. И об изобретении смешного вида спорта, и о том, как хорошо стать глупее и веселее и просто играть в льдинки — для этого не нужен Эппл стор, Гугл, ИКЕА. Вот оно все здесь. Но для этого нужен дом, за который нужно платить. И одновременно с каждой бросаемой льдинкой пытаться выразить весь огромный, не имеющий права вырваться (по новому законодательству) гнев, всю злость. И при всем этом смотреть на то, как твоя льдинка скользит по поверхности реки и летит все дальше и дальше, несмотря на то, что от удара откололись края, несмотря на то, что она тает. И всё-таки летит, всё-таки живая.

Время разбрасывать льдинки.

***

L.:

— Господи, ну пожалуйста, выпусти их. Умоляю. — Я мысленно крутила эту фразу, пока дочка и Сашина мама проходили паспортный контроль и таможню. Время шло очень медленно, минуты тянулись, как плавленный сыр на горячем бутерброде, и было ощущение, что ты находишься в каком-то другом измерении. Я прокручивала в голове всякие сценарии.

— Не волнуйся, если что, завтра за ними вылечу, — произнес Саша, держа меня за руку. 

— Слушай, нет, я не останусь тут, в незнакомой стране, непонятно где, с тремя детьми, а если и тебя потом не выпустят, что мне делать? — От панического ужаса я чувствовала, как маленькие пузырьки лопаются с треском у меня в голове: «Ну почему они не звонят?» Параллельно изводила другая мысль: «Что сейчас у Вероники, представляю, как они вывозили своих детей из Киева, это мрак, когда добровольно надо разлучаться с семьей с детьми», слезы подступили к горлу… «Почему так? Ради чего все это? Ведь мирные люди: дети в школу, взрослые булочки пекут». Звон эсэмэски вывел меня из оцепенения: «Мы прошли» — появилось на экране телефона… Почему-то в ответ нет радости, вместе нее какая-то бездонная серая тоска залила все внутри…

***

X.:

Миша сидит один в коридоре перед кабинетом. Его всегда приводят на полчаса раньше, и он ожидает нашей встречи в одиночестве. У Миши недавно случился второй в его жизни психотический эпизод. После изменения дозировки препаратов он чувствует себя лучше, но иногда не может понять, где реальность, а где — продукт его психики.

Мишина мама из Киева, а папа из Новосибирска. Познакомились они здесь, в Израиле, после репатриации. Сейчас они разводятся — громко, со скандалами. Миша каждый раз по-новому пытается объяснить мне (и самому себе, конечно же), что происходит между родителями. Иногда его доводы звучат очень логично, иногда — путано и странно. «Это потому, что папа не моет посуду». «Это потому, что мама часто ругается». «Все из-за того, что я болею».

На прошлой неделе два события сплелись для него воедино — он как-то связал для себя развод и начавшуюся [РКН]. Иногда его мозг цепляется за случайные совпадения и устанавливает между ними мостик. «Папа из России, а мама — украинка, потому они не могут быть вместе».

Мише не хватает критичности, он обычно просто соглашается с новым всплывшим в его сознании объяснением, и даже мой комментарий, что разводиться родители решили задолго до [РКН], у него не вызывает вопросов. В то же время эта случайная Мишина ассоциация даёт мне понять, как моему юному пациенту видится семейный конфликт — эта ежедневная война для него ощутимее, чем то, что он слышит про Россию-Украину. 

Мише тринадцать, но он выглядит на восемь. Размышления его иногда тоже больше напоминают восьмилетнего второклассника, нежели подростка. На нем белая форменная школьная футболка, в руках он крутит цветной кубик Рубика. Он поднимает голову и неловко улыбается мне. Не переставая щелкать кубиком, Миша заходит в кабинет. 

— Ух ты, как быстро у тебя получается!

— Это очень просто, надо всего лишь знать алгоритм. Я тебя научу.

И Миша учит меня алгоритму, ловко вращая оси. Он очень хорошо объясняет, но я не могу запомнить последовательность и теряюсь. Это уже не первое в моей жизни объяснение секретов Рубика, но у меня все равно не получается. Еще и в новостную ленту залезла до сессии вместо того, чтобы отдохнуть и переключиться. Теперь желто-синие и красные квадратики складываются во флаги, которые страшно смешивать. Надо просто знать алгоритмы — щелкает Миша.

Я думаю о том, что обычно Миша чего-то не понимает, а я пытаюсь сделать для него этот мир чуть более объяснимым. Миша рассказывает мне истории и ждёт моих вопросов — иногда они помогают понять, что случилось по-настоящему, а что — лишь в его голове. Часто «навести порядок» не удаётся — как с разводом, например. Щёлк. Сегодня у меня самой внутри — поле военных действий. Я знаю, что есть вещи, которые здоровой логикой объяснить невозможно. Щёлк.

Миша учит меня — это точно важное для него переживание: уметь объяснить что-то другому. Быть не только тем, кто запутался, но и тем, кто знает и умеет. Щёлк.

Я думаю о том, что это очень приятная и успокаивающая роль — объяснять. Я бы объяснила всем, что [РКН] — плохо, чей это на самом деле заговор и кому все это нужно. Я бы научила, какая позиция верна. Щёлк.

— Надо просто запомнить алгоритмы, и тогда все получится. Я посмотрел видео на ютьюбе пару раз, и теперь у меня всегда получается собрать кубик.

Я грустно улыбаюсь про себя — он так нуждается в алгоритмах, которые помогли бы ему собрать себя, свои отрывки восприятия мира, свою семью… Поэтому Мише так нравится играть с кубиком Рубика: как бы ты ни перепутал разноцветные квадратики, зная алгоритмы, ты сможешь вернуть все к порядку. Щёлк.

Маленький мир в твоих руках, который ты можешь контролировать. Щёлк — и нет психотических приступов. Щёлк — и тебе не снятся кошмары, смешивающиеся с реальностью. Щёлк — и родители снова любят друг друга. 

Миша передаёт мне кубик и внимательно следит, чтобы я все делала правильно. Он поправляет меня, если я запуталась. Щёлк —  на желтой грани не остаётся других цветов. Щёлк — и нет споров о том, что есть хорошо, а что — плохо. Щёлк — и нет коллективного психоза. Нет ссорящихся близких. Нет задержанных на митингах. Нет фейков.

Щёлк, щёлк — и нет убитых. И нет [РКН].

***

Y.:

8 марта мы кормили чаек.

В этом безумии последних дней, когда у одного народа рушился мир, а у другого — разрывалось сердце, я понимала, что как раньше уже не будет никогда. 

Будет по другому, какое-то время будет очень плохо, потом очень трудно, потом маятник качнется обратно, но моя единственная жизнь и жизнь моих детей уже неумолимо унесется вперед. И в том, возможно, светлом и мирном будущем, когда все восстановится, я буду, например, пожилой тетей с больными коленками.

Если я в принципе буду.

А дети мои так и не были в настоящем парке аттракционов.

Не жили в отделе, не знают, что такое «завтрак включен», не умеют кататься на автодроме, том самом автодроме, который, конечно, совковый, скучный и бедный, но такой азартный и такой детский…

Я купила билеты в отель и входные билеты в парк, чтобы провести с детьми три дня в отпуске посреди катастрофы.

8-го марта с утра шел дождь, я продлила номер и уснула.

Отельное теплое ламповое телевизорное пространство, наполненное мультфильмами, детьми и чаем, было настоящей терапией. Горячей ванной для души.

А потом дождь резко кончился, солнце выглянуло, и мы срочно до поезда побежали на набережную.

Сын мой, трогательный умный мальчик, вечный хулиган и общественный изгой, впервые увидел чаек и кинулся к ним с остатками крошек. Чайки покружили и улетели, но я все-таки успела сделать кадр…

Зато налетели голуби и воробьи.

Он протянул руку.

На нее осторожно присел один голубь, а потом, потолкавшись, — второй…

Он робко вытянул другую руку.

И вот стоит мой ребенок — с раскинутыми руками, на которых сидят голуби, у его ног толпятся голуби потрусливее, где-то летают чайки, мое сердце разгромлено, и если я не плачу, то только потому, что отец приучил меня терпеть, несмотря ни на что…

Стоит в этом безумном мире мой ребенок со своими голубями, приучая их к рукам, наслаждаясь этим новым опытом… С настоящим, чистым, искрящимся детским восторгом…

Два часа летели, я читала новости, дочь собирала камушки, ветер дул, люди гуляли, мимозу продавали, море отражало серое небо, а нежнейшая душа узнала, наконец, каково это — зажмурившись, управлять миром голубей, когда морской воздух бьет в лицо, и мама рядом, и вообще не страшно, и все по-настоящему, до самой макушки — хорошо… 

А у меня есть кадр с чайками и сыном. И заваленным горизонтом.

***

B.:

Какие бывают счастливые люди! Те, кто может про себя сказать что-то определенное и не поперхнуться. Кто ты — режиссер-авангардист, популяризатор сирийских хомячков, старший научный сотрудник института мозга, борец за права геев, писатель-испытатель, исследователь измененных состояний?.. 

Мне хочется сказать: я никто. Но это неправда, я еще только мечтаю стать никем. А пока у меня в трудовой указано «специалист по связям с общественностью», хотя эти слова не имеют никакого значения. После бестолковых двух высших я учусь на арт-терапевта, но это почти неправда. Потому что я ни черта не понимаю и не умею, и вряд ли доучусь. Бывшая жена, будущая жена. Мать ребенка, от которого я не в восторге и вообще предпочитаю побольше на нем экономить и мечтать о том, что когда-нибудь он наконец вырастет. Могла бы быть красавицей, но не сильно старалась для этого. Что-то писала, иногда чаще, чем сейчас, но меня не печатали, так что за ненадобностью почти прекратила. Что-то рисую, но толком нигде не училась, и потому вечный дилетант. Говорю только по-русски, и это роковой минус сейчас, когда страна, в которой я живу, оказалась сравнима для многих (не для меня) с фашистской Германией. 

Мне не стыдно за эту страну, мне не стыдно за то, что я говорю и пишу по-русски, потому как я никогда не испытывала сладостного чувства слияния с местом. Я — отдельно, страна тоже где-то отдельно. Меня просто угораздило здесь родиться, поэтому у меня никогда не будет пособия и я могу рассчитывать только на неубиваемый инстинкт выживания в условиях тотальной дикости, нищеты и холода. Мне всегда здесь холодно, и у меня нет возможности свалить туда, где я могла бы быть счастлива. Мне кажется, что русские люди (то есть те, кого, как и меня, тоже угораздило родиться в России) имеют в качестве видового признака отсутствие стремления к личному счастью ввиду его невозможности в данных условиях. Как-нибудь дожить, пережить, превозмочь, перетерпеть. Интересно, заполнены ли сейчас храмы? Ведь что, как не православие, толкает нас в эту тягучую трясину смирения. А сейчас время смирения и терпения. Преодоление невозможности терпеть дальше. Когда-нибудь нам всем будет хорошо. А если не будет, то уже некому будет предъявить претензии. Значит, сам виноват — недостаточно смиренно терпел. 

— Мне кажется, что это сон, и однажды мы все проснемся в привычной реальности.

— Тебе не кажется, это и есть сон, и смерть принесет пробуждение.

Но я пока не могу думать о смерти, это уж слишком. Я просто жду, когда все закончится. Я ничего не могу изменить, кроме отношения к происходящему. Но я пока не хочу менять это отношение, может, когда-то потом.

***

K.:

*зажмурить глаза, вдох-выдох —  и открыть их в небо, серенькое, с голубыми проталинами*

Мы идем друг за дружкой по кладбищу в Переделкине. Иногда я беру тебя за руку, иногда ты поддерживаешь меня за локоть, иногда невольно я опускаю и сразу отрываю варежку от ржавой ограды с маленькими, но острыми пиками. Держим равновесие.

Под ногами скользкий, подтаивающий местами, ноздреватый лед, черными штрихами на нем маленькие шишки, палочки, пятнышки черной уже весенней грязи.

Шумит внизу дорога.

Мы пытаемся отыскать могилу Пастернака, потом я вспоминаю (воспоминание, как потом оказывается — ложное), что Пастернак ведь на Пер-Лашез, в Париже. Вспоминаем, что Чуковский тоже где-то здесь. В сущности, важно не это, а то, как тут тихо, и кругом, всё кругом лица, что-то знающие, с насупленными бровями и поджатыми губами, молодые и старые, очень разные. Люди, прожившие очень разное количество лет: кто-то умер в тридцать один (лицо усатое, как будто сильно старше), кто-то прожил долгую-долгую жизнь, пережил войну, кто-то даже обе — и первую и вторую.

В Переделкине очень много сосен.

Сосны красивы. Они устремляются вверх рыжими стволами с нежной, согретой мартовским солнцем кожей-корой, кроны, ветви прихотливо раскидываются. Прекрасные сезанновские формы, небо вплетается в кроны. Красиво и покойно. Но это только кажется. Нервное равновесие — снова я чуть не поскальзываюсь и хватаю твою руку, уводя взгляд от облаков.

---

ДЕНЬ ВТОРОЙ→

---

← ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

---

П.:

Я сижу на работе и пишу диалоги для мобильной игры, которую делает наша студия. В этой игре маленькие симпатичные человечки строят дом в лесу и решают свои маленькие человечковые проблемы. Думаю, если б Носов дожил до наших дней и не разучился писать, у него хорошо бы получались такие игры про веселых коротышек. Но я не Носов. Сегодня не работается. 

«Тут полно битого стекла в траве! Убери его скорее, пока я лапки не поранил», — говорит ученый кот героине. Нужно, чтобы героиня как-то беззлобно пошутила над котом и предложила игроку потратить немного монеток на уборку стекла. Это просто, я пишу такие диалоги уже почти десять лет. Вот сейчас возьму и… но тут в правом нижнем углу всплывает новость-телеграмма. Что-то про доллары, санкции, обстрелы, что-то про [РКН]. И я читаю эти новости, сам не знаю для чего, а когда возвращаюсь к коту, который, бедняга, до сих пор сидит на кочке и боится порезать лапки, я уже не помню, что ему нужно услышать, и оставляю его, несчастного, без ответной реплики. 

«Надо полить розовый куст», — говорят мои герои; «Под Полтавой сбили самолет», — говорят новости. «Мне бы починить уголок для барбекю», — просит седой старичок-лесовичок; «В Мариуполе обстреляли роддом», — рявкает «Медуза». И так весь день. Не работается.

В обед мне пишет друг детства из Москвы. Спрашивает, не начали ли нас тут бить пока что. Кажется, он хотел бы, чтоб начали. «Пока не бьют», — говорю я, стараясь угодить ему этим смиренным «пока». После обеда пишет бывший одноклассник. Говорит, что уволился из ВГТРК по собственному и теперь ищет работу «с текстами». Обещаю поспрашивать. «Береги себя» — «И ты».

День движется медленно. Я его не вижу, потому что широченные наши окна, выходящие на Вацлавскую площадь, затянуты плотными шторами: сумрак нужен художникам, чтобы ярче видеть краски на мониторах. Мне он ни к чему, но стол сценариста рядом с художниками, и я делю с ними сумерки. 

За весь день успеваю написать всего четыре диалога. И прочесть, наверное, четыре сотни новостей. В шесть по всему городу начинают звонить колокола, и мы собираемся по домам. 

У стеклянных дверей студии взад-вперед марширует мой сын, ждет меня. Мы с женой берем его за руки и ведем домой. «Как на работе», — спрашивает жена. «Нормально», — говорю я. 

А что тут еще скажешь?

***

I.:

«Я, конечно, хотел посмотреть все эти страны, но не думал, что это произойдет при таких обстоятельствах», — говорит сосед по комнате в ереванском хостеле. Приехал из Беларуси, учится в России, служил. В универе сказали: «Придет бумажка — выбора нет, мы сразу тебя сдадим». 

Дальше все начинают вспоминать, с какими приключениями сюда добирались. Как развернули на грузинской границе, как перенесли рейс восемь раз, как чистил ноут,  сносил приложения, удаляла посты и переписки, временно выходила из чатов, на три дня отписалась от «Дождя» и «Медузы».

А потом все идут на улицу. Ходят по центру, как молекулы, иногда сталкиваясь друг с другом у киоска с кофе или какой-нибудь странной скульптуры. Кажутся потерянными и надолго зависают, если спросить «куда дальше?» или «какие планы?» Мы и сами не знаем, какие планы и куда дальше.

«В целом, в нашей стране нет замкОв, — подмигивает пожилая продавщица воды. Это она об уличном холодильнике, который может открыть кто угодно. Кроме меня, очевидно. Я даже не пробовала дернуть ручку. «Вы быстро привыкнете, — говорит продавщица воды, — и не захотите уезжать».

***

E.:

8 марта. Два лагеря.

Только что звонил хороший русский парень Илья — агент по недвижимости, ему просто надо было выговориться.  Последние две недели он размещает беженцев 24/7. И это было бы золотое время для риэлтора, но он отказался брать комиссию с беженцев. 

Говорит, клиенты стихийно разделились  два лагеря. 

Первый — как будто приехали  в отпуск. Они снимают  жилье за деньги, ищут комфортное с видом на реку или парк. Такие квартиры и дома на Букинге 9+. После заселения они большой компанией идут на ужин в центр города, пьют много пива и вина. Спрашивают где можно развлечь детей, которые скучают на вынужденных каникулах, и где лучший  шопинг в приграничной Австрии.  

Люди из второго лагеря выбирают бюджетное жилье или временно живут в общежитиях. Не теряют ни минуты, устраивают детей в школу или детский сад,  ищут любую работу. Они интересуются курсами словацкого языка, особенностями парковочной политики, привычками местного населения и ценами на услуги. Не устают благодарить за малейшую помощь.

Я пытаюсь вспомнить, к какому лагерю относилась я, когда приехала тридцать лет назад. Я не бежала от [РКН], ну и не от хорошей жизни. В первый же вечер я попробовала десять разновидностей пива. А наутро с опухшими глазами пошла искать университет и записалась на курсы словацкого для иностранцев. Первые два года я учила язык искала работу, но мысль о том, что я вернусь, сопровождала меня очень очень долго. Я старалась не покупать лишних вещей, не снимать жилье надолго, не подписывать контрактов на десять лет. Какой я лагерь?

Опять звонил Илья. Сказал, что в Братиславе нет никакого жилья. Ни вилл, ни шикарных квартир, ни общаг, ни бомжатников. Не знает, что делать с людьми, которые, сами того не подозревая, попали в третий лагерь.

***

В.:

Дело в том, что я начала пить антидепрессанты — за день до начала «спецоперации». Так совпало. Мне было грустно не потому, что я родилась в этой стране. Хотя, возможно, когда-нибудь я найду здесь логическую связь. Невозможность применить свои знания и навыки, реализовать свои способности в отсутствие нужных институций. Ну что ж. Так вот, таблетки подействовали таким волшебным образом: я не реагирую на новости в России и Украине, читаю и не испытываю никаких эмоций. Я думаю, что это меня спасает. Я очень благодарна фармацевтам. Сейчас я могу спокойно работать, общаться с ребенком, спать, есть… Спокойно читать новости. Мне очень жаль тех, кто сейчас страдает, кто не может спасти себя и семью. Но я ничего не могу сделать. Разве что сесть в тюрьму и лишить ребенка матери. Так вот, 8 марта мы  с моим любимым пошли в музей Булгакова, новый, тот, что на Пироговской — две комнаты, где Булгаков прожил со своей второй женой. Был ли он счастлив? Категория личного счастья для писателя кажется какой-то сомнительной. По крайней мере, для писателя ХХ века. Мне жаль Булгакова. Он мог бы просто писать, мог бы создать еще гениальных текстов — ему не дали. То гражданская война, то репрессии, то травля, цензура, страх… Надо было уезжать. Многим из нас надо уезжать. Но я не могу уехать, кому я там нужна? Где я буду работать? Конечно, может быть и так, что и здесь будет скоро негде работать. Но не думаю, что так скоро. Я как Довлатов, остаюсь из-за русского языка, слишком к нему привязана.

***

I.:

Не хотела об этом писать, но вдохновилась откровенностью текстов «первого дня» и теперь только об этом и думаю.

В общем. Нужно признать. Я хреново справляюсь со стрессом и карьера воинствующей феминистки мне не грозит. В стрессе я, скорее, герой Броуди в фильме «Пианист», который просто пытается выжить.

Утро 24 февраля началось для меня со слов мамы, прозвучащих сквозь сон: «Ты только не волнуйся… Ты только не волнуйся… но аэропорт бомбят…»

Чего?! Я подкидываюсь с постели и вижу в окне огромное количество машин, стоящих в пробке, как в фильме «Война Z», когда жители в панике покидали заражённый вирусом город. Позже мама сказала мне, что говорила совсем другое, но вот я почему-то услышала то, что «услышала». 

Итак, машины злобно рычат друг на друга и пытаются выбраться из города. А я стою в пижаме напротив окна и рассматриваю его, как обыватель в музее «Последний день Помпеи», то есть пялюсь на стремную картину на стене. 

В эту же минуту где-то фоном память подсовывает внутреннему зрению кадры из старых советских фильмов, где в небе летят самолёты в шахматном порядке и уничтожают город под собой. И от этого бунтующий против разума животный страх во мне становится все сильнее. 

Мама носится рядом, пытаясь подготовиться ко всему и сразу. Набирает воду, собирает вещи, говорит, что нужно бы одеться. Я хватаю ее и крепко обнимаю. Мы же сейчас сдохнем, а я так и не успела сказать ей, что очень ее люблю!

Тем временем сердце ещё хуже памяти, оно начинает биться в истерике, пытаясь покинуть мою грудную клетку. 

Уже в другой комнате я кричу маме, что стоило бы подождать, когда я хотя бы бисопролол выпью, как будто это она должна была знать, как себя вести в подобной ситуации. Я хватаюсь за таблетки, но их время давно упущено, сердце уже на старте перед взлетом в космос. 

Оно как будто упивается панической атакой и ругается матом, предрекая нам, ему и мне, скорую смерть. А заодно шустро избивает меня изнутри. И тут я вспоминаю про корвалол. 

Я нахожу бутылочку на кухонной полке и лью не помню сколько. Выпиваю. С тела слетает напряжение. Я успеваю дойти до постели и отключаюсь. Надолго. Позже выяснится, что я бахнула всю бутылку. 

И что я имею вам сказать? Я умею постоять за себя, но я не боец и не лидер. Все остальное во мне было наносным. Я могу прикинуться сильной, но, по сути, я человек тонкой душевной организации. Поэтому рядом мне нужен тот, кто умеет вести и кого это не будет тяготить. Тот, кого я могла бы слушать и кому могла бы доверять. 

Но как жить прямо сейчас, когда мне нужно быть сильной? Или хотя бы полезной.

***

O.:

Думала вчера о своем будущем и плакала. Никак не могу смириться с тем, к чему мы неизбежно движемся с каждым днём. Не могу смириться с крахом своей карьеры как фотографа. Я создаю художественные фотопроекты, и международная арена — важный элемент, потому что у нас в стране мало возможностей для этой сферы. Что-то у меня уже получилось, и в ближайшие пять лет я рассчитывала добиться признания. Остаётся только верить, что не все в искусстве отгородятся от нас. Я много путешествовала в своё время, и знаю, что мир не враждебен. Мне всегда нравилось европейское сознание. Хотя, конечно же, везде есть свои плюсы и минусы. Но жить за семью заборами и купаться во лжи не хочется. Страшно жить там, где задушили свободу слова, где подменили ценности. Санкции тревожат не меньше, но я понимаю, для чего их вводят, хотя согласиться со многими не могу. Вчера я смотрела интервью с Дмитрием Муратовым, и он говорил о том, что материалы в стоматологии импортные. Те же импланты, например. Протезы импортные, а наши не годятся. Они непрочные, а китайские по составу отвратительные. И это лишь маленькая деталь, но за ней стоят люди. Что будет с людьми, которые болеют, которым нужны иностранные лекарства? Я не могу не думать о них, потому что мы все в мире связаны. Один пульсирующий организм. И отгораживаться от мира, прячась за придуманной ненавистью, глупо. Но машина смерти движется, и я её пассажир. Мне из неё как будто бы уже не выйти. Вдруг в голове загорается лампочка: запасный выход! Всегда же есть запасный выход. Нужно только найти силы, разбить стекло молоточком, который всегда висит рядом, и выпрыгнуть.

***

Т.:

Встреча 

Увидеть Валерию — получить заряд энергии. Лера бежала мне навстречу, рыжие кудрявые волосы развевались на ветру. Вдруг она споткнулась, подвернула ногу.

— Танька, привет! — крикнула Лера и помахала мне рукой. — Етить-колотить! Каблук сломала! — выругалась она и захохотала. 

В этом была вся она. Даже в трудные минуты Лера не унывала, наводила безупречный макияж, одевалась «с иголочки» и умела поднять настроение. Когда мне было трудно, я звонила Лере.

— Ну, как ты? — Подруга внимательно осмотрела меня с ног до головы. — Бо-о-же, — протянула она, закатывая глаза, — а что мы такие зачуханые? Или, млять, конец света наступил?

Я переступила с ноги на ногу:

— Вроде не до этого сейчас. Привет. 

— Да, ситуация не из лучших, это так. Ладно, давай засядем где-нибудь, а то мой сапог накрылся. 

Мы расположились в уютном кафе неподалёку от Монстера. 

— Красиво-то как. — Лера осмотрелась по сторонам. — Че приуныла? 

— Не знаю.

— За Украину переживаешь? 

— Да.

— Во русские дают! 

Я увидела, как Лера сморщилась.

— При чем тут это?

— Ты что, за них?

— Я не против них.

— Так ты за [РКН]?!

— Я против [РКН].

— Определись! — разозлилась Лера. — Вот всю жизнь ты такая, ни то ни се. Танька, ты предатель. Нельзя так. Это же ясно, кто враг.

— Кто? — Я в упор посмотрела на Леру.

Она заерзала, поправила кудри и выпалила:

— Они!

— Лер, я белоруска, родилась в России. Русский — мой родной язык. Я ношу в сердце наследие славянской культуры. В нашей семье польские, татарские, украинские, белорусские и русские корни. За кого я должна быть? — неожиданно затараторила я и также неожиданно смолкла.

— Да ты просто дура, Танька. Дурная была, дурная и осталась. — Лера рассмеялась, потом достала из сумочки зеркальце и помаду. — Ты хоть никому не рассказывай, что мне сейчас говоришь. Сейчас надо принять позицию, понимаешь? 

— Да.

— Что да? — Лера перестала красить губы и в упор посмотрела на меня.

— Да. Принять позицию. Только когда ты за одну страну — ты враг. За другую — враг. Говоришь — дурак. Молчишь — предатель. Русский — говно. Украинец — сам виноват. Белорус — сцыкун… 

— Ты чего завелась? — перебила меня подруга.

— Я не завелась, Лера. Я просто принимаю позицию. Прощай. И помни, что я против [РКН].

***

A.:

Знаете, какое слово последние две недели я вижу в постах, сообщениях и рабочих письмах чаще всего? Нет, не эквивалентное апокалипсису и созвучное полярной лисе. И не универсальное отчаянное дабл Ъ. Вовсе нет.

ОБНИМАЮ.

Вне социальных дистанций, километров и килобайтов, национальных и ментальных различий, музыкальных и гастрономических предпочтений, люди пишут друг другу «Обнимаю». 

В этом слове и поддержка, и принятие, и границы — не те, что отделяют. Но те, что оберегают, прячут от беды, согревают и дают приют. Пусть временный, но дарящий передышку. 

Обнимают друг друга коллеги и соседи по фейсбуку, вконтакте, телеге, продолжите список. 

Обнимают друг друга вчерашние научные оппоненты и непримиримые спорщики.

Обнимают друг друга случайные люди — пассажиры «Титаника», которыми стали все мы.

Обнимают друг друга сердцем, душой, мыслью, чем-то невыразимым. Обнимают в знак выражения любви, участия, сочувствия, поддержки.

 Зревшая долгое время беда прорвала, шумно и мерзостно выталкивая из открывшейся раны накопившийся гной. Она развоплотила и разобщила многих из нас. Но не меньшее число объединила. 

Сегодня к полудню я написала «обнимаю» десятки раз. Это не было пустой формальностью, необязательным хвостиком в конце обязательного письма. Я получила много физически осязаемого тепла в ответ. Это то оставшееся, что поддерживает в нас человеческое. Людей в людях. 

Обнимаю вас.

***

I.:

Я купила сегодня апельсины в сеточке. 

Повезло — купила апельсины в сеточке. 

Все детство я мечтала вот о таком: 

Чтобы купить целую сетку апельсинов. 

Чтобы они были, как в том мультфильме — 

Сразу много и в одной сетке. 

Тогда она называлась авоськой. 

В фильмах показывали, что такое носят пациентам. 

Сразу много апельсинов в авоське.

Чтобы человек поправлялся, ел витамины. 

Часто и я лежала по больницам. 

Часто мне приносили гостинцы родня, друзья. 

Но чтобы апельсины — целую авоську — 

Нет, никогда такого не случалось. 

На праздник всегда хотелось — чтобы 

Много-много круглых апельсинов сразу. 

И чтобы все в открытой сетке, прозрачной. 

Чтобы сразу было видно, сколько в этом счастья, вкуса. 

Чтобы сразу было видно, что счастья надолго хватит. 

Да гори они огнем, эти апельсины. 

Всю жизнь не о том мечтала. 

Надо было мечтать о мире, как в детстве. 

Как в детстве мы все мечтали, обнимая пап и дедов. 

А потом выросли и забыли. 

Забыли каждую ночь мечтать, засыпая. 

Только бы мир, только бы войны не было — как в детстве. 

Вот одна мечта про апельсины и осталась. 

Глупая, детская мечта, запуталась в подсознанье. 

И вот надо же — сбылось. Апельсины 

В сеточке. Наверное, больше килограмма. 

Волоку домой. Они блестят, их много. 

Рыжие, блестящие, тугие. Их не попробуют 

Те, кого убили. Утром сегодня или вчера, или раньше. 

В этой [РКН], о которой мы не подумали. 

Вовремя не подумали, не предотвратили. 

Забыли вовремя подумать. А могли бы.

Не намечтали миру мир. А могли бы.

***

O.:

Завтра у меня день рождения. Год назад, в марте, я сделала себе подарок. Щенка. Маленькую смешную серую кроху. Назвала Витой. Вита — это жизнь. И эта собака действительно перевернула жизнь, мировоззрение, отношение к людям. Уже год я тренирую собаку-спасателя. За год я действительно полюбила людей, почувствовала к ним эмпатию, появилось желание, силы и стремление помогать попавшим в беду. Поэтому мы в отряде проходим обучения, практики, семинары, собираем посылки для бабушек и дедушек, выезжаем на поиски пропавших людей. За год поисково-спасательная служба стала образом жизни. И именно поэтому сейчас так больно… Больно от  бессилия, от невозможности не только помочь, но даже выразить свое мнение. Уже неделю я как будто предаю себя, меня разрывает от необходимости кричать о том, что на Украине гибнут люди, бомбят города… накатывает злоба, когда я вижу машины, людей с буквой Z… Но разум твердит, что нужно молчать, чтоб сохранить работу, собак, возможность остаться на свободе и дальше помогать тем, кто действительно в беде. А еще мне очень страшно. За маму-пенсионерку, за сестрёнку, которая только заканчивает обучение… Как ей жить в этой стране, растить здесь своих детей? Страшно за пенсионеров, я вижу их в магазинах и ветклиниках, они тратят свои крохотные пенсии на еду, лекарства и лечение домашних любимцев, которые скрашивают им старость… Что будет с ними через месяц, два? Ждет ли нас всех жуткий голод? Смогу ли я и дальше продолжать тренировки и готовить собаку, что будет с моей работой, мы зависим от импорта… Чем я смогу помогать людям, если помощь будет нужна мне самой? Очень страшно. В голове один вопрос — как мы все допустили это и что будет с нами дальше?

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Считаю до пяти пытаясь успокоиться, но мысли все равно сбиваются и скачут, щеки горят. Делаю еще один вдох и выдох. Сердцебиение постепенно замедляется, голова еще кружится, но уже становится заметно легче.

Опускаю глаза на сообщение моего друга и еще не до конца осознаю прочитанное. Перечитываю снова, снова и снова, и все равно не верю. Вот вроде бы он делится сокровенным: мол, боится находится на улице, но предательская строка «мама подвергает мою жизнь опасности» режет глаз и сразу делается гадко и почему-то стыдно.

Вообще, вся наша семья его очень любит — это взрослый мужчина. Добряк, не терпящий ссор, высокий ценитель искусства, обладатель хорошего чувства юмора. Пообщавшись с ним, любой научится рассматривать перистые облака, божью коровку на придорожном листе и отражение восходящего солнца в окнах соседнего дома. Это эстет, каких еще поискать.  И вдруг эта строка в сообщении. Мои домашние, пожимая плечами, назвали это страхом.

Страх. Страх обнажает истинность людей, он гонит вперед, выкорчёвывает из нутра то, что мы прячем глубоко-глубоко в себе. Что-то, что в мирной жизни мы бы считали постыдным, гадким, мерзким. Сегодня мы выставили свои души без масок, без украшений, голыми друг перед другом и перед собой. Прошло время лгать и подбирать слова. Сейчас мы показываем себя истинных, и это зачастую повергает в шок, вызывая презрение.

И вот уже я презираю себя за вздох облегчения при горящем городе не моей мамы. Презираю мужчин, отталкивающих женщин при посадке в эвакуационный поезд. Презираю друзей, ставящих свои жизни выше жизней их родных. Презираю уехавших соседей, оставивших на улице своих питомцев. Злость и беспомощность накрывают волной и откуда-то возникает вопрос из старой школьной программы: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Признаю ли я свою слабость? Хватит ли сил на это? А признав — как жить дальше?

 Отвожу взгляд от сообщения. Слышу гул пролетающего чего-то нехорошего над крышей дома и взглядом ищу икону. Беззвучно шепчу «Отче наш» и чувствую, что уже отпустило. Набираю телефон друга: «Алло, ну вы как, доехали?» и, слушая его сбивчивый рассказ, собираю что могу съестное для уже ставших уличными животных.

***

Е.:

Соседи всё время закрывают форточку на кухне. Но обиднее всего, что они же и заставляют меня ее открывать. Они постоянно курят по ночам в туалете. А после этого — закрывают туалет снаружи. Они надеются, что этот удушливый запах самого дешёвого табака, запах, который постоянно цепляется за мою одежду и волосы, запах, который вынуждает меня запускать стиралку и бегать в душ в два раза чаще, рассосётся сам по себе, бесследно ускользнет через вытяжку. Видели бы вы эту вытяжку: она, наверно, заросла пылью и грязью ещё до распада СССР. Туда страшно заглядывать: местные пауки питаются не мухами, а растерянными запахами, заплутавшими в их паутине.

И табак в туалете, конечно же, остаётся. Я в такие моменты с отвращением бегу в кладовку за нейтрализатором запахов (обычный ароматизатор уже не справляется). По пути встаю на табуретку и распахиваю форточку. Сейчас из нее льётся совсем не мартовский воздух — холодный, морозный. Но главное, свежий. Это ощущение свежести, которая наполняет квартиру и вступает в бой с табачной духотой, ни с чем не спутаешь. Ради этой свежести есть смысл рисковать упасть с табуретки. Даже в четыре утра.

Сегодня я подумала, что маленькая форточка и воняющий туалет — идеальная метафора того, что происходит в стране. Стране, которая перекрывает доступ к кислороду каждому, кто позарился на искрящийся воздух свободы за окошком. Моя страна уже давно курит и не чувствует, как раздражает тех, у кого нет вредных привычек. И, боюсь, страх холода из форточки пугает ее настолько, что окно скоро заклеят наглухо. Лишь бы не выбили из-под ног табуретку, когда снова полезем перед рассветом спасаться.

***

Т.:

Моя белорусская бабушка была неграмотной. Родилась в зачатке прошлого века и дожила до начала двадцать первого. Когда требовалась ее подпись, ставила крестики, но в советские времена сама научилась считать рубли и копейки — двадцать за батон хлеба, пятьдесят за шмат колбасы. Свечку «в цЕркву» умела купить и сдачу пересчитать. Когда приезжала к нам в гости, молитвы шептала наизусть, стоя в темноте у окошка — икон в доме не держали. Спасительные тексты выучила во время войны, оставшись с малолетними детьми под оккупацией немцев — мой, дед воевал, а она выживала как могла. Не любила рассказывать про фашистов, больше отмалчивалась. Шестерых детей родила: четыре девочки попали в «светлое будущее», а двое сыновей умерли от тифа в военное время. 

Деревня, в которой жила моя бабушка, существует и сегодня, недалеко от границы Западной Беларуси. По обе стороны единственной дороги сохранились небольшие домики с резными наличниками и покосившимися калитками. В то время все «хаты» были с земляными полами, утрамбованными до состояния цемента — такой летом сбрызнешь колодезной водой, и сразу становится прохладно, а зимой от печки тепло. В валенках на босу ногу моя мама ходит до сих пор.

Я мало расспрашивала бабушку, чаяния советских детей были устремлены к миру, покорению космоса и прогрессу всего человечества, но хорошо помню ее рассказ о том, как в начале войны фашисты согнали евреев из соседних деревень, заставили вырыть глубокий котлован, расстреляли и, сбросив тела в яму, тут же закопали. 

Бабушке тогда было около тридцати пяти (точная дата рождения и документы сгорели), на руках четверо детей. Ей приходилось отлучаться в соседнюю деревню, чтобы помогать родным — семьи были большими. Она рассказывала, что земля в этой яме ещё долго шевелилась и стонала. Я, пионерка, напитанная советской героикой, недоумевала — надо было убить фашистов и всех спасти, но бабушка лишь вытирала слёзы кончиками платка, покрывающего седые волосы, и качала головой.

И вот спустя много лет я вижу себя бегущей под полотном голубого неба через поле родной деревни по усыпанной васильками дороге. Бегу мимо той самой ямы со свежей чёрной землей, которая гудит от боли и страха, а я ничего не могу сделать.

***

А.:

Черный водолаз по кличке Пуффендуй

Завтракательный диалог:

— Если б у нас была собака, я бы назвала ее Пуффендуй.

— Какая собака? Какой пуффендуй?

— Пуффендуй — что-то большое, мягкое, шерстистое и доброе. И это — черный водолаз.

—  Зачем тебе черный водолаз?!

— Я буду рассказывать ему что хочу, а он будет смотреть на меня большими влажными глазами. Внимательным и умным взглядом. А когда я выговорюсь, он положит свою морду мне на колени и вздохнет. Вот все, что мне надо.

— Есть же я. Рассказывай, что хочешь мне. Я буду смотреть на тебя небольшими карими глазами. не очень умным и не совсем внимательным взглядом.

— То-то и оно. Пуффендуй выслушает меня молча и посочувствует молча. 

— Я тоже могу выслушать молча.

— Не можешь! Ты либо не слушаешь, либо недослушиваешь. А когда слушаешь — начинаешь отвечать. Возникает разговорный пинг-понг, который может перейти в рапирный бой. И потом приходиться долго зализывать раны.

— Мне тоже приходиться зализывать раны. В рапирном бою, особенно на повышенных тонах, ты бываещь неотразима.

—  Чаще выходишь победителем ты, потому что любишь, когда последнее слово за тобой.

— Ладно, тогда почему бы не рассказывать что хочешь подругам?

— Это будет обсуждение. А я хочу, чтобы был монолог. Мой. Чтобы никто не перебивал, не вставлял комментарии и не делал выводы. И есть темы, которые я никогда не буду обсуждать с подругами. 

— Например?

— Например, все, что касается тебя.

— Ты никогда не обсуждаешь меня с подругами?? Поверить не могу!

— Не можешь — не верь. Но можешь мне поверить!

— Но почему? Это нормально — обсуждать мужа с подругами.

— Пошлый стереотип. Не хочу переводить наши отношения в эту плоскость. То, что касается нас — должно оставаться между нами.

— Но ведь…

— Знаю, ты обсуждаешь меня с друзьями. Но это твои проблемы.

— С чего ты взяла, что я с кем-то о тебе говорю?

— У тебя расширились зрачки.

— Где??

— Шутка! Но признайся, что такие разговоры ты ведешь.

—  Бывает. Но больше не буду, обещаю

— Конечно, не будешь.

— А дети? Поразговаривай с детьми.

— Для детей я сама — Пуффендуй. 

— А я для них кто?

— Почти безголовый Ник. Так они тебя называют.

— Почему?

— Это ты у них сам спроси.

— Но… Знаешь, я тоже хочу Пуффендуя.

— Правильное решение. У каждого человека должен быть Пуффендуй.

— Его хватит на двоих?

— Конечно, это ж будет черный водолаз. Лучший в мире черный водолаз.

***

П.:

Насущная покупка

В последнее время я почти не смотрю телевизор. Смотрю в основном видосики на Ютубе. Увлекся ремонтом обуви, в смысле, не руками, а смотрю, как это делают другие.

Интерес у меня есть, а вот инструмента и опыта нет, решил подойти к делу творчески. На сайте бесплатных объявлений по тем позициям, которые меня интересовали, предложил обмен. Чтобы сменять свое барахло ненужное на чужое такое же. 

На моё предложение об обмене ответила одна женщина, высказалась она в том духе, что она пенсионерка и ничего из моего ей не приглянулось, а если я настроен серьезно, то она мне уступит «Сапожную лапу советскую» за шестьсот тенге (чуть больше доллара). 

На фото красовался ржавый кусок лома, на одном конце которого была шайба, другой конец был загнут и расплющен в эту самую лапу. Во всем этом мне понравилась цена и расстояние до места, где она жила — восемь километров. На следующий день, по плану подготовки к марафону мне надо было пробежать шестнадцать километров, получалось восемь туда и восемь обратно — я решил, что это знак, и согласился.

Утром мы списались и обговорили время. Я собрался, вышел на площадку, сделал разминку и, ведомый навигатором, побежал по дистанции. Дорога была вверх, в Совхоз Алатау.

По прибытии отписался продавщице, что я на месте и жду её под коричневыми воротами, как она и просила.

Время шло, я уже начал подмерзать, решил позвонить. Достал телефон, набрал номер.

— Алло, — ответили в трубке.

— Добрый день, я за лапой пришел, мы с вами договаривались. Я вам пишу, а ответа нет.

— А я звонка жду, сообщения не читаю, сейчас открою.

Вскоре за воротами открылась дверь, что-то железное бухнулось на землю, наконец, калитка открылась. Хозяйка впустила меня во двор, рядом с домом стоял предмет моих мечтаний. Я взвесил «лапу» на руке, по ощущениям было килограмм пять.

Быстро рассчитался и хотел уже уходить, но хозяйка спросила, пряча деньги:

— А что вы с ней делать будете?

— Обувь чинить.

— А вы умеете?

— Ну вот и буду учиться,

— Ну да, по нынешним временам надо опять вспоминать.

— Угу, — ответил я и вышел на улицу.

Предстояло решить еще один вопрос: бежать с этой железякой было не с руки, её с легкостью могли принять за холодное оружие. Со стороны я был похож на альпиниста-энтузиаста с самодельным ледовым крюком или погромщика, убегающего от преследования.

Поэтому я вытащил специально взятый для этого целлофановый пакет и обмотал им «клюв» своей покупки, закрепив ручки мешочка кокетливым бантиком.

Камуфляжем я остался доволен и пустился в обратный путь, который прошел безо всяких приключений. 

Зачем я купил эту сапожную приблуду, я не понимаю до сих пор, но вещь в хозяйстве нужная. 

Тренировка опять же, марафон! Физкульт-привет участникам!

***

O.:

Мой маленький зелёный микрорайон на задворках Московского проспекта — филиал древнего Египта в Петербурге. На каждого человека здесь приходится минимум по одному коту, все мы живём и работаем ради того, чтобы наши общие коты ни в чём не нуждались.

У каждого подвала и куста — пара мисок. Люди идут к ним, как к маленьким алтарям, чтобы оставить дары шерстяным божкам и почувствовать себя чуть лучше. Я люблю наблюдать за союзом котов и людей из окна. 

Около 9 утра во дворе, как обычно, появилась главная кошачья жрица — миниатюрная и пожилая женщина в чёрном капюшоне. У нее задумчивый взгляд, целая сумка еды и две собаки. Я живу в этом доме год и каждое утро вижу, как хозяйка и её псы медленно обходят дом за домом, подвал за подвалом, чтобы наполнить кормом каждую тарелку. Она болтает с котами, гладит каждого, кто попросит, и терпеливо ждёт тех, кто задержался по важным кошачьим делам, а теперь спешит на кормёжку аж с другого конца двора. Собаки же тактично ждут хозяйку на безопасном расстоянии: петербургские псы слишком интеллигентны, чтобы нервировать котов. 

Эта маленькая женщина — мой личный повод все-таки верить в людей. Пока одни наносят другим неоперабельные душевные раны, она скромно и по расписанию делает свои добрые дела. Хорошо, что она пришла сегодня. Пусть и завтра придёт.

***

М.:

Над горизонтом Венера, ярко и далеко, как теперь счастье. Вслушиваюсь в тишину, её нет, покрикивают простуженные петухи, зовут телят полусонные коровы, переговариваются сиплые собаки, скрипит зимней резиной по твёрдому снегу машина. 

Ночью Маричка прислала новые сообщения, мы всю последнюю неделю пишем друг другу голосовые.

«Слушай, тут ко мне приходил кот с подбитым глазом, я его накормила, он ел, не мог остановится, у меня своих же куча и корма не хватает, его бросили, он совсем домашний, люди бегут из Киева». — Маричка говорит тихо, на заднем плане капает вода, мне тревожно слышать этот звук. 

Режу дольками лимон, кидаю в термос, заливаю сверху кипятком. 

Длинные голубые тени от деревьев на снегу дотягиваются до самого дома, вздрагиваю, издалека доносятся какие-то странные возгласы, первую секунду не понимаю, потом доходит, это вынесли колонки возле ДК, готовятся проводить масленицу. Звуки долетают каким-то сюрреалистичным эхом. 

Включаю сообщение от Марички: «Сегодня как-то странно тихо, нет сирен, взрывов, от этого затишья мне ещё больше страшно. Я смотрела вечером на дома, сколько светятся окон вечером, и знаешь, их немного совсем, люди поуезжали. Брат увёз вчера маму, я не поехала с ними, мне кажется, лучше бы нам всем оставаться в Киеве. Я сейчас видела много собак, кошек, кто-то в ошейниках, как такое возможно, зачем люди оставили их».

Я помню её дом и сад, он остался там, в другой реальности. Помню непривычно тёплый дождь, ирисы и нарциссы на узких грядках, её кошки у гамака, вдалеке играет музыка, это Маричка села за пианино. 

Сердце уже постоянно болит в районе лопатки, ощущение сквозного прострела. Небо затягивает плотной снежной облачностью, голубые тени пропали, осталась немногословная графика. Закрываю глаза, откуда-то выплывает: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей». 

Уношусь по бесконечным проводам туда, где под танками должны пробиваться сейчас ростки нарциссов, где коты и собаки ждут возвращения людей, где сверху падают на предвесеннюю землю слепые бесцветные бомбы. «По множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё».  

Маричка, сестра…

***

М.:

Моя бабушка написала письмо герру Шольцу. 

Ей 89. После глазной инфекции она плохо видит и потому почти не читает. Только смотрит телевизор. Слушает, если быть точной. И иногда включает сериалы на стареньком, но упорно работающем ноуте. 

А еще бабушка написала письмо герру Шольцу. 

Пятнадцать пожелтелых листов а4, исписанных крупными буквами. Местами неразборчивыми. 

— Перепечатай и отправь в «Одноклассники». На мою страницу, — просит бабушка мою маму.

Мама отговаривает: в сети набегут, начнут ругаться. Бабушка машет рукой. Говорит, в ее возрасте ничего уже не страшно. 

Все утро хожу вокруг стопки желтых листков. Любопытно. И страшно. Вдруг бабушка поддерживает то, что происходит?

Нет. Там нет ни слова про события на Украине.

Бабушку задели слова герра Шольца о том, что он избавляется от чувства вины немцев перед русскими за события войны. Она вспоминает события истории, дневник Тани Савичевой, историю нашей семьи, по которой прошлось беспощадное колесо войны, свое скудное послевоенное детство… И говорит о том, что это нельзя забывать. 

Я не могу сказать, что я с бабушкой согласна во всем. Не должны рядовые немцы винить себя в том, что произошло до их рождения. Но все же историческая память важна.

В нашей семье гордятся прадедами, вставшими на защиту Отечества. Орден прадеда хранится у старшего мужчины в семье. В местных газетах опубликованы статьи с воспоминаниями о солдатах и тружениках тыла из нашего рода, записанные по воспоминаниями старшего поколения. И это важно помнить. 

А вот торжественные мероприятия на 9 мая для меня уже не показатель патриотизма. С тех пор, как пошла работать в школу. Потому что показуха. Потому что сгоняют толпами. Для количества.

Несколько лет назад мы стояли с детьми на улице Весенней, ведущей к Вечному огню, несколько часов. Было холодно. В какой-то момент повалил снег. Дети, которым бесполезно говорить, что одеваться нужно тепло, зябли. Где-то там, у Вечного огня, шло возложение цветов. Но нам было не видно ничего. Только ветер кидал в нас отрывистые выкрики, гром марша и далекое ура. Дети сначала тянули любопытные головы, но быстро потеряли интерес. Все равно ничего не понятно. 

Это все уже тогда потеряло смысл. А теперь… Теперь — тем более. 

Не подумайте, я чту наших героев. Но не стоя на параде для массовки. А вспоминая своих предков. Прадеда Ивана, прабабку Дусю. 

А еще я горжусь своей бабушкой, ребенком войны, написавшей письмо герру Шольцу.

***

Л.:

Вчера мы с подругой пошли в центр посёлка со слабой надеждой получить по карточкам деньги в банке. До этого мы дважды пытались это сделать, но в банкоматах деньги заканчивались быстро, и расстроенные люди расходились по домам. В марте выпал снег, дорожка, ведущая в гору, была скользкой, ветер сыпал в лицо колючие снежинки. Мы заняли очередь к банкоматам. В очереди люди стояли молча. Нам повезло, на этот раз нам денег хватило.

На территории рынка почти все магазины были закрыты, в работающих витрины и полки — полупустые. Нам удалось купить пару кусков куриного филе и один огурец. Огурцов было много, но цена зашкаливала. До этого фермер привозил на площадь молоко. Завод, куда он его сдавал, был закрыт из-за [РКН], и он раздавал молоко желающим бесплатно. Мы взяли пять литров, сделали творог и осталась сыворотка, из которой мы хотели сделать окрошку.

Восьмого марта мы проснулись рано. Было тихо. Не было слышно взрывов, как в пятом часу утра в первый день [РКН], от которых у нас в доме сыпалась штукатурка. За окном валил снег. Поздравлять нас было некому, мы обе похоронили своих мужчин — я в девятнадцатом году, она в двадцатом. Мы приехали с мужьями в украинское село Полтавской области в 2014 году, бросив свои дома, вещи и работу. Я и мой муж приехали в отпуск на две недели, но из-за [РКН] в Донбассе не смогли вернуться домой. Эту зиму мы решили зимовать вместе. 

Утром поздравили друг друга, подарили небольшие подарки. Подруга мне — крем для рук, я ей — крем для век. Потом я приготовила окрошку, а она напекла пирожков с яблоками, абрикосами и капустой. К вечеру затопили дровами печку, занавесили окна чёрной толстой клеёнкой, чтобы можно было включить свет. Так мы прожили этот не по-весеннему холодный, серый, совсем не праздничный день в Украине.

***

У.:

К. рассказала свой сон: «Мы долго-долго ехали, а приехали в Киргизию!» Две недели я думаю о ее паспорте, срок действия которого я так глупо проворонила. Две недели Киргизия, Грузия, Армения крутятся в моей голове так громко, что ночами снятся дочери. 

Слово дня — автакия. Никогда не слышала его прежде, оно мне не было нужно. Мне были нужны слова «хроматин», «преовуляторный», «фемтосекундный». Они до сих пор необходимы, и я хватаюсь за них, чтобы остаться в своем уме. Работа всегда спасает, привычный алгоритм: спирт, салфетка, питание, вентилятор, ультрафиолет, спирт, инструменты, спирт, салфетка, дверь, ультрафиолет. Когда я погрязала в хаотичной непредсказуемости после появления К., меня так же спасал этот алгоритм. Я знала: как бы ни прошла ночь, во сколько бы ни проснулся младенец, в 10 часов я начну обычный ритуал: с, с, п, в… 

Утром с П. обсуждали, что крылышки KFC пока с нами. Однако мы так долго говорили по телефону, что к концу разговора их тоже не стало. 

В очередной попытке удержаться напекла медовиков, подарю вечером Т. и Ю. Т. в субботу уезжает. Это моя первая подруга из «взрослой» жизни, не университетская. Мы все время говорим, говорим, а теперь я думаю, как много мы еще не сказали. Я думаю, как ее поддержать? «Надеюсь, вы вернетесь»? «Надеюсь, вы не вернетесь»? «Надеюсь, вы сами сможете выбрать, возвращаться или нет»? Детям мы еще не говорили, что это надолго. Дочь Т. — это первая подруга К. Когда я уже была в шаге от принятия, что К. действительно не сможет общаться, появились две девочки и две их мамы, которые смогли, как сейчас положено говорить, «принять». Вторую зиму мы гуляли вшестером — для остальных слишком холодно — в таком маленьком кружке и происходило все самое лучшее. 

Мы знали, что все закончится, но не этой же весной.

***

l.:

Вчера, 8 марта, в потоке нынешних новостей мне пришло признание. 

Мы познакомились в 2017; тогда я уехала жить из самого сердца Москвы — Хамовников — на самую северную станцию метро Петербурга — Парнас — к своей новой любви-петербуржцу, в новостройку посреди грязи и стройки. Перед отъездом я уволилась из эпицентра московской культурной жизни, и на мое место долго искали замену. Нашелся он. Чуть позже, в один из моих забегов обратно в Москву, мы впервые встретились — красивый, с яркими и подвижными чертами лица, обычно свойственными талантливым актерам, взрослый, небрежно, по-берлински одет, скручивает самокрутку, провидчески рассказывая мне про новую силу диджитала и за считанные минуты становясь моим кумиром. Мы идем к метро, он — справа, он — один из создателей всей «модной» ткани Москвы с середины нулевых и до тех пор. А мне сначала показалось, что ему нет и двадцати. 

Если можно любить человека отдаленно, «для себя», не страдая от этого, и только лишь питаясь, и даже вспоминая об этой любви не слишком часто — почему бы и нет? 

Наши встречи были редкими, а разговоры — полнокровными, жизни синхронились — мы уходили с нелюбимых работ с разницей в несколько дней, не зная о решениях друг друга, летом выбирали свободу, а не карьеру, и думали одинаково. Он всегда опережал время, был круче всех, и за ним я шла даже с закрытыми глазами.

Пару месяцев назад он позвал меня в гости: с дотошной нежностью он проводил мне экскурсию в его свежеотремонированной квартире, где каждая плиточка была уложена безукоризненно, а перепланировка только подчеркивала практичный уют, пока я не поняла, что мы живем в одинаковых квартирах, просто в разных домах. Его карие глаза смотрели в мои издалека, но очень остро, заботливо и внимательно, договаривая то, что не было произнесено.

Новый брифинг Минобороны; [компания] уходит из России; как уехать из страны — мелькает в новостях, стоп, интересно, а где же сейчас он? Там же, где и половина моих друзей; а всё, что он создавал в Москве последние пятнадцать лет — за последние семь дней исчезло навсегда. Наши переписки всегда были короткие и по делу, сегодня — тоже. «Я все тебе хотел сказать, что ты мне очень нравишься. Ну так, че теперь не сказать. Ты классная. Желаю тебе сил».

***

Д.:

Мы вновь воспевали любовь. Весну — предвестницу новой жизни. Красоту женщины — матери, бабушки, дочери. Вновь славили женщину — пекаря, воина, космонавта, геолога, инженера, врача, ученого, автора…

Эта песнь звучит уже много, много лет! Намного дольше, чем большинство из нас прожили на свете.

Так почему же вчера, 8 марта, девушки на всех парах помчались на митинг? Дань моде? Жизненная необходимость? Что?

Страшное зрелище! Вместо тюльпанов в ладонях цветущих девчат взгляд спотыкается о жуткие лозунги в руках орущих девиц, типа: «Я не матка на ножках!» или «Мы внучки тех ведьм, которых вам не удалось сжечь», «Дерись, как девчонка». 

Но апогей всего праздника — гроб. Черный, в натуральную величину. На нем приводящее в ужас число — жертв бытового насилия. 

Феминистки, спикерки, авторки, докторки, будушие акимки и президентки, что с вами не так? Что с нами не так? 

Наслаждайтесь правом на жизнь, счастье, авторство. Берегите себя. Каждый день! Этого нас никто не лишал! Учитесь. Ведь стать президенткой — это не только быть громкой спикеркой.

А главное, творите любовь, заботу, страсть к жизни.  Празднуйте эту весну!  Не отпускайте родных и любимых!  

Ведь ужаса и без ваших протестов хватает!

***

N.:

Я пытаюсь ускоренно сделать паспорт, параллельно думая «зачем это всё». С той же мыслью я встаю с утра под холодный душ, чищу зубы, открываю лекцию на ютубе. Вот тебе немного за тридцать, ты все еще не определилась, кем хочешь стать, когда вырастешь, но государство ласково подсовывает тебе поношенное будущее в синем бауле: фарцовщица, проститутка, покопайся, может быть, найдешь что-то еще. Извините, размера humanity не осталось.

Кажется, что и людей не осталось тоже, во всяком случае, публичные лица массово уезжают в хорошую, непуганую жизнь. Я их понимаю, мне и самой хотелось бы скорбеть по утерянной России где-нибудь вдалеке, возле гор, но приходится оплакивать потери прямо здесь, за меловым контуром. Честно говоря, мне страшно оставаться среди тех, кто танцует в патриотическом угаре и требует продолжения банкета. Страшно написать подруге, с которой вам до поры до времени удавалось обходить некоторые, гм, разногласия. И время почему-то стало таким липким, как сладкая вата, от приторного вкуса которой меня лично тошнит.  

В попытке сохранить связь с реальностью записалась в книжный клуб, читаю для встречи «Золотой храм». Знаю, чем все закончится: золотой храм будет разрушен в конце, ибо главный герой разрушен уже в начале, с первых страниц. Не знавший любви навеки обречен наслаждаться разрушением и уничтожением. Какая ирония.

***

Н.:

Пытаюсь продолжать работать как ни в чём не бывало. Потому что надо сохранять темп, надо укладываться в сроки, надо быть в порядке, надо выдавать свою дневную норму. Заказчик всё ещё платит и требует отчётности по рабочему времени.

Не получается. Внимание размыто, будто вид из окна во время дождя. Собраться и вникнуть в механизмы новых функций. Долго гуглить способ склеить из блоков систему без падений. Попытаться реализовать. Сломать черновой проект. Открыть новый, попытаться снова. И не понимать, зачем. Какой сейчас смысл документировать все эти фичи, разбираться в их логике, искать дефекты? Кому этот продукт сейчас поможет починить мир, сломанное доверие, утешить общий крик?

Уже неделю я — самый бесполезный работник на своём проекте. Вроде списываю время в задачи, я ведь и правда сижу над ними целый день. А выхлоп? Думается разное. Почему не получается, специалист ведь? Не занимаю ли сейчас чужое место, кто мог бы лучше и эффективнее? Куда списать время за прокрастинацию?

Сегодня даже снилось, что работаю. Хорошо, успешно, удачно. И не хотелось просыпаться. А надо вставать. Надо работать как ни в чём не бывало.

***

N.:

Чтобы не думать, надо отвлечься. От-влечься. Можно ли просто «влечься»? Какое-то дурацкое слово, можно быть влекомым, а вот влечься точно нельзя. Отбросим постфикс, останется «влечь», лучше в-лечь… А вот и оно, то самое нужное, вовремя найденное слово — лечь. Не смешно, потому что на самом деле надо встать и ехать на работу. Как обычно. И всё делать как обычно. И все тоже будут делать всё как обычно. Потому что нас не учили по-другому. Наверное, нас многому не учили, но что-то мы и сами могли узнать…

Мой отец научил меня двум вещам: читать и кататься. Читать всё и кататься на всём. Сначала на велосипеде, на самокате, на коньках, на лыжах, на роликах. Потом я научилась водить машину, что в нашей семье, в общем-то, тоже называлось «кататься». Он всегда говорил о войне, что в войну техника гибла, потому что люди не умели ей управлять, что если бы каждый мог прыгнуть за руль грузовика или встать за штурвал катера, то боевые единицы были бы спасены, а они, в свою очередь, уберегли бы людей, спасли бы им жизнь. 

Честно говоря, читать и кататься — это всё, что пригодилось мне в жизни. Я одинаково люблю эти два занятия, причем они вовсе не исключают друг друга. И оба доставляют мне удовольствие. 

Но в детстве за этим «кататься» стояла какая-то смутная тревога, а смогу ли я спасти горящую «катюшу» или тонущую полуторку. А самой героической картиной мне представлялось спасение горящего Т-34 из болота. Но это в детстве.

А сейчас надо просто поехать на работу. Я поеду читать, как обычно. Читать и кататься. И только где-то горит неспасённая мною военная техника… Чтобы не думать, надо отвлечься…

***

X.:

Ко мне в гости приезжали мама и папа. Раз в неделю они рассеивают тишину моей квартиры. Сегодня особенно. За этот месяц произошло столько событий, как за год. Новости противоречивые, и каждый считает нужным сообщить свою точку зрения. Я рада их спорам: когда живешь один, начинаешь скучать по любой речи родных людей.

Стол накрыт. Я выключаю вытяжку, гул от неё смолкает. Родители по инерции ещё разговаривают громко, чтобы её перекричать. Мы садимся. На обед у нас гуляш с макаронами и винегрет. К чаю блины и большой имбирный пряник, который коллеги подарили мне на восьмое марта.

Я включаю ноутбук, потому что родители не любят фоновой пустоты. Воспроизвожу сериал «Энн», который недавно начала смотреть. Постепенно мыльная опера перетягивает на себя все внимание. Мы втягиваемся в сюжет, мама сопереживает главной героине — девочке-сироте, на чью долю выпало много несчастий. В одном из эпизодов Энн не принимала община семьи, которая удочерила её. Девочку презирали из-за того, что она сирота, называли страшной и безнадежной. Ребенок очень страдал. В этот момент папа спросил: «Зачем смотреть такие печальные фильмы?» Я ответила: «Чтобы не мыслить стереотипами, не вешать на человека клеймо, не основываясь ни на чем».

Индивидуум, который практикует шаблонное мышление, обречён всю жизнь искать в луже рубль и никогда не видеть неба.

Психологи говорят, что при просмотре фильма зритель ассоциирует себя с одним из персонажей. Мне кажется, что любой захочет связать себя с Энн. Несмотря на нанесенные обиды, она идет вперед, поддерживает себя буйным воображением и даже продолжает верить людям.

***

О.:

Как только сын морально дорос до мультиков, в нашу жизнь пришли они: малышарики! И так мы их полюбили сразу, что стало понятно — в хозяйстве без пятерых мячиков с глазками не обойтись. По случаю приобрели всех. Кроме Ёжика. Именно его почему-то решили снять с производства. Коллекция была неполной недолго: Ёжик попался в каком-то сладком подарке. 

Он был меньше других, из грубого пластика и вообще сразу видно — не такой. Но сына это не волновало абсолютно. Друзей было пятеро, с сыном — шестеро. И жизнь была прекрасна. Четверо малышариков и пересортный Ёжик сопровождали нас и ванну, и на завтрак, и гулять на площадку. Но я не оставляла мысли докупить «правильного» ежа.

Вчера коллекционный ёж появился в продаже. Я не раздумывая купила. А когда задумалась — загрустила: что же будет с тем Ежиком? Скажете: пф-ф, нашла о чем грустить! Но тот, кто одушевлял в детстве старую плюшевую обезьяну (или кого-то другого?), поймет, о чем речь.

Новый Ежик был встречен с восторгом. Сын не выпускал его из рук весь вечер, потом присоединил к честной компании.

А сегодня, привычно рассадив всех пятерых перед собой, раздал каждому по дольке апельсина. А потом сбегал к ящику с игрушками и принёс «старого» Ёжика, маленького и неправильного. И дал ему самую большую дольку.

Не перестаю учиться у него. И вот открытие на сегодня: любить можно любого — и «иного», и вроде бы немножко не такого. А может, даже особенно сильно, если не такого. 

А ещё: друга нельзя маркировать — производителем, должностью, национальностью. И тем более по этому принципу заменить на более подходящего.

Если даже дети это понимают, почему некоторые взрослые уверяют в обратном?

***

S.:

Примеряю невольно тревоги эмигрантов к себе и что я могла бы в чужой незнакомой стране делать, кем работать и в какой стороне безопасней жить, если шар все равно круглый. И снова думаю о беженцах, как они выбирали, что с собой взять. Вот один чемодан, вот бабушка, щенок и ребенок в коляске. Муж воюет, он остается. Бабушка тоже остается, она даже под пулями не хочет никуда уезжать, здесь ее дом, без него она не знает, как жить. Говорит, если умру под бомбежкой, значит, так надо. Так что же взять — пальто или куртку ребенку? Скоро станет теплее, но где это тепло застанет, кто знает. В Польше, в Германии, в Киргизии или в Казахстане. Видела комментарий в ютьюбе — «зато теперь узнают, как живут гастарбайтеры». Вспоминаю почти такой же удовлетворенный шепот женщины, она работала кассиром в магазине, а у обеспеченной соседки вдруг умер муж-бизнесмен. Женщина в день похорон сказала:

 — Пусть без мужа теперь поживет, ничего! Пусть белыми ручками у себя дома полы помоет. А мы потом поглядим на ее маникюр.

Когда в Алматы ночью трясло лет десять назад, соседи вскакивали с кроватей и сбегали вниз навстречу морозу и снегу, надев второпях пальто и шубы. Мы с мужем тоже побежали с пятого этажа вниз, а перед этим я остановилась на секунду и поменяла шарф, который уже надела на шею — взяла тот, что дороже. Подумала, что буду смотреться в нем лучше, если наш многоэтажный дом из-за землетрясения рухнет и нечего будет первое время носить. Странные мысли, как можно думать о шарфе, когда дом трясет так, что вазы со шкафов падают. Мысли, мысли. Мир и война, война и мир. Люди и животные. Три дня назад киевский знакомый искал машину для эвакуации кошачьего мини-приюта. Потом вдруг перестал писать в фейсбуке. Не знаю, нашел ли.

***

С.:

Проснулась, потянулась, вспомнила, что возможно придется уезжать.

Грустно погладила свою кровать с ортопедическим матрасом, от которого не болит спина — и на который я долго зарабатывала, обняла подушку, которая вылечила мою шею, погладила мурчащую кошку и жалобно мяукающего кота.

Умылась, сварила ароматный кофе, который не факт, что когда-нибудь еще выпью. Намазала лицо корейским кремом, который скоро кончится — и я даже не смогу купить на замену «Чистую линию» или огромную синюю банку Nivea. 

Чем-то позавтракала, поучила испанский и английский, стараясь не выбиваться из рутины. Разгребла мессенджеры, структурировала заметки, почистила почту. В очередной раз поняла, насколько ненавижу любые длинные «праздники».

Весь день работала: редактировала, слушала Шульман, редактировала, слушала Шульман, писала, слушала Муратова, креативила, слушала Гуриева. Если коротко, то так: все хреново, но не очень. 

Держаться пока что можно, но и поездку планировать тоже стоит. Мы с котиками от голода не умрем — но и мир посмотреть не сможем. 

Знаю, как их перевозить и когда какие справки делать. Знаю, куда деть мою чудесную кровать. Знаю, что словлю хейт от некоторых (а может, многих), когда уеду. 

Волнение уходит, приходит холодная расчетливость и готовность планировать. Тоска уходит, приходит принятие. Мне это принятие не нравится — я не хочу смиряться с ограничениями. Не хочу ужиматься и выживать, хочу жить.

***

Т.:

У нас тихо.

Из громкого только сирены.

Странно, но к ним начинаешь привыкать, и это ужасает.

Комендантский час. На ночь выключается всё освещение, и город погружается во тьму. От неё тревожно и растерянно. 

За окнами непроглядная тишина. И это нифига не успокаивает. Нет привычных звуков ночного троллейбуса, оголтелых мотоциклистов и автолюбителя музыки на низких басах под окнами в два часа ночи, нет лая собак, который так мешал людям в мирное… хм, довоенное время.

Я подхожу к окнам и вглядываюсь в темноту. Какое-то подспудное ожидание вспышек света на горизонте.

Пусть это будут молнии.

В детском саду во дворе загорается свет. Туда несколько часов назад привезли эвакуированных из дальних районов города. Мозг воспринимает это спокойно, как должное.

Сегодня вот добавилось плетение маскировочных сеток. 

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Монотонный процесс, но действует успокаивающе. Как будто себя привязываешь к окружающей действительности.

***

Странное какое-то получилось 8 марта, не весеннее. С колючей метелью и синим небом, проглядывающим в просветы кучевых облаков сквозь звуки сирены.

С уставшей новогодней ёлкой, до сих пор стоящей на каминной полке. Она у нас и в мирное время вечно стояла до февраля, что уж говорить про сейчас. Да и пофиг,  никому не мешает. Даже успокаивает.

Застывшее между ДО и ПОСЛЕ.

Я верю, что ПОСЛЕ уже у порога. Стоит, отряхивает берцы и скоро постучит в наши двери. 

Мы откроем и скажем:

— Ну, наконец-то! — и услышим в ответ:

— Доброго вечора, ми з України!

***

В.:

Это будет некрасивый текст. 

Потому что я не чувствую в себе сейчас ничего красивого. Все, что я чувствую — злость. А злость всегда уродлива. 

Моей собаке в этом году четырнадцать лет.

Она была со мной, когда выпадали последние молочные зубы, когда бросил «тот самый» парень, когда я приходила домой после самых тяжелых смен. 

Она — моя константа. Моя опора. 

Долгие годы я знала: что бы ни случилось, я просто уткнусь в ее тёплый мохнатый бок — и все пройдёт. 

Моя собака болеет. Синдром Кушинга — так сказал врач. Иногда ей лучше, иногда хуже. Иногда она не встаёт, и я держу ей голову, чтобы она попила. 

Уже два месяца даём лекарства. Препараты дорогие, но мы справляемся. Это продлит ей жизнь на пару лет точно — так сказал врач. И я верю, потому что впервые за долгое время она снова встречает меня с работы. 

Таблеток осталось на два дня. В России их больше не купить — санкции. Нет в наличии, и неизвестно, когда будут снова. Аналогов нет, как и выбора. Нам жаль — так сказал врач. 

Моя собака умирает. И никто не виноват в этом. Но я знаю, кого винить в том, что у нас не будет этих дополнительных лет вместе. 

И я злюсь, так сильно злюсь. 

Если есть ещё те, кто думает, что эта [РКН] вас не затронет — вы ошибаетесь. Это значит лишь то, что она не затронула вас пока.

***

O.:

14-й день (какое-какое марта?). 

Прошу подать с полки фотокнигу — маленькую, тестовую.

Запорожье, Киев, Буковель, Полтава, Мариуполь, Бердянск, Николаев, Херсон, Геническ, Харьков… 

Точки на карте. Точки боли. Точки слез. 

А как прекрасен был Мариуполь в 2019 году! Зелень, море, муралы, музыкальный фестиваль.

А Киев? Огромный Хрещатик, практически не уступающий в масштабах Днепру. Звенящий прохладный воздух, солнце. Узвар в кафешке. Софийский собор. Андреевская церква. Вечерний Андреевский спуск, уже пустынный и потому загадочный.

Харьков, 2021 год. Набегами, между самолётом и поездом, влюбиться как девчонка! Влюбиться в город, в дома, в улицы, в речку Лопань, в приветливых людей.

2020 год, лето. Николаев и Херсон. «Двое из ларца, одинаковы с лица». Даже смешно. Как их не полюбить, если так похожи?

Открываю сводку новостей и: как же? что же? как можно? это же! мой же! мы же! я же!!! Стреляют по моему сердцу, по моей любви. Каждый день. Вот уже 14 дней.

***

M.:

В начале года, который казался тогда таким многообещающим — ковид того и гляди переквалифицируется из новой чумы в обычную сезонную хворь, и заживем… Так вот, еще в начале года я купил сертификат на участие в международном благотворительном забеге. Решил, что даже если не доберусь до трассы — а она в городе, куда из Москвы прямых рейсов отродясь не водилось, — мой стартовый взнос все равно пойдет на хорошее дело. Но я постараюсь — решил я тогда — добраться, даже несмотря на все препоны в виде прививок, паспортов здоровья и прочих кьюар-кодов.

А надо сказать, что бегать я никогда особо не любил, разве что какую-нибудь стометровку в школе, чтобы побыстрее отмучиться. Но когда случились в нашей жизни невиданные до тех пор локдауны и повальные карантины, которые теперь кажутся веселым детским утренником… Так вот, когда отменились привычные забавы, пришлось и захотелось пробовать всякое, чего прежде не делал: йога, рисование, выпечка, коллажи, ну и — чего уж там — бег. Летом — в соседнем парке, а сейчас, зимой — в спортзале на беговой дорожке.

В конце февраля мир окончательно сошел с ума, и вероятность попасть в мае на забег скукожилась до доли процента. Дикие цены на самолеты — те, что еще остались, да и вообще: вечером, ложась спать и молясь о мире, не знаешь, чем и кто оглоушит тебя завтра. Словом, в душе́ я попрощался с забегом, но, чтобы не свихнуться, продолжил к нему готовиться. Как если бы и правда еще на что-то рассчитывал. Вот и хожу в спортзал, где пробегаю свои пять, семь, десять километров. После первых 30 минут, а то и раньше, мозг обычно отключается от того, что вокруг. И это хорошо.

Сегодня по дороге в зал встретил женщину с десятилетней дочкой. Девочка поставленным голосом что-то напевала, хотя мама и не велела ей петь на морозе. Какая-то знакомая мелодия… Оказалось, «Пусть всегда будет солнце». С детства не любил эту песню, думал, неискренняя она, что ли… Но слова в ней, кажется, правильные.

***

E.:

Сегодня [РКН] потеряла для него всякое значение.

Он родился и вырос во Львове. Отец русский, мать — украинка. В 70-х приехал в Ленинград учиться. Женился, развелся, снова женился. Хотел быть художником. Был инженером, грузчиком, кладовщиком. Теперь пенсионер. Стало больше свободного времени, и он много читает, что-то сам пишет, сочиняет. Оказывается, на самом деле всегда был поэтом. Перевел сборник украинских стихов.  До сих пор, ведь, свободно владеет украинским.

— Ну как он? Сильно переживает? Говорит что-нибудь об ЭТОМ?

— Мы с ним ЭТО не обсуждаем. Но если зайдет в комнату, а там телевизор работает, говорит: «Выключите. Мне неприятно».

Вот как получилось: два языка и две родины. Там — детство и родительские могилы. Здесь — ушедшая молодость и выросшие дети. Этот конец зимы разрезал его пополам, теперь он не мог быть своим ни на той, ни на другой земле. Впрочем, он всегда это знал, но только «про себя», а теперь как будто кто-то сказал это вслух.

Он жил с этим все последнее время. Но сегодня, кажется, все войны в мире вдруг стали такими маленькими, что уместились бы в картонную коробку с игрушечными солдатиками и клееными модельками танков. Грохот многих орудий заглушил один телефонный звонок. На том конце сказали, что его жена умерла. Повторная госпитализация не помогла, ничего нельзя было сделать.

***

А.:

Ещё до начала ***** я решила перечитать «Хождение по мукам», и вот сейчас у меня происходит какое-то безумное наложение реальности на мир этой книги. Днём я читаю френдленту и обнаруживаю, что её стремительно разбрасывает по миру: многие внезапно оказались в Ереване, многие в Стамбуле, кто-то в Тбилиси, остальные разлетелись во всей Европе — куда удалось добраться. А вечером я читаю книгу, и там героев носит по всей России. Как осенние листья.

Целый век пролетел, а как будто один год. Лет сто назад русских людей несло через границы и по своей стране, как сорванные листья. Ветер то усиливался, то стихал. Потом наступила долгая суровая зима. Начало сороковых — совсем уже нестерпимый холод. Потом чуть потеплело, и ещё немного, и ещё. И началась оттепель. Всё расцвело, похорошело, люди поверили, что скоро станет тепло, красиво, радостно. И лето наступило. Сначала и правда было тепло. А потом тепло превратилось в духоту, воздуха оставалось всё меньше. Те, кому его не хватало больше всех, снова понеслись через границы. А кто не успел, тех ждала мягкая золотая осень. Вокруг посвежело, повеяло прохладой.

А потом осень докатилась до своих самых мрачных дней. И поднялся не просто ветер, а настоящий ураган. Тысячи и тысячи людей снова взметнулись в воздух и понеслись кто куда — точнее, куда пока ещё остались рейсы… А самое горькое — после осени наступит суровая зима. И хорошо, если не ядерная.

***

A.:

Новость дня: «Издательский дом Conde Nast приостановит работу в России» — настигает меня в перегоне «Академическая»-«Ленинский проспект» московского метрополитена. Я пытаюсь загрузить страницу полностью, чтобы узнать подробности, но сеть пропадает, как надежды на глянцевую журналистику в России. 

Ну и хорошо. Иначе пришлось бы сразу писать Вальке, моей подруге. Она в «Кондее» редактором. Много лет. Ну вот напишу я ей сейчас. И что скажу? А вдруг она еще не знает? А вдруг это я сообщу Вальке, что у нее больше работы нет? А вдруг — что еще хуже — она уже в курсе, и я не найду слов утешения и буду набирать тупое «Все образуется», когда ни я, ни она в этом не уверены? 

Столько всего вместе пережили: романы со «странненькими», переезды, ремонты, депрессии, кризисы — и всегда была уверенность, что наладится, сдюжим, выплывем. А теперь —  нет. 

Я собираюсь c духом несколько часов. Наконец, решаюсь:

«Привет. Как ты?» — на сообщении сразу появляются две синих галочки: доставлено и прочитано. Я перестаю дышать.

«Привет. Не так плохо, как ожидалось».

Я выдыхаю. Валька продолжает:

«Еще два месяца увольнять не будут. Даже зарплату получим. Что потом, никто не знает».

Я задаю вопрос, который мучает меня саму:

«У тебя есть идеи, что делать? План?»

«Для начала сдать на сертификат по английскому», — деловито отвечает Валька. Удивительно: обычно она плачет, проклинает всех, матерится. Страдает, короче. Но на этот раз я через экран чувствую: Валька спокойна. Собранна. Как человек, который уже принял решение. 

«А потом?»

«Потом нужна профессия, которая прокормит меня за пределами России. Что-нибудь, чему можно быстро научиться. Делать маникюр или печь тортики».

«Тортики — это твое». — Меня никто не видит, но я все равно сдерживаю слезы. Черт, почему я такая плаксивая?! Новый день — новый повод «сдерживать слезы». Сегодня —  потому, что я поняла: скоро еще один мой друг покинет этот город, эту страну, эту девчонку в зеркале. И нам обеим будет по-разному нелегко.

***

М.:

Дядя Коля

— Ты здороваться будешь? Чё смотришь? По моей земле ходишь. Да. Теперь-то всем расскажу. Да. Про рашистов всем расскажу.

Проницательные морщинки язвительных глаз, казалось, проколют меня насквозь. Местный дядя Коля был очень общителен. Все знали его обвисший потертый кожух, неумираемую шапку-ушанку, походку старого гуся. Его куры, гуси, индюки будили микрорайон своими песнями, лаская сердце, как целебный бальзам. Близость деревни нравилась местным горожанам. Сегодня дядя Коля кричал, резко вертел головой, вырисовывая круги руками-веслами.

— Чё смотришь. Моего деда земля. Да. Не было тут города. Да. Дед коров держал, сено тут косил. Понастроили. Это они. Да. Рашисты. Да. Пришли в 39-м, всё забрали, всё. На Соловки всех сослали. Да. Домов настроили. Да. Опять они идут. Да. Видишь, что у меня? Да. 

Дядя Коля снял ржавую крышку с такого же ведра. 

— Брыдко. Да.

В нос ворвался твёрдый коричневый запах помоев. На поверхности коряво плавали красные точки подгнившей клюквы. На душе стало кисло. Веки поймали стеклянные слёзы.

— Да. Брыдка. Да. Сейчас всем будет брыдко.

Прим.: Брыдка — противно до тошноты (бел.)

***

П.:

Пришла йогуртница. Пункт доставки в соседнем подъезде. Вместе с ней были другие вещи, поэтому пришлось забрать и её. Заказала в подарок для новой знакомой. Хотела вручить на 8 Марта, но она не смогла прийти. Был момент сомнения: может, отказаться, вернуть деньги. Всё-таки мы совсем недавно знакомы, и ей явно будет неловко. Она работает напротив, в «Магните». Познакомились случайно, перед самым Новым годом. Лана. Свит-Лана. Позавчера, в свой выходной, она заходила за продуктами и позвонила мне. Она не знает, что я живу напротив. Не знает, что я из другого города и могу уехать, если заскучаю. Я попросила подождать, ведь я тоже уже иду за грушами и огурцами. Она складывает покупки, я быстро покупаю то, за чем шла. Догоняю её у ящичков. Она улыбается и протягивает открытку. Пухлая, внутри что-то есть: «Потом расскажешь, какой больше понравился». Я радуюсь: «Обязательно». Я не пью чай, и мне приятно представить, что ради общения, могу начать. Благодарю её за внимание и хвалю картинку. Там Греция, набережная с беседкой и розовым садом. Вдалеке море. Болтаем о ковиде и политике. Она рекомендует мне послушать «Бабий яр». Соглашаюсь. Что-то есть в её теории заговора. Потом рассказывает про пекарские курсы. Однодневные, как печь хлеб. Дают закваску и всё необходимое. Я, конечно, хочу. Раньше брала закваску у вайшнавов, уже смешанную с мукой, поэтому она быстро портилась. Вот бы научиться делать самой. Улыбается: «Закваску надо делать в йогуртнице, давно хочу себе купить». Договариваемся увидеться завтра, в праздник. Я возвращаюсь домой и скорей ищу цены. Думаю, если бывают недорогие, обязательно закажу. Нахожу, заказываю. Пишут, что придёт на следующий день. Всё сходится. На следующий день она звонит, поздравляет и извиняется: издалека приехал брат. Ну, что ж, конечно, отложим. Если бы она смогла, мы вместе сходили бы за посылкой. А сегодня пришлось мне самой. Я хотела отнести и вручить ей сразу. Потом подумала и отложила до будущей встречи. Совсем невежливо отвлекать в рабочее время, даже на что-то приятное. На днях, в её выходной, мы увидимся, и будет вовремя.

***

Г.:

С каждым днем на нас обрушивается все больше и больше санкций. Это головокружительная динамика погружения моей страны на дно завораживает и ужасает одновременно. Мне написала Ира Плисс из Германии с просьбой прислать фото моей семьи на память. Она считает, что Россию отключат от глобального интернета и мы не сможем связаться, не сможем продолжать читать пьесы по зуму. Наш театр у телефона прекратит существование. Я в это не верю, пока не верю. Наш камерный театр, состоящий из 8-9 человек, начался в ковидную эпоху, когда все были заперты в своих квартирах. Это было мощной эмоциональной поддержкой. За 2 года мы прочитали около 80 пьес. Я познакомилась и подружилась заочно с новыми людьми, проживающими в разных городах мира. Мы не говорили о политике, мы обсуждали только общечеловеческие и культурные вопросы, делились нашими маленькими радостями: кто в какой театр или музей сходил, у кого родились внуки, какие цветы выросли в саду, какой замечательный пирог кто испек, поздравляли друг друга с праздниками и днями рождения. Неужели все это исчезнет в один миг, как стремительно исчезает в моей стране все, к чему мы так привыкли?

Ира написала мне теплые слова благодарности, написала, какая я талантливая, думающая, даже красивая. Это трогает до глубины души. 24 февраля, когда началась эта спецоперация в Украине, у меня был день рождения. Теперь эта дата навечно вписана в историю нашей страны и всего мира. Я и до этого не сильно любила свой день рождения, думаю, что теперь я разлюблю его окончательно. И все-таки я надеюсь, что в следующие выходные мы соберемся в зуме и продолжим читать начатую пьесу про Дон Жуана. Мы еще не умерли, мы еще в чем-то свободны. Свободны в распоряжении нашим временем и свободны общаться с близкими нашему сердцу людьми.

***

А.:

Сегодня наблюдение будет не литературным, а скорее математическим. Никто ведь не запрещал бежать марафон в свободном стиле?  

Вчера в Apple был представлен новый iPhone. Вернее, старый, но в новом цвете (иронично, что милитари, а в России не выйдет). Не самая актуальная для абсолютного большинства населения информация, я понимаю. Как уже было кем-то удачно пошучено: «теперь у всех нас последний iPhone». Но мы это дело рассматриваем сегодня в другом ключе.

Стоит iPhone 13 Pro в минимальной версии $999 (136 613 р. по сегодняшнему курсу). Жалко, что не $666 — такая тема пропала у пропагандистов с Первого канала! Впрочем, мы и не об этом. 

Также муссируется новость, что стоимость бензина в США побила исторический максимум и составляет 4,173 доллара за галлон (3,785 л) или методом нехитрых математических вычислений — $1,1 (148,5р) за литр (а вот об этом пропагандисты с Первого канала трубят весь день). 

Теоретически, если бы это кому-то в Америке пришло в голову, он мог бы обменять 908 литров бензина на новый iPhone. Отбросим в сторону всю глупость подобной операции и посмотрим вот на что: литр 95-го в среднем в России стоит 51,89р, а 908 литров, нужные нам для покупки «яблока», обойдутся в 47 тысяч рублей. Напомню, по текущему курсу за iPhone попросят 136к рубликов, что почти в 3 раза больше!

Не будем обсуждать, какой перекос в мировой экономике создают санкции и что это как неудобные ботинки, которые мы героически надели всем миром и бродим, морщась от боли. Лучше составим план — надежный, как швейцарские часы. Нам понадобятся 91 пустая канистра, 47 тыс. рублей и самолет-невидимка, способный незаметно пролететь над Европой…

***

А.:

Дивный новый мир, в котором мы все неожиданно оказались, имеет свои новые правила, и самое сногсшибательное из них — реальность теперь не одна общая для всех, их четыре, совершенно разные, автономные, и нам почти не понять друг друга. По крайней мере, пока. Центробежная сила относит нас всё дальше, разломы проходят прямо сквозь семьи, и приходится грести в сто раз сильнее, чтобы остаться на месте.

Всё пространство между этими новыми мирами стремительно заполнилось океаном чувств — злость, боль, страх, величие, вина, растерянность, обида, беспомощность и праведный гнев щедрым дождём льются на людей, пытающихся уцепиться за свою реальность.

У меня профессиональный взгляд на контакт, способность человека к контакту, качества связи между людьми и возможность одной психики принимать сигналы от другой. И раньше люди не так чтоб понимали друг друга, и частные случаи невозможности контакта не новость, и идея о том, что никто никого понять не может, тоже существует, но масштаб происходящего просто потрясает.

Я уже подумала, что, замотавшись работой, выращиванием детей, да и просто выживанием не заметила, как мы построили башню, и теперь нам просто отменили общий язык, но вроде нет, вавилонская история не повторилась, это что-то другое.

Колоссальная потеря способностей понимать, разделять точку зрения, примеривать чужой опыт на себя, искать компромисс, вырабатывать общую стратегию.  

Я почему то думаю, что всё это сожрал вирус, и теперь мы имеем то, что имеем.

Проводя свою инвентаризацию способностей, пошла слушать самый сложный для себя язык, меня от него тошнит, язык тех, кто начал то, за правильное название чего теперь привлекают к уголовной ответственности. 

Телевизор для этих целей не годится, там я вырубаюсь примерно на третьей минуте, а вот интервью совершенно чудесной Екатерины Гордеевой с депутатом Государственной Думы Еленой Драпеко внимательно посмотрела. У меня была идея, что женщину я точно смогу понять, даже если наши взгляды не совпадают. Ха, ха. На десятой минуте я пошла пить активированный уголь. Досмотрела до конца. Выводов несколько.

Мою способность понимать точку зрения другого человека тоже пожрал омикрон. Может быть, не так сильно, но ощутимо. Я сейчас не хочу понимать некоторые точки зрения. Совсем не хочу.

Екатерина Гордеева один из лучших интервьюеров, талант и огромный профессионал.

Для подготовки интервью полезны консультации психолога, разбирающегося в функционировании разных видов психических структур. 

Мы в огромной не только политической, экономической и гуманитарной беде, мы прямо в эпицентре процесса расчеловечивания. И разные реальности дадут нам совершенно разные последствия для психики. 

Самая сильная эмоция спикера на 37 минуте выступления. Это про то, что будет дальше во внутренней политике.

Я не помню тайминга, а пересматривать и искать цитату у меня нет душевной устойчивости, я отчётливо поняла, что реальность, в которую попала я, мои коллеги и друзья, живущие здесь, в этой стране, настолько незначительна и ничтожна с точки зрения танка, что ничего из того, что мы можем делать, не будет рассматриваться всерьёз. Нам открыли двери в надежде, что ветер перемен выдует нас в другие пространства.

***

Е.:

Муж говорит мне:

Не до Нетфликса.

А я прошу:

Давай хотя б

Скачаем «Our planet».

Я не хочу забыть,

Какой красивый он — английский,

Какая же планета все-таки большая.

Ты знаешь, как я люблю все это —

Фильмы про животных, рыб и птиц

И голос 

Дэвида Аттенборо.

Ведь он всегда так успокаивал меня.

Пожалуйста,

Скачай мне «Our planet»

И что-нибудь для дочери.

Зачем мы запретили ей 

Недавно — до [РКН] — смотреть

И слушать Нетфликс — 

Исправь, мол, двойки.

А для нее английский — лучший.

Ей в школе дети говорят:

Твое произношение нас бесит,

Что без ошибок пишешь — тоже.

Как я могла, какая глупость

Была — запретить ей это.

Ты помнишь,

Как замирает, слушая, она

Любимый свой язык.

Какое счастье было для нее –

Что Нетфликс появился.

Я знаю, милый,

Мир разрушился.

Но мы же живы.

Скачай надежду нам,

Прошу.

***

A.:

Неожиданное 9 марта

Сколько дней уже длится это? Я потерялась во времени, историзм происходящего уже больше ничего не значит. На панику сил уже не хватает. И вот сегодня он мне написал: «Когда будет готов твой загран, скинь мне его номер». А я даже и не думала про такую возможность: ну да, многие вдруг срываются и уезжают, но не я же? Вроде бы корни держат крепко. Но секунда, и его сообщение все меняет — мысли резко переходят на другие рельсы. И за что же я здесь цепляюсь? С родными всегда смогу общаться, моей работы скоро может не стать — впереди нищета, Москва изжила себя, да и я полгода назад еще думала про заграницу и «попробовать себя на новом месте». И вот он это написал. Я знаю, это ничего не значит — всё еще успеет упереться в деньги, да и таких убегающих много — билеты дорожают, таможенники серчают. Но впервые я чувствую возможность побега на кончиках пальцев. Да и побег ли это? Это русский исход, повторяющийся философский пароход. Надеюсь, что, если мы все-таки на нем уплывем, там, в пункте назначения, действительно будут молоко и мед. И, может, любовь? 

Главное, что я, похоже, люблю его — раз готова дать ему номер своего паспорта и даже не спрашиваю, куда он возьмет билеты.

***

T.:

У меня вышел перевод. Ни с чем не сравнимое чувство — взять в руки овеществленный плод своих многомесячных бдений у экрана, услышать шепот страниц, снять и надеть супер, как будто в первый раз пеленаешь новорожденного. Когда-то авторских экземпляров давали десять, потом пять, теперь и вовсе три. Но все равно радость. И, думаю, я имею на нее право.

Очень символично, что эта книга встречается с читателем (скорее, с читательницей) именно сейчас, вокруг «женского» дня. Потому что этот роман про палестинских эмигрантов в Америке — в первую очередь про женщин, про «женскую долю», про материнство и любовь. А еще про столкновение культур и времен, расплющивающее человека, оказавшегося в эпицентре. Пронзительный текст, который старается избегать оценочности, в основе которого — уважение и нежность писательницы и к собственным арабским корням, и к приемной заокеанской родине.

А еще в этом тексте звучит важная мысль — она отнюдь не центральная в книге, но, как мне кажется, актуальная именно сейчас. Чтобы дать лучшую жизнь своему ребенку, нужно в первую и главную очередь его любить: тогда он вырастет с чувством своей нужности миру и не даст этому миру над собой надругаться. Когда я в ужасе думаю, каким будет детство моего ребенка, которое мне бы так хотелось сделать счастливым, я напоминаю себе, что способность любить его невозможно ни разбомбить, ни «приостановить». И мое собственное детство в девяностых я никогда не воспринимала как бедное и ущербное — потому что желания у ребенка маленькие и удовлетворить их не так трудно, а любовь заполняет все остальное, просачивается в каждую дырочку и трещинку. Значит, радостное детство моего ребенка — в первую очередь в моем сердце. И это сердце важно не испепелить гневом и обидой.

***

В.:

Первый день с начала *, когда я не работала. Его сложно назвать выходным, скорее, он был неподвижным.

Я медленно встала, медленно посмотрела интервью с Муратовым, медленно поплакала.

Хорошо, что есть день, когда можно не реветь на бегу. Правда, я не уверена, что действительно могу это себе позволить. 

Мои друзья спешно уезжают в Армению и Грузию. Мои друзья продают свою мастерскую. Мне нужно искать новую квартиру. Мне страшно, что нужных мне лекарств больше не будет в России. Я не знаю, правильно ли делаю, что решаю остаться.

Но я остаюсь и живу этот медленный день.

Медленно ем, медленно разговариваю по телефону с подругой.

Парень говорит ей немедленно прекратить. Кажется, он хочет, чтобы она принесла ему воды. Я не могу расслышать. Его оскорбляет что наш разговор о * на Украине для моей подруги важнее, чем принести ему воды. Он шлёт мою подругу на х*й. Она пытается что-то выяснить. Он забирает у неё телефон.

Я вспоминаю новость о пытках в ОВД «Братеево» и фразу пострадавшей о том, что её отец бил её больнее, чем полицейские. Эта фраза весь день медленно крутится у меня в голове. 

Кажется, что многие людей в нашей стране сделаны из боли, страха и насилия и что ничего другого они не могут дать миру. Я не знаю, как, кому и сколько нужно обнимать этих людей, чтобы они изменились. И я не уверена, что они изменятся.

Самое важное, пожалуй, чтобы нам всё ещё хотелось обнимать, не обязательно их, кого-нибудь. Так я это для себя решила.

***

I.:

Впервые за две недели сделала что-то для себя. Пришла на тренировку в бассейн. Тренер поймал меня, когда я привела на занятия детей. Приходите, говорит, обязательно.

Дети. Мои ещё слишком малы, чтобы рассказать им о том, что происходит. Господи, они ведь даже слова «война» не знают. А сражение видели один раз в жизни. Щелкунчика с Мышиным королём. В театре. Там-то всё закончилось хорошо, но как объяснить детям, что не всегда добро побеждает зло? И что при этом борьба, любая попытка противостоять злу, — ценна сама по себе, даже если зло победило?

Что ж, мама. Скажут они мне. Зачем же тогда ты нас учишь быть добрыми, честными, справедливыми, думающими, если всех побеждает спрут, злобное чудовище, и оно живет себе припеваючи, а честные и справедливые сидят в застенках? Зачем, мама? 

И у меня нет ответа на этот вопрос. Теперь нет.

Я пришла сегодня в бассейн. Тренер посмотрел на меня и сказал:

— Знаете, есть одно полезное упражнение: кричать под водой. Оно не только для плавания, оно хорошо успокаивает нервную систему. Сейчас покажу.

***

F.:

Сходили в гости к дедам, поспорили, как обычно. 

— Мне красный нравится. Он лёгкий.

— Слушай её больше! Бери синий, я тебе говорю, мощная штука. Красный не пробивает.

— Очень даже пробивает, я с ним с двадцатого года — только так работает! 

—  Ага, я и говорю — старый. Когда по-серьёзному влупят, твой сдуется, опа! А синий будет полюбасу держать.

— Знаешь, сколько места твой синий займёт, а?

— Дед, не слушай их, ставь «Оперу», там встроенный!

— Иди ты со своей оперой и балетом! Тут взрослые разговоры. Так что мне ставить, чтобы интернет опять работал?

— Красный!

— Синий!

***

Слегка дементная прабабушка буянит.

— «Сватов» просит, а по телевизору что-то не показывают. А ещё там эта реклама страшная, про операцию.

— Включите ей ютуб.

— Там украинцы про [РКН] врезаются постоянно.

— Ой, ну пусть Миша диск подключит…  Там есть где диск воткнуть, Миш?

— Ей надо, чтобы как в телевизоре, с рекламой. Только доброй чтобы, довоенной.

— Так что теперь, рекламу между сериями записывать?

— А можно?

— Ми-и-иш!

***

Дед в ленте наткнулся на «флаг Российской парламентской республики». 

— А что, на наш похож, только синенький, а не красный.

— Ну, сравнил! Наш с историей!

— Когда их за ихний синий так же бить будут, тогда и будет с историей.

— Их и без флагов бьют. Винтят, совсем как наши. Видел, как автозак перевернулся?

— Это да. Как там Высоцкий пел: «вы тоже пострадавшие, а, значит, обрусевшие…»

— Слушай, ну вот сейчас совсем не в тему сказанул!

— А вы знаете, что сегодня разбомбили?

— Миша, договаривались же! В новости до восьми не лазить!

***

M.:

Я спросила: «Как ты?»

«Я никак. Жизнь потеряла смысл». 

Я сидела, уставившись в экран. Потом отправила обнимающий стикер. Этот обнимающий стикер, два грустных кота, сейчас многие используют вместо слов. Слова взял в плен неприятель. Завербовал в шпионы. Люди говорят: «Слов нет». Развелись мосты, выросла брешь. Слова сбились в кучку на той стороне, трусливые беспринципные предатели.  

Наверное, так чувствуют себя люди, потерявшие память. Может быть, мы сейчас все теряем память. Нам придется положиться на что-то, что было до слов. Прикосновение, улыбка, тепло. 

Грустные обнимающиеся коты.

***

N.:

28 октября 2020: «мне. написали. из. Татлера», — пишу я другу.

5 февраля 2021: «Рады сообщить, что твоя стажировка в Conde Nast успешно пройдена!» — пришло на почту официальное письмо.

Этой ночью: «Глава издательского дома Condé Nast (GQ, Vogue, Tatler, Glamour, AD) заявил о приостановке всех издательских операций с Condé Nast Russia».

Утром: «Конде Наст действительно перестает работать с сегодняшнего дня. Сайты не будут обновляться, апрельские номера не выйдут. Когда будут следующие номера — неизвестно».

Днем: tatler_russia выставляет в своем аккаунте коллаж из 12 последних номеров.

Я вижу за обложками истории, участницей которых я была, слышу те, которые мне пересказали друзья из журнала.

К моде много вопросов, предъяв, требований — в зависимости от вашего к ней отношения, прямого или косвенного, в зависимости от вашей от нее зависимости. У меня их немало, как и обид, пролитых слез, заработанных и прошедших синяков и мозолей, а еще — счастливых встреч, глубоких разговоров, историй, которые я буду рассказывать внукам. Вагон произнесенных и невысказанных нецензурных слов и словосочетаний в адрес крутой съемки, невероятного мастерства платья из бисера и — хамоватой консультанта из ЦУМа или Третьяковского проезда, системы, из-за которой по три месяца не выплачивают гонорар, своей усталости.

Но ругать друга в момент краха — подлость. В этот момент, раз правда друг, вспоминаешь, как же ты его любишь.

 Облечь любовь в слова — сложно. Облечь любовь в действия — не проще. Я буду учиться.

 — Марат, Рената, Хабиб, Юка, Надя, Алиса, Ксения, Полина, Ариан, Таня, Алиса, Рома, Аня, Рамиль, Женя, Таня, Маша, Карина, Лера.

 Сегодня это самые любимые имена.

 — Tatler.

 Это причина нашего знакомства.

***

A.:

Яна напісала, што некаторыя мамы пякуць торты. А яна здзіўляецца, дзе яны знаходзяць час. І спыталася, як у мяне было з малышамі.

Я не змагла адказаць чэсна, нешта такое павярхоўнае. І пачала плакаць. 

Я люблю пячы торты. Але ён забараніў мне гэта рабіць, бо я патаўсцела пасля родаў. 

Я любіла дадаць да тварожнай начынкі карыцу і грушу. Гэты торт мы назвалі з дзеткамі «Маленькі прынц».

Калі нічые дазволы мне ўжо не былі патрэбныя, я падаравала сабе набор Brilliant Baker ад Thomas&Thomas. І нават шкадавала карыстацца напачатку, такое ж усё прыгожае!..

Я не ўзяла з сабой мае прыгожыя місачкі. Але сёння адчуваю, што я сапраўды Brilliant Baker.

***

L.:

Кажется, что я внутри макабра и всё никак не проснусь.

Мне уже много лет. В детстве я замирала от счастья, когда думала, как мне повезло, что я родилась в СССР. И каждый знал, что СССР — оплот мира.  А сейчас сдирают лозунги «МИРУ — МИР!», благополучно пережившие Холодную войну, перестройку, ускорение и всю новейшую историю до 24 февраля. Где я? Где мы?

Сейчас говорят, что стыд токсичен, что мы не демократия и поэтому на нас нет коллективной вины, что это даже вредно — размазывать вину по всем тонким слоем, она должна лежать жирно на определенных людях.

Я читаю Телеграм и вижу нормальных людей, которых хочется обнять.

Я заведую лабораторией и сейчас на работе как могу утешаю и поддерживаю своих перепуганных молодых коллег. И вижу, что для них это важно. Мы на одной стороне.

И я не понимаю, как, КАК можно это поддерживать? Гибнут люди, рушатся города, рушатся жизни.

Что в головах у 70% моих соотечественников? На меня уже повесили ярлык «продалась бандеровцам». С этим у нас быстро. 

Но всё же, как уложить в вашу картину мира столько жертв, столько смертей, столько ужаса? Что с вами, люди?

***

Л.:

Разгар лета, от меня пахнет асфальтом и пылью, жарой и потом. Я уверенно толкаю плечом тяжёлую деревянную дверь. На рукаве футболки остаются крошки зелёной краски. В подъезде пахнет сыростью, здесь прохладно, мои глаза не сразу привыкают к полумраку, перед ними мелькают яркие жёлтые круги. Одна ступенька, две, пять. Я стучу в дверь. Чёрная обивка порвана в нескольких местах. Я стучу сильнее. За дверью раздаются быстрые шаги, я слышу, как ключ поворачивается в замке, и нетерпеливо подпрыгиваю на месте. Я всего лишь хочу стащить немного хлеба и попить воды. Молюсь, чтобы родители не заставили есть суп, чтобы побыстрее отпустили обратно. 

Дверь открывается, на меня смотрит женщина, высокая, худая. Каштановые с проседью волосы завязаны в узел. Она похожа на мою маму, но это не мама.

— Тебе кого, девочка? — спрашивает она, а я перестаю прыгать и отступаю на шаг. Тот же подъезд, те же стены, но другие. И мама другая, и мои друзья на улице окликают меня другим именем.

В детстве мне часто снились подобные сны. В них улицы, знакомые с детства, были чужими. На вид такими же, но невозвратно не такими. Я не узнавала друзей, не понимала, чего ждать от знакомых. Хотела найти свой дом и свою маму, но не могла. 

Сегодня я зашла в магазин, чтобы прикупить немного «карантинки». С приходом пандемии мы с мужем стали так называть любой алкоголь. В магазине было жарко. На полу стояли коробки с товаром. Народ потел, толкался, но у многих в руках были тюльпаны. Девушка с большим тюльпановым букетом просила продавца упаковать в подарочный пакет бутылку дорогого французского вина. Другие продавцы пробивали конфеты и заворачивали их в нарядную бумагу. Я оплатила свои покупки и продавец сказал мне: «С праздником вас».

Я снова ощутила себя ребёнком в том самом кошмарном сне. 

***

E.:

Раздражение. Вот что все больше и больше овладевает мною сегодня. Все новые и новые компании уходят — Макдональдс, КФС, Пицца Хат, Кока Кола, Диор, и прочие, и прочие. И я уже не хочу больше ни их картошки фри (у нас в грузинском ресторанчике картошка фри в сто раз вкуснее), ни американской колы (покупала недавно белорусскую колу — никогда не смогла бы отличить американскую от белорусской), и даже подумываю о замене любимых ароматов Диор. 

Сегодня купила три зимних комбинезона детям, всегда покупаю зимнюю одежду в конце сезона. Все они — русских фирм, не хочу тонкий Ласси за 13 тысяч. 

Не хочу скупать кофе Старбакс, тем более и не нравится он мне. 

Раздражают ахи и охи по ушедшим брендам. Я люблю хорошую одежду, вкусный кофе и корейские кремы. Мои дети обожают лего. Но они даже уйти не могут достойно. Отменяют все скидки, делают недействительными скидочные и накопительные карты, на коллекции прошлых лет не сбавляют, а наоборот еще и увеличивают цены. Почему? 

Сделайте шикарные скидки 70-90 процентов, устройте гигантскую распродажу, ведь многие товары имеют срок годности. Не закрывайте интернет-магазины, дайте возможность людям, не имеющим возможности приехать к вам в магазины, тоже что-то приобрести. 

И потом вопрос гарантии меня заинтересовал. Что делать тем, у кого что-то сломалось или испортилось и еще есть гарантия. Что делать им? 

И еще коронная фраза последней недели: «Мы временно приостанавливаем работу».

Не хочу видеть их, вернувшихся назад. 

Ничего не могу сделать сейчас в глобальном плане. 

Беспомощность. Она тоже бесит и жутко раздражает.

Почему не эвакуируют украинцев? Почему они не спрашивают об этом своего президента? Где жена и дети Зеленского сейчас? Почему журналисты не задают ему таких вопросов? 

И опять раздражение. Я ничего не могу сделать, только задавать бесконечные вопросы без ответа и надеяться, что погибнет как можно меньше.

***

Д.:

Каждую среду наша команда проводит встречи в зуме.

— Работаем сейчас в режиме высокого сезона, — передаёт Лиана сообщения от руководства. — Делаем тексты «про запас», отпуска и отгулы временно на паузе, задач станет больше, будьте готовы.

Все согласно кивают. Вторую неделю издательство живет словно на пороховой бочке. «Горизонт планирования — один день», как сказал кто-то из начальства. Мы много лет работаем удаленно — начали ещё до пандемии, и сейчас весь архив данных, который годами хранился на сервисах Google, все рабочие документы, почта и файлы оказались под угрозой.

— Все статьи, которые пишем, сохраняем себе на компьютер, — продолжает Лиана. — Почту переносим на Яндекс, айтишники скоро пришлют все инструкции…

В этом году мы впервые не будем участвовать в международных книжных ярмарках. Не сможем купить и перевести европейские издания. С нами уже отказались работать многие зарубежные авторы: «Ничего личного, но вы же понимаете…».

Чем грозит стране такое «отключение» от мировой литературы? Тем, что у нас появится больше российских авторов? Или тем, что мы просто перестанем читать?

Плохо, если так. Нам очень, очень важно много читать. Великая литература — она всегда про гуманизм. Про честь и достоинство. Про ценность каждой человеческой жизни, будь то беременная женщина в разбомбленном роддоме в Мариуполе или пленный российский мальчишка-контрактник. А ещё литература — это всегда про любовь. Любовь, которая сильнее ненависти и превыше мира. Не отбирайте у нас этот шанс.

***

A.:

Второй день не могу выделить событие. Все сливается в один густой кисель. Или суп. Зачерпываешь ложкой — там и много всего сразу и ничего существенного. Как на западном фронте. Вот, например, пыль. Оказывается, у нас дома ее много. Солнце светит в окно, и в комнате видно воздух. Он густой, почти как туман, и в нем яркие белые пылинки. Они не знакомы ни с учителями физики, ни с Шубертом, поэтому просто висят неподвижно где придется. Так и у меня внутри, только мне, в отличие от пылинок, нужно в этом тумане двигаться: на кухню, в ванную, в кабинет к компьютеру. Л. уехал с моим ноутом, так что работать на диване теперь не получится — надо садиться за стол, по-взрослому. Новости как пылинки: все одинаковые, одной больше, одной меньше — нет сил читать. Лучше рабочую почту. Там письмо от правового управления с комментариями к новому закону. Наши дотошные юристы разобрали каждую строчку. Резюмировали: «Коллеги, практически ни одно из упоминаемых понятий не определено и может трактоваться как угодно, так что в целях минимизации рисков рекомендуем опираться на наиболее консервативную трактовку». Проще говоря, вы лучше молчите, дорогие, а то даже мы не сможем помочь. Опять закрутился в голове вопрос, нести ли в субботу в класс давно приготовленный и любимый текст Тимоновой про шимпанзе и патриотизм. Я придумала этот урок в конце февраля, но мы идём медленно — только сейчас до него доползли. Мне страшно. Утешаю себя, что страшно не за себя, а за детей: они подростки — их нельзя подставлять. Но это ведь только утешение. Ещё неделю назад я была смелой, отшучивалась: если спросят, отвечу, что текст 2015 года, так что, мол, «вы кого имели в виду, товарищ Берия?» А теперь так не могу. С. велели написать сочинение на тему «Мое любимое животное». Они проходят тире между подлежащим и сказуемым и вот тренируются. Пыхтела весь вечер. Принесла показать тетрадку. Круглые, приплясывающие буквы. «Моё любимое животное — это заяц. Зайцы — интересные животные. Они живут в норах, которые сами себе роют. […] В сказках зайцев обычно описывают слабыми и трусливыми, но на самом деле эти животные очень сильные и смелые. Если будет нужно, заяц легко может разорвать обидчика задними лапами. По-моему, зайцы — самые лучшие животные на земле». Хочу быть зайцем.

***

E.:

Не знаю. Я просто ехала, ехала на велосипеде вдоль реки, в наушниках что-то играло, как будто мало мне было их в ушах все эти дни, когда я в нескончаемом диалоге, один голос в моей голове сменяется другим. У меня там, знаете, уже две недели особенное радио: «Лена, а что Португалия даёт?»,  «А Испания предоставляет жильё?», «Нам тут посоветовали Канаду, что скажешь?», «Я выехала в твою сторону, можешь приютить?», «Лена, мы прошли границу в Хельсинки!», «Не могу снять доллары!», «Я сняла доллары!» «Двадцать человек передо мной и ещё сорок после меня!», «Я не расстанусь с кошками, можешь поискать мне другой дом?», «Мы уже в Варшаве» и, наконец, просто «Мы уехали». Я остановила велосипед возле лавки, вынула из ушей наушники, убрала их в карман, села и стала слушать, как шумит река.

***

E.:

Саранчовый скворец и закат 

Сегодня был хороший день — после обеда наконец-то можно было дышать воздухом. Всю зиму не было видно неба, а вместо воздуха — ядовитая пыль. Ежедневно в небесах кружат самолёты и посыпают нас ядом. Порошок рассеивается по всему небу, закрывая солнце серой пеленой и облаками, похожими на барашков. Пыль медленно оседает, покрывая деревья, улицы и машины серым. Если находиться на улице, в горле першит, а глаза краснеют от раздражения. Пыль въедается даже в кожу головы.

Выходя по срочным делам, я прижала плотную материю к носу и хотела поскорее вернуться, но внезапный ветер начал разгонять пыль, а почтовое отделение, куда мне посчастливилось получить очередь на сегодня, было на берегу моря.  

 Море прогоняет боль, песок окутывает заботой. Гуляющих было меньше, чем в обычный день. Парень на скамейке рядом в ярко-зелёных кроссовках держит такую же зелёную банку пива «Гиннесс». Ребята на песке играют в пляжный волейбол, приглашают присоединиться. Мяч, синий с желтым, попадает в прохожего. Тот смеётся, пока его девушка снимает это на видео.  

Закат по-зимнему красивый. Черничные облака совсем уже неядовитые на вид. Дышать так легко и приятно. Вода не загрязнена водорослями и пластиком. Кто-то прошёл босиком, и я уже хочу снять свои угги и тоже погулять босиком, но вижу хорошего приятеля, который играет в пляжный теннис. Чемпион страны, в каждой руке по ракетке. Звук мячика успокаивает, а глаза невольно следят за происходящим.  

Дома уходят в тень, небоскребы на набережной отражают последние лучи солнца, которое внезапно появилось в паре градусов над горизонтом. У моих ног мягко приземляется чёрный шарик. Матч окончен, и я вижу, что у приятеля на руке сидит маленький саранчовый скворец — его новый друг. Птицу зовут Рико, и ему восемь месяцев. Он коричневый с чёрной головой и ярко жёлтым клювом. По дороге в город все хотят посмотреть на Рико. Мы проходим мимо здания, где часто меняют хозяев. Я останавливаюсь обследовать растения на входе и показать попутчику. Нас замечает сторож, молодой парень у двери, и мой приятель спрашивает его, что у них тут сейчас за заведение.  

Индийская гостиница, говорит парень, по которому видно, что он индус. А что это у вас за птица, в свою очередь интересуется сторож. Мой приятель, немного запинаясь, отвечает — это индийская майна… Похожий на вышибалу в ирландском пабе индус моргает, не веря в такую наглость.  

Нет, так птицу зовут, мы не шутим. Индус улыбается и говорит, что он здесь живёт и что он не сторож, а просто вышел покурить. Мы все улыбаемся. 

 Теперь у меня новый друг. Его зовут Рико, обычно он сидит на руке, на голове или плече, если ехать на скейте, и он любит, когда его кормят изо рта, как мама кормит птенца. Саранчовых скворцов объявили птицей-оккупантом и разрешили отстрел. Но для меня он уже никогда не будет врагом. Скоро Рико начнёт разговаривать, и тогда можно будет обсудить птичьи тайны и смотреть закат вместе.

***

Ф.:

Я всё время их вижу, когда по три-четыре раза в день езжу на общественном транспорте. Ну, вы понимаете, общественный транспорт в столице — чувствуешь себя героем шпионского романа, даже если едешь с работы в аптеку.

Их гораздо меньше, чем камер наблюдения. (В трамвае новой модели восемнадцать камер. Выпуклые белые глазки. Плоские чёрные, цепкий электронный взгляд. В аптеке «Ригла» два десятка потолочных, одна скрытая — за кассой). Меньше, чем унылых дядек в форме, ищущих в планшете ориентировки от «Сферы». (По двое у эскалатора и в подземном переходе). Меньше, чем раздраженных людей с огромными пакетами. (Бессчетно). 

Их гораздо меньше, чем элементов антиутопии вокруг: скрытых камер, силовиков в форме, граждан, скупающих гречку и сахар по 5 кг на человека.

Но они есть, и они гораздо ярче всего остального, когда их замечаешь.

Они вжимаются в боковую дверь в переполненном вагоне (с красноречивой надписью «Не прислоняться») или сидят вплотную, занимая полтора сиденья вместо двух, в ночном автобусе. Они держатся за руки, начиная от плеч: соприкасаясь плечами, предплечьями, кистями, переплетая пальцы. Они обнимаются не собственнически — «все смотрите, моё»: осторожно закрепляются, как альпинисты на одной страховке, которым ещё долго висеть под равнодушной белой стеной ледника. Провешивают от человека к человеку страховочный трос.

Голова на плече. Один общий шарф. Двое по очереди пьют из одного тамблера с кофе.

Обычно юные — выглядящие юными, сколько бы им ни было лет, — парочки непростых исторических времён. С испуганными глазами: не разделяйте нас. В непрерывном, почти трепетном тактильном контакте. Выдры, которые держатся за лапы, чтобы не разнесло течением по разным берегам реки.

***

E.:

Россия все

Cказал мне один человек (эмигрант). Неужели ты не понимаешь, что на этом куске суши больше ничего хорошего не произойдет?

Когда ушел самый душный, этот липкий страх, вернее, он почти ушел (уходит), когда хотя бы через раз получилось дышать, я как-то очень четко поняла, что вот воображение, а вот реальность. И в реальности никто не забирает меня в тюрьму. Поэтому придется жить эту маленькую жизнь, заботиться о близких, работать, разгребать хозяйство. Было бы слишком просто, сел и все. Не надо растить Яна, поднимать Черрилейн, решать проблемы. Все уже решено за тебя.

И, может быть, надо перестать готовиться к тюрьме и начать готовиться к жизни?

Понимаю, так, конечно, сложнее. Но я же помню, я всегда хотела как сложнее, а не как проще. Преодолевать трудности — единственное, что я умею. Именно это поднимает меня утром с постели. Ведь наверняка будут какие-то трудности, которые надо будет преодолеть.

Я не могу искать лучшей доли, потому что вообще перестала мыслить этими категориями. Я не понимаю, что такое «спасать себя». Есть еще Ян, но кроме армии не вижу, от чего можно было бы его спасать, тем более, прямо сейчас.

Конечно, я остаюсь из-за мамы, работы, Янкиной школы. Но еще я просто остаюсь. Я хочу быть здесь. Я ужасное скажу: я даже не перестала (о ужас) любить Россию. Толком я ведь не понимаю, что такое «Россия», но президент, правительство уж точно — в моем воображении — не являются частью нее. Мне и не жалко Россию. Это как больной ребенок, которого любишь еще сильнее. При этом ведь не имеет значения, поправится он или нет.

У меня нет острого чувства. Я никак не чувствую эту любовь. Мне просто нормально здесь. Может быть, потому что я здесь хотя бы немножко нужна. Мне всегда хотелось быть где нужна, а не где хорошо.

Просто смысл и значение «хорошо» давно потерялись. С большой вероятностью (хотя и не стопроцентной) «хорошо» мне не будет уже никогда. Я удивляюсь Яну, который живет для удовольствия. Я так (давно) не умею.

И мне правда нечего терять. То есть нет, конечно, есть чего, но я не думаю об этом. И как бы не важно. Ведь оно все равно есть. Никто не может у меня его забрать.

Есть внутренний конус, внутренняя вселенная, и она, по крайней мере, не менее важная, чем то, что снаружи.

Я очень понимаю тех, кто уезжает. И надеюсь, что им там будет хорошо, нормально. Я не чувствую себя брошенной. И тем более заложником. Если все закроют… но ведь это не может быть навсегда, потому что ничто не бывает навсегда.

Как эта девушка, которую били и запугивали в полиции. Там самый важный момент, когда они говорят: «Зачем ты это делаешь? Ты что, долбанутая?» И правда, зачем.

***

E.:

Говорят, мы притягиваем в свою жизнь одинаковых мужчин.

Мой первый муж был красавцем, вызывал у женщин всех возрастов нервный вздох и мечтательный взгляд.

Если бы вы увидели мою сегодняшнюю любовь, то завистливо ахнули бы и даже потянули руки к моему сокровищу. Я не обещаю, что результат вам понравился бы, но сдержаться невозможно, поверьте.

Первый муж, исчерпав все аргументы в скандалах, сбрасывал на пол мои краски, блокноты и бросался вещами. Я его тоже бросила. 

Нынешний, обижаясь на меня за поздние приходы домой, еду не по часам и работу за компьютером, систематично сбрасывал на пол флакончики духов, помаду и фломастеры. 

Я стала минималисткой. С полок исчезли милые безделушки, вазы давно отошли в мир иной.

Но сегодня «милый» закатил мне грандиозный скандал. Три дня он готовился, накапливал силы, отказывался от любимой еды и спал ко мне исключительно жопой. Я сюсюкала и делала вид, что у нас нет проблем. Двое суток в поезде, новое жилье, шестнадцать часов в полиции Праги для получения документов его добили. Он хотел бросить меня еще на границе со Словакией, но волонтер Томаш ему не позволил (об этом писала вчера).

И вот сегодня грянул скандал! Он пристально изучал меня минут пять своими медово-янтарными глазами, а потом медленно и грациозно сбросил горшок с геранью на пол.

— Бля… — выругалась я и бросилась убирать керамические осколки в квартире, которую заботливо, с любовью предоставили нам волонтеры. — Не позорь семью, идиот, из-за тебя обо всех украинцах будут думать плохо!

Этот изверг, прищурив левый глаз, усадил свою задницу на столешницу так, что чашка с изображением собора Святого Витта опасно заскользила к краю и отправилась в полет.

— Сволочь! — заорала я, подхватила на лету одной рукой чашку, а второй кинула в него геранью.

— Мяууууууу! — завизжала эта дрянь и сиганула на фикус Бенджамина.

— Я тебя кастрирую еще раз! — орала я.

— Я сожру эту дрянь и нагажу в горшок!  — обещали глаза полоумного негодяя.

— Выплюни лист, придурок! У тебя аллергия на латекс, а в фикусе каучук! — сорвалась я на фальцет.

Но в этот момент фикус жалобно крякнул, и семикилограммовая тушка упала на пол, продолжая сжимать в лапах маленькую веточку.

— Что тут происходит?! — Сын ворвался в комнату.

— Бусля поздравляет меня с восьмым марта! — Я злобно пихнула рыжую лапу с листочками.

Кот старательно изображал коврик, скорлупку от семечек, пытался слиться с расцветкой кафеля.

— Не мимикрируй, гад! — прошептала я и стала вращать глазами.

— Ма, сегодня девятое!

— Он вчера забыл мне нарисовать картинку! — не унималась я.

— Мамочка, милая, ну не ругайся на Бусельку, ты же сама говорила, что котенок в стрессе! Хочешь, я сам-сам здесь все поубираю?

— Котенок?! Эта жирная морда?! На которую я потратила последние восемь лет своей жизни? Которую мы взяли вместо сумки с вещами и еды при эвакуации? — не унималась я.

— Но ты же сама сказала, что берем самое ценное! — Сын пытался загородить эту «тушку» собой.

— Вместо фена, запасных джинсов, моих красок, твоих фотографий, — почти плакала я, — и еды!

Услышав, что я повторяюсь, кот попытался все свои жирные семь килограммов вжать в кафель, намекая, что он не катит на роль еды.

— Сволочь! — сказала я и устало побрела в сторону двери.

Предстояло выяснить, продают ли в Праге веники и новую герань.

***

J.:

Ваня пришел с работы, и я с грустью заметила, что у него снова сильно покраснел левый глаз. Он молча сел в кресло и начал переодеваться в домашнюю одежду. Я смотрела на эти взъерошенные от шапки волосы, нахмуренные густые брови, на тонкие пальцы, которые методично расчесывали уставшие конечности (ох, ну что за привычка все-таки!) и думала — как много, бесконечно много чувств вызывал и вызывает у меня этот человек.

Мы увидели друг друга десять лет назад, будучи наивными первокурсниками со школьными лицами. Сказал бы кто, что в 2022 году этот щуплый юноша в очках и я будем вести совместный быт где-то на окраине Москвы, читать тревожные новости о том-что-нельзя-называть и каждый день говорить друг другу «я тебя люблю», — я бы грохнулась в обморок, а потом сказала бы — пожалуйста, все что угодно, но только не это!

Но жизнь — какая же все-таки она хитрая старуха! — решила, конечно, по-своему. И как только наши с Ваней руки соприкоснулись когда-то в далеком сентябре 2015 года, с тех пор они повсюду искали друг друга, хоть и боялись в этом признаться.

Симпатия, влюбленность, стыд и презрение, почти что ненависть, ревность и обида, влечение и отторжение, гнев и тоска, надежды и слезы — так много вытрясла из себя моя душа до того, как я смогла по-настоящему полюбить этого человека и увидеть такой же огонек в его глазах.

Мы сидим в своем маленьком мире, его границы очерчены объятиями и ароматом моих духов. Позади нас недолюбовь в разных странах и городах, беспросветные дни на фоне пандемии и безработицы, глупые ссоры в дурацком общежитии и еще многое-многое… 

Я смотрю в эти родные глаза, которые так красиво светятся любовью и добротой, и совсем не хочется грохаться в обморок и думаю только — спасибо, что именно это случилось со мной!

***

Y.:

Дочь попросила  купить книгу.

Какие книги — в [РКН]? А может как раз именно — книги? Кстати, никто не говорит подорожают ли они.

Вот порошки, лекарства, продукты, корм для животных, вещи — это точно. А книги?

Знающие друзья говорят, что начались проблемы с картоном для упаковки российских, самых дешевых и вроде бы непотопляемых лекарств… 

А книги — одна сплошная бумага. Но все молчат.

— Какую? — спрашиваю.

Дочь моя из поздно начавших читать. Каждую такую просьбу я стараюсь исполнять тут же.

— Ну пока вы там с Мариной были в книжном, я выбрала…

Я вспомнила. Мы были в любимом книжном магазине «Москва» вечером 23 февраля. Мы так давно не виделись с подругой, что в магазин-то зашли, а про книги забыли.

Тут же зацепились за тему обучения детей в вузах.

Стояли в центре и обсуждали.

Выясняли, спорили, доказывали. Учеба детей — это же не только про деньги. Это про отношения, позиции, кто сколько платит, как долго собирать, как это все долго и дорого для нас и важно для детей.

А девочка в это время выбирала. 

И не просто книги, а определенного издания, которое публикует книги ее любимого Микиты Франко. И, конечно же, такое с маркировкой 18+.

Потому что все, что вне духовных скреп — детям опасно. 

Всю мировую классику бы прикрыть им этими скрепами, да боятся трогать святыни.

Кстати, навык выбирать книги самостоятельно я в детях очень ценю и как могу развиваю. Это осознанный выбор, это поиск, риск, возможность принять решение, сделать вывод… Гораздо важнее, чем выбирать себе куртку.

Книга называется «Дилемма выжившего». 

О мальчике, который живет какой-то очень трудной внутренней жизнью. В какой-то сильно непростой обстановке…

И это выбрала моя благополучная, всеми любимая, красивая дочь?

Спаси и сохрани, что творится в головах совсем юных подростков, еще детей, которые пока не поняли, что повзрослели, и что дальше будет только быстрее, только труднее, вызов за вызовом, где ответственность — это не только уроки, а печаль — это не когда мама поругала.

Ты вроде бы просто ножки помочить в воду зашел, а оказалось — что назад уже нельзя.

Сколько же там у них внутри терзаний, вопросов, поисков…

Книгу я купила сразу. В упаковке. 18+.

***

A.:

Второй день подряд не читала новостей. Ну, как не читала — телеграм-каналы и новостные приложения исправно, с монотонным треньканьем выводят заголовки на экран телефона. И вот их-то я и пробегаю глазами. За ужином, как обычно, «сверяли датчики» с мужем. Он, сидящий в новостных лентах и на сайтах с аналитикой, спрашивал, слышала ли я о том-то и о том-то. Оказалось, мои «эсэмэски с [РКН]» проинформировали меня обо всем. Ближе к одиннадцати, когда я уложила Луку, Петар разбудил меня, чтобы я успела переодеться и умыться, прежде чем придёт время кормить Майю. «Видела про роддом?» — «Что, какой роддом?» — «Они разбомбили роддом. Так вот, лучше не смотри. А будешь смотреть — знай, роддом был пустой. Вернее, в нем разместили армию. Или полицию. Думаешь, кто-то станет просто так обстреливать школы, сады и роддома? У нас в 99-м было то же самое. Надо было НАТО бомбить школы? В каждой сельской школе — военная часть. Знаешь, куда перенесли полицейский участок у нас в городе? В детский сад, тот, что в Третьем районе. Обычное дело. Советская доктрина, кстати». Молча киваю. Замечаю заострившиеся черты лица и недобрый блеск в глазах. За последние несколько дней я уже привыкла к этому новому лицу мужа — лицу говорящего из него, недоступного мне опыта.

Не стала читать про роддом. Вместо этого предалась преступной страсти — держа одной рукой уснувшую дочку, зажала в другой телефон и включила сериал. Российский, «Пингвинов моей мамы». С первых же кадров, где герой несётся на скейте по Новому Арбату, на экране возник старый любимый мир, мир Москвы до всего. Мир, в который больше нет билетов и который я уже отплакала в эти дни. Почти физически ощутила пряный запах московского летнего вечера. (В первый год в эмиграции картинки всплывали почти всегда с запахами — вот тогда я узнала, что моя память состоит наполовину из запахов). Прилипла к экрану. Посмотрела залпом все семь серий, наслаждаясь своей маленькой ночной свободой, за которую придётся расплачиваться недосыпом. Перед началом каждой серии по два раза крутили рекламу. Кадры протестов в европейских и американских городах, английский текст: «Украинцы, вас 65 миллионов по всему миру, а также все, кто в эти дни почувствовал себя украинцем по велению совести, выйдите на улицы своих городов 5-6 марта и требуйте закрыть воздушное пространство над своей страной». Семь серий, по два раза за серию, всего четырнадцать раз. После второго отключила звук.

Смотрела на спокойное лицо спящей дочери в свете ночника, как делаю каждую ночь с нашей первой ночи в больнице в Ужице. Не читала про роддом. Не могла не думать про роддом.

***

И.:

Дочь маминой подруги срочно переезжает за границу. Сначала думала перебраться в Грузию, но в итоге выбрала Армению. С московской работы не увольняется — будет закрывать свои таски по удаленке. Все это сообщила мне мама будничным тоном, как бы мимоходом, пока ставила подаренный мною букет в вазу.

Я промолчала. 

Тогда мама села за стол напротив меня и добавила, что друзья дочки маминой подруги тоже переезжают, но вот они уже точно в Грузию. Один из друзей даже успел получить оффер в Голландию, а остальные только планируют разослать резюме по европейским компаниям.

Я промолчала. 

Тогда в ход пошли новости из разряда для совершенно непонятливых: мне подробно описали, как переживает мамина подруга за свою дочь, как пьет корвалол на ночь, потому что невыносимо тяжело отпускать ребенка в чужую страну. 

Я, наконец-то расслышав невысказанный вопрос, ответила, что мне нужно ездить в офис, удаленка за границей не вариант, а с работы я пока увольняться не собираюсь. Так что никуда я из Москвы не денусь.

После этого мама успокоилась и предложила выпить чаю. А я задумалась про релокацию.

***

A.:

Я не помню вчерашний день. О чем он был. К чему он привел. Говорят, он был четырнадцатым — верю на слово, потому что сама уже сбилась со счета.

Кручу в памяти недавние диалоги с родными. Стоило сохранить, иначе потом — когда будет мир, а он будет, я должна, я должна в него верить — потом сказанное будет казаться невозможным. Такого не могло быть. Но оно было.

— Да плевать мне на дефолт, я о нем не думаю. 

«Мама, тебе кормить мою сестру!»

— Пойди в «Магнит», закупись мукой и подсолнечным маслом — будешь Ксюше хлеб печь.

— Я не хочу печь хлеб, мама. Я хочу, чтобы мне не приходилось закупаться мукой, — я хочу для своего ребенка нормальной жизни.

— Тогда закупись гречкой.

«Мама, мама, я надеюсь, ты говорила это от страха, от шока, от непонимания, как быть дальше. Что ты говорила не от равнодушия, не со зла. Мне нужно верить».

— Папа, ты не боишься дефолта?

— Чего его бояться? Говорят, мы плохо живем. Посмотри на нашу улицу, на соседей: перед каждым домом по две иномарки стоят.

«Только запчастей на эти иномарки скоро не будет, папа».

— Ксюша, Макдональдс тоже закрывается.

— Пофиг на Мак, мира хочется.

«И мне хочется, доченька. И мне».

***

В.:

Поздно вечером возвращалась домой с работы. Ночь была ясная, и тонкий серпик луны пасторально скользил меж еще сонных веток деревьев. Кое-где по бархатистой черноте плыли отдельные клочки серебряных облаков, им вторило серебро распустившейся вербы. 

Остановилась, залюбовавшись. 

И тут же ощутила укол совести.

Я чувствовала себя виноватой, что радуюсь красоте мира. И в то же время ощущала эту вину как что-то глубоко неправильное. Потому что впасть в депрессию, озлобиться, перестать видеть красивое и светлое — ну кому от этого будет лучше? Рациональная стратегия — поддерживать себя — и делать все, что в моих силах. Даже если сил этих совсем немного. Но…

Страшнее всего, что однажды я привыкну. Новости уже не лезут в глотку, начинает мутить. И они… смазываются. Первые дни каждая пропагандистская ложь вызывала искреннюю ярость, каждая информация об обстрелах — такую же искреннюю боль. А сейчас — лента новостей проскальзывает перед глазами, уже почти не цепляя ни числом жертв, ни фотографиями разрушенных городов.

Может, человеческая психика способна вместить только ограниченное количество ужаса. Дальше включаются защитные механизмы. Чтобы не сойти с ума, нужно перестать пропускать все это через себя. И ты перестаешь.

И все же — это очень страшно. Кажется, что способность ощущать вкус еды, улыбаться друзьям, восхищаться красотой наступающей весны делает меня бесчеловечной. И от того, что я понимаю — на самом деле это очень по-человечески — не легче.

***

T.:

Второй день главная эмоция дня — злость. 

Злюсь, потому что мою страну превращают в руины, потому что убивают мужчин, женщин, детей. 

Злюсь, потому что кто-то решил, что он может распоряжаться моей судьбой и судьбой моего народа. 

Злюсь, потому что пропаганда делает свое дело и меняет мировоззрение дорогих сердцу людей.

Злюсь, потому что у меня нет внутреннего разрешения делать то, что хочется. Я не разрешаю себе читать и рисовать, потому что кому-то сейчас гораздо хуже и страшнее, чем мне. Я не разрешаю себе любимую еду, потому что кому-то нечего есть уже восьмые сутки. Я не разрешаю себе сдаваться, плакать, кричать (а так хочется!), когда вокруг гибнут люди, когда другие борются за мою свободу.

Злюсь, когда «из-за бугра» родственники желают мирного неба над головой, убеждают, что ничего страшного не происходит, что скоро все закончится. При этом сами ничего не делают, только молятся. 

Злюсь, когда тот, кто не видел [РКН], пишет в соцсетях, что он нас «понимает». Не понимает. Он не видел [РКН]. Как и я ПОКА не понимаю людей, которые потеряли близких. Людей, которые остались без дома, без города. Людей, которые видели трупы на улицах города. Людей, которые пережили издевательства. Я могу только догадываться, как это, но на самом деле не могу понять. И очень надеюсь, что не пойму никогда. 

Злюсь, когда меня убеждают уехать в более безопасное место. Я не могу уехать, потому что не могу оставить близких. Не могу оставить родные стены, город и людей. Я и так уже потеряла часть себя в этой [РКН]. Если я останусь, я могу умереть. Если уеду, я точно умру душой.

 Я злюсь, потому что больше не управляю своей жизнью, потому что каждый день может стать последним.

***

X.:

В сутках недостаточно часов, чтобы утешить всех плачущих.

В сутках недостаточно часов,  чтобы накормить, напоить  и обнять всех обескровленных.

В сутках недостаточно часов, чтобы всем потерянным детям найти своих мам.

В сутках недостаточно часов, чтобы заработать на донаты во все существующие гуманитарные фонды.

В сутках недостаточно часов, чтобы очистить сознания  всех граждан от пропаганды.

В сутках недостаточно часов,  чтобы сместить режим.

В сутках недостаточно часов, чтобы остановить [РКН].

В сутках недостаточно часов, чтобы отстроить города заново.

В сутках недостаточно часов, чтобы спасти человечество.

Но я могу обнять подругу и быть с ней, когда она неделю не может дозвониться маме.

Но я могу предоставить кровать в своём доме на неделю одному человеку.

Но я могу собрать коробку с вещами, из которых выросли мои дети.

Но я могу сделать перевод в одну организацию, делающую множество добрых дел.

Но я могу озвучить свою позицию.

Но я могу забрать задержанного из овд.

Но я могу сориентировать сбежавшего от [РКН].

Но я могу позаботиться о мире в своём окружении.

Но я могу спасти в себе человеческое.

***

В.:

День второй.

Утро прошло за сбором вещей. Это хорошо, — отвлекает от тяжелых мыслей. Всегда ведь хочется, чтобы после себя остался порядок. Аккуратно сложены книги, подметен пол, общие фотографии спешно перенесены на флешку.

Она подвезла меня на машине. Удивительно хорошее, солнечное утро. Оказывается наш небоскрёб виден аж на Октябрьской набережной! Раньше почему-то не замечал.

Расстались мы неуклюже. Я всё думал: что её белоснежный пиджак испачкается о дверь, когда она выходила из машины чтобы обняться на прощание. Вроде обошлось.

Кажется я поцеловал её в макушку. Неужели я это не запомнил? Я знаю, теперь память дорисует что-нибудь своё…

Поселиться я решил в хостеле неподалёку от работы. Приятно вспомнить молодые годы, да и общение с людьми сейчас пригодится. Отсюда ближе к кинотеатрам и музеям, которые я надеюсь посещать чаще. В эти выходные последние дни выставки «Библия Гуттенберга». Такое ведь не каждый день, верно?

В отеле неожиданно уютно. Большой аквариум с рыбками, яркие цвета. Совсем недавно почти все гости выехали, — праздники ведь только что закончились. Безлюдно.

На работе говорят о [РКН], о политике, о росте цен, отменах контрактов. И конечно же было два лагеря спорящих.

Правильное ли решение? Можно ли было пойти другим путём? У меня традиционно нет никаких ответов. Я долго путал себя, и других. Пора признаться, что я не знаю ответов.

В прекрасном голубом небе летит белая чайка. Словно ползёт по плотному зябкому весеннему воздуху. Кажется, я вижу её перья. Но нет, конечно же нет. Просто хотелось бы этого. Хотя я никогда не любил чаек. Кажется, моряки тоже их не любят. Как же тяжело им, наверное, вплывать в очередной порт каждый раз под их крики.

Снег давно исчез. И даже лёд тщательно отскабливают с израненного асфальта. Выехать за город? Снег там ещё есть, можно успеть зацепить последние дни уходящей зимы. Может быть. В конце концов я никогда не чурался зимы и снега.

Внутри пусто. Тошно.

***

О.:

9-й день весны, а впечатление, что она где то затерялась в прошлом году. Конечно, ведь тогда было всё у всех по-другому.

Сегодня ночью удалось подремать. Взрывы были слышны всего несколько раз. Сон, как и весна, запрятался где-то в темноте и не хочет, чтоб его нашли. 

13-й день, проведенный в страхе, подавленности и неведении. Тело начинает разговаривать со мной болью. 

Ставни закрыты с вечера, свет включаем только внутри квартиры, а так в помощь нам фонарики мобильников. Утро наступает в полной темноте. Только через щели ставень понимаю, что пора вставать.

Сегодня второй поход к банкомату за пенсией папы. Снимать возможно только ограниченными суммами. А банкомат сегодня выдает деньги только один. Мы стоим в очереди по 3 часа. Холодно и очень беспокойно. 

Когда внезапно раздается жуткий гул, одни приседают, другие со страхом смотрят в небо. Люди непроизвольно подходят ближе друг к другу в надежде пережить этот надвигающуюся опасносность. Но вместо ракет и бомб этими звуками оказывается рев двигателей военной техники, которая быстро передвигается по городу. Люди резко оборачиваются и долго, с нескрываемым напряжением и волнением смотрят ей вслед. Потом все вдруг начинают интересоваться временем, продвижением очереди, кто-то не выдерживает и уходит, а кто-то, опустив взгляд в асфальт, поёживаясь в холодном воротнике демисезонной куртки или пальто, продолжает стоять. 

Очередь огромная, так как банкомат выдает деньги частями только своим клиентам, а для других это всего лишь тысяча гривень. 

Прошло два часа, и мы придвинулись к ступенькам банка. Ветер предательски треплет нас, создавая сквозняк. Пошел снег, температура воздуха падает. 

Я стою перед ступенями и ловлю себя на мысли: их десять. И это десять моих шагов надежды на результат. В голове бегают разные мысли, они сталкиваются лбами и рассыпаются:

— Хватит ли денег в банкомате? Всё ли будет хорошо в городе, и мы благополучно доберёмся домой? Вдруг начнут стрелять, что делать?

Нервы начинают натягиваться, как тетива лука. Вот кто-то стукнул дверью машины, а вот у кого-то случайно упала сумка, вот газанула машина, а вот где-то далеко прогремел взрыв. Сердце всё время обрывается вниз, а потом, как уставший скалолаз, возвращается на свое место. Его стук отдается в висках. Начинает болеть голова.

После трёхчасового ожидания и веры в лучшее, я перед банкоматам. Деньги сняла, ура. Хочется бежать домой, в свою маленькую норку, подальше от этого страха и тревоги. 

Бегать нельзя, в городе вооруженные военные. 

Очень стараюсь идти медленно, но понимаю, что страх и тревога не отстают от меня.

***

N.:

Проснулась с тяжелой головой. Ночные чтения закончились вместе с бутылкой красного только к четырем часам утра — а это уже сегодня. Глупо было надеяться на легкое пробуждение, но зато теперь я под завязку набита преданиями о Беловодье. 

Сегодня я впервые выйду из дома с тех пор, как… Но, впрочем, это будет потом. Я сползла с кровати и пошла на кухню, повторяя свою мантру. Я есть здесь и сейчас, и мне нужен кофе. Крепкий, как фунт стерлингов, и горький, словно прощание с иллюзиями. Сейчас бы нырнуть в кружку с головой и плавать, плавать, плавать, пока кофе не вытеснит кровь из вен. И тогда мои глаза станут темно-коричневыми, а волосы побелеют (точь-в-точь пенка на flat white!). Вместо слов будут сыпаться из меня зернышки кофе, и минуты превратятся в пузырьки вскипающей воды. Я залпом проглотила горькую жидкость, оделась, взяла компьютер и вышла из дома…

— …Если у вас есть вопросы, то, пожалуйста, не стесняйтесь их задавать. — Я закончила презентацию и посмотрела на коллег. Вопросы ворочались в каждом из них, но ни один — по теме презентации. Я и сама  не помню, о чем рассказывала прошлый час — стратегия развития бизнеса на бельгийском рынке? Как разговаривать с бабушкой о насущном? где спрятаться от информационного шума?

Я отключала компьютер, собирала бумажки с тезисами и застегивала сумку так медленно, что мне самой стало скучно. Когда я подняла голову, в зале уже никого не было. Они ждали за дверью. Мари обняла меня, а остальные загомонили все разом.

— Хочешь поговорить?

— Тебе нужна помощь?

— Когда ты в последний раз ела?

Я вдохнула и почувствовала, как лопнули стальные обручи внутри. Меня не боялись. Меня не ненавидели. Они были/есть/будут вместе со мной. Живем.

***

S.:

Каждое утро мы клянёмся себе и друг другу, что пойдём на рынок за свежими овощами. Каждое утро мы в итоге лопаем бутерброды.

Когда на всю страну один-единственный близкий человек, можно сделать вид, будто он и правда твой, а больше — ничей. Что не существует жены, собаки, друзей, врагов, а есть только «мой». Странненький, но уж какой есть: «своих» не выбирают. И вот, «мой» мужчина героически пошёл в магазин. Чёрт его знает, зачем. Наверное, за сигаретами.

Из магазина пришла трогательная смс «тебе дошик брать?», на которую ответить отказом, кажется, было бы кощунством. В край обнаглела и попросила «своего» купить ещё и всякое женское гигиеническое. Тщательно выбирал. Советовался. Я могла только делать скриншоты и отправлять их подруге, попутно страшно ругаясь. Не потому, что мужчина делал что-то не то.

Потому что вдруг выяснилось: что-то не то делали до этого все остальные мужчины.

Потом мы лежали и смотрели мультики. В последнее время спасает только эскапизм.

Но окончательно меня морально уничтожил момент, когда «мой» принёс мне вилку с наколотыми на неё макаронами, чтобы я проверила, не пересолено ли.

Только в чужой стране вдруг осознать, что всё это время рядом был человек, который мог относиться к тебе так, как ты этого заслуживаешь… А у вас как прошла среда?

***

M.:

9 марта. Начинаю осознавать, что больше не буду другой. Ментальные взрывы каждую минуту, подскакиваю от уведомлений в новостных телеграм-каналах. Но лучше так, чем блаженная подлость пропагандистов. Вообще подходить к телевизору физически больно, особенно когда вижу там эти лица. Несмотря на то, что телевизор в моей квартире находится в самой большой комнате — от этого идеологического облучения сложно скрыться. (Да, живём во вселенной в стиле братьев Стругацких). Иногда обороняюсь за ноутбуком, когда некуда бежать. Сразу включаю расследования ФБК, но вообще лучше так не рисковать и искать хоть какой-нибудь выход из квартиры, из города, из страны, с этой планеты…  

Пока мама занята на кухне, судорожно начинаю переключать каналы. После СТС включаю «Пятницу», и там Константин Ивлев справедливо утверждает, что рыба гниёт с головы, обращаясь к незадачливому управляющему одного из питерских общепитов. Мама просит: «Переключи, дай новости послушать!». А мне кажется, что этот замкнутый круг никогда не кончится. Убегаю. В коридоре на меня смотрит календарь 2022 года, выполенный в технике православного китча, который я изучала полгода прошлой нормальной жизни.

Понимаю, что через два месяца будем всей страной праздновать день сюрреализма. Жаль, но пока других праздников нам ждать не приходится.

---

ДЕНЬ ТРЕТИЙ→

---

← ДЕНЬ ВТОРОЙ

---

S.:

Читаю список поддержавших спецоперацию. Николай Басков, Никита Михалков, Иосиф Пригожин, Стас Михайлов — понятно. Про Дмитрия Певцова слышала еще в интервью Лии Ахеджаковой, она сказала своим фирменным ахеджаковским голосом примерно так:

— Димочка Певцов тоже поддержал, такой талантливый Димочка Певцов. Уму непостижимо.

Дальше смотрим список. Виктория Дайнеко, я ее песню про «Недопитый день» пела в караоке:

«Когда разлюбишь ты меня

исчезнет лето насовсем».

Муж совсем некорректно возмутился:

— Дайнеко дура, что ли? Она же из Талды-Кургана!

Я ответила, что теперь совершенно неважно, откуда родом Дайнеко.

И дальше мой любимый Азамат Мусагалиев. Кажется, тут точно недоразумение. Азамат говорил со сцены КВН такие шутки, какие говорить можно только со сцены. Не понимаю, не хочу понимать. Ощущение, будто лично меня предали, хотя ничего никогда не обещали и ничего никому артист из русского города с необычным названием Камызяк не должен.

В последнее время много слышу от прекрасных людей — стыдно, что я русский. Думаю о том, какие обстоятельства могли бы заставить сказать «стыдно, что я казашка». Отвечаю без паузы — никакие. Никогда мне не было стыдно, что я казашка. Но как неловко за Азамата, может, недоразумение, даю списку право на ошибку. Списки ведь тоже ошибаются, не только люди. Вспоминаю фильм «Список Шиндлера». Оскар Шиндлер был «нацист», но спас больше ста тысяч евреев.

Я сегодня утром прочла у русскоязычной канадской сценаристки, она писала в фейсбуке о поддержавших [РКН] — перечень деятелей ее никак не удивил. «Огорчила меня всего одна фамилия, юмориста, очень талантливого парня Азамата Мусагалиева. Может, ошибка?».

Помню, как поддерживали русские, украинцы, латыши, литовцы, татары, белорусы, киргизы, узбеки и, наверное, все национальности бывшего СНГ Ержана Максима на «Голосе». Сколько было возмущенных комментариев — этот мальчик так пел, стакан треснул, Галкин молодец, больше никогда не буду смотреть «Голос», позор! Я читала комментарии и молча благодарила всех, кто поддержал мальчика, которого я лично слушаю с комком в горле. Я знаю, это непросто — быть против, когда по географическим и другим признакам вроде «должен быть за».

На днях говорили с подругой из Петербурга, она русская. Говорит, что в Европе магазины с русскими товарами стали обходить стороной. Я заметила — вот и нас скоро начнут обходить стороной. 

 — Нет, казахов везде любят, вы люди мира. А вот нас теперь…

Я очень люблю Чехова и «Гранатовый браслет» Куприна. Недавно влюбилась в  Достоевского после открытия «Бедных людей». «Лолитой» Набокова восхищаюсь и не люблю одновременно. Недавно прочла «Хаджи-Мурат» Толстого и пожалела, что не прочла его раньше. 

Один человек или несколько не смогут изменить этого никогда.

***

V.:

В последнее время совсем не хочется читать. Не хотелось еще до всех этих событий.

И это так странно, поскольку чтение было одним из моих самых любимых занятий. Ощущение, будто бы сейчас совершать книжный эскапизм — это какое-то неправильное и извращенное действие. Путешествие в мир книг перестало быть путеводной звездой моей жизни.

Огромные списки с намеченными планами по прочтению были чётко запечатлены в моем мозгу. Но все исчезло, и если и брать книги, то совсем другие.

Эмоционально хватило только на трилогию Тове Дитлевсен. Но самое главное, что я решила их слушать. Почему-то не могла приспособиться к самому тексту. Личным спасением стал голос Валерии Мартьяновой.

При первой же возможности я опускалась на подушки; погружалась в историю поэтессы. Голос Леры служил неким проводником между реальностью и временем Тове.

Мне кажется, что именно в аудиоформате удалось передать всю боль и переживания самой Тове.

Странно, что основную часть прослушала 7 марта. 7 марта 1976 года Тове не стало…

Всю тревожность и неприятие привычного устройства мира Дитлевсен перенесла и в книгу «Лица». Это книга снова о ней, хоть она и пишет от другого лица. И сама история не повторяет историю Тове. Стилистическим накалом она напоминает «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат. А это очень важно для меня.

Продолжаю читать «Лица» маленькими кусочками, обрывками… Кажется, что книга уносит меня куда-то прочь. Не знаю, когда прочту полностью.

Книги Тове Дитлевсен очень честны своей неприукрашенный реальностью, болезненностью и саднящей открытостью.

Её истории отзываются во мне эти дни, как ничто другое. И пелена между прошлым и настоящим исчезает.

***

T.:

Я была нежеланным ребенком. Мое рождение вынудило папу жениться на маме, чего он, только что вернувшийся с войны курсант московской военной академии, не планировал. Мама тоже училась — в педагогическом. Академия предоставила молодой семье жильё в общежитии, где я и выросла. Это был дощатый барак. Посреди каждой комнаты стояла печка-буржуйка, которую надо было чем-то топить, а в лютую зиму 1946-го дрова были на вес золота. Очень скоро я поняла, что мама тоже была нежелательной, потому что не родила папе сына. С детства старалась во всем походить на мальчика. Меня, шестилетнюю, интересовали не куклы, а пистолет. Настоящий пистолет, из которого мы с папой часто стреляли в лесу и о наличии которого нельзя было никому говорить — он был тайным членом семьи. 

Когда мама снова забеременела и как она решилась на криминальный аборт (в то время Сталин был ещё жив), я не помнила. Только много лет спустя узнала от маминой соседки, что сделала его мама под нажимом папы, который грозился, что уйдет из семьи. Тогда же обнаружилось, что мог родиться мальчик и что детей у мамы больше не будет. После этого случая мама стала писать диссертацию по философии. Это сильно раздражало папу. Ему не нужна была жена-философ. В один прекрасный день папа сжег в буржуйке почти готовую рукопись диссертации. Крах мечты родить любимому человеку сына и стать кандидатом наук не сломил маму. Она наняла для меня домработницу и с головой ушла в педагогическую деятельность. Когда мне исполнилось десять лет, любимый папочка, забыв прошлые обещания, решил уйти из дома, чтобы жениться на маминой подруге. Мама плакала, размахивала пистолетом и хотела застрелиться. Мы с папой прятали от неё пули, и это снова было нашей общей взрослой тайной. Больше я с пистолетом не встречалась — он ушел вместе с папой. 

К началу 90-х у меня уже был сын-студент, ожидавший нежелательного прибавления своего семейства. А у мамы стараниями её бывших учеников появился дачный участок. Решили строить дом. Папа согласился помочь. Как-то в разгар стройки мы ехали по Ленинградке в сторону дачи. Обычно молчаливый, особенно когда речь заходила о войне или о партизанском отряде, которым он командовал в Белоруссии, папа неожиданно разговорился: «Ты часто спрашивала, откуда у меня пистолет и почему я не сдал его после войны, хотя рисковал карьерой? Пистолет этот трофейный — его добыл в бою с фашистами мой начальник разведки, Борис Негиевич. Он был моим другом. Когда наш партизанский отряд «За Родину» только создавался, мы дали клятву: если сильно ранят кого — живым врагу не оставлять. Через некоторое время каратели обнаружили наше расположение. Отстреливаясь, мы отступали вглубь леса. Бориса тяжело ранили. Я подполз — он посмотрел на меня, потом на свой пистолет…» Папа надолго замолчал.

***

I.:

Включаю обычный прогулочный плейлист. Его хватает на 20-30 тысяч ежевечерних шагов по центру Казани через два моста, два парка и набережную. В автобусе Ереван-Тбилиси он звучит странно. Выключаю.

Мы едем по серпантину, за окном горы, снег переходит в дождь и обратно.

«Are you here because of the war?» — говорит сосед по креслу, глядя в карту Грузии. Впервые за эти два дня слышу английскую речь. Замечаю,  что вместо рюкзака у соседа большой черный мусорный мешок, перевязанный шнурком от ботинка. И этот мешок, этот вопрос, сам будничный тон этого парня из Ирана — всё так похоже на сон, что я не сразу понимаю, это ведь он со мной разговаривает. 

«Мама, мы уже приехали домой?» — в восьмой раз спрашивает звонкая девочка лет четырёх. Она сидит передо мной. «Нет, солнышко». Девочка швыряет назад игрушечную корову, я ловлю корову на лету, возвращаю,  корова прилетает снова. «Мама,  кто мы сейчас?» — уточняет девочка. «Мы путешественники, солнышко».

***

Л.:

У нас тихо, поэтому к нам едут беженцы, в основном из Харькова. Город разрушен, а у нас прекрасный посёлок, который летом почти курортная зона с сосновыми лесами, холмами, заросшими цветами, рекой и песчаными пляжами. Совсем недавно летом здесь кипела жизнь. Москвичи и ленинградцы приезжали сюда, они предпочитали загранице этот уютный посёлок. Здесь дома многих известных россиян — поэта и барда Юлия Кима, родственников плеяды художников Бруни, потомков писательницы Веры Пановой, которая во время Второй Мировой искала здесь убежища. Сейчас в эти дома поселились беженцы. Знаю, что хозяева этих домов, сочувствующие Украине, рады, что, хотя и косвенно, помогли людям в тяжёлое для них время.

Из телевизора и радио льётся потоком [РКН]. Каждый день пытаюсь дозвониться до знакомых, которые в других городах Украины. Мой однокурсник, инвалид второй группы со злокачественным заболеванием крови, вынужденный переселенец из Донбасса, получил бесплатную путёвку в санаторий Одессы и уехал туда 16 февраля. Мы с ним постоянно созванивались. Он, несмотря на болезнь, очень жизнерадостный человек, оптимист. Был очень доволен условиями в санатории. Потом началась [РКН], 8 марта срок его путёвки истёк, и он должен возвращаться домой. Уехав от войны в Донецке, они с женой на последние деньги купили квартиру в Ворзеле, курортном городке под Киевом. Сейчас и там [РКН]. Последний раз, когда он говорил с женой, она рассказала ему, что в шестнадцатиквартирном доме она осталась одна, нет воды, газа и света, нет продуктов и вокруг стреляют… Я много раз пыталась дозвониться до него. Один раз он взял трубку. Голос был хриплым и плохо слышен из-за шума рядом с ним.

 — Я тебе перезвоню через пять минут…

Но он не перезвонил и не отвечал на мои звонки. Завтра буду звонить снова…

***

А.:

Когда тоскуешь по кому-то, то кажется, что время идет очень медленно. Как вакуум, в котором ты оказываешься и не можешь выбраться. Это когда есть определенный срок, а когда срок не понятен и жизнь твоего человека в опасности, то кажется, что ты в западне. Я привыкла к расставаниям с мужем, так как он ходит в море, но в этот раз иное. С началом [РКН] я уехала в Кишинев, а он остался в Одессе. Первые дни были совсем невыносимыми, потом немного привыкла. Но маленький червячок внутри меня постоянно говорит мне: «Тоскуй, вы можете больше никогда не встретиться». Я пытаюсь отгонять эти мысли, представляю окончание [РКН], нашу встречу, привычный быт. Вообще, мечта о скучном привычном быте стала мантрой, которую повторяешь себе каждый день, засыпая. Привычная работа, прогулки, готовка, легкое недовольство тем, что имеешь. Я услышала где-то, что завтра утром мы проснемся и получим смс: «А вот так могло бы быть, цени каждый миг своей жизни». Знаете, а я жду эту самую смс или новостей хороших, мы так давно их не слышали.

***

В.:

То ли весна тому причиной, то ли мягко и незаметно идет процесс адаптации к условиям полной неопределенности. Однако же случаются неожиданные изменения внутри. Сегодня в обед я вышла прогуляться от музея до Арбата. «Мороз и солнце — день… ужасный», — сказал мой коллега, остро переживающий то, что происходит здесь и сейчас. «Еще ты дремлешь, друг напрасный» — ответила я и вышла в этот ужасный морозный день, и не обнаружила ничего такого прям ужасного, а я могу воспринимать сейчас лишь то, что в радиусе моего зрения и слуха. Мороз, птички поют, солнце светит, бронзовый Сталин в витрине антикварного магазина на Афанасьевском переулке, холод поторапливает, но вдруг во мне проснулся дух авантюризма. Совсем не к месту ведь. Но что поделаешь, это все же лучше, чем отчаяние, вина, печаль, депрессия. Лично для меня это однозначно лучше. И я иду в Старбакс, который на днях закроется, чтобы купить какой-нибудь их сувенир и перепродать втридорога. Народ продает акул из Икеи и гамбургеры из Макдака, а я чем хуже? Никогда, никогда я не занималась такими низкими делами — и вот! Правда, сувениры Старбакса оказались не совсем мне по карману, так что я ограничилась маленькой чашечкой для эспрессо. Жду, когда все прикроется, и выставлю на Авито за 100 тысяч. 

И еще взяла кофе, пью и оглядываюсь вокруг. Студенты смеются, парочки щебечут, кто-то работает на макбуках. Сумасшедший дед в припадке Паркинсона сидит в кресле напротив меня. Он зашел просто так, погреться, ничего не заказал. Трясется и говорит… О том, что такое человек. «Люди — это такие существа…» Какие? Не расслышать, музыка заглушила.

***

А.:

Сижу, крашусь.

У меня пудра Мак, румяна Шанель, хайлайтер Бобби Браун.

А где-то там сейчас снаряды рвутся.

Крем дорогущий, недавно купила. Я люблю дорогое. Не всегда оно мне по карману и кошельку — но я все равно покупаю. Красота требует жертв. А теперь — как?

Ведь где-то умирают люди…

В чате с девочками паника: все любимые наши фирмы уходят из страны, бросают нас на произвол судьбы. С морщинами, синяками под глазами, с несовершенствами кожи. Девочкам не хочется стареть.

А кому-то постареть уже не суждено.

Мажу руки кремом. Тяну время. Восхитительные минуты обычности. Удовольствия в этом вот моменте. Любви к себе.

Не надолго. Скоро я открою новости и почувствую себя частью огромной гидры, чудовищной машины, робота из наступившего будущего. Злой, мерзкой, поломавшей всем жизнь.

Я крашу губы помадой Шисейдо. Это хорошая помада, ей можно нарисовать очень правдоподобную улыбку. 

Солнце заигрывает с окнами моей машины, я привычно делаю музыку погромче — и снова это накатывает. Укол, злобный щипок вины. 

Ведь кто-то снова в подвале, боится даже пошевелиться. Они слушают там музыку?

Я не чувствую этой вины за собой. Я никого не обижаю. Мне не стыдно. Но ведь должно быть, да ? За пудру мою, за помаду, за беспечный перерыв на кофе с коллегами. Не имею право жить, когда кто-то умирает. Так? 

Когнитивный диссонанс на все лицо. Он щипает меня, кусает, шипит, как рассерженный зверёк, не даёт расслабиться. Затихает на час-другой — и снова обдаёт спину ледяным холодом. Думай о других, думай!

***

D.:

Опять кто-то испортил мне весну. До этого целых две весны отнял у меня коронавирус, а сейчас — Сами Знаете Что. Это слово нельзя называть. А кто назовет, тот … сами знаете что.

Последние 14 дней мое утро начиналось не с Нескафе. А с горького осадка в сердце и переклички в фейсбуке. А теперь мой фейсбук мёртв. Я не могу больше видеть новости моих друзей, переписываться с ними. А для меня это было очень важно — я из фейсбука получала правдивую информацию от живых людей, с которыми долгие годы общалась.

С одной стороны, у меня есть друзья из Харькова, с другой — из Донецка и Луганска. Все они хорошие люди и прекрасные поэты. И те и другие каждый день рассказывают на своих страницах, как их бомбили, выкладывают фотографии разрушенных домов, руины бывшего центра города и звуковые сообщения разрывающихся бомб. В первый день так называемой спецоперации девочки из Донецка  еще радовались, что наконец-то за них заступились, что наконец-то киевляне почувствуют то, что чувствовали они все эти 8 лет. Но уже на второй-третий день всё резко изменилось: донецких и луганских опять принялись бомбить со страшной силой, и они уже хотели только одного — скорей бы все это кончилось. И выкладывали рецепты щей из крапивы и котлет из овсянки. С другой стороны, патриотически настроенные харьковчане выкладывали фото своего подвала-бомбоубежища, где они сидели вместе с голодными детьми, рассказывали, как старики остались совсем без денег — почта закрыта и невозможно получить пенсию. Кому-то в разрушенном городе был необходим инсулин, и люди дружно его искали и находили. Сплоченность и оптимизм  харьковчан в беде меня поразили. Есть, конечно, и такие украинцы, которые желали смерти всем русским просто потому, что мы русские. Но эти настроения на западной Украине были уже давно, еще до [РКН]. Еще даже до 2014 года. Там выросло целое поколение, ненавидящее Россию и русских. На таких людей, испытывающих стадное чувство, просто не стоит обращать внимания. Их меньше, чем умных и понимающих.

Как же плотно сплелись ветвями и корнями наши народы. Среди моих русских  знакомых у каждого третьего родня на Украине. И даже нашлось несколько человек, которые живут в Ростовской области, родители у них в Киеве, а другие родственники в Донецке или Луганске. Представьте, каково им сейчас. Они плачут каждый день. И зачастую отказываются обсуждать и комментировать происходящее.

А одной знакомой поэтессе я предложила: у тебя же уникальный опыт! Можешь написать роман нон-фикшн об этих восьми годах в Донецке. Ты же за это время научилась по звуку определять, что и откуда прилетело, какой вид снаряда. Можешь рассказать, как вы выживали на щах из крапивы и так спасались от голода. А она ответила: я не хочу об этом вспоминать и писать. Я хочу поскорее все это забыть…

Так вот, чем больше я читала в фейсбуке посты друзей, тем больше убеждалась, что ничего не понимаю в этой политической игре.  У меня сложилось четкое убеждение, что ложь, пропаганда и недоговаривание правды есть с обеих сторон. Политики играют в свои игры, соревнуются, кто круче и сильнее, а поле битвы — наша родная земля (от которой может ничего не остаться, если кто-то нажмет ядерную кнопку), а жертвами становятся мирные жители. 

Без информации из фейсбука я чувствую себя в вакууме, в полной изоляции, в пузыре яндекс-новостей ни о чем. Я очень не хотела ставить VPN — это может привести к утечке паролей. Но чувствую, что придется рискнуть.

***

I.:

От любви до ненависти один шаг. От страха до повседневности — ещё меньше. 

Когда я в первый раз услышала городскую сирену, во мне дрожал каждый сосуд, каждая нервная клетка. Сейчас же она меня пугает и бесит одновременно. Наглая, бесцеремонная тварь! Ты же знаешь, что прятаться мне некуда! Ночью, утром, днём, вечером… Эта подруга не знает правил хорошего тона и не умеет себя вести в приличном обществе. 

Когда я в первый раз услышала шелест ракет, проносящихся над домом, я неведомо почему присела и так и уползла в ту часть квартиры, где три стены (правило трёх стен, там безопаснее всего, особенно если они несущие). Сейчас они меня пугают и злят одновременно. Ну, давай уже, сволочь! Сколько можно издеваться?! 

Когда я в первый раз увидела военную технику с солдатами, я испугалась. И боюсь до сих пор. Но даже к этому я начала привыкать, а ведь прошло всего ничего. 

И вот что я за собой замечаю и замечаю это в других. Человеческая психика, чтобы дать нам возможность выжить, трансформирует наше восприятие реальности. 

Если в первые дни люди на улице ускоряли шаг и даже бежали, слыша звук сирен, то сейчас нет. 

Если раньше шелест ракет вызывал панику стоявших в очереди за продуктами, в аптеку или в зоомагазин, то сейчас максимальная реакция это молчание и сжатые губы, но никто очередь не покидает. 

И мне хочется спросить себя… Вот все те страхи, которые я испытывала раньше, — в них был хоть какой-то толк? Кроме кучи ограничений, торможения, отказов от желаемого, было ли в них хоть что-то полезное для меня?

***

M.:

Уже две недели я начинаю свое утро с того, что хватаю телефон с тумбочки и читаю сообщения. От родителей ничего. Значит, не бомбили. Или уже некому писать?.. Переклички в мессенджерах — новый ежедневный ритуал. Они на работе или на полу в коридоре, потому что до бомбоубежища не добежать? 

Я чувствую себя виноватой, потому что я — в теплой и сытой Европе, в палисаднике под моими окнами распускаются крокусы и поют птицы, по подоконнику скачет белка. Самое страшное событие дня — ремонт у соседей с шумовыми эффектами. Можно ли сравнивать работу отбойного молотка и бомбардировщика над головой?

Внутри как будто айсберг нарастает. Нельзя чувствовать ничего, кроме оптимизма, иначе скатываюсь в безобразную истерику. Новостные картинки последствий обстрелов и бомбардировок не вызывают больше ужаса, только еще толще становится слой льда. Надо быть спокойной, потому что где-то там мама и папа, где-то там друзья и знакомые, где-то здесь — люди, которым нужна помощь. Которым я могу помочь. Я помогаю. Но сначала делаю глубокий вдох, надеваю спасательный жилет из видео с котиками и фотографий с радугой на себя, потом на окружающих. 

Сегодня утром пришло страшное озарение, которое едва не разорвало мой айсберг в клочья. Я читаю форумы и чаты и вижу два разных народа в стенах одной страны. Один — в перманентном ужасе от ситуации, от ничем необоснованного чувства вины, от когнитивного диссонанса, от туманности будущего. Другой — в патриотическом угаре, в адреналиновой пляске и с улыбками до ушей от перспектив импортозамещения. Как эти два народа будут уживаться в маленькой коробочке одной страны? Даже если эта страна занимает немалую часть суши?

Я боюсь думать о будущем. Боюсь говорить об этом с мамой, строить планы. Боюсь идти с подругой на кофе. Боюсь открыть сообщения в ватсапе и не увидеть заветную синюю галочку «доставлено, прочитано».

Дышу и надеваю спасательный жилет. Айсберг растет дальше.

***

A.:

Про поезд. У меня с декабря были куплены билеты на поезд. Я мечтала об этой поездке. Это моя мечта. Старый паровоз. Воссозданные вагоны с зелёным сукном и золотыми орлами. Это был мой подарок мне и дочке на 8 марта, мужу и сыну на 23 февраля. Отправление поезда 5 марта 2022.

А 3 марта мы сидели и пытались купить билеты на самолёт. На себя и детей, на собак. Эти долбаные 200 плюс тысяч за билеты в Ереван. За час нам отменили три брони. Нет мест для животных. Мы сдались.

Я в слезах позвонила маме и умоляла забрать к себе на месяц вторую собаку и остальных животных. Я уговаривала через слёзы, что это на месяц. Мы вернёмся.

— Я вернусь. Мам. Не молчи. Я вернусь. Мам?

К утру нам отменили все брони. Компании больше не летают. Мы не можем вывезти даже одну собаку в ближайшие дни. А на через 20 дней — будет ли смысл? А собаку я не брошу. Это мой ребёнок. Я без неё не уеду.

До 5 марта мы не знали, где мы будем через час. Но часов в 12 муж сказал — едем в Карелию, ты мечтала об этой поездке.

Собрали вещи. То, что влезло в рюкзаки, и документы. И сели на поезд.

Знаете, паника отпустила, как только поезд тронулся. Чух. Чух. Чухчухчух. Всё. Мы в нигде. Есть мир вокруг, что летит в пропасть. И есть поезд, что через это всё в своём измерении едет вперёд.

К ночи я первый раз за эти дни [РКН] с мирной страной поела в вагоне-ресторане. Утром нас перецепили к паровозу. И эти клубы дыма как в сказку перенесли на день нашу семью.

Восемь часов мы гуляли по Рускеале. Русский север всегда лечил мне душу. И сейчас вылечил. Подлатал раны. Машинист пустил в кабину этого нереального паровоза. Кочегар показал, как он топится, и эту огненную и жаркую топку.

7 марта мы вернулись домой. В Москву. Мы приняли решение пока что не бежать. Всеми силами пытаться сохранить светлый мир вокруг.

Поезд лечит. Север лечит. Если хочется на поезд — надо съездить. Туда и обратно. Хотя бы на две ночи.

***

t.:

Тань, можешь?

10.03.22

Телефон в руке с семи утра.

— Ма-а-ам, ты бабушке позвонила?

— Таня, мы сегодня встретимся? Я не могу ждать вечно. Мне нужны отношения.

— Тань, можешь для детей-беженцев свои сказки почитать?

— Татьяна, нас пригласили на выставку. Ты как, можешь?

— Танька, ну, ты выслала гуманитарку?

— Танюха, я сейчас зайду. Ты приготовила пакет для пострадавших?

— Это вы заказывали крема? Они поступили, приходите сегодня, косметика в ограниченном количестве из-за ситуации в мире.

— Переведите деньги на счет такой-то. Это помощь.

— Ты еще в кровати?! Беги, мы уже в пути. Обсудим, у кого семья П. будет жить. Скорее всего у тебя, ты же не замужем.

— Фрау Юхнавец, вы мусор не в том месте оставили.

— Подруга, принеси мне бинта с работы, моей таксе ногу прооперировали. Только сегодня надо. Сможешь?

— Танечка, ты написала очерк? Нет? Что это значит? Редакция ждет сегодня. Короче, я забегу. Пиши!

Вынимаю градусник из-под мышки. 38,2. Холодный, липкий пот катится со лба до груди. Почему-то это возбуждает. Голова выбрасывает бит: «Можешь? Можешь? Можешь?» При каждом движении глаз боль протискивается в мозг. Кашель разрывает глотку на части. Чувствую, что с мокротой выплевываю легкие. 

Я встаю медленно, забрасываю таблетки в огненный рот и хрипло отвечаю:

— Конечно, могу…

***

A.:

Раз в неделю я езжу в психиатрическую больницу. Провожу группы, беседую индивидуально. 

Раньше мне казалось, что там очень много тревоги и боли в сравнении с обычной жизнью обычных людей. Последние две недели я езжу туда за покоем и стабильностью. 

Ушли тревоги и боль? Ничуть нет. Просто они так индивидуальны, так ярки и независимы от всего мира. Всё происходящее воспринимается как «ещё и это…» 

Группа вспыхивала обсуждениями расколов и непонимания — но какого? Мужчины не понимают женщин, здоровые никогда не поймут больных. Но потом группа собирается и находит точку сборки — важность поддержки и внимания. Мы не можем разделить всю боль и тяготы друг друга, но если суметь не отвернуться, не уйти от страха в злость, то всем станет чуточку легче. Казалось бы, так просто.

Я завершаю группу, выхожу  и открываю ленту новостей…

***

Э.:

В книжном магазине, где я работаю, есть почтовый ящик. Висит бок о бок с книгами. Любой может купить у меня открытки  с марками и бросить туда. В конце рабочего дня я их собираю и несу на почту.

С одной стороны открытки — иллюстрация тульской художницы, с другой — личное, чужое, но такое манящее. Сначала одним глазком, потом и двумя, смотрю, а там — отложенная радость. «Спасибо за прекрасные выходные». «Сейчас я подписываю эту открытку, а ты сидишь напротив, пьëшь кофе и читаешь новости. Спасибо, что ты есть!». Много-много любви и веры, что эта отложенная радость осуществится. Что продавец в книжном не забудет зайти на почту после работы. Что открытки никто не порвëт. Что они не потеряются по дороге.

Что не случится катастрофы.

***

E.:

Те, кто говорят «мне стыдно, что я русский», даже не представляют себе, насколько комично это звучит для людей, полжизни скрывавших и стеснявшихся, что они евреи, а не русские.

Быть евреем в Союзе было стыдно — это я, советский ребенок, хорошо усвоила из разговоров и рассказов взрослых. И я тогда ужасно хотела быть русской, чтобы можно было выпрямиться во весь рост. 

Союз рухнул, но от этого все мы стали еще более советскими, чем раньше. «Совок проклятый» — слышалось отовсюду. Мы стали не просто советскими, мы стали совковыми. И когда на первом курсе универа нам устраивали встречи со студентами из Европы, я точно помню, что мне опять было неловко — за то, что мы вот такие отсталые, нелепо одетые, еще без е-мейлов, бывшие пионеры, совки. 

И вот теперь, на пятом десятке, мне снова предлагают втягивать голову в плечи перед иностранными гражданами — не за то, что я еврейская, не за то, что я советская, а за то, что я русская, ведь для окружающего мира все, у кого российский паспорт, русские? 

Нет, правда, это все напоминает мне какой-то одесский анекдот. Что-то из Жванецкого.

***

Д.:

Созвонились с Бернадетт. Последний раз до этого разговаривали в разгар локдауна. Она сказала, что хотела бы разобраться в том, что происходит сейчас, но, как ни парадоксально, информации слишком мало. 

Мы познакомились в конце 2013 г. по случаю Московского Урбанистического форума. Теоретик архитектуры, Бернадетт приехала из Швейцарии, чтобы участвовать в форуме в качестве спикера. 

Поскольку она разговаривала на французском, «курировать» ее поручили мне. Среди прочего я должна была показать гостье Москву, но моя подопечная отказалась от традиционных маршрутов и попросила показать ей что-то совсем нетуристическое. 

Видимо, из-за того, что накануне я гостила в Бутово у тети с братом, мне в голову пришла безумная идея показать Бернадетт типичный спальный район мегаполиса. К моему удивлению, это предложение ей очень понравилось — и в середине дня, несмотря на сильнейший мороз, мы вышли на обледенелой открытой станции «Бунинская аллея». На улице почти не было людей, и мы в одиночестве гуляли среди высоток и магазинов пешей доступности. Тогда я и сама взглянула на Бутово другими глазами. 

За те несколько дней, что мы провели бок о бок, эта необычная швейцарка сумела заразить меня своим «архитектурным любопытством». 

Перед отъездом Бернадетт пришла к нам в офис на Artplay, нужно было заполнить какие-то бумаги, у меня на столе лежала шоколадка «Аленка», я предложила ей, она рассмеялась и сказала: «Нет, спасибо, я же из Швейцарии». Меня немного удивила ее прямота, но и восхитила честность. Мы обменялись контактами — и эта мимолетная встреча переросла в дружбу на расстоянии. 

Бернадетт никогда не была замужем, у нее нет детей, но есть свое маленькое издательство, она пишет книги и постоянно путешествует между Швейцарией, Германией и Францией. В один из наших разговоров она сказала, что не боится умирать, потому что проживает свою жизнь так, как ей нравится.

***

M.:

Про любовь в лесу и недовольных аборигенов

За моим забором тянется лесополоса, густая и уютная. Она ограждает наш крошечный посёлок от какого-то полусекретного учреждения, похожего на резервную продуктовую базу. Секретно там всё настолько, что асфальтовая дорога не освещается, просто утыкается в мощные ворота с кучей запрещающих табличек. И хотя по этой дороге ездит куча машин, места очень безлюдные. Только лыжники зимой да собачники круглогодично. Ну и сексуально озабоченные граждане. Вот этих последних мы, жители посёлочка, откровенно не любим. Не то, чтобы они нам жить мешают, но изделия номер один, живописно разбросанные по ближайшему малиннику, а также высыпанный из машин сопутствующий утехам мусор снижают у аборигенов градус приветливости.

Достало это нас настолько, что уже подумывали камеру поставить и столб фонарный воткнуть. Чтобы как в песне «там, где свет, места нет любви!». Даже издевательские таблички придумали поставить. 

А потом случайно во время выгула собак попались нам на глаза две хорошие машины. Одна малолитражка, а другая — тонированный вкруг джип. Через лобовое джипа видна аккуратно сложенная на сиденье одежда. Ни одного окурка, ни одного презерватива и прочего после них не оставалось. Именно так, в продолженном времени, потому что приезжали эти двое часто. Я их даже видела однажды. Импозантный мужчина средних лет и стильная дама чуть младше него. На развилке у посёлочка их машины расставались, моргая друг другу напоследок аварийками. 

 Ох, люди добрые, как долго и тщательно мы потом выдумывали достоверную историю этих двоих! Почему они едут в глухой лес, неужели нельзя снять гостиницу или квартиру? Скорее всего, тут серьезная драма. Конечно, драма, если немолодые обеспеченные любовники вынуждены встречаться вот так. Ответов, конечно, не нашли. Сочувствовали, это да.

Потом они исчезли. Точно-точно! Мы каждый день, даже дважды выходим в лес. Более того, пятачок, куда можно припарковаться, виден из нашего дома. Две приличные машины с не очень счастливыми людьми больше не появлялись. И снова мы рассуждали, почему так? Всё наладилось, и они теперь занимаются любовью в постели? Или всё разладилось и нет нужды прятаться в лесу? Долго не задумывались, жизнь слишком насыщена, чтобы помнить ещё и об этих людях.

Но сегодня во время обеденного перерыва мы с собакой наткнулись на них! Вместо джипа — другой тонированный автомобиль. Но мужчина был тот же, только немного похудел. Нет, я не заглядывала в окна! Просто они уже уезжали и удалось их рассмотреть. Они улыбнулись моей суетливой овчарке и разъехались в разные стороны, моргнув аварийками, как всегда. И знаете, мне тоже захотелось улыбнуться.

***

D.:

Сначала соревнование «кто первый оденется». Тут главное случайно не выиграть, но в то же время и не поддаваться слишком уж очевидно. Я делаю так — надеваю пальто, шапку и потом начинаю долго завязывать кроссовки, приговаривая:

— Ну ты уже точно проиграла.

Зоя прыгает, злится, но всё же понимает, что у неё есть ещё шанс, так как я слишком долго вожусь со шнурками. Поистине драматический момент — это когда она уже натягивает вторую варежку, а я, как будто не замечая этого, наконец, справляюсь с узлом и торжествующе вскидываю руки. И тут же натыкаюсь на спокойный, слегка сожалеющий взгляд истинной победительницы.

— Ну вот, пап, ты опять проиграл.

Я сокрушенно вздыхаю: «Ну что ж, завтра точно выиграю».

Мы выходим на улицу. Зоя садится на белый, с чёрными полозьями снегокат. Дворник тщательно, до асфальта, очистил пешеходную дорожку от снега и наледи, поэтому кое-где приходится заезжать на газоны. Мы проезжаем двадцать первый дом, потом сетчатый зелёный забор, огораживающий две новые «свечки». Обычно, когда ведёшь ребёнка в садик, его предлагается брать за тёплую ладошку и отвечать на наивные детские вопросы, типа: «Почему раньше утром было темно, а сейчас светло?». Но мы молчим. Зоя — потому что держится за руль снегоката и старается не отвлекаться от дороги. Я же оттого, что до сих пор не в курсе, почему утра весной становятся светлее. Предпочитаю думать, что это волшебство, но вслух, конечно, никогда об этом не скажу. 

Наконец, мы приближаемся к калитке садика и одновременно к кульминации сегодняшнего утра. Как только мы оказываемся на безопасной территории, я спрашиваю:

— Готова?

— Ага.

Я начинаю бежать, чувствуя, как натягивается верёвка. Снегокат набирает ход, Зоя кричит: «Увии», отпускает руль и раскидывает руки в стороны. 

— Пап, я лечу.

***

i.:

Я доливаю себе кофе, когда ты входишь на кухню и садишься напротив. В руке зажат телефон, на котором мелькают картинки людей в деловых костюмах. Ты сосредоточенно слушаешь их через наушники, впившись взглядом в экран.  На щеке отпечатался вышитый узор диванной подушки, а глаза сильно опухли — наверняка снова заснула за просмотром новостей, если вообще спала. Передача закончилась, и ты откладываешь наушники в сторону, продолжая крутить телефон в руках.

 — Доброе утро, мам, — говорю я.

— Привет. — В твоем взгляде читается удивление, словно я должна быть в другом месте, но внезапно переместилась сюда.  

— У меня есть для тебя история. Хочешь? Она очень забавная, тебе понравится. 

Ты говоришь, что тебе интересно. Откладываешь в сторону телефон, но в глаза не смотришь. Они блуждают по моему телу, цепляясь то за мятый ворот рубашки, то за шерстинки на рукаве, то за расплетенную косу. Ты явно хочешь что-то сказать, но молчишь. Ждешь историю. Она очень короткая. Нужно только пять минут твоего времени. Нужно только выслушать меня.

— Утром мы пошли к новой собачьей площадке — та, которая в соседнем дворе. Там я познакомилась с Мариной и ее белым шпицем по кличке Марвин. Марина и Марвин, забавно, правда? Клянусь, это самый необычный пёс, которого я только видела. Он делал такое…

Тут ты прерываешь меня и говоришь о том, что цены на консервы выросли — сказали по новостям. Что надо бы тоже купить несколько банок. Я замолкаю и опускаю глаза в пол.

— Тебе не интересно?

— Очень даже.

— Тогда почему ты мне сказала про консервы? Сейчас.

— Я сказала и забыла. Тебе надо быть проще.

— Я… я сбилась. Ты хотя бы слушала?

— Конечно! Это мне не мешает слушать.

— На чем я остановилась?

— Ты пошла гулять с собакой.

— А дальше?

— Все. Ты больше ничего не рассказала.

Злость мигом разливается по телу. Резко встаю из-за стола и иду собираться в универ. Ты ничего больше не говоришь, а за моей спиной уже слышны звуки очередных политических дебатов. 

Мама, с тобой стало невозможно разговаривать, ты меня не слушаешь или не хочешь слышать. Даже не знаю, что печальнее.

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Вижу яркое солнце на неправдоподобно голубом небе. Мелкие снежинки залетают в салон машины, покрывая руль и сиденье переливающейся вуалью. Мне хочется запомнить этот момент, но дверь машины резко захлопывается, и все очарование пропадает. 

Муж что-то говорит мне о перекрытых дорогах, объездах и сирене, но я его почти не слышу. Сейчас важнее запомнить эту дорогу, дома, остановку, еще совсем голые деревья и переливы на шее у голубя. Мне хочется впитать в себя морозный воздух и запах нашего района. Вдруг вспоминается лицо сына, тревожный голос мамы, и вся жизнь пролистывается кадр за кадром.

Тембр мужниного голоса становится нетерпимей, а серо-голубые глаза внимательно следят за дорогой. Это тревожное время, и без особой необходимости жителям рекомендуют не выходить на улицы города. Я пытаюсь включиться, стряхнуть с себя морок и глазами выискиваю признаки работы бензоколонки: «Нет, закрыто», — отвечаю ему, и мы едем дальше. 

Закрыто, закрыто, повторяю я снова и снова. А солнце неустанно заливает светом район за районом, переулок за переулком, улицу за улицей. И вот оно уже затопило дорогу, машину, просачивается сквозь кожу, щекочет меня изнутри и выливается в широкую улыбку. Я уже открыто улыбаюсь блокпостам и противотанковым ежам, КАМАЗам, преграждающим дороги, и недоуменным взглядам людей. Я улыбаюсь всему миру, всему живому вокруг. Мне хочется поделиться светом со всеми. Обогреть, поддержать, поднять настроение, напомнить окружающим, что мы еще живы, мы еще можем чувствовать, мы еще можем быть счастливы. Но вслух звенящим голосом произношу лишь: «Закрыто» — и мы продолжаем поиски.

***

Т.:

В двенадцать лет я вместе с мамой пережила военный переворот в одной маленькой арабской стране. Местные мужчины, как фокусники, доставали гранатометы из-под юбок, традиционных для арабов, и развлекались, пугая мирных жителей. Иногда попадали в наши дома, где жили иностранцы, крыши сворачивались в бутоны из шифера, а неподъемные японские кондиционеры, вставленные в специальные дырки под окнами, запрыгивали в квартиры от взрывной волны.

Несмотря на хэштег «спокойная страна», 1986 год на Аравийском полуострове начался с переворота. Нас, советских школьников, сняли с уроков и быстро развезли по домам. Мы шушукались — во дела, весело живем, но потом все завертелось, и стало не до смеха. 

Папа в то время находился в краткосрочной командировке в другом городе. Наша квартира была на последнем, третьем этаже, нам с мамой пришлось прятаться от ракетных обстрелов, лёжа на полу в коридоре между матрасами — стенки у дома были тонкими, жаркая страна, зачем утепляться-изолироваться, даже если вороны приземляются на крышу, как лошадиный десант на голову.

Через несколько дней наша группа добралась до посольства. Вместе с другими советскими специалистами мы спали в актовом зале на полу и на матах. Иногда кто-то из арабов забирался на стену посольства, чтобы отстреливаться, и тогда поход в туалет превращался в историю из героической книги. Мы готовились к эвакуации, мне, советской пионерке, доверили рисовать на простыне фломастером красный полумесяц — знак милосердия у мусульман.

Когда эвакуировались, шли вдоль берега под белым флагом к ожидающим нас баркасам мимо вооруженных арабов и гадали, дойдём или нет — даже в «дружественной» стране были потерпевшие: пуля-дура, на войне как на войне. 

Долго и тяжело плыли на баркасах наперекор приливу, орущим детям и тошниловке из-за сильнейшей качки. Плыли к одесскому кораблю-сухогрузу «Яков Бондаренко», который не побоялся обстрелов и подошёл к берегу, чтобы забрать жен и детей советских специалистов и доставить в Джибути, откуда мы и смогли вылететь в Москву. 

Свою каюту нам великодушно отдал главный повар, я до сих пор хорошо помню его улыбчивое лицо. После недельного ужаса казалось, что мы попали на морской лайнер и совершаем кругосветный круиз. Бескрайний океан, добродушные матросы и команда окружили нас заботой и вкусностями. 

Мы плыли в летней одежде и босоножках, вещей с собой было немного. Когда стояли в порту Джибути, все женщины плакали, прощаясь с командой корабля — невозможно было представить нашу судьбу, если бы не «Яков Бондаренко».

В Москве мама ещё долго реагировала на звуки трактора, убирающего с улиц снег — мы вернулись в январские морозы, и когда шум доходил до одиннадцатого этажа, мамины глаза округлялись: «Таня, снова танки?»

Папу вывезли через неделю. В городе, где он был, все прошло спокойно. Мы, пережившие переворот, делились с ним своими впечатлениями. Он не очень понимал наши «охи», среди иностранцев почти не было пострадавших. 

Понял, когда вернулся в страну через месяц и увидел город. Вернее, то, что от него осталось.

***

A.:

Образовательная платформа Coursera: приостанавливает свою деятельность на территории России.

Я: кажется, что если бы люди больше учились, думали, принимали собственные решения — это могло бы предотвратить катастрофу.

Discovery: приостановит вещание своих каналов в России.

Я: если мы не сможем видеть, как живет остальной мир — будем ли мы туда стремиться?

Youtube: полностью отключает монетизацию.

Я: если людям будет неинтересно выкладывать свой контент на youtube, меньше людей возмутятся его блокировке.

ООН: санкции не должны наносить ущерба обычным гражданам России.

Я: интересненько, а кому же они наносят ущерб?

Я в детстве: русские молодцы, а немцы плохие.

Мир (и ведь есть основания!): русские плохие.

Я: Но я-то знаю, кто плохой. Похоже, это стадия гнева. Как обычно, отстаю от всех.

***

К.:

На запястье проступила ярко-розовая точка. Она всегда тут была?

Седые волосы. Родинки. Предательски потемневший ноготь на мизинце. Свежие шрамы.

Интересно, сколько лет жизни забирает даже фоновая [РКН]?

Мама говорит, что с какого-то времени человек начинает обрастать, как старое дерево. В этот момент начинаю любить их с отцом на капельку сильнее — вспоминаю дачные яблони и груши, покрытые лишайником. 

Деревья посадили дедушка с бабушкой более сорока лет назад. Гриценко, Шестаковы, Бондаренко, Михайлович. Аэлита, шаропай, белый налив, грушовка. На белом наливе росли красные яблоки, а бабушка Лена выросла в детдоме. Как так получилось — никто не знает.

Я уже не самое молодое дерево, но в моем сердце полно любви.

Мою первую, самую бодрую зрелость подточили трудоголизм и работа на славную идею русской культуры. Жизненные силы куда-то ушли, и для начала надо дать надрезам на коре затянуться.

Не провалиться в глубину депрессии. Не подсаживаться. Улыбаться, пока возможно — вдруг кассирше из магазинчика так приятнее. Не говорить резких слов. Не врать — другим и самой себе. Расколдовывать и очеловечивать. Не поддаваться. Проваливаться в смирение и сдачу — не государству, не работе, но своей жизни, самой ее сути и сердцевине. Я бы написала «Божественному», но боюсь, что наверняка кто-нибудь неправильно поймет.

Знаю лишь следующий шаг. Через неделю можно оставить костыли и переходить на палочку. Спать на боку — о, поддерживающая поза эмбриона, как же тебя не хватало в эти дни. Редактировать лекции. Позвонить сестре в Израиль — вместе спокойнее. Научиться снова ходить, а там посмотрим.

Моя любовь течет наружу, не дожидаясь адресатов.

Я все еще мечтаю о своей семье и ребенке. Мне даже предлагали. Но — возвращаемся выше — не врать. Себе и другим. Даже (или особенно?) у светящейся золотой идеи следует проверять сердцевину и нутро, не прогнило ли. Интересно, получится ли когда-нибудь. Хватит ли жизненного сока.

Интересно, куда ведут мои ежедневные шаги.

Боже, будь с нами, пожалуйста.

***

Т.:

Ночное зарево на полнеба оказалось пожаром на электроподстанции. Замкнул трансформатор, через пару часов потушили, но первой мыслью было — «бомбят, началось». 

У страха глаза велики, особенно когда страх беспрерывный, а глаза — уставшие от недосыпа.

С утра записалась на курсы первой медицинской помощи. Знания никогда не бывают лишними, но об одном прошу — пускай ЭТИ никогда не пригодятся.

Половина жильцов дома покинула свои квартиры. Есть даже пустые этажи. Очень жалею, что сосед с перфоратором тоже пропал. Где ты? Отзовись. Я уже скучаю по тебе.

В городе появились слухи о мародёрах. Сегодня, спускаясь по этажам, тщательно проверяли всё дверные замки на наличие чего-нибудь необычного. Типа прилепленного скотча и прочих уловок. Пусто.

Блуждая по АТБ в поисках «чего бы ещё прикупить» почувствовала, что дико хочу мороженого. И пофиг, что на улице метель и болит горло. 

Теперь вот обязательное вечернее — нарезать на полоски хоть одну футболку. Сделать задел на завтра.

Глядя вечерние новости, с удивлением и радостью обнаружила на экране своего знакомого с исторического факультета. Учились в одном вузе. Помню его рассказы про археологические раскопки. Теперь вот военные сводки в прямом эфире.

В одном из чатов девушка, вернувшаяся из Харькова, сравнила нынешний  Кривой Рог с курортом (по обстановке)… А ведь в мирное время мы занимали почётные места по загрязнённости.

Всё перевернулось с ног на голову.

***

T.:

Моя мама — путинистка. Огромное горе — мы по разные стороны баррикад. Мы не можем разделить боль, можем только орать друг на друга так, будто каждая в чем-то виновата, будто можно что-то исправить если только другая поймет.

Сегодня сидела с папой — ему девяносто, у него деменция, — пока мама ездила на медицинскую проверку.

Чтобы не включать телевизор, заняла папу старыми письмами и фотографиями, потом пили чай.

Ему было девять, когда пришлось убегать из Харькова. Он мало что помнит сейчас, за него помню я.

Я помню, что его брат Володя попал в самую мясорубку. Ему было девятнадцать. Когда самолеты, летящие бомбить Харьков, еще только подлетали — Володина балалайка, висящая струнами вниз на ручке шкафа, начинала тихо звенеть.

Потом была эвакуация, туберкулез, он выжил и вернулся, а мама не смогла.

В разгромленном Харькове уже не было балалайки — соседи разграбили жидовские квартиры сразу же. Не было пианино, на котором он только начинал учиться играть. Исчезло счастье маленького ребенка — друзья, летние вечера, воспоминание, как тайком съел вишню из настойки и долго мир плыл, плыл вокруг, и смех, и голоса из открытых окон… Исчезло детство.

И вот теперь. И вот теперь! 

Как я скажу ему это?

Как я совру своему отцу?

Мама пришла и бросила взгляд на темный экран. Сейчас она объяснит ему, что с Харьковом все в порядке, это украинцы дезинформируют специально. 

Наверное, так и лучше. Тем более, что он сразу забудет.

Благословенна будь, деменция.

***

K.:

Сколько требуется времени, чтобы приспособиться к новой реальности? Мне потребовалось около недели, чтобы научиться по утрам не заходить в инстаграм и телеграм, а открывать игру, где мультяшные котики варят супчики. Днём я лечусь от ужаса ужасом — я слушаю тру-крайм подкасты, я смотрю сериал про футбольную команду девочек, застрявших на необитаемом острове, я читаю «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича. Психика уже привыкла одинаково воспринимать и жестокое, и кота, мило свернувшегося клубочком на незаправленной постели. На ночь я принимаю снотворное и мечтаю о том, как позову выпить мальчика, который мне нравится. Когда-нибудь потом меня накроет, и мне придётся-таки пережить это в полной мере, но пока я отстраненно выживаю. Травмы хорошо умеют прятаться в мышцах, косточках и сосудах. Раз в неделю я хожу в фитнес-клуб на что-нибудь лёгкое — растяжка или здоровая спина. Я убеждаю себя, что лишние движение и серотонин мне совсем не подтвердят. Мы делаем упражнения на пресс, и тут меня накрывает. В детстве я ненавидела физру, но обожала играть в догонялки, кататься на велосипеде или роликах, лазать по деревьям и плавать в любом доступном водоёме. Я помню, как на физре нас заставляли подсовывать ноги под деревянную окантовку батареи, закладывать руки за голову и вверх-вниз раз пятьдесят. В моей жизни уже пятый год нет школы, я научилась с удовольствием тянуть заднюю поверхность бедра и отжиматься, но упражнения на пресс до сих пор откидывают меня обратно в детство — я задыхаюсь от мерзкой тянущей боли в животе, я делаю через силу, хоть уже и могу остановиться, сказав, что больше не могу. Триггеры и травмы, а между ними — жизнь.

***

G.:

Стас не говорит о [РКН]. Пару раз вывела его на разговор, ещё в первые дни, хотела почувствовать, что он тоже сопереживает, если не так же, то хотя бы слегка растерян или озабочен. Не-а. Он мыслит рационально. Если начали, значит, так было нужно. Я услышала его позицию, он услышал мою.

Стас видел, что со мной происходит, он слышал мое болезненное дыхание. Он был бережен со мной, старался лишний раз не задеть. Он ловил меня в какой-то из комнат, обнимал, и я притихала у него на груди. Он был опорой. Но он не тревожился, он не грустил. Он не сожалел.

Стас шлет мне в телегу мемасики. Он и раньше так делал, зачем останавливаться? Это хорошо, это правильно. Я словно увязла с головой в трясине и ловлю лучик света высоко над собой. Так я знаю, что там всё идёт по-прежнему.

Стас не скупает валюту, не продает валюту, не делает вклады, не затаривается техникой. Он не мониторит цены, не смотрит в какие страны ещё можно улететь, не ищет выгоды. Он айтишник, работает с системами хранения баз данных.

Стас не говорит с коллегами о политике, у него есть мнение, но говорить — не говорит. Он живёт как жил, смотрит видосики про старые машины и разбор складских ячеек, читает тот же развлекательный контент, что и раньше, пьет пиво по вечерам.

Чем больше времени проходит, тем страннее я себя чувствую рядом с ним. Я очнулась от агонии первых дней и теперь настороженно наблюдаю за ним.

Кто он? Что с ним? Как мы?..

***

D.:

Уроки английского

Пять лет назад, когда мы с мужем и детьми переехали жить в деревню, я начала учить английский онлайн — чтобы чем-то занять себя и просто потому, что еще в школе любила его учить. Года три назад моим основным преподавателем стала девушка из Украины. Не буду называть ее имени, скажу только, что она очень быстро вывела меня на новый уровень языка. Мы разговаривали обо всем на свете — о наших семьях и родственниках, о том, что пережили в жизни, о планах на будущее. Так вышло, что скоро наши уроки стали чем-то большим, чем просто обучение. Целых три года мы общались по два часа в неделю — это больше, чем я говорю с некоторыми из друзей.

Когда все это началось, первая моя мысль была о ней. Я знала, что она в Харькове. Я написала ей, просто спросила, как она, и предложила приехать и пожить, если это нужно, у нас. А потом очень испугалась — что она не ответит. Или отправит меня куда подальше письменно. Я много слышу историй о том, как перестают общаться родственники и родители с детьми. От этих рассказов каждый раз больно на душе.

Но она ответила. И продолжает отвечать. Сегодня у нас был урок — мы разговаривали минут сорок, о том, что происходит у каждой из нас. Я по-прежнему здесь, в Москве — пытаюсь получить для дочери загранпаспорт, чтобы поехать к мужу и детям. Она — там, сейчас переехала к маме в деревню. Мы разговариваем.

Каждый раз, когда настает время нашего урока, я боюсь, что она не позвонит или не ответит на мой звонок — просто потому, что не захочет больше общаться.

Но она отвечает.

***

Н.:

— Мальчик, пятнадцать лет. Такие шикарные портреты — за три дня рисовал! Вот где красный аттестат блистает издалека! Он, конечно, школу на одни тройки закончил, зато отсюда до вечера не выходил. Искусство — это страсть!

В голове эхом отдаются слова преподавателя. Старый пердун. Ощущение, что ему это какое-то наслаждение приносит — сравнивать наши работы с прошлыми шедеврами, указывать на наши ошибки и «лень». Словно во мне скрыт талантище, а мне не хочется им делиться. Да я бы с радостью, да вот только таланта и в помине никакого нет.

Искусство — никакая не страсть. Это жизнь. То, что хочется сказать, показать, увидеть. Очень сложно найти грань между тупым перфекционизмом и поиском совершенства и действительной любовью. Тем более в такой субъективной материи, как искусство.

Я хочу связать с литературой свою жизнь. И что мне теперь, не вылезать из книжек? Чтобы через два месяца валяться в луже собственной мочи, грязной, болеющей, зато в книгах? Да какой толк от такой «страсти»?

Взрослые часто требуют совершенства. Хотят, чтобы мы и сами его добивались.

Но я думаю, что если я буду каждый день заниматься тем, что мне нравится, по чуть-чуть, а не в режиме скорости 140 километров в час, чтобы не разбиться лбом о границы усталости, так это принесет гораздо больше пользы и удовольствия. «Страсть» в искусстве — это пристрастие к алкоголю. Но никак не любовь к своему делу.

***

M.:

У «Машины времени» есть нетривиальная песня про крыс, которые, так уж повелось, у других поэтов и писателей служат обычно символом зла. А по Макаревичу, крысы, убегая с тонущего корабля, первыми предупреждают о неминуемой беде и тем самым даруют шанс спастись пассажирам и боцману с матросами. Финал — грустный: крыс перебили, и судно пошло ко дну вместе с экипажем.

В фильме Белы Тарра и Агнеш Храницки «Туринская лошадь» медленно, но верно наступает конец света. Каждый день из данной нам в ощущениях реальности бесследно и, в целом, беспричинно пропадает один из ее компонентов. До тех пор, пока не остается ничего. Затемнение. The End.

Сегодня впервые за долгое время ходили в «Макдоналдс». Есть и даже перекусывать в нем я окончательно отвык за время пандемии. Все-таки не самая вкусная и здоровая пища, да и готовить поднатаскался, пока все было закрыто. И вот закрывается снова. Я бы и не подумал устраивать этот последний обед, но у подруги шестилетний сын любит картошку фри. Решили сделать ему подарок.

Фри, впрочем, для него небольшая утрата. По-настоящему расстроился он из-за того, что больше не работают два его любимых телеканала: один про животных, другой — про снукер. А я подумал: чей уход расстроил меня? И понял, что по большому счету — ничей. Но это, полагаю, потому, что: а). у меня — пока — все необходимое есть и: б). внутри сжалась пружина, и как-то не до материальных благ.

Печалит не отток вещей, а великий исход людей. Столько знакомых и незнакомых спешно собрали чемоданы и, купив на отложенные, последние, одолженные (нужное подчеркнуть) билеты, покинули сию обитель мрака. А ты, как в другой песне Макаревича, не понимаешь, «куда улетать». И да, наверное, ты «глупый скворец», но дом и родина тут.

***

T.:

Мой малыш сидит в трусиках и собирает конструктор.

Он недавно научился — на горшок,

Он недавно научился — башню,

Высокую, в собственный рост.

В мире много зла,

Но, к счастью, есть верный путь.

Он узнан, разведан, объявлен, его все знают:

Нужно, чтобы у моего ребёнка этих трусиков не было,

Нужно, чтобы конструктор он не собирал.

Как только его рассыплется башенка, 

Тут же наступят мир и благоденствие:

Народы обнимутся,

Поперхнутся снарядами пушки,

Дождь кисельный прольётся с неба,

И расцветут ромашки на жженых полях.

А он сидит и строит упрямо,

Не давая добру настать.

Мама, смотри! Башня, мама!

Не знаю, как на свет я произвела

Такое воплощение зла.

И почему у него кудри — как луговое сено,

И пахнут щеки бананом.

***

Т.:

Сегодня в городе сахарный песок можно купить только в Аллее по 119 руб. за кг.

Правительство сообщает о росте инфляции на 2.2%, но реалии жизни другие.

На работе сегодня пришёл ответ по запросу раствора.

Наименование раствора не помню, знаю, что для обработки зданий и 45%, точно не водка.

Завод-поставщик ответил, что проплаченный раствор не придет на территорию РФ. Завод потерял миллионы, а ещё ведь ответственность перед оплатившими покупателями, перед сотрудниками завода.

Сижу в своем теплом кабинете на своем большом стуле и размышляю вслух: «Как люди будут восстанавливаться после всего, что им приходится пережить?»

Коллега говорит: «Таня, ты теперь ещё и их пожалей».

А мне правда жаль.

Прилетает всем со всех сторон.

***

A.:

«Встал поутру, умылся, привел себя в порядок — и сразу же приведи в порядок свою планету.» Заметила, как хорошо знакомые с детства принципы начинают по-новому преломляться. Если вместо чтения новостей последовать совету Экзюпери, то можно не только сохранить весьма хрупкое, а особенно с утра, душевное равновесие, но и обнаружить то, чего раньше не замечал. 

Моя подруга ни много ни мало ландшафтный архитектор. Такое звучное название для простого человека означает, что она знает о растениях все и ещё чуть-чуть. Однажды, с грустью поглядывая на медленно хиреющие на моем подоконнике ростки зелени, она твёрдо решила эту ситуацию поменять. Правда, сперва мне была подарена странного вида банка, наполовину заполненная землей. Землю покрывало что-то зеленовато-серое. Сначала я ненароком подумала, что это плесень. Оказалось — мох. Памятуя о том, что мох любит тень, поставила банку в самый темный угол. Оказалось, была неправа. 

Потом последовало что-то с листьями, что, несмотря ни на что, выжило и даже вытянулось до состояния «пора чекрыжить». До сих пор смысл этого выражения для меня не совсем ясен. И наконец, мне был доверен маленький пластиковый горшочек с тремя листиками, довольно неплохо напоминающими будущую орхидею. 

Год эти листики боролись то с холодом, то с сухостью. На них стали появляться какие-то темные пятнышки и порыжелости. Я думала, что в скором времени отправлю их в банку со мхом, а ее…

Но я не успела придумать, что бы я с ней сделала, потому что сегодня, приводя в порядок свою «планету», поливая зелень, просительно скукожившую свою листву, я обнаружила, что те три листочка-хилячка расцвели. Несмотря ни на что. Ни на прогноз, который обещает плюс только к апрелю, ни на новости, которые «плюса» пока не обещают вообще. И я подумала: «И все-таки весна обязательно будет. Во всем».

***

Т.:

Сегодня  солнце ярче, чем вчера. А может, так кажется, потому что сижу на самом солнцепеке, если его можно назвать «пеком». Оно яркое, но холодное. Оглядываю свой сад. Из сугробов торчат макушки белых укрытий роз. Там и сям возвышаются горки. Под ними прячутся кусты — будущие смородины и крыжовники. Меж ними тонкие деревца яблонь и слив кажутся в этом белом плену одинокими и потому грустными. Но это мне так кажется, а не им. Они по повелению Снежной Королевы замерли.

Сегодня сад кажется мне упорядоченным, организованным, мирно ждущим общей недалекой радости — распускания листьев, цветения, ароматов.

Лет двадцать пять назад, когда я появилась здесь, сад встретил меня буйством разросшихся старых, раскорячившихся деревьев, перепутавшихся кустов. Все было в плену бурьяна — бурого, зеленого, сухого — всякого. И хоть я знала имя каждого из них, больше того, любила их по отдельности, сбившиеся толпой, они были враждебны всем и всему. И не хотели ничьей любви. Они были тем, что называется войной.

Но пришла весна, и они выросли на отведенном им мною пространстве и расцвели свободно и пышно, как и садовые цветы на клумбах.

Вот смотрю на все это и думаю — как мы, люди, похожи на весь этот растительный мир. Как мы топчемся и спешим занять всю землю, мешая друг другу, губя друг друга. Даже убивая друг друга. Тогда как у каждого народа есть своя, любящая его земля. И гоню мысль о том, что это никогда не прекратится. Но жизнь должна восторжествовать. И только нашими общими силами мы можем помочь ей. Придет время, когда люди, каждый на своей земле, будут радоваться мирному голубому небу над головами. Так бывало до сих пор. И потому, как мантру, с утра до ночи повторяю — мир каждому на его земле…

***

E.:

Сегодня моя семилетняя дочь рассказала, что учитель ритмики в школе называет их тупыми и постоянно кричит. Физкультура и ритмика — самые ее нелюбимые предметы. Еще он постоянно жалуется их классной руководительнице, что они самый худший класс. Вызывает провинившегося к доске и отчитывает его. Вечером — переписки в родительском чате, страсти, возмущения, негодование, злость. Не хочу, чтобы посторонний мужчина называл мою дочь тупой и кричал на нее. Кто-то предложил к директору, кто то сразу в РОНО. Все высказались, решили переговорить с преподавателем и нашей классной. Ждем результатов. Какая простая, обыденная проблема. 

А в Украине опять умирают люди. Этот ужасный фейк с беременной женщиной сегодня показали по всем каналам телевидения, и интернет не отстает. Уже доказали, что это фейк. А на самом деле, каково им там? Беременным? У нас тут беременные переживают, что все подорожало или что раскупят все брендовые коляски. А там? Знают ли они, где и как будут рожать? А как вообще рожают в таких условиях? Обезболивание? А если нужно кесарево? А если не будет молока? Куда они пойдут после роддома? Возможно ли сразу эвакуироваться? Или как потом жить с грудным ребенком во всем этом? Купать, кормить, целовать пяточки, читать ему стихи, гулять? Вопросы, вопросы, нет ответов. Надеюсь, только пока…

***

Е.:

Зачем-то купила билеты в Питер, поеду на конференцию. Голова полна только новостей и вопросов без ответов, еще немного списков продуктов и дел. Выйду к студентам, скажу: «Здравствуйте, как я рада увидеть ваши глаза, увидеть, что мир еще не рухнул, что существует что-то еще, кроме горя, огня и крови. Это очень странно: понимать, что слова по-прежнему можно изучать, статьи — писать, детей — учить. Даже то, что снег все еще то падает, то тает, — удивительно. Я все еще могу выбирать место в самолете (это уже ненадолго), выбирать чай на завтрак… вообще что-то выбирать. Это иллюзия выбора, так же, как все списки дел сейчас — это иллюзия занятости, но все это помогает просто открыть глаза утром. Еще бы не читать сразу же первым делом новости, перепрыгивая с Медиазоны на ОВД и обратно. Можно вообще ограничиться Гарри Поттером, там как раз все как у нас, только где же Гарри…» Странное вступление к докладу про ассоциативную вербальную сеть у наивных лексикографов, но дело ведь только в том, чтобы видеть друг друга, слышать друг друга и тащить, тащить эти хлипкие кривые бревнышки и веточки, чтобы так, по веточке, строить новый дом на месте руин целого мира. Даже украинские филологи в Киеве, я знаю, выходят на онлайн-заседания и конференции — только чтобы почувствовать, что жизнь без [РКН] все еще возможна, хотя с каждым днем эта надежда все исчезает.

***

Д.:

Я иногда брожу по кафе и фудкортам, посматриваю издалека на притихших людей, сидящих в одиночестве или парами, почти никогда — компаниями. Вглядываюсь в их лица, пытаюсь понять — они знают? Они знают, что происходит? Они знают, что происходит на самом деле?

Сегодня мы с Полиной тоже сидим на фудкорте. Может быть, кто-то незнакомый тоже наблюдает за нами издалека и мучительно думает — они знают?

— Хочется просто умереть, — говорит Полина, и меня на долю секунды тянет сказать «давай вместе…» Конечно, я этого не говорю. Хотя бы кто-то из нас двоих должен ещё верить, что будущее — будет. 

А наши тюльпаны у памятника уже убрали. Мне почему-то очень хотелось думать, что они ещё там. 

— Что у тебя с руками? — Полина пугается, ищет в сумке крем. Крема там нет. Он есть у меня дома, но пользоваться им сейчас кажется неуместным. — Тебе не больно? 

— Немного, но это неважно.

Руки — красные, затвердевшие от ветра, с запекшимися крапинками крови. На морозе кровь сочится из кожи, потом застывает, густеет. Тянущая боль меня не беспокоит, ощущается приглушенно, как голод или сонливость, как все в это время. 

Кровь в новостях, кровь, текущая у меня из носа от стресса, кровь на моих руках — будто буквализация коллективной ответственности. Если у каждого в стране руки в крови, зачем мне мазать свои кремом? 

Но Полина все ещё беспокоится за меня. Мы все ещё вместе. Мы все ещё живы. 

«Помажь руки», — пишет мне Полина уже после встречи. Может быть, я помажу. Может быть, когда мы будем строить новый мир, мне ещё понадобятся мои руки.

***

А.:

В одной отдельно взятой пенсионерке уму непостижимым образом пытаются ужиться здравый смысл, комок боли размером с континент, беспокойство за детей, прагматичность, надежда и попытка настелить соломки в семейную экономику. 

Пенсионерка немножко нервно вздрагивает, когда её уверяют, что всё будет хорошо, драматург внутри пенсионерки уже миллион раз в красках и деталях нарисовал как всё будет плохо, поэтому чужие снисходительные советы бесят, а искусственный розоватый цвет очков других советчиков раздражает.

Комком боли пенсионерка плачет и при этом умудряется радоваться, что плакать получается, потому что однажды она плакать не могла и дело кончилось болезнью.

Беспокойство пенсионерка лечит собственным здравым смыслом, ведёт в инстаграме прямые эфиры, проект про деньги вильнул в неожиданном направлении, теперь без всякой подготовки, на коленке, я готовлю маленькие выпуски про то, как работает психика, что происходит при резких изменениях реальности и что нам делать с собой, чтобы не как с пенсионеркой в прошлый раз, болезни нам не нужны, а вот здоровье, особенно психическое, нужно.

За пределами беспокойства, горя, планов и прогнозов, пенсионерка становится тушкой и ходит с друзьями плавать в бассейне, лежать на горячих камнях хамама, париться в бане, представляя, что берёт с собой всех, кому этого сейчас очень хочется и нужно, но позволить себе этого он не может по вполне понятным причинам.

Ещё я продолжаю складывать слова, даже если смысл в них непонятен, обнимать младшего, верить в то, что человеческая жизнь важнее любых идей, надеяться и помнить, что я умела улыбаться просто так, вот как на этой фотографии.

Смотрю на вас и на себя из времени, которое было до, в нём больше силы, чем во мне сейчас.

***

N.:

Сегодня первый день, когда мне немного полегчало. И тут же стало стыдно за то, что полегчало. Весь день уговариваю себя, что если мне перестало быть непрерывно больно, если я перестала плакать целыми днями, если я могу работать — это не равнодушие, а адаптация.  И то, что психика может адаптироваться к любому аду — это не подло, не стыдно, это условие выживания. 

Благодаря тому, что полегчало, я смогла подумать о том, куда вложить нажитые непосильным трудом 10 тысяч рублей, пока на них можно купить чуть больше, чем бутылку молока. И совершила небывалый для себя поступок — купила новую обувь. Я уже лет десять этого не делала, все сэконд да сэконд. И тут вдруг — тадам — и у меня новые ботиночки. И они так приятно пахнут. И в них так удобно. И я радуюсь. И тут же себя стыжу. Как можно радоваться, когда. В моем представлении я теперь вообще никогда не должна радоваться. Ну, по крайней мере, пока это не кончится. И пока все последствия не исправятся. То есть близко к никогда. А потом я снова нюхаю ботиночки и радуюсь. Контрабандно так, из-под полы. И сверху тут же наваливаю побольше стыда, чтоб радость не вылезала. А то потом спросят дети (или прокуроры на Страшном суде): что ты делала, когда? И что я отвечу? Радовалась первым за десять лет новым ботиночкам? От всего этого привычно начинаю плакать. Стыд ставит галочку: ага, все нормально, плачет. Плакать можно. И я плачу, плачу и плачу. Обо всех нас, так внезапно и так надолго искалеченных этой бедой, о радости, которая оказалась под запретом, о запахе новых ботиночек, таком неуместно приятном, таком невинном…

***

М.:

Моему ученику сегодня особенно весело. Ещё бы! Всего две недели до каникул. И ни сегодняшняя двойка, ни травма, из-за которой он пару дней назад едва не остался без глаза, ни уж тем более какой-то там кризис не омрачают его радости. Однако, какая-то она сегодня уж больно через край. Я помню себя в одиннадцать лет, да и старше. Я знаю, что безудержный смех по любому поводу — иногда способ защиты. 

Мы читаем с ним в учебнике текст про короля Артура. С трудом вытаскиваю  из парня перевод — он шутит и хихикает над каждым словом. Наверное, это действительно смешно — взрослые дядьки не могли вытянуть меч из камня, а тинейджер справился на счет раз.

— Представляете, мне закапали лекарство, от которого в одном глазу зрачок стал большой, а в другом — обычный. 

— Да, я знаю, такие бывают… Итак, How old was Arthur when he pulled the sword out of the stone? 

В конце занятия приходит его бабушка. Я предупреждаю ее, что приложение, в котором я создаю словарные списки для учеников, могут заблокировать. Что уже некоторые важные для меня программы перестали работать в России. Вздыхает.

— Это же ужас! Как меня вся эта ситуация подкосила! 

— Да, представляете, мы ездили в больницу! 

— Да помолчи ты,  никого твоя больница не волнует. А еще родственница из-за границы такое пишет, это же кошмар… Как им мозги промыли, против нас настраивают… 

Я молчу. Сказать, что мозги промыли не только им, мне не хватает духа. Надеюсь, мое молчание это все-таки не поддакивание. И потом, разрушенные отношения с родственницей — это её боль. Кто бы из политиков ни был в этом виноват. 

— Бедные мы бедные, худые и бледные! — подытоживает она…

***

T.:

Сегодня подслушала разговор в семейном чате. Было там и про «лживых тварей», и про людей, что «не лучше грязи из-под ногтей», и про нацию, для которой гомосексуалисты святыми стали (в действительности слово использовалось другое). Думаю: «Откуда агрессия у брата?» Пишу маме:

— Мишка очень импульсивным стал. Нельзя так.

А мама в ответку:

— Правильно он Антону ответил! Нельзя Родину не любить. Нельзя за комфорт страну продавать! Санкции ввели, и вы что, назад попятились? И он, и ты европеизированные! Что вы критикуете? С какой целью? Что это изменит сейчас? Надо верить в себя и в Россию!

— Критиковать, сомневаться естественно, — пишу, — ведь в результате критики можно к еще большей вере в страну прийти! Это здоровое мышление. А когда слышишь только одну позицию и не воспринимаешь другие — это нездорово.

— Ну да! Вы с Антоном здоровые, а мы с Михаилом ненормальные! Критикуйте! Разбирайтесь!

Так и поговорили.

***

Д.:

Сегодня в аптеке я только с третьего раза смогла вспомнить пин-код от кредитной карты — не пользовалась ею уже много лет. Но теперь всё, никакого Apple Pay. И, возможно, никаких зарубежных лекарств.

Пока мне пробивают чек, второй провизор бесконечно отвечает на звонки по телефону. Каждый раз одними и теми же словами: «Нет, закончился, когда будет — неизвестно».

Сегодня я впервые примерила на себя, как может выглядеть дефицит. Не смогла найти линзы. Увидела в продуктовом объявление о том, что нельзя купить больше десяти пачек риса за раз. Из магазина косметики позвонили сказать, что тональный крем, который я уже заказала и оплатила, доставить все-таки не смогут, «больше нет в наличии». 

Подруги делятся тем, как охотятся по всему городу за тампонами и шампунями. Муж приносит домой ящик с пачками кофе. Каждый день этой новой реальности мне хочется ущипнуть себя руку, чтобы проверить — я точно не сплю?

Вдобавок ко всему сломался макбук. Отвезла его в сервис и попробовала работать на старом ноутбуке мужа. С трудом написала пару строк, запуталась, где искать точку и вопросительный знак, разозлилась от того, что всё так медленно загружается. 

И подумала, как это символично — словно стоишь на пороге новой жизни. Но не той, что воодушевляет возможностями, а той, что, подобно машине времени, погружает в прошлое. В мир пустых полок, хлопковых колготок, интернета через модем, фильмов в гоблинском переводе и звонких монет в кошельке. В мир, где всё перемешано: времена, эпохи, люди, мысли, добро и зло. В наших ли силах вернуться обратно? Верю, что да.

***

M.:

Your mind is elsewhere, нетерпеливо говорит тренер. 

Да… да, elsewhere, сейчас. Я поворачиваюсь к корту. Смотрю на квадраты. Их четыре. А если ещё считать большие, то получается шесть. Нет, восемь. Десять? Надо просто попасть. Я подбрасываю мяч и бью. Мяч приземляется возле линии. 

What do you think? 

Вроде было неплохо. 

It’s an ace, Maria. Нужно, чтобы все были такие. Он говорит что-то про аэродинамику, потом про то, что нужно всегда идти на риск, не думать о результате и т.д.

Does it make sense, спрашивает. 

Я смотрю на него и не понимаю, что я здесь делаю. Я немая, у меня внутри пустыня. Я кручу ракетку в надежде, что это действие вернет меня обратно, через тысячи километров. От тех, до кого не дотянуться. 

Да, говорю, it does. Беру ещё один мяч. Смотрю на квадраты.

Я думаю о том, что все когда-нибудь заканчивается.

«Ребят, а в какой город если что бежать, если он нажмет на кнопку?» 

«Ни в какой. Не нужно будет уже никуда бежать».

Maria, you need to focus.

Мне становится стыдно. 

Конечно, тренер прав. Не надо переживать о том, куда полетит мяч. 

Надо просто верить. Надеяться. И жить. Если ты живешь на 100%, то процент попадания становится неважен. 

Где-то в моей пустыне есть оазис.

Я подбрасываю мяч, смотрю, как он вращается в воздухе, и бью изо всех сил. Я не смотрю, куда он летит.

***

N.:

Нас почему-то завораживает большое: широкие жесты, полногабаритные квартиры, слоны там, жирафы. К сожалению, некоторым также нравятся танки, пространные речи о величии и безвкусные пафосные постройки из дешевых материалов.

 Но еще мы любим компактных младенцев, котят и птенчиков, укромные уголки, раи в шалашах. Я ценю компактные записные книжки, тревел-сайз флаконы, маленькие сумки (только чтобы непременно влезал томик кого-нибудь и одна из тех записных книжек).

 От огромного порой меньше счастья, чем от чего-то поскромнее. Скажем, праздничное застолье. Сначала метровый чек кидают в рвущийся под весом пакет, содержимое которого еле влезает в холодильник. Потом на грани нервного срыва строгают салаты. Вечером придавит тяжестью от гастрономической несовместимости съеденного. Утром тошно смотреть на остатки, выглядывающие из-под пищевой пленки.

Сегодня я вспомнила рецепт маленького, неприметного съедобного счастья, и сразу же воплотила:

Взять три средних картофелины и нарезать тонкими ломтиками, и с половиной луковицы так же. На разогретую небольшую сковородку, залитую маслом, сначала высыпать одно, чуть позже — второе. Соль не забыть! Пока помешиваете, можно лопаткой поломать картошку на куски поменьше. В кружку разбить три яйца и взбить вилкой. Вылить в сковородку, прикрыть крышкой. И дальше фокус: когда снизу схватится яйцо, надо взять крышку наоборот, как тарелку с ножкой, и туда аккуратно скатить-столкнуть содержимое, накрыть сверху опустевшей сковородкой и резко перевернуть. Суть фокуса — поджарить омлет с другой стороны. Пара минут — и испанский омлет (тортилью) можно разрезать как праздничный торт, разделить с ближним или насладиться в одно лицо.

Мои преподаватели испанского в университете говорили, что каждая достойная хозяйка делает тортилью по-своему: режет картошку кубиками или меняет лук на перец. Я однажды ела кусок тортильи в фольге, она таяла во рту, как шоколад. 

Рецепт базовый, но имеющий потенциал стать чудом и главным событием дня.

***

E.:

Мы катили вдоль моря по вот той самой открыточной узенькой велосипедной аллее с пальмами. Ветер, нежно подгонявший нас на пути к порту Олимпик сейчас, на обратном пути совсем недружелюбно бил нам в лица. Свернули с велодорожки вглубь Барселонеты в поисках защиты. Бывшая рыбацкая деревушка, а сегодня территория с уникальным приморским очарованием — обняла, увела подальше от пока безлюдных, продуваемых насквозь пляжей, вывела на приятную улочку на первом же доме которой был вывешен флаг района — желто-голубой. Голубая полоска означает море, желтая — песок. «Наш флаг» — констатировала факт Настя. Это лишь вторые мои гости. На прошлой неделе были русские девчонки из Хельсинки, сегодня вот две украинки из Польши… все хорошие такие, внимательные, открытые, готовые впитывать и узнавать. Я с первого своего тура заметила вот этот феномен туриста и берегу его теперь в каждом из моих гостей. Знаете, как родитель бережёт ребёнка и долго-долго не рассказывает, что Деда Мороза не существует. Мы ехали мимо площади, усыпанной столиками, начиналось время обеда, мимо нас, мчащих на велосипедах трёх девушек, промелькнули люди, бокалы с вином и стаканчики с вермутом, миски с пататас бравас, вазочки с оливками, колбаски чоризо, сырные доски и натёртый помидорами хлеб. Настя вдруг отпустила руль, и откуда-то из ее вскинутых к чистому барселонскому небу рук донеслось: «Господи, как же я счастлива!»

***

И.:

Ключ, ручник, передача. Погнали.  

— А куда мы? 

— На море, сынок. 

Вчера была пицца и планы на лето, а сегодня — ты в колонне из бесконечных огней.  

Я пытаюсь представить тебя в светящейся точке, что петляет в обход и в объезд, то вперёд, то назад. 

Где-то справа колоннада рвёт ночь, огонь делит надвое небо, воздух шипит от взрывов ракет. 

Жена рядом молчит. Ребёнок тихо сопит. Серебристый «Пежо» мчит по трассе.

Светает. Я жду твой звонок и вот-вот проснусь. 

Где ты?   

*** 

— Почему мы стоим? 

Ветер  треплет мой шарф,  руки стынут, моей астме уже больно дышать. Я закашлялась: 

— Стукни меня! 

— А хочешь печенье? — В крохотной ручке лежат два мягких кружочка. 

— Что дальше? 

Дальше — граница, но ты опоздал. Ты осядешь в каком-то селе. 

А сейчас — берег реки.

Я смотрю на тебя. 

— А что за река? 

— Да х… хто его знает… 

Ты молчишь. 

Все молчат. Серая муть никуда не спешит, она здесь по праву законной прописки. Бетонные глыбы разорвались, как кусочки бисквита, арматурные прутья вонзились  в песок.

— У меня есть пила, — слышу голос за чьей-то спиной.  

Пять часов — и березовый бор под ногами. По нему переправятся сотни машин… 

*** 

Меня не было с вами, но я видела вас. Мы все видели вас.

***

О.:

В ящике лежала открытка. Под синим деревом девочка с волосами-лепестками мирно читает книгу, а вокруг кружит что-то вроде сверкающей волшебной пыльцы. 

Такая простая картинка с маркой «по России» на обратной стороне. И подписью «До встречи, Лиз». Встретиться договорились этой же весной, «наконец-то приедешь в Питер, сколько тебя ещё звать».  

Ехать не к кому. Лиза уехала на второй день слова-которое-нельзя-произносить. Её аватарки окрасились в синий и желтый, а слова — в ненависть и боль. Между нами легло два моря и разваленные стены Лизиного родного дома. Все живы, но горем можно захлебнуться. 

Она писала в соцсетях — зло, надломленно и с криком. Много, больно и не на моем языке. «Бiльше я не говорю росiйською мовою». Хотелось закрыть, зачеркнуть, нажать delete, разорвать к черту пропечатанные почтой России открытки. Забыть, что были знакомы. Скормить себя и дружбу [РКН]. 

Тишина. Одиннадцать дней. Телеграм: Лиза набирает сообщение. Пишем одновременно: 

 — Як ти? 

 — Как ты? 

Рисую открытку с бело-голубым небом. Когда всё закончится, останется только вписать адрес, наклеить марки и ждать ответа. И он будет.

***

V.:

Очень хотелось искать события снаружи, но пока получается только вслушиваться в воспоминания. Горячей воды мы сегодня удостоены не были, и, вздрагивая под ледяными струйками, я отчётливо представляла себе лето. С похожими опытами. Тогда с нами на даче жила мамина подруга. Мы с ней постоянно сталкивались утром, когда я шла с шестиутренней электрички, а тётя Наташа вставала на прогулку с собакой и кошкой. Я здоровалась, сбрасывала с плеч рюкзак и шла под холодную воду смывать с себя дорожную пыль, не снимая платья. Потом мы вместе пили кофе на веранде, залитой солнцем и цветными пятнами от жёлтых и голубых стёкол. 

Тётя Наташа умерла декабре от рака. И сейчас я иногда нахожу в своей голове мысль о том, что ей, наверное, повезло. Мне — меньше. Я была у её постели в один из последних дней. У неё не было сил разговаривать, но она всё же прошептала, что любит меня. Я держала её за руку и роняла слёзы куда-то в воротник свитера, молясь, чтобы Господь взял у меня сколько-нибудь лет жизни и отдал бы их тёте Наташе. 

Наверное, не о том.

Если страдания и смерть одного человека кажутся настолько пугающими и неправильными, то как можно измерить зло, которое [РКН] причиняет множеству людей?

***

T.:

А мы тебя предупреждали! — кричит мне брат. Хорошо, что по телефону, а то бы забрызгал слюной.

Пятнадцать дней назад во всем были виноваты американцы — спровоцировали. На прошлой неделе объявились фашисты и биолаборатории. Виноватой стала и малохольная Европа — сдалась нацистам в тридцать девятом и не остановила НАТО в двадцать втором.

Сегодня виновата лично я — Таня Петрова, потому что несмотря на то, что я прожила во Франции вот уже половину жизни, не смогла убедить Макрона, чтобы он перестал поддерживать Байдена. Не предотвратила [РКН].

А не звонить домой я не могу. Там моя потерявшаяся после инсульта мама —  маленькая, несамостоятельная, вжавшаяся в диван напротив телевизора, в котором идут танки, она немного всплывает на поверхность, когда слышит мой голос, и я оживаю тоже, когда слышу её смех, мне иногда удаётся её рассмешить. Мама путает всех и вся: своего брата и моего, собак и кошек, но хорошо помнит, что во Франции растут её внуки, и я каждый раз повторяю одно и то же: Саша учится на повара, Петя играет в футбол.

Сегодня мама рассказала мне, что сдала кровь на анализы. «Для чего?»

«У меня воспаление, ищут…»

«Что ищут, мамуля?»

«Донбасс ищут, Луганск, как его ещё, Киев, наверное». 

Мамины корни в Кубани: русские, белорусские, украинские, польские.

***

S.:

В чате вдруг подал голос человек, который все две недели, пока я задыхалась от ужаса, выкладывал в Инстаграме своё улыбающееся отпускное лицо. Точнее, выкладывала. «Думаете, надо будет переезжать в другую страну? Нам на работе сказали, что будем держаться, всё нормально будет». В её стране розовых единорогов ровным счётом ничего не случилось. Ничего плохого. Какое-то извращённое удовольствие было в том, чтобы сгустить красок посильнее. Хотя что тут сгущать, гуще, кажется, и так уже некуда. Да, я читала про разные психологические защиты и про то, почему некоторые люди упорно делают вид, что ничего не происходит, и мне даже немного стыдно за попытку напугать. Хотя, с другой стороны, может, чем раньше прозреешь, тем легче будет потом? И мне удалось сдержать язвительные замечания и ограничиться только своим видением и прогнозами. Основной из которых — придётся затянуть поясок как можно туже. Голос в чате она больше не подавала, возможно, пошла думать. Или просто решила не читать дальше, чтобы не расстраиваться и сохранять позитив. А то красиво улыбаться на фотографиях не получится.

***

A.:

день без новостей

я не знаю, что там у путина

я не знаю, что на [РКН]

я ничего не знаю и ем трайфл

это какой-то новый десерт который мне не понравился

я сижу в квартире у друзей и ни о чем не думаю

когда ты хоть на секундочку отключаешься

эта секунда становится драгоценной

когда ты думаешь об анекдотах

а не о геноциде

когда вспоминаешь бывшего

а не то что путин еще жив

когда говоришь о выпечке

а не о [РКН]

давайте вместе рассказывать анекдоты про штирлица

хотя бы иногда

избавляться от этого ужаса

давайте собираться вместе

чтобы не было так страшно

давайте ценить каждую секунду

которая была не похожа на конец света

пока еще москва, 10 марта 2022 года

***

A.:

Десятое марта. Весь день сегодня прошел под эгидой одной эмоции: злости. 

Бегу на работу с утра, опаздываю. Мысленно проклинаю каждого человека в метро, который идёт слишком медленно впереди меня. 

В офисе все рады и довольны, обсуждают ситуацию в стране. Коллектив женский.

— Ой, ха-ха, девочки, представляете, какой каламбур на днях случился. Знакомые отдыхали в Турции. И их самолёт арестовали! Не могут вылететь, вот же смешно, вот лоханулись. 

Все смеются. Над чем только? Над тем, что друзья потеряли много денег? Я тихо злюсь.

— Лавров, какой же умный, какой же хороший мужчина! Как складно говорит, рты им всем, этим западным, закрывает. Замуж бы за него вышла. 

Я продолжаю кипеть.

— Вот когда в прошлый раз был кризис в 2014, была смена президента, ждём и сейчас.

Я не выдерживаю, подаю голос:

— А кого выбирать? Всех или убили, или посадили.

Молчание. Игнорирование. Косят в мою сторону нервные, непонимающие взгляды. Отворачиваются и продолжают говорить между собой.

— Мы с Мишей моим думаем, что, возможно, Шойгу. Подумаешь, не политический.

Люди даже не рассматривают возможность выбора. Они готовы выбирать того, кого им предложат, кого выберут за них.

— Ой, а вчера на Теплом стане была битва за трусы! Викторию сикрет закрыли в торговом центре. 

Я злюсь. Не знаю, куда убежать от них, наушники забыла дома, клиенты не звонят, и мне приходится слушать все это. Я дорожу своей работой, я боюсь потерять доход, страшно боюсь. Завтра суд, после которого мне скорее всего выпишут штраф в двадцать тысяч. Придется платить за то, что я хочу мира. И этот абсурд злит ещё больше. 

Я злюсь на то, что не могу ничего сделать, ничем помочь; злюсь на всех людей вокруг; меня бесит их реакция на происходящее. И меня бесит, что злости этой во мне так много. 

Раздражает, как много лжи вокруг. Ну неужели люди настолько глупые, что не могут своими головами сообразить: поговорить надо честно, подумать, остановиться.  У меня в голове не укладывается. 

Говорю себе, что имею право испытывать эти эмоции. Я же все-таки живая еще. Но тошно все равно. 

Вечером читаю о том, как люди уезжают, и снова злюсь. На себя, что у меня такой возможности нет. А ещё на то, что хочу сбежать, и корю себя за недостаточное желание бороться.

Злюсь на то, что я просто обычный человек.

***

A.:

За завтраком читала книгу, а не новости — впервые за две недели. Нет, новости я тоже проглядела, еще в постели, но там ничего нового. Ни перипетий, ни клиффхэнгеров, ни сюжетных твистов — ровное предсказуемое движение вниз. 

Разве что в юмористических жанрах они еще кое-как удерживают позиции — но и там все вторично. Петицию в поддержку боевых действий подписывает мертвый профессор математики? Привет, Николай Васильевич! Этнически ориентированное биологическое оружие? Слабо, в Metal Gear Solid идея покруче (обойдемся без спойлеров)! И главный хит: «Давайте трудности называть возможностями» — оммаж Джону-свобода-это-рабство-Оруэллу, видимо? Так себе юмор, если честно.  

Наймите себе спин-доктора, ребята, с таким сторителлингом информационную войну не выиграть. А когда телевизор перестает работать, в ход идут дубинки. Или патроны.

***

A.:

В моей жизни было много насилия. Папа-алкоголик, брат-алкоголик и мама, которая пыталась держать лицо. Хотя у нее выбора не было в те далекие советские лета. Плохо, что она врала не только другим, но и себе. Папа очень любил возить меня на минеральные воды в санаторий «Мать и дитя», где он скидывал меня на других мам и погружался в многодневную алкогольную эйфорию со своим сокурсником и старым другом, главой Ставропольского края. Если пьянка затягивалась, то меня засовывали на заднее сиденье «Волги» начальника под присмотр шофера, который иногда катал меня по ночному городу, что мне очень нравилось. Главное — подальше от отца.

Как отец получал эти путевки от профсоюза — это совсем другая история. Когда мне было семь лет, у папы нашли рак желудка, и, чтобы спасти ему жизнь, врачи отрезали две трети желудка, и осталась культя, которая нуждалась в постоянной медицинской помощи. Так что в комбинации с моим холециститом мы выигрывали на фоне других желающих.

Когда мне было двенадцать и мы ехали из Железноводска, наш поезд неожиданно остановился ночью в поле. Через полчаса вагон раскалился до того, что мы просто сгорали внутри, как птицы Феникс, и даже открытые окна не помогали. Мой непоседливый папа, прихватив меня со мной, побежал на ближайшую станцию узнать, почему мы так долго стоим. Станция называлась Каменка, и мы подъехали к ней через десять минут после того, как другой состав расплющил три вагона пассажирского состава. Мой мозг заботливо заблюрил картинку с трупами, бегающими людьми в крови в одних трусах, которые пытались выковырять из обломков людей, и лежащими вокруг ранеными, дожидавшимися медиков. Один из пассажирских вагонов взлетел от удара вверх и завис в воздухе. Людей там уже не было, потому что окна и двери вылетели, а днище снесло, но на этом днище в воздухе висела белая простыня. Как будто кто-то выбросил белый флаг, прося о милости и спасении. Может быть, сейчас, Господи, кто-то тоже выбросит белый флаг, и настанет конец этому безумию, потому что так нельзя. Мои мозги и вены вздуты и воспалены, но тоже пытаются защитить меня. Я вижу сейчас все происходящее как в черно-белом фильме с музыкой, который скрежещет по глазам, и титрами с большими буквами. Чтобы не было крови, но она есть, даже если я ее не вижу.

***

P.:

— Повесила птицу. 

— Это как? 

— Разве можно? 

— Она затрепетала и почти не видна среди веток, хоть и синяя. Я не стала фоткать, это слишком, хватит с нее. 

— Разве можно?

— Я смотрела на видеокамеры на домах и все не решалась. Я боялась, что меня не поймут. А потом — поймают. 

— Это как?

— Завтра птицы не будет, уверена, даже проверять не пойду. Ее сорвут и разорвут, пусть она и за мир. Мир ей не рад. Ничего, у меня еще остался синий картон, я помню контуры, я вырежу еще. Птиц на веревочке. Себя.

***

D.:

Сегодня я плела косы своей дочке. Сложные косы, «медленные», не из тех, что плетутся в полусне за две минуты. Для них нужны сосредоточенность, терпение. Я этого не делала очень давно. Прядка — вдох, прядка — выдох. В каждой — я, в каждой — она. Так, словно это самое важное, что сейчас есть.

Когда-то она была совсем малышкой, а время для меня текло медленно. Каждый момент каждого дня имел смысл. Каждое действие. Посмотреть на спящую мордашку. Подержать теплую ручку в своей. Поцеловать. Пощекотать. Подержать на руках. Долго-долго делать прическу, перебирать тоненькие золотистые прядки. Вместе печь печенье, рисовать палочками на земле, танцевать, читать. Быть вместе. Каждое действие — маленькая жизнь. Каждое — приносило счастье и умиротворение. Мы были близко-близко друг к другу. Казалось, все возможно. Казалось, все хорошо. 

Дочка росла, жизнь ускорялась. Дела, серьезные дела, важные дела. Казалось, важные… А времени становилось все меньше. Усталости больше. «Важные» дела сжирали все силы. Не стало времени на печенье. Не стало времени на рисование палочками на земле. Она за уроки. Я за работу. Она за планшет. Я за готовку. Она на гимнастику. Я в магазин. Не стало времени на сложные косы. «Мама, ну почему-то ты долго». «Ты можешь постоять спокойно?!» Закончилось терпение. Увеличилось расстояние между нами. 

Деньги. Проблемы. Оценки. Плохое поведение. Нервы. Спешка. Дела. Важные дела. Казалось, важные. Жизнь закрутила нас, понесла. Все бегут, и мы бежим. Вечерняя сказка? Нет сил. Нет желания. «Давай завтра?»

Когда бежишь, нет времени думать о том, что это неправильно. Нет времени размышлять, плохо тебе или хорошо. Скорость. Адреналин. Привычка. Принятие. «Такая жизнь».

Но недавно мир остановился. Грубо, резко, на полном ходу. Я не удержалась на ногах. Перестала бежать, перестала идти, перестала дышать, перестала чувствовать. Оцепенела. Все потеряло смысл: рисунки, печенье, чтение, «важные дела».

Чуда не случилось. Мне по-прежнему страшно. По-прежнему невыносимо. Мир изменился безвозвратно. Мы изменились.

Но сегодня я плела своей дочке косы. Сложные косы, «медленные». Те, для которых нужно терпение, сосредоточенность. 

Прядка — вдох, прядка — выдох. В каждой — я, в каждой — она. Так, словно это самое важное, что сейчас есть.

***

Y.:

На трамваях появились плакаты с буквой Z.

Я провожу в трамваях по два часа в день. Час на работу и час с работы. Как правило, зимой там холодно, летом — очень душно. Постоянно на чем-то экономят или что-то не работает.

Уснуть, как в московском метро, не получается — курсирующий по вагону кондуктор громко говорит и толкается, так что я не сплю.

Читаю, смотрю, слушаю. Или людей, или телефон.

Бросилось в глаза, как недоуменно люди в трамвае реагировали на то, что больше нельзя бесконтактно оплатить проезд.

Они совершенно наивно спрашивали: а что случилось? А почему? Как это — нельзя?

Они так привыкли прикладывать телефон или часы, так гордились тем, что на юге, вроде бы, в провинции — а такая цивилизация.

Трамваю сорок лет, он еле ползет, кондиционеров нет, зато бесконтактная оплата есть!

А тут вдруг…

И кондукторы (на моем длинном пути обязательно случается пересменка) разного уровня интеллекта и осведомленности начинают пассажирам объяснять что к чему. Каждый о своем, но все валят на санкции. Как будто санкции — это такое мировое зло, такое начало всего.

Вот женщина простая, недалекая, очевидно не вникающая в детали, отвечает просто: так санкции же!

Вот мужчина — более вдумчиво рассказывает что-то про упавшую экономику, свифт и мастеркард.

Кондукторы вообще очень любят поговорить…

А люди… Люди, у которых есть деньги на эпл вотч и хороший андроид, которые смогли разобраться с бесконтактной оплатой, почему-то не смогли прочесть новости в телефоне, новости, сотрясающие мир уже две недели.

Лицом этой [РКН] (кроме страшных фото военных действий и прячущихся в метро людях) для меня навсегда останутся фотографии тысяч сограждан, рванувших со своих диванов в икеевские очереди по всей стране, чтобы успеть купить что-то в последний день работы.

Это и есть наши ценности… Это и есть наши скрепы.

***

Н.:

Я начала чистить ленту Инстаграма. Отписываюсь от всех, кто веселится, постит фото с цветами из ресторанов. И практически от всех, кто уехал. Вижу очередные фото в сторис с подписью: «Мы покинули страну. Мы в безопасности». И нервы не выдерживают. Злюсь и завидую. Я тоже хочу оказаться в безопасности. Но уехать сегодня — это привилегия. У меня ее нет. Плюс я совсем не уверена, что эмигрировав, буду «в безопасности». Выстраивать свою жизнь с нуля в новой стране — это то еще испытание. Тем более для таких, как я, гуманитариев: журналистов, пиарщиков, менеджеров в сфере культуры. Я не вижу, чем бы могла заняться на чужбине, чтобы прокормить себя и свою семью. Мыть полы? Прибираться в гостиницах? Но за этой работой, думаю, уже очередь стоит, и первыми в ней будем не мы, а беженцы с Украины.

Вчера отписалась от знакомой, которой кто-то купил дорогущие билеты в последний момент, и они с сыном улетели в Израиль. Увидела ее фото в шариках на новом месте с подписью: «Сионисты устроили нам теплый прием». И нажала «отписаться». Знакомая тут же пишет: «За что?». Я объясняю, почему. Знакомая говорит: «Ну если тебе так проще, то конечно отписывайся. Просто для нас, уехавших, эти отписки как плевки в спину». Ну и вали, типа. Может это и так. Я не знаю. У меня просто есть ощущение какого-то надвигающегося ужаса. Как будто закрывается крышка гроба, в котором нас всех похоронят. И пока еще есть возможность ускользнуть, а я ее не использую. И злюсь на всех, кто ускользнул. Все время фоном эта мысль.

Хотя многие остаются. Мой лучший друг, например. Он спокоен. Уверен, что скоро режим падет. Жаль, что такой ценой, конечно. «Представь, что ты в иммерсивном театре, — говорит он мне. — То, что происходит — жутко интересно. Мы живем прямо в учебнике истории».

***

E.:

Целый день в голове крутились разные обрывки мыслей, воспоминаний, время от времени накатывала волна, и я погружалась в переживания, не могла сфокусироваться на чём-то.

Но потом нашлось самое основное сегодня, всего в одной фразе. «Добрались, у брата в Германии».

И будто одна частичка меня вернулась на место. 

С А. мы познакомились больше десяти лет назад в ЖЖ. Это она нашла меня. Кажется теперь, что в прошлой или позапрошлой жизни. Мы давно забросили те дневники, встретились впервые гораздо позже, но с ощущением душевной близости. Потом раз в год или два гуляли, когда она приезжала в Москву из Харькова или собиралась в путешествие. Сейчас восстанавливаю эти маршруты и наши разговоры: всегда поначалу медленные, нащупывающие друг друга — такое случается, когда долго не видишься, — а потом очень искренние и светлые. А. удивительно глубокий, яркий, сильный человек, который, несмотря на всё тяжёлое в своей жизни, продолжала работать над собой, вытягивать себя из пучины и оставаться рядом с теми, кому нужна. И не только с людьми: она занимается мягким воспитанием лошадей. С ними и сейчас её сердце.

Девушка с сумкой-седлом, с бисерными браслетами и бездонными тёмными глазами. Мой друг, я так мало могу сделать для тебя, а ты делаешь для меня больше, возвращая меня мне.

В первые дни хотелось либо уснуть, либо кричать, либо плакать. Слова приходили постепенно. То неуправляемо, вперемешку со слезами, то с трудом.

Будто было жизненно необходимым начать писать, это была наша связь с А., ведь именно наши тексты познакомили нас, если я продолжу — и у неё всё будет хорошо, чтобы мы могли читать  друг друга ещё долго-долго.

Она в безопасности. И я верю, что наступит тот день, когда смогу её обнять.

Мы много обнимаемся в эти дни. Жду вечером Ю. наговориться (постоянно возникают вопросы, вопросы, вопросы… пытаемся найти ответы хотя бы для себя) и не отпускать из объятий.

Ужас отступил внутрь, будто въелся в нас. Его место заняло чувство нереальности: мы словно в компьютерной игре или плохом кино, потому что следим через маленькое окошко телефона. Но не можем оторваться, нажать стоп и выйти.

И вроде не надо держаться за вещи.

Это материальное.

А в шкафу лежит футболка «Мураками радио». Новая. Купили прошлой весной в Uniqlo. На ней кот-писатель и такие простые слова — books, cats and music.

У каждого непременно есть эти якорьки — не заземление, а удержание себя в пространстве и на поверхности. Сейчас важно нащупать их, чтобы не исчезнуть.

***

A.:

Поезд мчится в метро. Я по странным, как мне кажется, метафизическим причинам перестала опаздывать, даже если выхожу позже нужного срока. Я совсем не могу спешить, мне стало все равно, опоздаю ли я на оплаченный мной сеанс, это мое время. Я бы украла его у себя, но что-то изменилось с 24 февраля, и я лишена этой возможности. Почему я ставлю эту памятную дату в качестве отчета изменившейся структуры времени? Каждый четверг я езжу на сеанс к психотерапевту, и 24-го, в четверг, опустошенная, лишенная возможности вербализировать свои боль и страх, я поехала на Неглинную. Я шла медленно, сгорбившись, смотрела только в землю или на небо. Я мечтала зайти в кабинет и сказать, что не боюсь. А сказала, что боюсь, и прижала сложенную салфетку в виде истребителя с острым носом к мокрым щекам. 

Сегодня я тоже вышла поздно, хотела нарядиться black widow, надеть новые темные очки. Очень яркое солнце, совсем недоброе. Я плохо подготовилась и стала не успевать. 20 минут пронеслись перед выходом как 5 секунд. 5 секунд, 5 секунд — это много или мало? «За красным восходом — розовый закат». Представила, как за секунду мир может схлопнуться и больше никогда не настать, глаза больше никогда не откроются. Я приехала опять на 10 минут раньше времени, хотя в старом мире я должна была опоздать на 5 минут или примчаться вся в мыле, чтобы успеть. 

Надо обязательно сказать психотерапевту, что кто-то в моей квартире поменял клавиши выключателя в ванной, и теперь я всегда включаю не ту клавишу.

***

A.:

День закрутился густым комком, работа с 9 до 21:30. Бессобытийный день. 

Разве что описать, как я старался не заснуть в преподавательской за столом, чтобы коллеги не увидели. Как старшая коллега заговорщицки сказала: «Хотите, угощу вас вкусностью?» — и протянула сахарную лимонную дольку. 

Лимонная долька похожа на крылышко бабочки, как его рисуют дети. Сладкое, карандашно-яркое, солнечное крылышко. На днях я думал про эффект бабочки. Мне интересно, как сотня взмахов крылышками бабочки по имени Забота может родить бурю под названием Любовь. А сотня взмахов крылышками бабочки по имени Обида заставляет студентку плакать на устном ответе по английскому, хотя я и не думал оценить его плохо. 

В мультфильме «В гостях у Робинсонов» действует очаровательно трагичный злодей. Это старый сосед по детскому приюту главного героя-изобретателя Льюиса, который плохо спал в ту ночь, когда Льюис сделал первое потрясающее изобретение. Из-за этого он пропустил удар по мячу в решающем матче, был побит командой и, в конце концов, стал злодеем-неудачником. Я вспоминаю этот мультфильм и вижу образ: одна бабочка «мёртвая голова» махнула крыльями, принесла удачу одному и сломала жизнь другому. 

У Льюиса была машина времени, чтобы исправить этот взмах. У нас ее нет. И тираны с черными сердцами, и солдаты, упавшие на землю в холодных полях, густо облеплены бабочками-траурницами прошлых обид. 

«Слабак!»

«Дурак!»

«Садись, два!»

«Будешь делать так, как я сказал!» «Здесь ничего твоего нет!»

«Ты никто!»

«Тебе ничего не светит!»

«Твоя жизнь гроша ломаного не стоит!»

«Да ты сдохнешь — никто не заплачет!» 

Мы не можем вернуться в прошлое и исправить зло, родившее другое зло. Но мы можем прекратить нести его другим. 

Неделю спустя моя студентка ответит на «отлично», и, я надеюсь, в ее уверенном ответе есть один взмах моей поддержки и внимательности. Из теплого слова, заботы, из доброй мысли родится миллион хрупких изящных бабочек, которые взмахами крыльев могут разогнать тяжелые тучи. И когда-нибудь непременно все будет хорошо.

***

Д.:

Меня страшно пугают митинги. Митинги против вторжения, нападения, ограничений, роста цен, за свободу,  ЛГБТ, феминисток… Чего бы борцы ни пытались добиться, заканчивается все одним — разрушением, ненавистью, раздором и душевной нищетой. Обнищали до того, что эксплуатируют самых незащищенных — пенсионеров и безработных. А самых умалишенных — за их же счёт. 

Моя тетя годами собиралась на митинг. Высказаться. Сделать наше существование более радостным. Однажды даже внука хотела с собой прихватить. Повезло, погода в тот день не соблаговолила.

А тут вдруг [РКН]. Хотя порой кажется, она ждала чего-то подобного, триггера.  Прозябала в ожидании своего протестного часа. И дождалась. Да так, что  даже посчастливилось увидеть СИЗО изнутри. Получите. И штраф заодно за… А может, и нарушение порядка вам присобачить? Ах да, и не забудьте призывы к протестам, как же без этого! А главное, распространение фейков! Ваш счет составляет… too much! 

А главное ведь не время и деньги, что она потеряла! И не опыт, что приобрела! 

Это неверие, ненависть, затуманенный разум. И все щедро приправлено агрессией, которой и в мирное время тесно внутри. И она выплёскивается нещадно, прямо на вас, ядовитым фонтаном. 

Было дело. Позвонила я этой тете 8 марта. Хотелось поздравить. Она же, бросив сухое «спасибо», наперебой начала причитать: 

— Была в супермаркете. Не нашла кое-каких продуктов на полках. Налицо последствия санкций. Что дальше? — Она прямо застала меня врасплох и как будто даже упрекала, прекрасно зная, что я не сторонница всяких протестных движений.

— Каких санкций? — поинтересовалась я настороженно. Хотя до меня уже начало доходить, откуда токсичным душком попахивало. 

— Ты что? — рявкнула она. — Не в курсе, что против нас тоже санкции ввели?

— Нет. Не ввели. У одной в британском парламенте проскользнула такая идея — ввести санкции против Казахстана — но ее тут же пресекли и слух опровергли. 

— Нет! — Тетка не просто не унималась, но и упрекала: — Где, вообще, ты новости смотришь? 

 — Официальные, — объяснила я. 

— Ведь это сайт для прихвостней и предателей! 

Не помню, что я ей прокричала в ответ. Но ей мои слова явно не пришлись по душе. Она попрощалась и отклонила звонок.

Ведь ее источники самые достоверные. Супер! Почитала, помитинговала, поорала, в тюрьму! Пенсию — на штраф, свежие новости, и снова в тюрьму! Вот такой нынче досуг у пенсионеров.

***

Y.:

Цифровая теплота

Я — русская, а он — болгарин, хоть и фамилия у него Иванов. А пишем письма друг другу на английском. Вот уже 1,5 года как бизнес-партнеры. Деловая переписка, видеозвонки. Но, кажется, столько всего вместе пережили.

Десятки отправленных «I hope this email finds you well». Фраза, которую пандемия превратила в новое клише. Но все ещё не потерявшая своей теплоты. 

Теперь новый вызов. И никогда не знаешь, что там на другой стороне. Записан во враги или вызываешь жалость. Аккуратные фразы, выверенные на сто раз. И так надеешься на понимание и поддержку.

«We certainly look forward to further our cooperation». Отправлено…

И вот уже летит ответ: «We’ll gladly support you in these challenging times».

Почти что плачу. Внутри становится тепло. Нет, ошибаются те, кто говорят, что по сети нельзя обнять.

Я — русская, а он болгарин. И пишем письма друг другу на английском. Но это не имеет никакого значения. Мы все понимаем без слов…

***

S.:

Проснулась с осознанием, что меня ночью гладили по голове. В этой самой голове не укладывалось. Слишком хорошо, чтобы быть правдой, особенно сейчас.

Клятвы закупиться овощами на рынке уже стали анекдотом, вместо них стабильно покупаются и тут же уничтожаются запасы чёрного хлеба и колбасы.

На мне, как на студентке, мёртвым грузом висят дедлайны. В университете никого не интересует, конечно, что из страны я уехала, а своими дедлайнами они могут теперь пугать себя сами. По инерции учусь.

Плачу от того, что учёба даётся всё так же тяжело. Поэтому принято решение больше не вспоминать, что я каких-то три года своей жизни потратила на высшее образование, в учебную часть написаны сухие канцелярские письма об отчислении, вкладки с учебными материалами закрыты, открываются вкладки с мультиками.

Ложусь спать среди ночи, с красными от усталости и слёз глазами. В кровати уже третий сон видит мой чудесный сосед. Присоединяюсь.

Утро вечера…

***

М.:

Об улетевших и об оставшихся

Вчера мои лучшие друзья улетели в Турцию. Работодатели вывезли их на курорт в Анталию через Казахстан. Командировочные, бассейн, питание, море. Через неделю другая моя подруга уезжает в Киргизию с билетом в один конец и собакой. Съемное жилье в компании чужих людей, отсутствие работы и надежда только на себя. Знакомая прямо сейчас решает, бежать ли в Сербию, или есть шанс и здесь сохраниться от визита участкового. Люди, с которыми я пела, пила, танцевала до утра, плакала в обнимку, ходила на митинги, читала вслух книжки, ночевала в одной палатке, ела из одной тарелки, улетают, улетели, улетят. Одни — навсегда, другие — на месяц, а там посмотрим, кто-то — за перспективами, кто-то — из страха уголовки, а кто-то — просто так, на всякий случай. Я веду их список в своей голове и ставлю напротив каждого имени царапину-галочку — «в безопасности».

Я остаюсь. Я просыпаюсь с песком на зубах, я больше не переворачиваю календарных листов, я по пальцам считаю тех, кто завяз в этом горьком меду вместе со мной. Нам разгребать то, что осталось от национального самосознания и разбитых иллюзий. Нам стоять с поникшей головой на пепелище и хлестать себя плетьми по спине. И мы не будем услышаны. Остается лишь надеяться на то, что улетевшие будут говорить.

***

J.:

Мою знакомую остановили в метро пятеро людей в форме, потому что у неё на сумке было написано слово «Любовь». 

Почему, спросила она. 

Потому что у вас написано слово «любовь», а это нельзя, сейчас нельзя любить всех, любить тех, кто на другой стороне, нельзя. 

Слово «любовь» запрещено. 

Слово запрещено. 

Одно из главных слов для любого человека — запрещено. 

За-пре-ще-но. 

Жить. Дышать. Говорить. Любить.

---

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ →

---

← ДЕНЬ ТРЕТИЙ

---

Л.:

Наконец-то, дозвонилась до друга, однокурсника. Он по-прежнему в Одессе в санатории. 

— Нас пока не гонят, продолжают кормить. Ухать некуда. Ворзель разгромлен. 8 марта, жена выехала из Ворзеля с последним автобусом, в котором вывозили женщин и детей по гуманитарному коридору. Жила одна в квартире пустого подъезда. Попыталась пойти к друзьям, чей частный дом был недалеко. Дома не было, за забором пепелище. Хозяева вышли из погреба, рассказали, что в доме сгорела их лежачая больная 95-летняя бабушка, которую они не успели вынести, спасая детей. Сгорело всё — и документы, и деньги. Жена сейчас во Львове. Знакомая, переселенка из Донбасса, приютила её и ещё две семьи беженцев в своём доме, который они с мужем купили в четырнадцатом году. Её муж недавно умер от рака, и она жила одна. У меня тоже всё осталось в Ворзеле, как и раньше всё осталось в Донецке — вещи, машина, жильё… — Друг тяжело вздохнул.

Удивительно, сколько похожих судеб вокруг. Мало того, что после бегства с Донбасса пришлось всем переселенцам всё начинать заново, но ещё и эта страшная болезнь, от которой погибли мужчины переселенцев — мой муж, муж моей подруги, а теперь ещё и муж женщины из Львова! Вероятно, стресс из-за [РКН] одинаково подействовал на них.

Господи, сколько горя! Боюсь звонить родным и знакомым… Вчера позвонила троюродной сестре в Харьков, её брат несколько дней назад смог вывезти невесток с детьми из Харькова. Остались молодые мужчины, их сыновья.

— Как ваши дела?

— Ужасно! Андрей в реанимации. Он остался один в квартире, взрывной волной разрушило дом. У него ранения в голову, грудь и ноги. Его прооперировали, но он в коме…

— Господи… А как твой сын, как вы с мужем? У сына есть машина, приезжайте к нам, у нас пока тихо, здесь всего около двух часов езды!

— Сын живёт тоже один, выехать из Харькова сейчас невозможно! И ты же знаешь, что мой муж болен и дорогу не перенесёт… Молись о нас, это всё, что ты сможешь сейчас для нас сделать…

***

Н.:

Хочется написать что-то другое, но пишется только злободневное.

Санкции против [РКН]. Санкции к народу, который годы жил в Советском Союзе. На что расчет — что мы пойдем на баррикады из-за того, что уровень потребления изменится? Да ну. Помню из детства мамин зелёный блокнот с кулинарными рецептами, а в нем… Целый мир как из ничего — яблочка, полкило фарша, муки, воды и молитвы — накрыть стол для гостей. И в такой жизни проходили годы, а книжка только пухлела, пухлела.

Да, за почти тридцать лет рыночной экономики мы привыкли покупать товары в больших количествах, периодически существуя на грани потребительского разврата. Да, мы привыкли выкидывать, а не чинить вещи. Да, отвыкать будет тяжело.

Но, как говориться: лошадь сдохла — слезь. Отпускаем, товарищи, все, что хочет умереть, отвалиться и разрушиться. Отпускаем и дышим. Сначала будет непривычно — пустота в руках, а потом… А потом природа не любит пустых мест, чем-нибудь да заставим наши полки в магазинах и шкафы в домах.

***

S.:

Труднее всего что-то сказать, когда много надо сказать. Что-то похожее слышала у Ремарка. Сегодня утром делала зарядку под него, слушала цитаты в сотовом телефоне, я каждый день так делаю — утром включаю ютьюб и слушаю что-нибудь вдохновляющее. Думаю о фразе «понять что-то о жизни можно только, если пережил смерть, войну и катастрофу». Фраза неточная, я ее так запомнила. Эта же память  услужливо подбрасывает спектакль «Три товарища» в Москве на Чистых прудах. Главную роль играла Чулпан Хаматова, она кашляла, и я думала — как она это делает, как можно так хорошо и правдоподобно научиться кашлять.

Зашла в гугл, чтобы посмотреть биографию писателя, я когда-то читала его роман, не помню название. Там было что-то про любовь в Венеции, и отзвуки войны почти физически ощущались. Так и есть, гугл все объяснил. Эрих Мария Ремарк написал «На Западном фронте без перемен», ставший одним из самых значимых произведений о войне вместе с «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя. Хемингуэя люблю так же, как Чехова. Не знаю, кого люблю больше. Читаю дальше спасительный гугл.

Узнаю, что Ремарка в восемнадцать лет призвали на Западный фронт, он получил там ранения и остаток войны провел в немецких госпиталях. В 1919 году Ремарк был уволен из армии, потому что отказался от ордена и почётного знака. Почему отказался, интересно? Может, потому что считал свое невольное участие в войне преступлением. Роман «На Западном фронте без перемен» вышел в 1929 году. Книгу перевели на кучу языков и выдвинули на Нобелевскую премию. А в 1933 году десятого мая эту же книгу демонстративно сожгли на площади Опернплац в Берлине.

 Студенты скандировали: «Нет — писакам, предающим героев Мировой войны. Да здравствует воспитание молодёжи в духе подлинного историзма! Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка».

 Ремарк стал пить — трудно справиться с обвинениями, нападками и судебными преследованиями. Зато на вырученные за роман деньги он стал покупать картины Ван Гога, Сезанна и Ренуара. Наверное, только искусство может спасти от пушек и взрыва гранат, думаю я и читаю гугл дальше. «В 1938 году писателя лишили немецкого гражданства». 

Теперь поняла, почему фейсбук утром подкинул мой пост 2018 года. Там про знакомую художницу, ничего особенного.

«19-летняя студентка Жургеневки ходила месяц в детское онкологическое отделение и учила мальчика рисовать. Каждый день как на работу по 2-3 часа. 

— Просто у меня были каникулы, а мальчик меня теперь каждый день ждал. 

Этому 12-летнему мальчику врачи давали от силы год жизни, но он стал рисовать, на вырученные от картин деньги съездил в Корею, выздоровел и ходит сейчас, как все, в школу — разве ходить, как все, в школу в 16 лет это достижение? 

А молодая художница окончила Жургеневку, разрисовала за две недели зайчиками и медвежатами потолок в реанимации Аксайской детской больницы, продолжает учить детей рисовать и не считает, что сделала в своей жизни что-то выдающееся».

***

А.:

Из разговора с возрастной коллегой:

 — Ой, что творится…

 — Да уж, полный …дец.

 — Но это же все скоро закончится, да?

 — Не знаю… сначала я думала — дня три. Ну неделя! А теперь не знаю, что думать.

 — А вы… это… (осторожный взгляд на дверь, потом в пол, потом снова на меня) … вы за кого?

Молчу целую минуту. Что тут скажешь? Что она хочет услышать? Пожимаю плечами, призываю все силы дипломатии на помощь:

 — Скажем так, мне понятно, что данная ситуация в мире давно назревала. Людей жалко.

Фух. Сформулировала.

В ответ слышу лёгкий вздох облегчения, наконец-то взгляд в глаза. 

— Очень, очень жалко! Но зачем же они нас так ненавидят? Историю переписали… памятники снесли… День Победы не празднуют… они же братья наши! Кто же им так мозги засрал?

Коллеге под 70. Она многое в жизни повидала. Она боится меня, 35-летней. Того, что я сейчас начну бросаться лозунгами, кричать о свободе, рушить, топтать ее постсоветский и привычный мир. Мир, в котором жесткой рукой наводят единственно правильный порядок. Мир, в котором молодежи тихо не живётся, а старикам не дают спокойно дожить. 

Нас всех предали. С обеих сторон. Я просыпаюсь и засыпаю с этой очевидностью. В этом матче не будет победителей.

***

В.:

Чувствую себя очень, очень несчастной. Очень маленькой. И даже не из-за [РКН], хотя общий негативный фон наверняка усугубляет. Шит хеппенс, то одно, то другое. Стоит только успеть порадоваться тому, что оправилась после ковида, или тому, что купила красивое платье — и на тебе. ЗП пришла меньше, чем уборщицы в школе получают. Даром что два высших образования и десять лет стажа. Плюс квартирантка съезжает, и это я не с жиру бешусь, потому как этими деньгами частично оплачиваю съем квартиры в Москве и могу себе позволить работать в музее. Блин, дерьмо на дерьме, хочется выпилиться, хочется ничего больше не решать, деть куда-нибудь своего ребенка и свалить на остров. Вместо того, чтобы писать маслом прекрасные цветы в залитой солнцем мастерской, плачу в самом центре Москвы и всем, конечно, на это наплевать, как и мне на всех по большому счету. На Арбате сегодня новая фотовыставка — «Дети Донбасса». Огромные черно-белые лица с глазами, отразившими всю печаль этого мира. Я понимаю, что спекулировать на детской теме — это прям одно из древнейших занятий. Но, б…, сколько можно уже?!

***

A.:

Сын смотрит ютуб. 

Там по снегу бегает парень в противогазе, пятеро в белых халатах хохочут.

Это друзья Мамикса — поясняет сын. Один из тех немногих ютуб-каналов, которые я могу смотреть с детьми. Эти ребята проверяют, какой высоты будет струя пены, если смешать тонну пепси и полтонны ментоса, делают бассейн теста и пытаются в нём плавать, мастерят самую огромную сахарную вату в мире, проверяют, сколько воздушных шариков надо, чтоб полететь. 

На эту милую дурь они зарабатывали монетизацией ютуба. Мне искренне жаль, что всё, о чём мы мечтали в одиннадцать лет, теперь не реализуют эти весёлые кидалты. Как же это здОрово, и здорОво, когда противогазы и белые халаты нужны только для того, чтоб проверять, пахнут ли бензин и аммиак, и проникает ли перцовый баллончик через фильтр.

Я прошу сына открыть меню с новостями ютуба в его аккаунте. Да, вчера мне не показалось, там остались только «РИА Новости».

***

Т.:

День 14.

Две недели. Это много или мало.

В мирное время это стандартный отрез времени, достаточный для того, чтобы успеть погрузиться в море, солнце и окрасить свою кожу в цвет бронзового загара.

В военном же положении время стремительно переходит с бега на шаг, а то и вовсе останавливается, затаив дыхание, и тогда отчётливо слышится лихорадочный стук сердца.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Аритмия…

Уже две недели. 14 дней. 336 часов.

***

Люди бегут, гонимые паникой и страхом, оставляя после себя опустевшие квартиры. Сегодня на кухне были замечены первые РДГ тараканов. Обнаружены объединенными силами «Дастэр» и уничтожены отдельной танковой (зачеркнуто), тракторной (зачеркнуто), тапковой бригадой. 

***

Пока пишу, перекличка в мессенджерах продолжается.

На очереди Скадовск.

Все моё детство (эти пресловутые летние две недели ежегодно, начиная с двух лет) прошло в этом городе, а потом и детство моего сына. 

Мне знаком там каждый камешек на пляже. 

Я с закрытыми глазами могу пройти по его улицам и не наступить ни на одну трещину на асфальте.

Я знакома со всеми его медузами лично и каждую чайку знаю в лицо. 

Я прямо сейчас могу представить, как пахнет тамошнее море, и услышать шум прибоя.

— Вы там как?

— Мы в оккупации с первого дня [РКН], но вошли в наш город только сегодня. Продукты пока есть. Интернет отпадает временами. Сидим ждём.

И сердце сжимается. И ком в горле.

— Держитесь там!

А мы держимся… тут.

Кто за что. 

Кто за детей и котов под одеялом. 

Кто за автомат холодной ночью. 

Кто за работу. 

Кто-то за новости, хорошие, плохие. 

У каждого свои якоря.

Уехавшие тянут ниточки за собой. Оставшиеся швартуются на месте.

***

А.:

Я тебе пишу «Як ти?». Ты говоришь «Заібався». Я пишу «Чому?»

Ты говоришь, как помогаешь добывать то, что добыть сейчас невозможно. Как пытаешься искать людей, которые везут невозможное в уничтоженный город. А я плачу, но не признаюсь. 

Рассказываешь, как люди умирают от обезвоживания, а я тебе про то, как работает мозг. Ты — про ярость, я — про сочувствие. Ты — про весну в Праге, я — про холод в Москве. И мы оба замолкаем, потому что в Мариуполе, Ирпене, Киеве сегодня заморозки и нет электричества. И мы с тобой тоже медленно покрываемся льдом от осознания, что ничего не можем сделать. 

Ты возвращаешься первым: «Я хочу хороших стосунків. Так щоб міцні обійми». Ты не знаешь, что я бы отдала тебе сейчас все свои объятия, если бы могла дотянуться. Я знаю, что тебя ждет замечательное время и твоя любовь. 

«Але тяжко віриться в то», кажеш ти, но я точно знаю, как это будет. Я не могу контролировать будущее, но могу быть уверена, что ты найдешь своего человека. Потому что хорошие парни всегда находят свою любовь. 

Мы оба ухватимся за эти слова утром, и они помогут нам дальше делать наше дело.

***

П.:

Летят перелетные птицы

В последнее время в информационном поле только и разговоров, что об американских биолабораториях. Эксперты на все лады склоняют, что и как там делали или, во всяком случае, собирались.

Уважаемые люди рассказывают о том, что изучались пути миграции птиц, и недвусмысленно намекают, что так собирались распространять непотребства по миру. Другие рассказывают о вирусах, которые бы поражали избирательно — согласно расовой принадлежности, вероисповеданию и прописке. Что и как на самом деле происходит, мы не узнаем никогда, но!

Все эти события описал Франк Тилье в своей книге «Пандемия», на бумажном носителе книга вышла в шестнадцатом году, а вот аудиоверсия — в конце января этого года.

Я сам книгу не читал, а честно прослушал, каюсь.

По сюжету некто Черный Человек заражает штаммом гриппа сначала птиц на пути их миграции. Птицы мрут через одну, а которые нет, переносят заразу на тысячи километров. И так далее. Вирус этот вывели не в биолаборатории, а в Польше, на свиноферме, где среди навоза и прочих отходов жили местные и часто болели, вот с таких больных брали анализы и в конце концов добились-таки своего.

Черный Человек, однако, был большой энтузиаст. В метро выращивал специальных блох-разносчиков чумы, а кормил их свежесодранными шкурками крыс, которых для этих целей специально выращивал. В этом он тоже преуспел, город-миллионник на уши поставил.

Начинал очень скромно, в Африке, выводил бактерии, чтобы уничтожать негров. Бактерии оказались интернационалистами, жрали всех подряд, несмотря на всякие мелкие отличия. Потом проект закрыли, и пустился Черный Человек во все тяжкие. Дальше вы знаете.

Какой из всего этого вывод, спросите вы? Вывод простой: к цирку современная политика имеет гораздо больше отношения, чем к здравому смыслу.

***

Д.:

Утром пошла в душ — и вместе с водой потекли слезы: «Почему все время войны вмешиваются в мою жизнь?!» 

С рождения все время фоном Великая отечественная. Бабушка и дедушка были подростками, но они часто рассказывали о том, как им было страшно, и о родственниках, которые не вернулись домой. 

Потом война в Афганистане. Я была маленькой и не совсем понимала, что происходит, но в памяти остались какие-то видео с солдатами-танкистами, песни, которые пели ребята под гитару во дворе, и инвалиды в камуфляже, просящие милостыню в метро.

Параллельно с войной в Афганистане шла Ирано-Иракская война — в мечеть на территории Ирака попал снаряд. Среди погибших был мой арабский дедушка, которого мне так и не удалось узнать. 

Потом «Буря в пустыне». Папа находился в Ираке, с ним не было никакой связи, и мы с мамой не знали, жив он или нет. 

Чеченские войны 90-х — взрывы в домах и в метро, когда страшно и от того, что можешь стать жертвой теракта, и от того, что из-за внешности могут подумать, что ты один из тех, кто их устраивает. 

Военная операция против Ирака в 2003 г. Накануне казни над Саддамом папа умер. Он не дожил до возможности свободно поехать на родину и обнять свою маму. 

Военная операция американцев сменилась Гражданской войной. 

Потом война в Сирии, начавшаяся в 2015 г. Я была в Сирии в 2006 г. и 2008 г. Я всей душой полюбила Дамаск — этот город из сказок 1001 ночи. Туда смогли приехать моя бабушка и дяди, которых я увидела впервые только в возрасте 22 лет.  Некоторым моим друзьям удалось переехать из Сирии в более безопасные места, но многие остались там.  

И вот теперь…

***

K.:

Обсуждали с учеником третий тип условного предложения в английском.

Третий тип — такая штука, когда что-то уже случилось в прошлом, ничего не изменить, а человек оглядывается назад и думает: «А вот если бы…»

Если бы я тогда поступил иначе.

Если бы он тогда поступил иначе.

Если бы этого не случилось.

Тогда…

И вот я объясняю ученику, как такую фразу построить, и мне всё кажется, будто я шла, шла прямой дорожкой простого настоящего времени — и вдруг оказалась в третьем типе условного предложения. Где важнее реальности вдруг становится то, что могло бы быть — но его уже не будет.

The land of might-have-been, земля несбывшегося, как пел Джереми Айронс…

А ещё мне хочется из третьего типа постепенно, маленькими шажками перебираться во второй. Он тоже нереалистичный, но, по крайней мере, он о настоящем, а не о прошлом. 

«Кабы я была царица…»

«Если бы я мог сейчас что-то изменить…»

И тогда уже не так далеко оказывается до первого типа — реалистичных предположений.

«Если я смогу тебе помочь — я помогу».

«Если завтра будет солнечно — я пойду в лес».

«Если летом я буду жив и здоров — я приеду к моим друзьям».

А лето — оно будет. Обязательно. 

И жизнь будет продолжаться.

И пусть в ней будет как можно больше незыблемых, верных, привычных вещей. Нашего простого настоящего времени.

***

Y.:

Мой текст. Я буду просто писать. Я лежу на кровати в нашей с сыном комнате в лагере для беженцев. Мы здесь пятый день. Через приоткрытое окно я слышу, как поют птицы. Иногда на улице что-то шумит — пролетает самолёт или работают машины — и внутри все замирает. А я не слышала, как бомбят, я слышала только, как воют сирены воздушной тревоги. Можно сказать, что мне повезло. На стене висят листовки. На одном цифры на немецком, на другом — раскрашенная мандала. На противоположной стене над столом висит рисунок Марка — цветок. Все это — листы бумаги, карандаши — попало к нам в коробке с гуманитарной помощью. Здесь очень красивая природа. Дети гуляют по двору и играют шишками, палочками, кусочками коры. Мы здесь в безопасности. Но сердце болит за мужа, друзей и всех кто остался в Украине. И внутри черная бездна.

***

M.:

Во вторник я потеряла подругу. Нет-нет, с ней всё в порядке, просто она перестала быть моей подругой. Вот так, в одночасье. Возможно, она перестала быть ею давно. А может быть, и не была никогда? Жизнь никогда не ставила нас в обстоятельства, когда нужно делать моральный выбор. Молодость наша была цветным весёлым балаганом, в котором она всегда была моим сообщником. Мы знаем друг друга почти тридцать лет, она была свидетельницей на моей свадьбе. Сколько жилеток полито слезами о тяжёлой женской доле, сколько выпито на кухне ликёра «Старый Таллин», её любимого, и менее благородных напитков, сколько смешных и печальных событий мы пережили вместе, эх… После событий в августе 2020 наши отношения стали прохладными. Я объясняла это тем, что я живу в Бельгии, она в Минске, бытовуха, дети, то-сё. Отдельные неприязненные фразы в адрес «либеральных сил» я относила на счёт сложных обстоятельств жизни. Она всё реже писала, перестала звонить. Поздравляя её с 8 Марта, я оговорилась, что настроение не праздничное, мира нет. На что она отреагировала странно: «А что такого?» — «Так как же, [РКН]…» — обескураженно пролепетала я. «А тебе-то что? Тебе-то что с этого?!» — Голос был раздражённым и насмешливым. В нём были вызов и сарказм. И ещё в нём была злость. В общем, от растерянности я скомкано закончила разговор, ощутив очень отчетливо, что дальнейшая беседа приведёт к развитию конфликта. Конфликта я не хочу, отношения с подругой поставлю на паузу, я не знаю, что со всем этим делать. «У нас. Всё. Хорошо», — веско и с ударением на каждом слове ответила она на вопрос «Как дела в Беларуси?». Когда я стала врагом? 

Происходит тотальный раскол между людьми. Между близкими, друзьями и родственниками. Глобальное смещение тектонических плит в обществе. Как известно, это вызывает извержения. Я понимаю людей, которые от боли выплескивают свои эмоции, их нельзя не понять. Но есть и те, кто обрядившись в сияющие белые доспехи, воюют «за всё хорошее» в сетях, просто потому, что теперь у них есть карт-бланш на обличение всех и вся. Они распаляют себя и других и считают, что тем самым способствуют победе правды, которая у каждой из сторон своя. Один из беженцев, россиянин с украинским видом на жительство, описывал на своей страничке, как он переходил с женой границу, каким тяжёлым и мучительным был путь, каким холодом его удостаивали другие беженцы, узнав, что он русский, как украинские пограничники разрисовали его паспорт неприличными надписями. «Я их понимаю, — писал он, — я виноват. Мы все виноваты». В комментарий к его посту пришла русскоязычная женщина из Бельгии и обвинила его в трусости и предательстве. «Вы должны были воевать и умереть за Украину», — обвиняла жительница благополучной европейской страны незнакомого человека. Слова «вина», «стыд» звучат так же часто, как «предатель». Все предали всех. Предатель ООН. Предатель ЕС. Предатели Байден, беларусы, русские, Галкин и Усманов, Джонсон и Китай, предатель каждый, кто не вышел на протест, кто не получил дубинкой, и те, кто пишет «нет войне», и те, кто «не высказал позицию». Армяне обвиняют Зеленского, что он в своё время поддерживал Азербайджан, беларусы упрекают украинцев отсутствием поддержки во время минских протестов. Русские… русских упрекают все. В этом коллективном крике о взаимной вине и предательстве остальные слова уже не слышны. Смогут ли нас когда-нибудь простить? Сможем ли простить мы? Сможем ли мы понять, что разлом проходит не по линии национальности, но по линии совести. По линии здравого смысла, хотя и он тоже у каждого свой. И национальная принадлежность здесь ничего не определяет. 

В эти дни я многое поняла о мире, о политике, об эмпатии. Поменялось отношение к некоторым окружающим. Но я многое поняла и о себе, и это не всегда приятные открытия. Я поняла как далеко простирается моё участие, моё желание помочь и моё беспокойство о своём плюшевом мире. Я поняла кое-что о своём самолюбии и гордыне и о том, как быстро я вскипаю и по-балагановски «хватаю за грудки» с криком: «А ты кто такой?»… Мы всё чаще употребляем слова «до [РКН]», «после начала [РКН]».

 «Ещё до [РКН] купила», «как [РКН] началась, позвонил»… Я ведь раньше эти слова только в книжках читала. А теперь мы все так говорим. Жизнь разделилась на до и после. 

«Всему своё время и время каждой вещи под небом». Сейчас у нас время скорби, время прозрения, время рефлексии… придёт ли когда-нибудь оно, время обнимать?..

***

К.:

Три недели не была на улице.

Ограничение становится странной опорой — понятно, что делать дальше. Сначала научись ходить, а дальше посмотрим. Да и радости стали проще и интенсивнее. Помыть голову. Еда есть. Работа есть. Близкие сравнительно рядом. Не обстреливают. Что еще нужно?

Чтобы дементоры ушли. Чтобы перестало. Чтобы наши дыры в груди затянулись, и их не пробивало заново каждый день. Чтобы все живые существа были счастливы. Это много, да?

Друзья в Киеве. Светка больше не может читать книги на русском — тошно, говорит. Ночует в бомбоубежище с трехлетней дочкой.

Ирка, мать трех девочек, отправила семью подальше, а сама осталась — здесь конюшня, лошадям страшно. Уедет — все умрут от голода.

Ректор сидит. Бывшие мундепы сидят. Сидят фем-активистки — с виду простые девчонки. Поводы становятся все более и более абсурдными. 

Мой дедушка, Алексей Григорьевич, работал в милиции, и мне почему-то стыдно перед ним. За кого-то еще и за себя, что сторонюсь людей в форме. Вот он, испанский стыд.

В самых дальних кругах встречаются военные — типа шурин сестры маминой знакомой, чей-то троюродный брат и так далее. Новостей нет, все скрыто.

Друг Сережка, тридцать с небольшим, погиб от ковида прошлой весной. Был биологом, а на досуге занимался военной подготовкой. Тренировался, много физухи, вот это все. И ходил на медитации. Ему не хватало тепла. Обнимался все время — иногда уж слишком сильно. Теперь думаю, что Сережке, возможно, очень повезло — душа решила вовремя перейти. Внутреннее человеческое тепло и военный долг не всегда сочетаются. Хотя мне-то почем знать.

А я медленно залечиваю больную ногу и не могу выйти из дома, пока близкие и знакомые:

— Уезжают;

— Ходят на митинги и попадают в автозак;

— Покупают продукты и лекарства;

— Придумывают, как жить дальше…

Может, моя душа тоже уже сделала свой выбор, как Сережкина. Очень надеюсь, что этот выбор был мудрым.

***

M.:

Утро началось с глубокого вдоха-выдоха. Пока что получается воспринимать информацию через стеклянную (ледяную?) стену. Не паникуем, проводим перекличку в чатах, выходим на работу. Сегодня чаты взрываются, сообщения разлетаются в черепной коробке, как осколки стекол от выбитых взрывами окон. Звон такой сильный, что заглушает рабочие переговоры. Сосредоточиться на работе вообще нереально. Иду варить кофе.

Эта ежедневная медитация над джезвой заземляет, приводит нервы в порядок. Глубокий вдох-выдох, возвращаюсь к чатам. 

Мой друг перевез свою семью в Европу, пытается перевести сюда бизнес. Ему нужны налоговые и финансовые консультации. Три, четыре, пять зумов за день. Завтра будет еще, слишком много вопросов для одного дня.

Моя знакомая перевозит сюда семью. Ей нужен матрац и, возможно, постельное белье. Ок, у меня есть, могу одолжить. Когда приедешь — пиши, завезу.

Меня нашли через подругу на ФБ, просят проконсультировать по процессу обустройства в стране. Конечно, звоните, вот номер.

Чат волонтеров города — надо как-то расселить пару сотен женщин с маленькими детьми, устроить их в школы и садики, найти одежду и детские вещи. Обзваниваю коллег и знакомых с детьми, прошу подвезти вещи на склад.

Удивительно, как много людей, совершенно не связанных с ситуацией, откликаются. Хотят помочь. Приносят вещи по списку. Это радует. Укрепляет мой спасательный жилет из котиков и радуги.

Чаты затихают на обед. Глубокий вдох, выдох. Есть работа, которую надо делать. Есть друзья, с которыми нужно улыбаться и говорить без дрожи в голосе. Есть родители, которые читают мои посты и обнимают на расстоянии, сами сидя в коридоре. Есть муж, который спокоен за нас обоих. 

Айсберг внутри трещит и тает, но пока держится. Глубокий вдох, выдох. Двигаемся дальше.

***

A.:

Искала одежду для Майи, обнаружила в одном ящике носочки для новорожденного. Поняла, что забыла положить их в коробку с вещами для беженцев, которую собрала и отправила позавчера. (До детей, до пандемии, до войны я гордилась умением собирать сумку в любую поездку за 15 минут; недавно выяснила, что могу рассортировать, упаковать и подписать 10 кг гуманитарной помощи за полчаса). Собрала костюмчики, тёплый комбинезон, боди, штанишки, а носочки — забыла. Чуть не расплакалась из-за собственной забывчивости. Как же они там без них? Холодно ведь. Господи, вспоминает ли кто-нибудь в бесконечной суете, посреди рушащегося мира об этих крошечных носочках?

***

Н.:

Сегодня с утра у меня возникла дилемма: идти ли на маникюр? Я записалась на маникюр еще до «спецоперации» — месяц назад. Но последние две недели у меня есть сомнения, имеем ли мы все право на мирную жизнь — ходить на выставки, в кафе, на маникюр, — пока в Украине гибнут люди, а многие наши близкие вынуждены бежать из страны. Это звучит глупо, но для меня вопрос развлечений и всех необязательных трат сегодня — это некая моральная дилемма. И вопрос экономии денег, конечно. Однако, я для себя решила вот что: я подхожу к вопросу маникюра не с точки зрения эстетики, а с точки зрения сохранения российской экономики. Если совсем оборвутся цепочки «товар-деньги-товар», то наша и без того умирающая экономика умрет еще скорее. Я иду на маникюр не потому, что я хочу красивые ногти, а потому, что я хочу, чтобы моя мастер Олеся заработала сегодня денег и могла купить продукты и корм собачке Зефиру. И точно также я хочу, чтобы люди, которые приходят к нам на мультимедийные выставки продолжали к нам приходить. Потому что людям нужно отвлекаться от чтения новостей и хтонического ужаса, который охватывает после этого.

Писатель Минаев в своем Инстаграме написал в первые же дни «спецоперации»: «Все кафе и рестораны нафиг! Вы даже не представляете, сколько денег вы там оставляете!». Я хорошо представляю, сколько денег я трачу на еду и кофе вне дома. Но я также хорошо представляю, что будет, если все, кто сегодня ходит в кафе и рестораны, решат этого не делать. Тогда рестораторам и владельцам кафе будет нечем платить людям зарплату, и они вынуждены будут закрыться. Вы хотите, чтобы выжила ваша любимая кофейня? Продолжайте ходить туда за кофе. Худший вариант сегодня — держать деньги под подушкой. Давайте, пожалуйста, зарабатывать и тратить деньги, пока мы это можем делать! Так мы даем друг другу заработать и выжить.

***

E.:

11 марта. Мелководье.

Психологи советуют вернуться к рутине. Пошла после обеда в бассейн с дочерью, там обычно спокойно в это время — время мамочек и пенсионеров. Спокойное время было раньше, а сегодня стало опасно даже в бассейне в стране, где в 1968 на главных площадях стояли советские танки. Ничем не примечательный мужчина пенсионного возраста, каждый раз проплывая мимо нас громко кричал на словацком «Путин  сволочь! Смерть русским оккупантам!». Сначала фразы было не разобрать, это просто выглядело странно. Пожилой человек что-то выкрикивает, при этом перестает грести и начинает уходить под воду. Мне показалось, что он просто старикашка со странностями. В лучших традициях толерантного общества я относилась с уважением к его особенностям. После нескольких неуспешных попыток привлечь мое внимание он задержался  на мелководье и прокричал свою угрозу внятно и громко, так, чтобы услышал весь бассейн. Я испугалась, но почему-то начала истерически смеяться, перешла на английский, сказала дочери, что мы уходим немедленно. Она тоже растерялась, на английском начала просить, чтобы мы остались. Видно было, что дедок засомневался в своих убеждениях и начал ко мне приближаться, поднырнул под разметку и оказался прямо передо мной. «На каком языке вы говорите?»— спросил он по-словацки. «По-английски», — ответила я  по-словацки. Он сказал, что готов поклясться, что мы говорили по-русски, чем вывели его из себя, неужели мы не понимаем, что русских ненавидит весь цивилизованный мир, и он требует, чтобы в бассейне не было слышно русской речи. Немногочисленные пловцы сбились вокруг нас в стаю, подошел инструктор. Мелководный Че Гевара разошелся и, захлебываясь от воды и ненависти, требовал запретить русский язык на территории Европы навсегда. 

В газетах пишут, что в Польше уже запретили пьесы Чехова и музыку Чайковского. Вот Чайковского — это они зря!

***

N.:

Сегодня ездила в Одинцово получить справку от психиатра-нарколога, мол, я здорова и бодра и готова водить машину. Я, возможно, привыкла в Москве ко всяким талонам и электронным очередям, а может быть, просто по старой памяти решила, что две очереди в двух концах диспансера — это к врачам, а мне всего лишь надо в регистратуре узнать, что делать и куда идти, а дальше я уже сяду в одну из очередей, поэтому я просто прошла по коридору и зашла внутрь. Получила свои квитанции, карты, вышла обратно, всё заполнила и заняла очередь. А снаружи возле регистратуры, оказывается, люди негодовали, но тихо так, больше себе под нос, как рассказал мне муж. Неужели они сидели в очереди в регистратуру? Было так неловко и стыдно сначала, а потом я начала защищаться — ведь в кабинете никого не было, почему они тогда сидели неподвижно? Почему не спросили меня, куда я так уверенно иду? Чего они ждали? 

Один человек, в данном случае, я, идет, как танк, не замечая других. Остальные же безропотно ему это позволяют, только бурчат себе под нос. Я пытаюсь не проводить никакие пошлые параллели, но не могу. 

Психиатр на приёме спрашивала, ну а как ваше настроение вообще, в последнее время? Ничего, говорю, нормально, уже получше… 

Не стала ей рассказывать, что плачу каждый день.

***

I.:

Сегодня Инстаграм услужливо напомнил, чем я делилась в сториз в эту дату, но двумя годами ранее. В посте были фотографии нескольких пустых полок — следствие всеобщей паники из-за ковида. Люди тогда бездумно скупали гречку, муку, тушёнку. Я тоже прихватила пару пачек пшена, банку фасоли и какие-то рыбные консервы. Так, на всякий случай. Охваченная тревогой вследствие абсолютной неизвестности, я совсем забыла, что не люблю и не ем ни пшенку, ни фасоль, а на рыбу у меня вообще аллергия. Спустя два года запасы все еще со мной. Нетронутые. 

Открыв заметки на телефоне, просматриваю короткий список покупок. Ассортимент молока и масла в избытке, их удалось найти без проблем и по доступным ценам, но вот гречку… 

Последние несколько дней магазин у дома меня опять встречает пустующими полками. Люди снова скупили сахар, муку и крупы по низкой цене. 

Странное дежавю.

Грустно, что спустя два года те фотографии из Инстраграма все ещё жизненны. Я могу их выставить снова и сказать, что они сделаны сегодня. Разницы все равно никто не заметит, разве что только в ценниках. Страшно, что ещё через два года те снимки из 2020 могут стать актуальными вновь.

 К полупустой полке с крупами подходит старушка и смотрит на меня.  В моих руках пачка гречки за 289,99 рублей — единственное, что осталось в наличии. Женщина тоже берет одну упаковку и вертит в руках. Пачка матовая, черная, с золотыми и красными узорами по краям, на боку значки «Premium» и «High Quality». Поджав губы, она вздыхает и кладет обратно на полку. Я понимаю ее чувства без слов. Мне тоже страшно, грустно и тревожно. 

 Тут старушка просовывает руку вглубь полки, водит ей и, к моему удивлению, вытаскивает две пачки гречки в прозрачной упаковке. Одну из них протягивает мне и с легкой улыбкой скрывается в торговом зале. 

 Пока я держу гречку в руках, — судя по ценнику, по 79 рублей, — меня накрывает волной благодарности, ведь взаимопомощь, человеколюбие и поддержка сильнее страхов.

***

M.:

Двойные галочки

Дмитрию примерно тридцать пять, он прекрасный человек, любящий муж и хороший писатель. Мы дружим почти три года, и за это время я ни разу не видела его даже на фото и не слышала его голоса. 

Как такое может быть? Очень просто. Интернет-форум писателей-фантастов. Нас сдружила веселая, безбашенная и жутко креативная тусовка, где у людей странные никнеймы и причудливые аватарки. Так случилось, что мы с Димой вышли за границы форумного общения. Переписывались, помогали друг другу с вычиткой новых рассказов, делились семейными радостями и горестями, переживали, если визави пропадал надолго, менялись фотками окружающих природных красот. Даже замахнулись на планирование совместной повести.

А потом случилось двадцать четвертое февраля. 

Причём тут вторжение? А при том, что Дима живёт в Украине. На берегу Азовского моря. Он успел отправить жену с ребенком и старенькую маму в Польшу, а сам остался. Мы продолжали переписываться, и я с ужасом замечала, как тактичный, интеллигентный, внимательный и обаятельный человек с трудом сдерживается, теряет стиль и забывает о знаках препинания. Он не говорил мне, где находится сейчас и что видит вокруг, чтобы не добавлять волнений и страха. Он даже успокаивал меня, что всё наладится, это недоразумение. Много чего писал. А неделю назад исчез из сети. Мои письма оставались с одной безжизненной галочкой в Телеграме. Семь посланий — семь одиноких отметочек, что письмо доставлено, но не прочитано. 

Мы близки настолько, насколько это возможно для взрослых, счастливых в браке людей, не знакомых лично. И если он обещал писать, то писал. Обещал давать знак, что жив-здоров, и давал. Простой смайл. Двоеточие и скобка. И можно успокоиться и ждать, когда у него появится время рассказать, что там и как. 

И если семь дней нет даже смайла — это тоже знак. Страшный знак в нынешней ситуации. 

А сегодня, на восьмой день, я обнаружила две галочки-уведомления и чуть не расплакалась. Две! Адресат просмотрел сообщение. Адресат жив. Ну и пусть не ответил. Пусть нет двоеточия и скобки. У нас в настоящее время слишком разные реальности, чтобы требовать выполненных обещаний. 

Прямо сейчас начинаю писать новое письмо. Двойные галочки в Телеграме подмигивают и обещают, что адресат обязательно его прочтёт.

***

S.:

11 марта.  Утро в Новой Москве.

Автобус остановился на светофоре. Раздался непонятный стук, и я от неожиданности захлопнул книгу. Автобус завибрировал в такт восточной музыке. «Наверное, рядом с нами стоит «шестёрка»», — подумал я и с нетерпением ожидал, когда автобус тронется, чтобы проверить свою догадку. 

Много раз видел, как готовые развалиться на ходу «Жигули», нагруженные ящиками с фруктами или стройматериалами, ползут по Калужскому шоссе. А за рулём обычно сидели жители из других стран, где русский не является общегосударственным. 

Их безлошадных собратьев я каждый день вижу в метро и в автобусе. Один из них как-то раз при виде контролёров даже позабыл те крохи русского языка, которым он когда-то владел, и его другу пришлось переводить бедолаге слова контролёров. 

Каждый раз, когда в Мамырях заходит в автобус их толпа, то я сожалею, что потратил годы, изучая английский вместо того, чтобы изучать другой язык, чтобы понимать речь моих соседей. Порой на меня накатывает волна уныния, когда рядом со мной в автобусе никто не говорит на русском языке. Словно я уехал за границу, не уезжая из страны. 

Вот загорелся «зелёный», и меня осенило — так ведь же сегодня пятница! А это означает, что для них сегодня священный день, как для христиан — воскресенье. Поэтому неудивительно, что кто-то так громко слушает свою любимую музыку.

***

E.:

Сняли квартиру с видом на Босфор и петухов. У соседских гусей вороватый вид, хлеб из магазина придется носить окольными путями. Эжен изучает инструкцию к газовой колонке. Впереди нас, как и раньше, ждет страшная неизведанность, но теперь она хотя бы отапливается. (В Стамбуле снег, а не то, что мы себе воображали).

Как заселимся, в первую очередь заштопаю шторы, а в понедельник придет уста (мастер по-ихнему), починит потолок в душе и поменяет ключи. Оливок и бибер сальчасы теперь смело можно взять по двухлитровой банке. И яичница послезавтра будет на масле, а не на воде, как в отельном номере. 

Тревоги о деньгах и документах отвлекают от новостей о бомбах и атомных станциях: это неправильно, но сейчас только так, простите.

***

S.:

В 6 часов вечера после [РКН]. Помните, был такой старый советский фильм, снятый, кстати, в 1944-м. 

В 6 часов вечера после [РКН] я налью рюмку и возьму кусочек сала на закуску. Помяну всех украинцев, погибших на этой [РКН]. Надеюсь, моих родных и друзей не будет в этом списке. Помяну нашу дружбу — моё поколение уже не отмоется от этой [РКН]. Помяну российских срочников, которых помимо их воли бросили в эту мясорубку и крутанули ручку. Помяну города, которые помню не разорёнными. Помяну каштаны на киевских улицах моей студенческой юности. Могилы моих бабушки и деда в Запорожье. Могилу отца в Днепре, на которую уже никогда не смогу приехать.

В 6 часов вечера после [РКН] я включу украинские песни и подпою те строчки, что помню с детства. Я попрошу прощения и попрощаюсь с Украиной.

***

Е.:

Сегодня было много отдыха и смеха. В конце концов: сколько можно тревожиться? Неожиданно в соляной комнате подруга озвучила: помимо тревоги есть любопытство. Любопытство к тому, что произойдет. Любопытно, когда российские войска покинут территорию Украины и остановится счетчик жертв. Любопытно, насколько глубоким будет экономическое дно, к которому мы стремимся. И темы выползают интересные: обсуждение, идти или не идти напоследок в Макдональдс и в Юникло. И что это будет? Как вообще должно выглядеть прощание с комфортной жизнью? Может, нужно выделить вечер, произнести какие-то сакральные слова, зажечь свечи или просто вложить побольше денег и молча съесть Биг Тейсти и молча простоять километровую очередь за джинсами. Интересно, что у меня всё ещё нет принципиальной позиции, а у многих она есть. И все спешат поделиться и поделить тем самым людей на два, а лучше на четыре лагеря, ведь столько нюансов. Обостряется паранойя, обостряется тревога, панические атаки уже стали в соцсетях популярнее заявлений о расстройстве пищевого поведения. Идет информационная война, разжигание истерии, а за всем этим закручиваются гайки санкций и убивают мирных и немирных людей Украины. Военные действия длятся уже больше 2 недель. Ковид-19 забыт, мы ждем и смотрим, какая компания уйдет с российского рынка следующей. Конечно, заменим, конечно, привыкнем. Но кажется, что нормально и спокойно было в 2019. А дальше началось нечто, что добавило моему веку маленького жителя планеты Земля, драмы. А драма лежит в основе многих книг. Может, как и про эпоху всемирного карантина, про эти времена снимут сериалы. Или напишут книги. А в учебниках истории как обозначат? Хочется думать о будущем, когда это закончится. Как нас научил царь Соломон, это закончится точно. И очень любопытно, как именно.

***

S.:

Сожаление, сопротивление, выбор 

11 марта 2022 года. Генпрокуратура России подала заявление в Верховный суд о блокировке Инстаграм на территории страны. Роскомнадзор пообещал заблокировать в полночь 14 марта. Есть двое суток, чтобы сохранить материалы на другие площадки. 

Первое чувство — сожаление. За последние несколько лет Инстаграм стал единственной соцсетью, где я активно вела аккаунт. Именно здесь нашла единомышленников по писательству и просто общение. Благодаря ему смогла стать публикуемым автором (на сегодняшний день мои рассказы есть в 4-х сборниках). В планах на 2022 год был пункт довести количество подписчиков хотя бы до 500. 

Второе чувство — сопротивление. На фоне новости о блокировке моя лента и сторис превратились в бесконечный призыв подписаться на другие площадки. И самыми популярными среди них стали Телеграм и/или в ВКонтакте. Соцсети, которые мне никогда не нравились…

Запасной аэродром, чтобы не потерять связь, в виде канала в Телеграм завела немного раньше. Тогда случился сбой, и приложение не работало в течение дня. Как вести его — не решила. Да и не думала, что все дойдет до блокировки.

И если с Телеграм уже смирилась, то возвращаться во ВКонтакте не хотелось. Совсем. Аудитория там совсем не моя. Куда ближе, если честно, OK.ru. Но… запасным аэродромом для большей части подписок стал именно VK. 

Так передо мной встал выбор:

*идти за ними и не потерять контакты;

*забить и вести Инстаграм как раньше (VPN никто не отменял, в Беларуси он стал очень популярным в августе 2020);

*создать аккаунт в VK и вести одновременно.

И я выбрала третий вариант. Создала там новую страницу, чтобы не чистить личный аккаунт. Так было когда-то в Инстаграм. Причем дважды начинала с нуля. Буду выкладывать посты в обеих соцсетях. 

При этом основной площадкой оставляю инстаграм. VK станет дублером, где, скорее всего, будут те же посты. А вообще время покажет.

***

T.:

Мы ходили на грудничковое плавание.

Благословенное место, 

Психотерапия чистой воды

(Вот, даже появляются силы каламбурить).

В голубой чаше плещутся осоловевшие младенцы,

Голых купидонов заворачивают в махровые полотенца,

Худенькие мальчики в колготках сосут пюрешку,

И игрушки все общие, и книжки одни на всех.

А потом мы ходили в торговый центр.

Там погашены витрины и сияет пустой простор,

И люди прохаживаются как будто для моциону.

Там кольцами змеилась очередь к банкомату,

И нелюбезный юноша огрызнулся:

Не могу напечатать фото! 

Уже неделю не работает принтер!

Неделю не работает принтер в фотоуслугах.

А потом весь ТЦ опять эвакуировали,

И очередь рассыпалась и запрудила выход.

В последнее время его каждый день эвакуируют.

Эвакуируют-эвакуируют, да не выэвакуируют.

Уже хочется как-то наконец эвакуироваться,

Но опять только зима, асфальт и подземный переход.

Кстати, о подземном переходе.

На лестнице я задела девушку.

Не нарочно, а потому что толпа.

Она брела бестолково, уткнувшись в телефон,

И я ее задела.

И услышала стук за спиной.

Наверное, это был телефон, я точно не видела,

Наверное, он упал на ступеньки,

И теперь я все думаю: а вдруг он разбился?

Ей же негде будет купить новый,

Негде и не на что.

А я толкнула, хоть и не нарочно.

Может, конечно, он и не разбился,

Может, даже и не упал.

Может, это что-то другое упало.

Игрушка, или курс валют, или чьё-то присутствие духа.

Но вдруг?

Тогда как же?

Девушка, прости. Прости!

В общем, пора мне самой на грудничковое плавание.

Чтобы кто-то надёжный держал под пузико в голубой воде,

А потом тёплый фен на лысинке и махровое полотенце.

***

N.:

11.03.2022,  и меня зовут Наталья. 

Микроистория глазами «маленького» человека.

В пьесе Патрика Зюскинда «Контрабас» описываются рассуждения «маленького» человека. Много лет назад я видела моноспектакль «Контрабас» в исполнении Константина Райкина. Глядя на героя, погружаясь в его мир, ты сопереживаешь и сочувствуешь, присоединяясь к его чувствам и ощущениям. 

Тогда я поняла, что «маленький» человек — это беспомощный человек, который привыкает к своему состоянию, теряя контроль над своей жизнью.

В период исторического слома, чтобы не ощущать себя беспомощными, не приближаться к «плинтусу», психологи советуют заняться рутиной. Перестать бесконечно пролистывать новостную ленту, тем более не рассматривать фотографии, поскольку фейков очень много.

Каким образом возможно себя отвлечь кроме рутины?

«Когда говорят пушки, музы молчат», — существует такое выражение. Я это к тому, что хорошо, когда музы не молчат. 

Тогда человек, присоединяясь к произведениям великих композиторов, писателей, художников, увеличивается, растет в своих глазах, внутри него загорается свет спасения, среди потемок начинает пробираться луч надежды. Он начинает верить в себя, держит себя в тонусе, способен чем-то помочь.  В нем просыпается творческий ресурс само- и взаимопомощи. И это уже не «маленький» человек. 

Сегодня разжигается ненависть и поднимается агрессия с обеих сторон. Уничтожается и игнорируется культура — палочка-выручалочка для «маленьких» людей. 

Нельзя отменить Чайковского, Достоевского, Гоголя, Набокова, Шевченко. У культуры нет национальности. Она носит нейтральный статус врачевания, исцеления, примирения!

Невозможно отменить культурное наследие стран. Невозможно сделать вид, что этого не было. Нельзя запретить человеку чувствовать принадлежность к той или иной национальности, к тому или иному языку или историческому наследию. 

Мы все потомки великого творческого и исторического наследия! Мы все живем на планете Земля!

«Люди! Человеки! Одумайтесь!».

***

М.:

ничего не происходит

я ничего не делаю

3 часа работы удаленно, завтрак «между делом» и снова «лицом к лицу».

Беру в руки кроссворд (с трудностями я справляться не умею): «Страна с Киевом», я вписываю УКРАИНА в клетки и плачу.

На сегодня дел больше нет. Я слоняюсь из комнаты в комнату. Вяло открываю новостные ленты в телефоне. Разрушения, потери, меры против людей из России, меры России против людей России, меры России против людей Украины. Бесконечный клубок мер. 

Легкая муть в голове и желудке. Мысли текут очень медленно. Надо что-то решать! Но сил нет. 

Надо писать текст. Но слов нет.

Текст рождается и сразу умирает. Люди умирают. Я умру. 

Мама написала, что купила мне немного инсулина прозапас. Я пытаюсь понять, на сколько его хватит. Не получается, а «поживем — увидим» уже не работает.

Мне страшно. Надо бежать. Ждать нечего. Но я жду. 16 дней. Я все еще тут, и это так ненадолго. Я все еще русская, и этого не изменить. Я ничего не делаю.

***

М.:

Я искала себе место спасения, место, чтобы спрятаться от новостей и их воздушно-капельного распространения во всех местах, где есть люди, поэтому осела в библиотеке и просидела там до вечера. В ее стенах царили гармония и покой, однако там все же ловила сеть, так что обрывки постов продолжали обстреливать оплот книголюбов. Я пыталась сфокусироваться на работе, наблюдая за пожилыми читателями, которые увлеченно листали книги по филологии, в то время как солнце нагло заглядывало в окна читального зала. Весь день я думала только о том, как здорово было бы остаться здесь навсегда — за столом под скульптурным портретом Тургенева, в окружении горшков с растениями и в густом шепоте библиотекарей. Здесь проще всего перестать чувствовать себя человеком — достаточно взять книгу и нырнуть в нее с головой. 

Мне вдруг показался интересным факт, что я теперь много слушаю Тейлор Свифт, как будто песни про любовь могут заставить меня думать о чем-то, кроме мировых событий. Я так пытаюсь напоминать себе, что еще что-то чувствую, что могу о чем-то думать — не только об упущенных возможностях и ушедших предметах быта. Странно, но как будто бы ее песни перестали быть лишь отдушиной для любовных страданий, а стали чем-то вроде напоминания: конец света не так страшен, если ты что-то чувствовал. 

Да и жизнь не такая уж грустная, если когда-то хотелось слагать прозу от сильной любви, а не по зову событий. И мне хочется верить, что, пока стоят на полках книги — мы тоже должны устоять. И продолжать их писать.

***

В.:

Сегодня была в Битце. В лесу было хорошо. Деревья защитили от пронизывающего ветра, преследовавшего в городе. И от пронизывающих мыслей.

Морозец пощипывал руки даже сквозь перчатки, но солнце было уже теплым. Набухали почки, распушались вербы, пели птицы. Я закрыла глаза, ощущая тепло на коже, прислушиваясь к перекличкам — чили-чили-чили-чили — фюить-фюить-фюить.

Впервые за последние недели мне было так хорошо, так спокойно, почти радостно. Можно было просто смотреть наверх и ни о чем не думать. Видеть ветер, и сосны, и солнечный свет.

[РКН] никуда не делась, и грядущее «благоустройство» (читай — уничтожение) леса — тоже.

Но лес принимал меня — и успокаивал. Как прежде. Как всегда.

Я хочу быть похожей на лес. Хочу быть поддержкой для тех, кто рядом. Не паникуя, не впадая в уныние (впервые начинаю понимать, почему уныние считается смертным грехом). Не жалуясь и не плача. Не думая о том, что меня саму, скорее всего, вот-вот начнут вырубать, пытать, уничтожать.

Просто быть. И делать мир чуточку лучше.

Но.

Я не уверена, что смогу вырастить в себе лес.

***

S.:

Прошлой осенью я встречалась со своим земляком. Наши отцы дружили, мы окончили одну школу и один вуз (но в разное время), он живет на севере, в далеком городе Кандалакше, я — на берегу Балтийского моря. Мы вспоминали родителей, юность, наш родной город. На прощание он подарил мне фигурку Ангела из Измайловского сада… Спасибо тебе, Вовка! Ты вернул меня в детство — уже почти не осталось тех, кто может это сделать. Прошло очень много лет, мы давным-давно не просто взрослые, нас уже можно считать старшей ясельной группой. Но мы всегда будем из Бердичева, из маленького города в далекой Житомирской области. И наши сердца — там.

***

М.:

Плачу. Уже выехала спецтехника, чтобы разрушить мой маленький домик с садиком — мой блог в Инстаграм.  Ему не суждено будет простоять трёх недель до своего двухлетия. Ещё не зная об этом и надеясь на чудо, я выложила полупрощальный рилз. В котором я раскрашиваю в розово-зеленое лист из альбома аффирмаций. «Сейчас мне хорошо просто потому, что я есть».

Да, я заблаговременно скачала резерв, и, думаю, сооружу из обломков что-то новое. Но вряд ли скоро наступит время, когда я смогу открыто писать обо всем, что меня волнует. 

Я любила свой блог, пусть и было у него всего около 250 подписчиков. Он зародился ковидной весной 2020. Поначалу я вперемешку делилась впечатлениями от книг и выкладывала заметки об английском. Изредка публиковала отрывки из своего романа. А год спустя — теперь уже почти год назад  — впервые прошла литературный марафон. И понеслось. На днях я должна получит сборник со своего теперь последнего инстаграмского марафона. 

Я плачу. И почему-то всплывает в памяти из «Последней битвы» Клайва Льюиса: «Леди правы, что плачут. Я плачу и сам. (…) Какой мир, кроме Нарнии, я знал? Не стойкостью, но великой неучтивостью было бы не оплакать её!»

***

A.:

Иногда мне кажется, что я могу ездить в метро с закрытыми глазами. Естественно, по направлениям наиболее частых моих передвижений. Почти с закрытыми глазами я ехала в аэропорт. Закрыты глаза были учебником. Отдельные слова я понимала, но смысл их совместного употребления ускользал. Формулы я просто пропускала, внутренне аргументируя тем, что все запомнить все равно невозможно.  

Удивительно, но еще в январе я задавала себе главный вопрос всех прокрастинаторов: «зачем?» — и не могла найти подходящего ответа. Однако теперь вдруг стало казаться, что понять, разобраться, сдать, в конце концов, экзамен — самая что ни на есть важная задача.  

Оказалось, что на полувзгляде я могу зарегистрироваться на рейс, а также пройти контроль. Правда, в этот раз привычный маршрут по бутикам аэропорта сократился из-за проводимого ремонта, что поначалу озадачило и без того озадаченный информацией из учебника мозг.  

Учебник я не отпускала весь полет. Так и спала с ним в обнимку, уповая на мифическое информационное поле, которое в этот момент должно было меня окутывать. Забегая вперед, скажу, подтверждения эта теория не получила. 

Добравшись в назначенное время до университета, я была готова поделиться всем тем багажом знаний по предмету, который у меня присутствовал, но больше походил, конечно, на ручную кладь. Начала я бодро. Бодро я и закончила. Однако, хоть преподаватель и был осторожен, пытаясь не нарушить моего душевного равновесия, но все-таки одним единственным простым вопросом дал понять, что хоть некоторые слова я и знаю, но их смысл для меня еще остается полнейшей загадкой. Но в этот раз, в отличие от предыдущих, я не расстроилась. Ведь, во-первых, есть что разгадывать, а во-вторых, в теперешнее время наверняка пригодятся те, кто будет работать руками, помогая разгадывать тем, кто умеет работать головой. Такие дела.

***

Т.:

Завтра ко мне приедут дети, надо приготовить что-нибудь вкусненькое… Потому отправляюсь в магазин. К тому же, просто ходить надо, но ходить без цели мне не интересно. Тем более, в одиночестве. И тут же вспоминаю Пастернака. Вот он любил ходить-гулять один по многу километров. По Переделкину, по окрестным лесам.  Много думал, из дум рождались стихи.  Я очень люблю его поэзию. Да, о стихах… 

Когда-то в юности я тоже писала стихи и даже печаталась в местной газете. Это было в самом начале 60-х прошлого века. Тогда еще невозможно было так просто увидеть книги Пастернака в магазине. А «подарили» мне его и Цветаеву две дамы. Из бывших. Одна совсем старенькая, когда-то бестужевка. Книга Пастернака у них была, стихи Цветаевой аккуратно перепечатаны на машинке. Старушки учили меня Жизни и дали почитать эти драгоценности. Я была настолько ошеломлена, что перестала писать сама, увидев свою несоразмерность поэзии. 

И пастернаковское «ходить» полюбила. 

Так вот, возвращаясь из магазина, выбираю окольные кружевные пути подлиннее и попадаю на большую детскую площадку. На ней сидит огромный деревянный медведь, выкрашенный красной краской. Вокруг красные стволы сухих деревьев, по которым умеющие могут лазить, красные скамейки с мамами. И среди всего этого бегают маленькие детишки, тоже почему-то в красных комбинезонах. И над всем этим раскинулось голубое, даже так — пронзительно голубое небо. Радостное небо, наполненное солнцем. И тишиной. И все это вместе такая радость жизни, что хочется думать — сегодняшняя [РКН] просто дурной страшный сон. Милые мои украинские друзья, а что, если всем миром крикнуть [РКН] — сгинь! Наивно? Конечно! Но как всем миром проснуться и уйти от нее скорым шагом?

***

Р.:

Я ненавижу эту кроличью нору. Ты летишь вниз, и всё, что тебе удаётся — лететь на одном уровне с привычным тебе миром — и это если удаётся. И, как ни грешно, радоваться, что этот мир летит вместе с тобой, потому что всё, что вниз не летит, мгновенно перестаёт быть действительностью.

Утром я летел вниз на метро. Оно преображается с каждым километром падения. Я стараюсь опускать глаза: сверху летят камеры, и если слишком долго в них смотреть, провода, соединяющие их, зашевелятся и оживут, а ты превратишься в камень. Я прикладываю социалку, кривую от стирки в кармане джинс, и падаю в поезд.

Я дёргаю ногами и в полёте перебираюсь к университету. Он тяжёлый, бетонный, и я боюсь, что он скоро начнёт лететь быстрей меня. Студенты говорят, что им читали лекцию про Пушкина и Холокост. И что-то про русскую элиту — они ни черта не поняли и называют это метафизикой. Мой рабочий пиджак на днях зацепился за триста второй по счёту корешок, торчащий из стены, и две цветных ленточки с лацкана остались где-то наверху. Студенты спрашивают — отвечаю. «Зато вы не сели».

Психиатр говорит, что нужно учиться парить. Я слишком быстро падаю, и скоро трение о воздух сожжёт меня. Цепляйтесь для лёгкости за это и за то. Пейте гелий. Сбросьте мешки с песком. А хотите белую лёгкую одежду? Может быть, и хочу. Но как же я буду без всего, что потеряется внизу?

Двигаюсь от больницы к Лубянке. Удивительно, что эти здания ещё не впечатало в самое дно норы — наверное, его просто нет. Странно, что я могу их видеть — неужели мы все падаем одинаково? Ускорение свободного падения для меня всё ещё загадка.

Захожу в кондитерскую. Вот уж что должно было остаться наверху. Беру капучино на овсяном. Ну ведь нет — так глубоко его не бывает. Кофе должен отступить от моих губ, как вода от губ Тантала. На такой глубине зерно должно обернуться сажей, а вода сгнить. Но я делаю глоток — и это просто кофе. Спасибо, что падаешь вместе со мной — и прости.

***

О.:

Сегодня опять удалось поспать, хотя громыхало. 

Накопившаяся усталость валит с ног.

При малейшей возможности, не важно, удобно или нет, я засыпаю. Сон поверхностный, неглубокий, но я стараюсь поспать.

Дома лазарет, родители после ковида, мама ещё и ишемический инсульт перенесла во время болезни. Оба слабые и лежат. Поэтому уход за ними круглосуточный. Отсюда и временный сон. 

Мне все говорят:

— Тебе нельзя раскисать, ты должна быть сильной. Ведь все смотрят на тебя. Твой вид — залог спокойствия у всех. 

Пробегая мимо большого зеркала, я увидела в нём постройневшую на 6 килограмм девочку. Она смотрела на меня грустными глазами. В них не было искорки, как раньше. Их подсвечивали синяки. От этого их карий цвет становится ещё темнее. Бледное, почти бескровное лицо говорит о том, что уже почти две недели эта девочка без воздуха и дневного света.

— Эй, привет, хорошая моя Яло. Ты держись, на тебя все смотрят. Ты же сильная. — Я моргаю своему отражению и бегу дальше всех спасать.

Я чувствую уже несколько дней, как моя внутренняя девочка еле сдерживается от рыданий. От крика, от страха и безысходности. От того, что почти каждый день она провожает взглядом своих соседей, которые спешат в бомбоубежище в надежде спастись. А она, эта маленькая девочка, понимает, что двух лежачих родителей ей не поднять и на руках не отнести. Ей их просто не защитить и никак не уберечь, если вдруг…

От этого больно, страшно, стыдно. Это бессилие, его осознание отнимает энергию.

***

Сегодня вышла на улицу в надежде раздобыть в аптеках успокоительное и, может, что-то из еды.

Подошли с дочкой к пешеходному переходу, светофоры не работают. Приготовились переходить, но вдруг справа этот страшный и сразу непонятный  гул. Военная техника вывернула с прилегающей улицы. Я испугалась внутри себя. Закрыла глаза. Почувствовала, что мы с дочкой одновременно дали друг другу каждая свою руку. Когда машины проехали, мы какое-то время стояли как вкопанные. Навстречу люди тоже не решались идти. Мы двинулись по переходу, и я почувствовала, что плачу. 

Прикосновение руки дочки так подействовало на меня, что моя внутренняя девочка наконец-то заплакала. Мы долго шли молча, навстречу двигались хмурые люди. Мы шли, держась за руки, и руку мою держала дочка. Было очень хорошо внутри и стало даже немного спокойно. Я поняла, что давно не испытывала эти чувства. Сердце стало наполняться теплом, оно как будто просыпалось от затянувшегося сна. По щекам текли ручьём соленые слезы. На улице мороз, идёт снег, а меня согревают мои слёзы и дочкина рука.

***

Е.:

Коллега сказала:

Мы с мужем хотели квартиру,

Копили, уже собирались

Взять ипотеку.

Теперь наши деньги — зачем?

Купить на них что?

Еды и лекарств, пока есть?

А я отвечала:

Мы с мужем хотели 

Кровать и матрас —

Кровать нашу дочка сломала —

Там прыгала много.

Матрас просто старый.

Теперь будем так.

Я осень была без работы —

Контракт не продлили

В серьезной конторе

Я почту оставила —

На сайте Навального,

Свободу политзаключенным.

Теперь вот [РКН].

Я радуюсь, чтобы не плакать —

Запасам своим:

Кофе, гречки и риса.

Еще жду зарплаты —

Забрать чтоб 

Муку, шоколад,

Прокладки и соль,

А дочери — карандаши,

Она ведь художник. 

Доставка вас ждет —

Мне пишут из пункта 

Wildberries.

Возьмите все то, 

Что потом не забыть,

Не увидеть. 

Теперь ведь [РКН].

***

N.:

Сегодня я решила быть практичной. И записалась на кунг-фу. Раз впереди хаос и нищета, значит, надо уметь защищаться от мародеров. Вспомнила, как нам в Абхазии хозяйка квартиры показывала стопку кирпичей на балконе и говорила, что этими кирпичами ее бабушка отбивалась от мародеров и таким образом спасла квартиру. 

На тренировке должно было стать лучше. Потому что от нагрузок всегда становится лучше. Но стало хуже. Все эти отжимания на кулаках на скорость. Понятно, что нужно быть сильным. Но мне казалось, что я попала в казарму. И было страшно, что скоро вся страна превратится в казарму. И из нас всех будут делать сильных и послушных солдат. И мы будем спать на железных кроватях и отжиматься на кулаках. 

Ещё один образ в копилку моих страшилок. Самая страшная картинка в этой библиотеке — фотка с какого-то митинга в поддержку. Толпа орущих мужчин с каким-то дурацким транспарантом. У них некрасивые, злые, неразвитые лица. Они что-то кричат. Видны их плохие зубы. Я смотрю на это фото и думаю: неужели это и есть Россия. С этой Россией я не имею ничего общего и очень ее боюсь. От этой России хочется уехать куда-нибудь в Австралию. Чем дальше, тем лучше. А они здесь пусть пьют свое пиво и любят своего очередного сталина. 

Но потом я вдруг отчётливо вижу противовес этой страшной картинке. Это плачущие русские женщины. Уже две недели плачущие. Разбросанные по всему миру, уехавшие и не сумевшие уехать, обнимающие детей, улыбающиеся им сквозь слезы, пытающиеся что-то делать, кому-то помогать, когда опускаются руки. В эти дни я сквозь всю боль чувствую такое восхищение, такой восторг этой могучей женской силой, силой, оплакивающей разрушение и ещё внутри разрушения уже готовой созидать. И я чувствую себя частью этой силы. И это невероятно прекрасно. Сестры мои, далёкие и близкие, знакомые и незнакомые, вы прекрасны, мы прекрасны, мы — сила жизни, которая рано или поздно победит смерть. Переможет.

***

A.:

Я живу в тихом американском пригороде, все друг друга знают. Все знают, что мы русские. На днях ко мне подошла соседка, американка, наши дети ходят в одну школу, и сказала, что она и все ее знакомые понимают, что обычные русские люди ни при чем, только политик виновен, и обняла меня. Мне стало легче. 

Люди все всё понимают. 

Главное сохранить в себе человека, не поддаваясь злу, не давая проникнуть в свой мир

***

Р.:

Ты ЗА кого?

Я родилась и всю жизнь живу в Калининграде. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мы с мамой пошли в паспортный стол для оформления паспорта гражданина СССР. Строгая дама в очках на носу спросила: 

— Какую национальность писать?

— Русская, — ответила я. 

— Нельзя, — сказала дама. — Только национальность одного из родителей можно. 

Я немного подумала и решила, что у нас в семье должно быть всех поровну. Так как сестра намного раньше получила паспорт с национальностью литовка, я стала обладателем красной книжицы с таким содержанием: 

Шилюнайте Регина Романовна — белоруска. 

Так вот, отвечая на вопрос, поставленный выше, могу сказать, что:

Я — ЗА РУССКИХ, потому что живу всю жизнь на земле, которая принадлежит России, потому что я говорю, думаю по-русски и как русская. 

Я — ЗА БЕЛОРУСОВ, потому что половина моей крови белорусская и в Беларуси живут мои родственники, а девичья фамилия моей мамы Лукашенко. 

Я — ЗА ЛИТОВЦЕВ, потому что у меня есть литовское гражданство, потому что в Литве живут мои родные, потому что во мне половина литовской крови.

Я — ЗА УКРАИНЦЕВ, потому что много лет ездила на летние каникулы к своей родной тетке (по фамилии Шмалько) в г. Орджоникидзе под Днепропетровск, потому что уже более двадцати пяти лет ношу украинскую фамилию, потому что на Украине сейчас выживают близкие мне люди. 

А ещё,  Я — ЗА ИНДЕЙЦЕВ, когда читаю Купера, за АРМЯН, когда читаю Абгарян, за ФРАНЦУЗОВ, когда читаю Дюма, за СИПАЕВ, когда читаю Верна и т.д. 

Я — ЗА то, чтобы МЫ все оставались ЛЮДЬМИ в любых ситуациях, даже когда нам очень СТРАШНО и БОЛЬНО, даже тогда, когда неизвестность будущего и потери настоящего делают нас безумными.

***

Н.:

Нас толкают к границе всё сильнее, всё настойчивее. Теперь и компания мужа пришла с новостями, что проекты больше не могут работать с Россией. И командировка в другую страну на месяц больше не катит. Не хотите ли основательно релоцироваться? Для начала на годик, а там посмотрим.

Грузия уже переполнена, больше не принимает командировочных. Подозреваем, что скоро закроется и Армения. Что дальше? Если оставаться, то как продолжать работать? Всегда где-то требуются уборщицы и грузчики. А как быть, если твой рабочий инструмент — голова?

Я не удивлялась, когда и в мирное время из России уезжали блестящие художники, писатели, учёные, аналитики, программисты. Теперь мне интересно, как скоро их в России не останется совсем. Но страна не делает ничего, чтобы это как-то исправить, притормозить, удержать. Мы уедем — никто не расстроится, кроме наших близких, оставшихся здесь. Горько осознавать это.

Пытаюсь отвлечься от мысли, что мне тоже придётся удариться в бега. Ищу приятное в малом, что пока доступно. Услышала похвальный фидбек на свой рассказ на курсе. Сделала вкусные малосольные огурчики. Получила сообщение от старой подруги, с которой долго не общались.

Но потихоньку, про себя, всё-таки осмеливаюсь надеяться, что получится остаться.

***

A.:

На Кавказе я встретил почтенного старца. 

Он рассказал мне историю или притчу. Называйте как хотите.

— Однажды последний человек, покидая большую территорию размером с материк, закрыл ворота на замок. Там воцарилось спокойствие, в городах выросли деревья, в садах завелись самые прекрасные из птиц, а на полях зацвели удивительные цветы. Небо над этой землей очистилось без людей. 

— А люди? — спросил я.

— А люди за забором перегрызли друг другу глотки, — с досадой произнёс старец.

***

L.:

Знаете такой ужасно трудный возраст — двенадцать лет? Себя в таком возрасте я помню ребёнком-ребёнком, но сейчас это как будто временнОе сердце подросткового бунта. Время агрессии, обесцениваний, недопонимания. Как раз одна из таких бунтарок мне сегодня сказала: «Очень жаль ветеранов. Тех, кто на Великой Отечественной был. Представляешь, как им сейчас трудно всё это видеть?»  

«Хорошо, что не все дожили», — не знаю, кто из нас сказал это вслух.

***

Ездили с сестрой в магазин — затариваться. «Пресс-секретарь Путина Песков заявил об отсутствии условий для дефолта в России». На полках много товаров, всё как обычно. Только совсем нет сахара; грустно видеть конфетки, которых больше не будет — мелочь, а тоску наводит (куда уж больше). «Mars прекращает инвестировать в бизнес в России и импортировать/экспортировать свою продукцию». Сколько людей уже погибло там? 

Думаем, что делать с лекарствами. Что делать вообще со всем. 

«Хорошо, что бабушка не дожила до этого дня». 

Она не увидит, как уничтожают её Родину — Украину. 

И её Дом — Россию.

***

И.:

Ты  поехал смотреть машину аж за триста километров. Очень понравилась, оставил залог, через неделю её пригнали в Минск.  

Ещё раз поехал смотреть, вернулся, но уже расстроенный. 

— Что случилось? 

— Да там ключа второго нет, и сиденье надорвано — я тогда не заметил… 

— Разве дело в этом? 

— Не знаю… 

Это было в субботу. Потом воскресенье. Прошёл понедельник. Наступил вторник. 

Он сидел в кресле, широко расставив свои огромные колени, как большой ребёнок, с опущенной головой и сложив руки на груди, глядя на неизвестную мне точку в середине ковра цвета сливы. Предстояло решение, но это решение было словно экзамен, к которому ты не готов и боишься даже просто подумать о нём. 

— Ну, что? 

Он вздрогнул: 

— Не знаю, тревожно что-то… 

Это была третья машина, которую мы не купили. 22 февраля 2022 года.  Любопытная дата в смысле астрологии.  

 А спустя два дня в 9 утра — звонок. Знакомая девушка из Киева с одним чемоданом  стоит на границе. Просит прислать за ней такси. Неужели успела? 

 Марат с семьей выехал из Киева после четырёх дней. Магистрали стоят городами, писал он. Надеялся, что к утру доберётся до границы. Звали их к себе, но куда там… Его дочке  меньше двух лет. 

 А девочки мои остались.  

— Что будет, то будет, — сказала Наташа. 

— А куда нам бежать? — спросила Ира. 

— Всё будет хорошо! — убедила Лена. 

 Кто-то считает, что в этом виноваты мы — мы молчим и боимся. И почему-то я вспомнила слова Понтия Пилата: 

— Трусость — самый страшный грех. 

А ещё я вспомнила, что два года назад мне стали сниться сны о войне. 

*** 

Девушка не успела — границу закрыли, осела на Львовщине. 

Марат  добрался к утру, но его не выпустили. Вчера получил автомат. Отстоял очередь в полторы тысячи мужчин — ему не хватило. Два часа ждал машину с припасами. 

 Девочки всё так же: держат хвосты пистолетом. Уверяют: у них всё спокойно. Разве что сирены над Запорожьем.

***

M.:

Суверенный интернет наступил совсем не так, как этого ожидали. Он оказался частью великого западного исхода. Фейсбук, Инстаграм, Ватсап, ТикТок. Думаю, и Ютуб скоро отправится за ними. Пока сложно это представить. Скорее всего будем пользоваться випиэном, прокси сервером и прочими лазейками, чтобы ещё немного подышать воздухом цифровой свободы. Муж принципиально все удалил из фб и Инстаграма, поставил картинку, где буквы f складываются в свастику и написал что-то вроде: белые господа уничтожали индейцев, потом евреев, теперь русских. Он с Метой всё. Я же намереваюсь бегать на вражескую цифровую территорию до последнего, привязана я ко всем этим уютным соцсетям. 

Уже темно. Едем к моим родителям. Сто сорок километров от Москвы. Заехали по дороге в МакАвто. Купили колу, картошку фри, бургеры. Хотели взять ещё пирожок с вишней, но женский голос, который принимал у нас заказ из прямоугольной металлической коробки, грустно сказал: «Пирожков нет. Разобрали. Мы же закрываемся». 

Отъехали на стоянку. Включили песню «Гудбай Америка». Стали есть. Картошка казалась вкусной как никогда: с хрустящей корочкой, солоноватая, должно быть, от моих слез. Муж рассказал, как первый раз был в Макдональдсе на Пушкинской. У него тогда выпал из рук клубничный коктейль, и ему тут же дали новый. Он был поражён этим сервисом в самое сердце. 

 Кока-кола по прежнему оказалась противной. Но я пила. Это же последний раз… 

Гудбай, Америка, о! 

Где я не был никогда,

Прощай навсегда,

Возьми банджо, сыграй мне на прощанье…

Мне стали слишком малы

Твои тёртые джинсы,

Нас так долго учили

Любить твои запретные плоды.

Да, мир меняется. И у этих перемен вкус картошки-фри, которую ешь в последний раз. Я подумала, что надо сохранить эту упаковку на память. Но потом решила просто сфотографировать. А лучше снять на видео. Снова включила песню, начала снимать. Моя рука держит пустую красную упаковку. Мы едем. Желтая буква то появляется в свете фонарей, тянущихся вдоль трассы, то исчезает в темноте. От этого мерцания сдавливает горло. Хочется выть. Грустно. Тихо. Тоскливо. 

С первого дубля видео не получается. Я делаю второй. Выкладываю сториз в Инстаграм и Фейсбук. Подумав, ещё и в Контакт. С этим приходится повозиться. Интерфейс непривычный. В конце концов получается. 

— Можешь меня поздравить, — говорю мужу. — Я выложила свою первую сториз в Контакт.

— Поздравляю. А ты знаешь, что  нас отключили ещё и от покемонов…

***

Л.:

Сегодня я впервые пила вино из термокружки. Варя, создатель сего напитка, наверняка закидает меня тапками, мол, это кощунство. Но её крыжовник прекрасно аэрировался в -7° рядом с Троицкой вырубкой. 

Мы с подругой шли вдоль забора. Там, куда не попадает свет фонарей с тропинки, забор был исписан запрещёнными нынче лозунгами. А рядом с ними — уже побледневшие надписи «за лес», на деревьях были привязаны зелёные ленточки.

Мы давно не виделись и делились новостями: обе поругались с родителями, у обеих есть друзья или родные в Киеве, обе попрощались с карьерными планами. 

— Я ничего не закупила, эти две недели как в кошмарном сне, думаешь, плохо? 

— А у меня пачки макарон в спальне чуть ли не до потолка, приходи ко мне, если что. 

— А вы что делали 23-го вечером? Ну, там, в другой реальности? 

— Мы? Муж позвал меня смотреть салют словами «Москва горит». А ещё сыну «Хоббита» включили. 

— А мы оплатили большую программу со специалистами из Одессы. Психологическую, по решению групповых конфликтов. 

— Символичненько. 

Говорили о моей сестре, которая сейчас в Чехии. Вчера чехи продлили ей визу на тех основаниях, что её психологическое состояние не позволяет путешествовать. А русское к�