Новый номер «Пашни» мы хотели посвятить переменам. Оказавшись после 24 февраля в ситуации, когда старые смыслы, привычки, уклады больше не работают, мы из раза в раз задавали нашим автором вопросы: Как вы живете? Что видно с колокольни каждого из вас? Как противостоять случившемуся, не впадая в тоску (а, можно быть, наоборот позволить себе тосковать)? В итоге наш номер получился не столько про перемены, сколько про человека — и для человека. Про каждого из нас, про страхи и сомнения, про окружающие мелочи, которые в ситуации повышенной тревожности перестают быть мелочами, а приобретают неожиданно большое значение. Про лабиринт, в котором мы все оказались и надеемся найти выход. 

В центре нашего спецвыпуска — тексты марафона «Семь дней весны», который проходил в Creative Writing School в марте. В открытом марафоне приняли участие больше тысячи человек. Задача была проста — каждый день в течение недели описывать одно важное событие минувших суток. В итоге мы получили правдивую хронику первых дней потрясения, где вечное соседствует с сиюминутным, а глубочайшие философские вопросы раскрываются через житейские истории. Эта та самая ткань истории, которая останется с нами даже тогда, когда страшное минует. Читать эти тексты можно с любого места и в любом порядке, в них обязательно найдется то, что тронет каждого. 

Поддерживают этот проект отрывки графического дневника, сделанного одной из участниц одноименной мастерской Creative Writing School. Впечатления дня в этом случае отражены не только в слове, но и в графическом образе. 

Выпуск дополняют две конкурсные подборки. В рамках конкурса «А завтра все изменилось» мы попросили авторов отразить в поэтическом слове происходящие с нами перемены. Как их проживать, не потеряв себя? Как встретить новую реальность достойно? Где найти опору? Как выразить невыразимое? На эти вечные вопросы, актуальные сегодня и всегда, отвечают стихотворения наших поэтов. 

В прозаическом конкурсе «Сон разума» мы оттолкнулись от знаменитого офорта Гойи — в новом мире чудовища со знаменитого изображения не кажутся фантазиями. Впрочем, истории не обязательно должны были быть о страшном, авторы писали о пробуждении, ночных странностях, о пограничном состоянии, когда трудно отличить реальность от вымысла. Выбирали разную интонацию, даже комическую. И это та часть номера, которая не дает впасть в уныние и дарит надежду на то, что даже самый страшный сон развеется. 

Наконец, в номере есть текст для подростков, написанный в рамках Мастерской детской литературы. Он рассказывает о травле в школе, о смелости и слабости, о принятие взрослых решений и, конечно, любви. Это история борьбы с самим собой, история выбора, который так трудно сделать даже взрослым.

В разделе «Практика» мы побеседовали с Линор Горалик*, которая поделилась своим рецептом сохранения себя, и с Александрой Архиповой, рассказавшей о том, как социально-политические перемены влияют на русский язык. А также расспросили представителей российский издательств о том, как они существуют в условиях санкций и разрывов культурных контактов с другими странами. 

Поскольку наш номер майский, мы не могли не вспомнить и Вторую мировую войну. Мы собрали документальные и художественные книги, рассказывающие о судьбе германской оппозиции: мало кто в мире в 1930-е задумывался над тем, что среди самих немцев были те, кто боролся с режимом. Возможно, эта память поможет найти выход и из нашего лабиринта.

*Линор Горалик признана иноагентом на территории РФ

---

Перед вами — ряд текстовых цепочек. Это записи, которые вели участники марафона CWS «Семь дней весны», проходившего с 8 по 14 марта этого года. Не все из тысячи с лишним участников, находившихся в самых разных географических точках, выкладывали свои записи в телеграм-группу (многие только читали), не все писали на протяжении всех семи дней; со своей стороны, и мы, готовя эту публикацию, сделали некоторую выборку. Однако то, что получилось, на наш взгляд, репрезентативно и убедительно.

Мы сохранили естественно сложившуюся структуру: семь дней — семь цепочек, блоков. Логика тут чисто хролонологическая, календарная, но если читать тексты подряд, проступают и другие. 

Во-первых, логика «ощупывания себя» и осознания. Оказавшись 24 февраля под завалами прежних укладов, смыслов, а часто — и отношений, нужно было понять, жив ли ты вообще, цел ли. Ответы этих текстов в общем неутешительны: вроде бы живы, но с большим, большим трудом, а уж целостности точно нет и в обозримом будущем не предвидится. Вокруг же и вовсе, в прямом и переносном смысле, сплошные зияния, отсутствия, дыры, провалы в тартарары. Мы все теперь калеки на руинах. Ну что же, по крайней мере, это вносит ясность, столь необходимую. 

Во-вторых, логика сопротивления и противостояния: тревоге и мраку, унынию, расчеловечиванию, привыканию к жизни во время [РКН]. Тут все важно и все может работать как рычаг: и принятое решение уезжать/оставаться, и записанное для близкого человека видео, и пробежка в парке, и стремление каждый день, собирая себя из праха, все-таки заниматься своим делом или вообще хотя бы чем-то заниматься, и многое другое. 

В-третьих, логика свидетельства. С тех мартовских дней прошло почти два месяца, что в наших нынешних условиях равно, наверное, не одному году. И тем не менее, эти нон-фикшн тексты работают. И как протоколы индивидуальных состояний, и как панорама, бесценный материал для исследователя — психолога, историка, социолога, филолога. И как попытка слово противопоставить хаосу, подавляющему способность говорить и писать. И, надеемся, как опора для размышлений, поиска ответов и солидарности.

Екатерина Лямина,

филолог, профессор НИУ ВШЭ, преподаватель Creative Writing School, редактор текстов марафона «Семь дней весны»

---

Е.:

Мой кот — редкая сволочь! 

Он сегодня сбежал, рванул вдоль границы со Словакией и скрылся в посадке, повиливая белым толстым задом.

Волонтер Томаш бросил переноску и рванул за ним.

— Беженец! — ахнула старушка рядом.

— Патриот, — вздохнул сын, — в сторону Украины бежит.

— Сволочь! — сказала я, рассматривая свежие царапины на запястье.

Собирались за пару часов, с собой сказали брать одну сумку с вещами и пакет с документами. Моя сумка с вещами — это кот по имени то ли Гусля, то ли Бусля, то ли «Наглаямордасовсемохамел?»

А теперь мой клад, моя пушистая царственная котяра, не выходящая за пределы квартиры ни разу в жизни, неслась полями Европы.

— Надо же, малахольный какой, — умилялась старушка, — мечется, точно заяц!

— Ма, я без Бусинки не поеду! — рванул по словацким просторам сын.

— Вот бля… — адекватно отреагировала я на ситуацию и, бросив сумку, пакет с документами и пару бессонных ночей на дорогу, рванула следом.

К моменту моего прибытия к рощице все кота потеряли из виду, но я эту толстую жопу увидела сразу! Изображая из себя белку, этот гад вознес все свои семь килограмм на хлипкую словацкую березу.

Кот безнадежно сползал, но продолжал изображать из себя поседевшего дятла.

Томаш, ласково нашептывая «пекна мачка, пекна мачка», стал забираться на дерево.

— Мам, что он говорит? — со слезами на глазах спросил сын.

— Что суп из него сварит! — рявкнула я. — Или матерится. Слышишь, по матери нас посылает.

— Да, нет! — радостно сообщила старушка, тяжело дыша и вытирая пот со лба. — «Пекна мачка» — это «хороший котик».

Бабушка — божий одуванчик — протянула нам пакет с документами и сумку, которую мы бросили.

— Пойдемте кофе пить в палатку! Такой стресс, такой стресс! — Бабушка потрусила назад к дороге.

— Ма, она что, бежала за нами по полю? — Сын ошалелыми глазами смотрел в спину сухонькой старушке.

— Я тоже подумала про телепорт, — прошептала я.

В этот момент с криками «пекнааааааа мачкаааааа» с дерева упал Томаш, но руку, держащую кота за холку, не разжал.

— Мама, нас депортируют? — поинтересовался сын даже с каким-то задором.

— Пекна мачка! — выругалась я и уставилась на разорванные в клочья штаны волонтера.

А он гордо шел по полю, подняв высоко кота и что-то подробно объясняя ему на словацком.

Когда наш «нежный зверь» был водружен в переноску, старушка принесла нам два стаканчика кофе.

— Томаш очень злится? — робко спросила я. — Переведите ему, что мне неловко, я виновата, что не смогла удержать Буслю, кот очень напуган этой дорогой, он домосед.

— Что вы, милая? Томаш извиняется.

— Что? Перед кем? — впала я в ступор.

— Перед котом, конечно! Просит вас подождать еще пять минут, он сбегает в волонтерскую палатку за вкусностями для кота.  Хочет помириться, так сказать.

— Спасибо, что позаботились о нашей сумке и пакете. — Я представила, как старушка несется за нами по полю, и щеки начали краснеть. — А я могу вам чем-нибудь помочь? Куда вы едете?

— Никуда, милая. Я тут волонтером работаю. Не шибко резвая, конечно, но все же, что дома сидеть, когда стольким людям надо помочь? — взвалила она огромный мешок на плечи и поспешила в сторону палатки с вещами для беженцев.

***

Д.:

— Ты правда показал этот текст маме?

— Да, я считаю, что в этом нет ничего стыдного и предосудительного, 

в этом нет ничего запретного и запрещённого.

Текст про совесть и стыд я выложил на свои страницы в социальных сетях. 

Я считаю, что в нем нет ничего стыдного и предосудительного, 

в нем нет ничего запретного и запрещённого. 

Мама прочла его и стала неузнаваемой, когда мы с ней созвонились. 

Я почувствовал в ее голосе военизированную агрессию.

Будь аккуратнее, — говорила мне она, 

Аккуратнее, аккуратнее, аккуратнее, 

На всех писак — их — не хватит. 

Тут я бросил трубку.

Жил весь день с головной болью, которая теперь стала будничной и незамечаемой.

Она просто парализует, закрывает твою жизнь в клетку, 

в который ты живешь свою клеточную жизнь: с подкатываемой тошнотой, с кислой слюной во рту, 

что-то в тебе окислилось, что-то начало подгнивать и подванивать, ты начал разлагаться на части, 

ты держишь рот закрытым, чтобы никто, не дай бог (здесь бога нет, но инерция, как и головная боль, тоже давлеет над тобой, они — подруги в этом деле сдавленности), чтобы никто не почуял трупного запаха, исходящего из твоего нутра.

Пока этот запах не так различим, но вскоре, вскоре, вскоре, вскоре 

Не хватит дыхания, объема лёгких держать рот закрытым. 

Тошнота, рвота сломают барьеры сомкнутых губ.

Моя мама любит меня. 

Моя мама боится за меня. 

Моя мама не видит меня здесь. 

Моя мама не верит в мое будущее здесь.

Она говорит — надо сваливать. 

Она говорит — надо бежать. 

Она говорит — надо учить язык, а не бросать трубку. 

Нужно опуститься до самого дна. 

Нужно расстаться с лживыми иллюзиями и надеждами. 

Нужно притвориться мёртвым, затаиться в кустах вблизи хищника, не выдать себя. 

А потом бежать, бежать, бежать, бежать 

Через границы и заставы, 

Держа себя в руках вместе с персональной клеткой, которая не влезет ни в один рентген, металлоискатель в аэропорте. 

Думай быстрее. 

Ускоряй мысль. 

Научись жить здесь и сейчас 

Со спертым дыханием. 

Не дай тошноте парализовать тебя. 

Не дай тем, кто придёт за тобой, спустить тебе на лицо и оставить тебя с этим на всю твою жизнь. 

Семя, упавшее на лицо твоей земли, 

Не прорастет прекрасным цветком. 

Не принесёт обильных плодов. 

Не укоренится в земле дубом, 

На коре которого твои дети напишут какое-нибудь забавное бранное слово, 

За которое их осудят и посадят 

В самую настоящую клетку. 

Крепкую, без возможности открытия. 

Захлопнулось — и всё.

Слушайся маму, будь умницей.

Осторожным умницей. 

«Семя мужчины исходит из мозга. Вся его часть, которая не попадает в матку, циркулирует по венам женщины, смешанная с кровью, и становится молоком» (Симона Вейль).

Изойти, 

вырваться,

Попасть,

Не попасть, 

Циркулировать,

Смешаться 

С кровью

Стать молоком 

Накормить им 

Своё дитя 

Не дать будущему 

Умереть.

***

А.:

Вчера мне написали, что я тоже виновата.

Виновата уже только тем, что живу свою жизнь сегодня, и вчера, и завтра. Пеку блины, пью чай и имею наглость улыбаться, когда где-то страдают люди.

Вчера мне написали, что меня больше не любят. (А раньше — любили? Ну хоть капельку?) Потому что мне есть чем накормить ребёнка, а им — нет. И я виновата-виновата-виновата, потому, что мои (мои ли?) воины уничтожили очередной чей-то дом.

Я не беру эту вину.

В животе тревога, страшная трехметровая змея, которая крутится, крутится и никак не уляжется спать — черт бы ее побрал.

Я плохо спала и все думала — ну зачем? Зачем бросать в меня эти снаряды ярости и бессилия, ненависти и страха? Ведь они долетают, у них широкая зона поражения, у этих снарядов. Они травят, как качественное биологическое оружие. И увернуться невозможно. Сколько не надевай броню равенства и братства — ледяные осколки уже попали Каю в глаза и в сердце. 

А если я лягу к стене и буду плакать? Не пойду в театр, не отнесу в школу поделку, не приготовлю дочери ужин (в такое-то время! Когда людей убивают! Пожалуй, вот тебе вода и черствый хлеб). Перестанут ли в меня лететь разрывные снаряды информационной ненависти? Хоть кому-то станет от этого лучше? Я этим все исправлю?

***

N.:

«Приказываю перевести силы сдерживания в особый режим дежурства». 

Из всех событий, которые произошли за эти двенадцать дней спецоперации, именно это известие отозвалось во мне сильнее всего. 

Мы сидели с сыном, ему за несколько дней до этого исполнилось два года, играли в конструктор, строили дом или машину для его игрушечной собаки, и я решил на секунду зайти посмотреть новости, а там это. 

Волна гнева захлестнула меня. Причем гнева абсолютно холодного, если можно так выразиться. Один человек, ну, или группа, которая за ним стоит, решила подвинуть наш мир еще ближе к грани, перешагнув которую, назад мы уже не вернёмся. А я смотрю на сына, как он строит свои сюрреалистичные, часто неустойчивые поделки, бормочет что-то под нос, и гнев становится ещё сильнее. У него ещё должно быть столько хороших, счастливых дней впереди, а тут это. «Надо что-то срочно сделать!» — сказал гнев. «Что?» — тут же вопросила рациональная часть сознания.

«Не знаю, как-то выступить против, заявить о несогласии!»

«А что это поменяет? А у тебя есть на это силы?» 

«Не в этом дело, надо исправить ситуацию, надо срочно что-то менять!» — все не унимался гнев, но я ощущал, что он, как шарик с дырой, уже начал скукоживаться. Гнев ещё раз попробовал взбрыкнуть, но скоро замолчал и угрюмо ушел, оставив за собой пустоту, которую вскоре заполнило отчаяние. Холодное, липкое отчаяние. А сын все нагромождал и нагромождал кубики один за другим, пока все это не рухнуло. 

— Пап, — позвал он меня, я поднял на него глаза и будто немного вышел из этого подавленного состояния. — Дом, бабапа, — сказал он и подвинул ко мне кучу кубиков. Я немного натянуто улыбнулся ему и снова начал строить дом для собаки.

***

E.:

Мы вчера сели с девочками выпить кофе. Накануне целый день выбирали время и место, чтобы нам, занятым, преуспевающим, с детьми-собаками-бизнесом, выкроить три часа на общение. 

Собрались, обнялись, сели. Кофе, бейглы, круглые столики в уголке. Знакомые лица, те же улыбки, а в глазах страх и растерянность. 

Что вообще происходит? То, чего никто не ждал. Уезжать или оставаться? Там — другие языки, жизнь с нуля, будущее. Здесь — пожилые больные родители, несовершеннолетние дети, питомцы, жилье. О чем думаете, девочки? 

Лена — на низком старте. Но семья уговаривает ее не спешить: «Да ничего не происходит, ну куда ты поедешь, там тебя с твоими собаками никто не ждет, а здесь школа у сына и отец лежачий после инсульта… подожди». У Кати бизнес, квартиры, машины — не свернуться в одночасье. Зато в Киргизии семейный очаг, приезжай в любой момент. А она не едет, ждет. Наташка еще не оправилась после потери ребенка. Всеми силами держится за рассудочность, для всего ей нужны причины — уезжать, оставаться, жить. Судит радикально: «Угроза жизни и безопасности прямо сейчас есть или нет? Работа для нас там — есть или нет? Значит, пока остаемся». Кажется, что самое страшное она уже видела. И ничего страшнее не может быть. А оно есть. Давит на каждую. 

Не кофейня, а проходной двор. Бабушка с внуком вежливо просят погладить собаку. Конечно, можно. Стильная красотка наших лет сидит вполоборота и прислушивается, вздыхая. Молодые девчонки заходят, задорные, стреляют глазами, смеются в голос. Юные мальчики сидят с ноутбуками, делают вид, что не замечают. 

За окнами потоки бурой грязи, черное месиво талого снега. Пронизывающий ветер. Серые рваные облака. Весна. Не верится, что где-то асфальт сухой, а ветер теплый, что цветут деревья и пахнет морем. И во все прочее тоже не верится.

***

А.:

Отец звонит нам по праздникам. сегодня он сетует, не знает, как поздравить сестёр. Они всё меньше хотят с ним говорить. Их мать не может или не хочет спускаться к дочерям в бомбоубежище. Ей за девяносто… 26-го года, значит, в 41-м ей было пятнадцать, уже почти взрослая. Мой дедушка был младше — возраста моего сына, в их деревне стояли мадьяры, они же венгры, как мы знаем. От прочих постояльцев в мундирах они не сильно отличались, так же знали всего три слова: кура-яйки-млеко. Одним вечером дед (который, конечно, был пацанёнком) заметил, что молодой солдатик прикуривает не спичками, как все, а от блестящей металлической коробочки, из которой выпархивает маленький огонёк, что, как нам теперь известно, называется зажигалкою. Мадьяр, в свою очередь, заметил его интерес, подозвал его, потрепал по русой густой шевелюре (а таковая передалась по наследству моему отцу, мне и даже моему младшему сыну) и вручил ему эту коробочку, сказав что-то ободряющее. Дедушка рассказывал, в каком восторге он чиркал ею, вызывая маленький огонёк. Позже он обнаружил, что её можно заправлять газом, и зажигалка служила ему ещё очень долго, пройдя вместе с дедом службу в советской армии, учёбу в вечерней школе, трудовые перекуры на заводе, пока, наконец, не затерялась при одном из переездов уже на Урале.

Дедушка не знал, что в те самые дни в ста километрах от их деревни венгерский полк совместно с отрядами СС совершили самое масштабное за всю историю всех войн военное преступление, расстреляв несколько тысяч мирных жителей в ответ на взрыв нацистских офицеров партизанами. 

Какую роль играл тот паренёк-мадьяр в этом событии, с каким чувством он возвращался домой, на свой хутор, и вернулся ли вообще — кто знает. Но думается мне, что если он и  вспоминал те времена, то, прежде всего, представляя, где же тот парнишка и служит ли ему до сих пор чудесная металлическая коробочка и её порхающий огонёк.

***

Ю.:

В аптеке передо мной пара человек, в тесном помещении я стою у самой двери.

— …понятно, чтоб дороже выпаривали, не надо, — долетает до меня дребезжащий голос.

Не виню, время такое.

Я беру лекарства и иду к метро. По пути ощупываю в кармане две пачки. Вот большая, хорошо. Так, а где вторая? Неужели… Сердце запрыгало в горле. Панически шарю рукой, карман будто бездонный. А, вот она, фух. Такая маленькая. На коробочке выпуклая надпись.

Страх приходит каждый день. Вот и сегодня он пришел в образе коробочек и блистеров. Блистеров, в которых гарант моей работоспособности, настроения, сил. В которых моя способность жить.

Внутри огонек надежды — хоть бы через месяц в приложении снова увидеть выпуклое название и галочку напротив него.

Иначе…

Но понятие «месяц» с недавних пор вытянулось, изменилось. В тридцать дней может уместиться целая вечность.

Дожить бы.

***

I.:

Мама говорит: «Ладно». «Просто не будем говорить об этом», — говорит мама.

Я говорю ей, что напишу письмо. Всё расскажу, там будут все ссылки, все новости, сводки по задержаниям, если хочешь. Ты сможешь установить VPN? «У меня нет на это времени, Ира, — говорит мама. — Я работаю врачом. Что у тебя за проблемы? Где ты этого набралась?» 

Где я этого набралась. Это как на драматургических лабах и мастерских. Когда куратор говорит, что у тебя плохая пьеса, скучно, ты слишком жалеешь своего героя. Сделай ему хуже, сделай невыносимо. «Мама, — говорю. — Существуют документальные материалы. Видео, фото, монологи украинских женщин — это всё сейчас собирают и публикуют, я покажу». «Я думала, ты журналист, — отрезает мама. — А ты как моя санитарка. Эта тоже пыталась что-то мне рассказать. Мне жаль вас обеих».

7 марта я сижу на полу в пустом аэропорту Шереметьево, терминал D, и не знаю, как ей сказать. Желательно сразу всё. И быстро — пока она не положила трубку. И убедительно, чтобы она поверила. Вместо этого я начинаю медленно дышать, как учат на йоге, чтобы не разреветься. 

Помнишь, — говорю. — Мама. Ты рассказывала, как в 2000-м, беременная моей младшей сестрой, ехала семь дней из Сибири в Киев, а потом еще сутки в маленькую деревню где-то в Киевской области. Ты ехала познакомиться со своей свекровью. Матрона — так звали бабушку моей сестры. Мне было четырнадцать, мы с братом ждали тебя в Иркутске. И ты каждый вечер по телефону рассказывала нам про персики, которые растут прямо на улице и никто их не ест. Про йогурт, который бабушка Мотя готовит «вёдрами», про украинские песни, которые вы пели, сидя на крыльце с ней и с соседками. «Конечно, помню», — говорит мама. Потом мы долго молчим. Очень долго молчим. Наверное, целую минуту. Я катаюсь на эскалаторе туда-сюда в пустом аэропорту и понимаю, что не могу ей сказать. Что точно напишу письмо. Завтра или потом. К концу марта точно напишу. 

«Ладно, — говорит мама. — Присылай свои ссылки»

***

О.:

Я не спала до семи утра. Думала о словах мамы, о словах папы. Такая пропасть теперь между нами, но я всё равно стараюсь каждый день говорить о том, что меня волнует. Не знаю, уменьшает это разрыв или увеличивает, но я знаю точно, что разговор внутри моей маленькой семьи, пока ещё свободный разговор, не даёт ране внутри меня разрастись до пределов чёрной дыры. 

Сейчас я думаю о клубничном варенье мамы, которое съела на днях. Вспоминаю, как последние клубничины вырвались из банки и шлёпнулись на поверхность белого блюдца. Спелые ягоды, бережно отобранные руками мамы, я съела за завтракобедом. 

Смотрю видео для любимой дочки от папы. Пишу «спасибо, папа» и ставлю сердечко. Праздник для меня как рука из могилы. Весточка из прошлой жизни, что отмерла, отвалилась. И я пытаюсь прилепить к образовавшейся пустоте то, что могу, но пока получается криво и искусственно.

***

Т.:

Беда

Я не хожу в церковь, не бьюсь лбом о пол, умоляя Бога прекратить страдания, не молюсь понапрасну в назначенные дни. Но всю свою сознательную жизнь обращаюсь к Библии. Библия помогает жить. Она показывает, как сделать боль не такой сильной, как пережить беду и как остаться человеком, даже когда совсем невыносимо. Если говорить простыми словами, Библия — это пособие.

«Остановитесь на путях ваших и рассмотрите, и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему, и найдете покой душам вашим». (Иер. 6. 16). 

Остановиться. Я замерла и осмотрелась. Дочь сидит рядом. Склонив голову на мое плечо, читает книгу. Время от времени Уля сдувает белокурую челку, спадающую на глаза. Вздыхает. У нее трудный период. 

Когда тебе двадцать четыре, перемены кажутся концом жизни. Я рада, что могу быть с ней. Осторожно беру дочку за руку и сжимаю: «Я с тобой». «Я знаю». — Ульяна сжимает мою руку в ответ.

А ведь я могла бы своим поведением «убить» ее.

Шестая заповедь в православии гласит: «Не убий».

«Ненависть, злоба, побои, издевательства, оскорбления, проклятия, гнев, злорадство, злопамятство, зложелательство, непрощение обид, осуждение — все это грехи против заповеди «не убий», потому что всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца». (1 Ин 3, 15).

Кроме убийства телесного есть не менее страшное убийство — духовное. 

Конечно, легко философствовать, когда в раскрытое окно дует легкий прохладный ветерок, светит солнце, слышно пение птицы, первые цветы на подоконнике просыпаются от поцелуя весны, слышен знакомый голос булочника из соседней кондитерской. И даже когда вздох дочери кажется трагедией, все же это не так страшно по сравнению с бедой в мире. 

Но, «разве, упав, не встают и, совратившись с дороги, не возвращаются?»  (Иер. 8. 4).

***

S.:

Они доехали, я выдохнул. Обычно дорога из Днепра во львовскую область занимает 10 часов. Это если Макс за рулём. В этот раз Макс ехал во главе колонны из десятка машин, Ольга с Таисией ехали в середине колонны. Макс сказал: «Ты справишься, главное — не выезжай из колонны». Она справилась. Они все справились с забитыми беженцами дорогами, с неуверенностью и страхом. Выехали в воскресенье рано утром, две ночевки в пути, сегодня Ольга написала, что доехали. Родители Макса «забрали своих» и разместили остальных по друзьям и родычам. Илья, любимый «дедын внук», еще в первых числах марта эвакуировался со школой в молодежный лагерь под Краков. В ужасе происходящего умудрился с друзьями раздобыть цветы и поздравить девчонок с 8 марта. Шестнадцать лет, природу не обманешь. Ольга пишет, что за него меньше всего волнуется: настоящий мужчина растет. Кощунственно звучит, но хорошо, что наш общий с Ольгой отец, бывший офицер Советской армии, не дожил до этого. Зная его характер, предполагаю, что он отказался бы уезжать. Еще и на баррикады полез бы.

***

I.:

Мне понравился парень. Мы общались в сети, писали друг другу сообщения и отправляли голосовухи. Слушали дыхание друг друга в полночь и много, много говорили о сексе. В общем, все то, что нужно водной Венере с гармоничным аспектом на водный Плутон: образы, внимание… дистанция и сильное влечение. 

Пару дней его не было на связи, а вчера он сказал, что уехал и увез с собой своих близких. «Увез своих»… 

Это правильно. Здесь небезопасно. Мы оба это знаем. Но влечения больше нет. Чувств больше нет. Есть только опустошение, как тогда, когда я поссорилась с отцом и мы больше никогда не разговаривали. 

Чувство брошенности, покинутости или отверженности. И этот парень здесь ни при чем. Как ни при чем шатающийся дом и ежеминутная сводка новостей, которую я больше не читаю. 

Обида? Это только на поверхности. А в глубине жадное, жгучее, липкое и покорно меняющее форму желание быть той «своей», о которой заботятся и которую любят. 

Какой мне нужно стать, чтобы ты меня полюбил?

Как мне нужно выглядеть, чтобы ты меня полюбил?

Что мне нужно делать, чтобы ты меня полюбил? 

Все это ведёт в никуда. 

А мне в никуда не надо.

***

М.:

Первым делом я читаю накопившиеся за ночь новости. Заглядываю к Жене. Она в безопасности, но сердце за неё и ее семью все равно болит. Потом открываю еще одну страницу в соцсети. 

У меня нет в/на Украине ни друзей, ни родных. Но в Харькове… В Харькове есть два человека, книги которых сделали меня мной — Олди.

На вопрос, собираются ли они эвакуироваться, Олди ответили названием собственной книги: Нам. Здесь. Жить.

Именно на этом я первый раз расплакалась. Видео с городом после обстрела, тела… Невыносимо. Увы, плакать за эти дни стало почти нормой. 

Из какого-то дурного беспокойства достаю с полки книгу. Я помню, чем она закончится. Бомбёжкой города, разломом мира. 

Не помню дат. На первой странице середина февраля. На последней — четвертое марта.

И это совпадение — до дрожи. До слез. 

Вся моя тревога за тех, кто под обстрелами, кто в убежищах, кто бежит и кто остаётся сходится в одной точке: Харьков. Олди. 

И ненадолго отпускает, когда я вижу новую запись на странице: живы.

Но кто-то сегодня уже не напишет заветное слово.

***

Н.:

Вчера мой муж психанул и купил на 15 тысяч рублей продуктов длительного хранения: макарон, риса, сахара, соли, консервов, гречи. Каждый новый кризис мой муж встречает с гречей в руках. Он говорит, что ему так легче. Разговоры о том, что нужно пойти и обновить Неприкосновенный Запас, сделанный во время локдауна в 2020 году, он завел еще неделю назад. Как только началась «масштабная спецоперация» в Украине. Он спрашивал меня, что нам нужно докупить. Мне казалось, что я могу прожить примерно без всего. В конце концов, во время локдауна все тоже ждали исчезновения продуктов с полок магазинов, а они не исчезли. Вернее, исчезли, но не у нас, а в Европе, и не продукты, а только туалетная бумага. Хотя, может быть, я уже не помню.

В конце концов я согласилась, что докупить что-то действительно нужно. И докупила две больших пачки кофе «Нефть». Потому что есть все предпосылки к тому, что кофе скоро вздорожает неимоверно. А это единственный продукт, без которого я действительно себя не мыслю. Во время того же локдауна поход за кофе в любимую кофейню был моим главным событием дня. С утра я выходила гулять с собакой и шла минут сорок до кофейни, брала там кофе навынос и шла обратно. «И долго ты собираешься ходить за своим кофе? — гневно спрашивал меня муж. — Пока трупы на улицах не будут валяться?» «Да, пока на улицах не валяются трупы, я буду ходить за своим кофе. Такой ответ тебя устроит?» — гневалась я. Тогда, весной 2020, мы все действительно очень боялись. Боялись заболеть этим неведомым новым ковидом, попасть на ИВЛ и умереть. Но тогда у нас еще не было всех трех Всадников Апокалипсиса, а сегодня они в сборе: Чума (ковид никуда не делся, просто ушел с повестки дня), [РКН] (точнее, «спецоперация») и на подходе Голод (его предрекают аналитики как в Европе — без поставок зерна из России и Украины, а это 30% мирового экспорта, так и здесь).

Так что сегодня мы тоже боимся умереть. Но не от ковида, а в результате ядерной войны (никогда бы не подумала, что буду когда-нибудь всерьез говорить об этом). Если же не будет ядерной войны, мы выживем. У нас есть кофе и гречка. А что еще нужно?

***

N.:

Господи, боже мой. Господи. Господи, помоги. Господи, помоги. Больно.

Как же больно, господи. Как же больно. Отче наш, иже еси… как же больно. Отче наш…

— Так. Куда уселась? Слышишь меня? Вставай. На голове у ребенка сидишь. Слышишь? Васильевна! Что-то бледненькая она у нас. Сильно больно?

— Сильно.

— А чего молчишь? Васильевна!

— Двойня в третьей уже на столе.

— Иду! Васильевна, здесь но-шпу вколи.

Мамочки. Меня сейчас разорвет. Ошметки повиснут на стенах. Нет, нельзя пугать ребенка. Надо думать о хорошем. Господи, боже мой. Господи. Господи, помоги. Господи, помоги.

— Курица?

— Курица.

— Попу давай. 

— Что это? Зачем?

— Это но-шпа. Поворачивайся.

— Может, не надо? Зачем это?

— Так, быстренько давай. Некогда мне тут с тобой. И ложись.

Где-то падает и грохочет что-то железно-звонкое.

— Васильевна!

— Иду!

Отче наш, иже еси… Отче наш… Вроде, отпускает. Да святится…

— Курица, спишь, что ли? В родовую! Не садись. Вставай.

— Да как же…

— Залезай. Давай-давай. Здесь нянек нет. Таз ниже. Еще ниже. Ноги. Вот сюда будешь упираться. Поняла? Тужься! Сильнее! Ты меня слышишь?

— Я…

— Тужься! Она почему у вас засыпает? Окситоцин. Тужься! Ты понимаешь, что такое «тужься»?

— Я не могу. Господи, помоги. Господи, помоги.

— А ну, прекратить истерику! У меня там в соседней — двойня. А ты мне тут… Что значит, нет вен — ищите! Стоп, не тужься. Ждем. Быстрее ищите. Раз, два, три — тужься. Сильнее! Да что ты будешь делать. Руками не хватайся — иголка выскакивает!

Падает, катится и оглушительно грохочет что-то очень железное.

— Головка показалась. Еще разок! Стоп! Не тужься! Дышим. Дышим. Головка родилась. Теперь потихонечку. Со следующей потугой… тихо-тихо… Все. Все. Девочка. Куда? Лежи. Еще послед. Ох уж мне эти первородки! Света, готовь шить. Разорвалась до ушей.

— Девочка. Четыре триста тридцать. Пятьдесят семь сантиметров. Восемь по шкале Апгар.

— Вот тебе твоя богатырша. Сосет? Хорошо.

Господи, спасибо тебе. Спасибо. Спасибо, господи. Девочка моя. Счастье мое. Спасибо тебе, господи!

***

K.:

Я сидела и слушала его лекцию. Импульсивный, гневный и справедливый, глубокий и чувствующий всем своим нутром.

Говорил про литературу. Что читать нужно. Что в этом много блага. 

А я сидела и слышала про другое!

Искусство и культура — это созидание. Это сотворение нового. И читать нужно, чтобы мочь сотворить! Чтобы мочь открыть своё сердца для мира, а мир для сердца! Чтобы оставаться человеком и смотреть чуть сверху, лишая себя своих же предрассудков. Проживать разный опыт и осознавать, что может быть всякое. 

Всю жизнь он был либералом. И выбрал оставаться им!

И душа его рвётся на части, и боль в голосе, потому что он решил никуда не уезжать. Потому что он нужен, и он может продолжать делать своё дело.

Хотя мог собраться и уехать, как другие, кричавшие про стыд и несправедливость.

А он остался. И делает своё дело.

***

T.:

Уже тринадцатый день подряд мое утро начинается с переклички друзей, родственников, знакомых. В двух словах — «ты как?» — сконцентрирована самая сильная забота и любовь, которую мы когда-либо испытывали друг к другу. Никогда раньше мы не умели так четко формулировать свои мысли. Никогда раньше мы не чувствовали, как сильно дорожим друг другом. Никогда раньше любые ссоры или конфликты с близкими не казались такими ничтожными и бессмысленными. Никогда раньше мы не ценили самые простые вещи: возможность спать в пижаме вместо одежды, возможность включить свет вечером, прогуляться по городу и чувствовать себя в безопасности. Наша жизнь стала слишком короткой, а каждое ее мгновение — бесценным.

Сейчас испытываю две противоречивые эмоции: страх за завтрашний день и веру в светлое будущее. 

Страшно засыпать, страшно вставать среди ночи от сигнала воздушной тревоги, страшно представлять себя и своих родных под завалами своего дома или подвала, страшно проснуться и увидеть, что друзья давно были в сети в последний раз. Страшно, когда слышишь любой звук, но не видишь его источник. Страшно остаться одной. Страшно оставить родных. Страшно делать что-либо. Страшно бездействовать. Страшно терять надежду на то, что все закончится. 

Одновременно веришь, что будущее есть, когда видишь, как сосед выносит мусор и убирает на участке. Веришь, что будущее есть, когда планируешь встречи с друзьями после [РКН]. Веришь, что будущее есть, когда слышишь от соседского ребенка рассказ о том, кем он станет, когда вырастет. Веришь, что будущее есть, когда получаешь слова поддержки от едва знакомых людей из прошлого. Веришь, что будущее есть, когда осознаешь, что худшее, что могло с нами произойти — уже произошло. 

Дальше нужно только найти свой путь наверх из этой бездны и строить новую жизнь, новые мечты, города, дороги и дома.

***

E.:

Сегодня желтый день. Это единственный цвет, который я вижу после операции хуже всего, даже хуже белого. И почему-то именно им пишутся важные слова, отмечаются люди, ставятся ссылки. Возможно, для того, чтобы хотя бы эти новости я не смогла прочитать. Солнца сегодня нет, но на улицах много сигнальных цветов: тюльпанов и тех, что первыми появляются в Москве. Мне кажется, держать их в руках сейчас — такое же отчаянное послание, каким была решающая всё прогулка Маргариты по Тверской. Курьеры поснимали корпоративные лимонные куртки — их стало опасно сочетать с голубыми термосумками, — и моментально слились с другими черными фигурами, в которые жители города неизменно превращаются в период с осени по весну. Удивительно, как мы можем не замечать тот или иной цвет в повседневной жизни, а затем, потеряв его из виду, скучать и придавать ему дополнительное значение. «Я бы с радостью заботился о вас: ходил бы в этот магазин за продуктами и варил вам плов с куркумой, а вы сидели бы дома и курили бамбук!» — улыбаясь, кричит продавец маленькой глухой бабушке, которая начинает беззвучно смеяться и как-то по-простому прикрывает рот краешком желтого головного платка.

***

T.:

Люди толпятся в Старбаксе.

Здесь ещё наливают.

Может, завтра уже не будут,

может, последний стакан.

С сопла капает чёрная жижа,

словно грязь фронтовой колеи,

и пенится молоко,

как снег, разрытый снарядом.

Девочки в обтягивающих джинсах.

(Конечно, Манго).

Мальчики с айфонами.

(Ну что, платёж-то прошёл?)

Они совсем прежние,

но это — иллюзия.

Они ещё есть,

но их уже как бы нет.

Кофемашина гудит, как бомбардировщик на бреющем,

и у девочки в зелёном фартуке

пока ещё есть бумажный стакан и пачка пахучих зёрен, 

а значит, ей пока ещё есть,

что и на что купить.

Люди толпятся в Старбаксе.

Люди держат тюльпаны.

Наверное, будет кофе.

Наверное, будет весна.

А сарафаны и лёгкие платья из ситца

нам в Иваново нашьют.

Наверное.

***

M.:

Утро. 7:45. Я выхожу на улицу, чтобы прогуляться перед завтраком. Недавняя привычка, которая плотной красной нитью вплелась в повседневную рутину. Воздух, чистый и по-зимнему морозный, крепко ухватил за нос, по щекам побежали холодные слезы. Обманчивое солнце, желтое, как кусок сливочного масла, но не по-мартовски холодное, поливало бледным светом обледеневший асфальт. У мусорных баков, робко тыча носом в сваленные грудой пластиковые мешки, рыскала собака. Увидев меня, она стыдливо поджала хвост и, переминаясь на грязных лапах, подвинулась в сторону. 

Я достала из кармана пальто зачерствелый кусок серого хлеба, раскрошила и высыпала на тротуар. Уловив взмах руки и последовавший ворох хлебных крошек, с крыш соседних кирпичных пятиэтажек слетелись голуби. Они жадно набросились на объедки, суетливо переминаясь вокруг моих ног с довольным урчанием. 

— Прости, для тебя у меня сегодня ничего нет, — извинилась я перед тощим псом и протянула руку, чтобы погладить бедного доходягу. Он вздрогнул, трусливо поджал уши, но, обнюхав безоружную ладонь, мягко уткнулся в нее мокрым носом. 

Непроснувшийся город безмятежно дремал в холодных солнечных лучах. Пустынные улицы, густая тишина, редкие прохожие в натянутых до самых глаз масках. 

Странно, как мало людей вокруг. Сегодня 8 марта, выходной, но никто не торопится покинуть уютные бетонные коробки. Все боятся. Измученные неопределенностью люди, не зная, чего ожидать от каждого нового дня, спрятались за надежными кирпичными стенами, окружили себя безопасностью рутины и домашнего быта. Все боятся. 

Я иду по обледенелой дороге, поскальзываясь на островках грязного льда. Под ногами хрустит перемешанный с песком снег. Вслушиваясь в ритм, я стараюсь привести в порядок  мысли, разлетевшиеся, как кучка крикливых ворон от грубого взмаха метлы в руках дворника. 

Сегодня 8 марта, вроде как праздник… надо позвонить маме, поздравить…

…А где-то сейчас идет [РКН], страдают люди… Как им помочь? 

…Хотя, может, лучше написать в Ватсапе? Она снова начнет спрашивать, когда я приеду в домой…

…Надо зайти в «Пятерочку», купить батон к завтраку и пару пачек гречки…

…Можно пойти на антивоенный митинг… но Юра сказал, что если поймают, я не выдержу ночи в автозаке…

…Придется снова мямлить что-то невразумительное, придумывать отговорки…

…Нужно сделать уборку, а то весь ковер в крошках от печенья… 

…Да, может, приеду в следующие выходные… но у меня вообще-то работа, ну… посмотрим, как получится… не хочу врать… 

…Вот бы завтра пришла зарплата, обещали выплатить в прошлую пятницу, а уже вторник, деньги заканчиваются…

…Хотя, может, и правда приехать? Мы давно не виделись, я соскучилась. И родители тоже. Ну нет, все снова будет как обычно…

…Может, переехать в другую страну? Хотя, куда? Есть ли сейчас в мире безопасное  место?..

…Снегири, такие красивые, заливаются трелями, радуются весне. Их ничего не тревожит, в их птичьем мире не происходит ничего ужасного. Вот бы стать безмятежной птицей…

…Мама спросит, как у меня дела, мы непринужденно поговорим, а потом придет папа и начнет жаловаться на жизнь. На работу, на маму, на политику, на бедность. Родители начнут ругаться, а мне придется прятаться в комнате, как в детстве…

…Мама расстроится, если я уеду… мы и так редко видимся… только бы это все поскорее закончилось…

***

O.:

20 февраля я ещё не знала, что моя привычная жизнь, да и весь мир, погрузятся в такой душный и густой мрак. Я радовалась выходному и готовилась к весне, разбирала форму для бега, собиралась съездить к морю на недельку и стирала кроссовки. И тут оказалось, что подошва белоснежных «Стэнов Смитов» протёрлась за прошлое лето до дыр. 

20 февраля — мирное время, поэтому дыра в подошве — не беда. Просто повод купить обновку и ненадолго хапнуть гормонов счастья. А ещё это приятная напоминалка: было лето 2021, прогулки и знакомства, надежды и путешествия, шампанское на сибирском пляже, крепкий кофе в горах Кавказа и сливочное мороженое на берегу Онежского озера. Больно тоже было, но это ведь уже прошло. Теперь всё хорошо, а будет лучше. Скоро лето, наденешь кроссовки без дыры, побежишь по новым городам и странам, работать будешь лучше, зарабатывать больше, любить — смелее.

Сегодня 8 марта, и моя родная страна бомбит страну, в которой родились два моих деда. За это время я почти забыла, что существует нормальная жизнь, я не представляю, как строить планы, а будущее кажется таким жутким, что хочется законсервировать хотя бы этот момент. Он тоже так себе, но сложно поверить, что дальше будет лучше. 

Сегодня 8 марта, из соцсетей и телеграм-каналов по-прежнему валятся новости о том, как рушится всё, к чему мы привыкли: магазин приостановил работу, закрылся целый завод, товар исчез с полки. И тут я вспомнила про чёртову дыру в подошве. Интернет-магазин → Обувь → Женская → Кроссовки. Какие купить? Без разницы, лишь бы со скидкой. Надо почитать отзывы! Некогда, бери, пока ещё дают. 

Я покупаю кроссовки на это пугающее лето за пять минут. Чувствую себя вором: хватай и беги! И сволочью: 20 февраля какая-то украинская девчонка тоже хотела кроссовки, а теперь спит в подвале. А ещё это очень унизительно.

***

O.:

Что подарить попугаю на 8 Марта? 

Мой Международный женский день начался не с цветов и поздравлений, а с похода в зоомагазин. На протяжении недели я думала, какие вещи положить в тревожный чемоданчик и чем заменить крупногабаритную клетку моего волнистого попугая. Я смирилась, что однажды мне придётся бежать (в бомбоубежище, в другой город, в метро, куда-нибудь ещё) и даже порадовалась отсутствию собственного жилья, потому что нечего терять, не о чем жалеть. За годы работы удалось купить домик только Тишке, и то с которым мы будем вынуждены расстаться в случае эвакуации. 

Придя за новой компактной клеткой в зоомагазин, я не обнаружила некоторых брендов кормов для птиц. Санкции прилетели не только кошкам и собакам. Купила несколько пачек импортного зерна, а потом перейдём на «Ваку» и «Любимчика». Побродила среди попугаев, с ужасом представляя, что здесь они и погибнут, не нашла клетку подходящего размера и расстроилась, что придется переносить Тишку в коробке из-под обуви. Долго она в таких условиях не проживёт. О себе я не подумала. Не станет её — часть моей души тоже исчезнет. Не станет сперва меня, и Тишка отправится туда же… 

Убедив себя, что это на крайний случай, купила пластиковый контейнер с крышкой и ручкой в «Фикс прайсе». Если проделать дырочки в стенках, птица сможет дышать. Если приклеить кормушки ко дну, сможет пить и есть. Она пережила переезд на машине длиной в тысячу километров, несколько операций и пищевых отравлений. Справится и с моими предрассудками. 

В июне у Тишки день рождения. Молюсь, чтобы она дожила до своего десятилетия. Смотрю на рюкзак с одеждой, лекарствами и едой, Тишкин пластиковый чемоданчик и напоминаю себе, что это на крайний случай.

***

E.:

Волонтер — это посредник  случайных связей.

Чат «Мамы в Братиславе» завален просьбами о помощи. Все отзывчивые и немедленно бегут на помощь, нет,  идут на помощь. Бежать уже не надо. Склады  завалены тюками с одеждой и продуктами, средствами личной гигиены и детским питанием. 

Я сижу целый день на телефоне, выслушиваю просьбы от украинцев и пытаюсь найти словаков, которые могут помочь. Моя сфера — образование: какие школы куда примут и куда без шансов, и кому звонить, чтобы попасть в списки. Вчера был особенный случай.

Пишет женщина из Харькова сыну семнадцать лет, скоро восемнадцать —  помогите устроить в школу. Он учился в частной английской школе, нужна английская школа с общежитием. Очень надо, а то армия и никакой перспективы!

В Словакии английские школы платные. Очень дорогие. Но есть одна, которая существует на гранты — там конкурс 300 человек на место, приезжают дети со всей Словакии, и общежитие есть. 

Звоню координатору этой школы. Он очень долго сочувствует, очень хочет помочь, но не знает как. Звоним директору — долгие безрезультатные сочувствия, проблема в общежитии, оно переполнено и непонятно, на каких основаниях заселять.  Звоним в общежитие — слушаем сочувствия. Убеждаю коменданта общежития спасти одну жизнь. Убеждаю координатора. Убеждаем все вместе директора. Директор говорит, что таких теперь сотни, а государство молчит. Словацкое государство не убедить, оно долго сочувствует, но только по телевизору. На бумаге, в законодательстве и на практике — ничего не происходит. 

Директор гимназии — женщина — решила взять ответственность на себя, пусть приезжает! У нее сын семнадцати лет. Счастливое совпадение.

Пишу в Харьков. Приезжайте, вас ждут. Обучение бесплатно. Европейский диплом, примут без экзаменов — это, конечно, ситуация неординарная, чтобы в такую школу принимали без экзаменов и в середине года и шли навстречу, но и вы тоже в неординарной ситуации. Так что приезжайте. Общага 60 евро в месяц и горячий обед раз в день за счет школы.

А в ответ тишина.

***

D.:

Его фамилия — как моя

И дочка — моя ровесница.

Он в рифму пишет стихи, как я,

И мне до сих пор не верится — 

В сыром подвале, худой, как тень,

От взрывов с трудом укрывшись,

Восьмой, девятый, десятый день

Свои он ваяет вирши.

Лихого горя хлебнул сполна — 

Где жил он — теперь руины.

У нас фамилия с ним одна…

Я русская, он с Украины.

***

A.:

— …мы хорошо. Мама варит суп. — Сын играет по сети с далеким другом, которого никогда не видел в офлайне, и иногда они болтают о чем-то отвлеченном.

Я снова, как восемь лет назад, начинаю утро с проверки близких ТАМ. Живой, живая, не отвечает, но был в сети, живая, живая, живая, тишина. Это не о политике и взглядах, а о людях — живых человеках, которые не только мясо и кости и гражданское население, а общие воспоминания, дурацкие шутки и философские споры, работа, жизнь.

Потом снова потоки страха, скорби и ненависти, ненависти, отчаяния, снова ненависти. Разница между этой весной и той лишь в том, что мы охренели, но, кажется, не удивились. Я почти умею не впускать это в себя, но я тоже живой человек. 

Ах, да. Суп.

Мама варит суп и параноидально всматривается в кастрюлю: все ли положила, в той ли последовательности. Тот ли суп я варю, который планировала, пока шла к холодильнику, спрашивает она себя.

Суп это что-то такое, за что можно зацепиться. Заземлиться.

После одного из инсультов врач сказал: учись останавливать головокружение, находи границы себя и от этого постепенно иди к пространству. Вот ступни коснулись пола — какой он, вот пальцы на одеяле, вот след от пижамной манжеты на запястье, пахнет кофе и детским кремом, где-то играет музыка. Заземляй себя тем, что видишь, слышишь и ощущаешь. Простой невропатолог, кстати, не гуру, не светило. 

Тогда никто еще не говорил о пресловутом майндфулнесе, моментах здесь и сейчас. Тогда, двадцать лет назад, вообще странно было быть молодым человеком, у которого мозг разрушается, как у не очень молодого. Но это заземление помогало тогда. Помогло потом еще не раз. Особенно восемь лет назад.

Надо заземляться. Супом, детьми, работой, бессмысленнее которой, наверное, сейчас только чтение новостей. Но это хорошая работа. Она про жизнь и надежду — так же, как и суп.

Мама варит суп и заземляется. Это паршивая земля. Но другой у Него для нас нет. Значит, будем держаться ее.

***

H.: 

Всё неправильно, всё ненадёжно, всё зыбко, как на болоте, прикрытом высокой, обманчиво безопасной травой.

Нам твердят: уезжайте. Руководство компании ничего не может гарантировать. Уезжайте. Заказчики скоро перестанут работать с Россией совсем. Уезжайте. Рейсов всё меньше, но вот вам варианты. Вот ещё. Уезжайте. Вопрос времени, когда ваш проект откажется от вас. Уезжайте. Вот такие нужны бумажки, вот такие заявки, может быть, вам их даже возместят. Когда-нибудь потом. А сейчас — уезжайте.

Сегодня 8 марта, женский день. Вроде бы международный, но отмечается почему-то только у нас и кое-где в СНГ. День веры в новую весну, равноправие и светлое будущее. Всего один день в году, а во что верить остальные 364 дней?

Уезжайте.

Несколько выходных дней — затишье в новостях от компании, от проектов, от коллег. Ожидаю и боюсь завтрашнего дня, когда снова всё это свалится на голову в срочных письмах и отмеченных важными сообщениях в чатах. С кем-то из коллег уже попрощались. Обещали вернуться, но непонятно, когда и как.

Уезжайте.

Я не поеду. У меня освобождение, справка, записка от мамы. В Международный женский день вместо цветов, тортов и праздничных прогулок ухаживаю за мужем, который после операции двигается медленно и с трудом. Мы остаёмся.

***

K.:

Ночью говорили в чате с друзьями. О неожиданной поддержке с неожиданной стороны. Я рассказала им историю про мою сестру. 

В 2005 году у Катьки не было ничего, кроме двухлетней дочери, тяжелого развода и трехметрового зелёного шарфа. Каждое утро в 7:30 она заходила в этом шарфе в трамвай и ехала на работу в налоговую инспекцию. Ну, просто как-то жила свою клятую жизнь.

Спустя несколько лет она встретила в компании барышню, которая на неё долго пялилась, а потом как заорала: «Это же ты та девушка в огромном зелёном шарфе!!! Я каждое утро видела тебя в трамвае и думала, какая ты крутая! Как я хотела быть похожей на тебя и просто гордо нести себя на работу сквозь всю хуйню в зелёном шарфе!»

Мы никогда не знаем, когда, как и для кого станем ориентирами, ролевыми моделями, вдохновителями — людьми в шарфе и в трамвае. И когда вдруг узнаём, от этого становится тепло и хорошо на всю жизнь. 

Девочка из чата рассказала сегодня эту историю у себя в сторис, я их заскринила и показала Катьке. Зелёный шарф сделал ещё один оборот.

***

M.:

Одесса. Тишина. И только новости, новости, новости. Во всех смартфонах. Опережая друг друга, они летят и засыпают усталых людей, как снег 8-го марта. 

Уже нет сил читать, слушать, смотреть. Никто из обывателей толком не знает, что происходит на самом деле. Правду сейчас сложно определить. 

Как изменились люди… Не узнаю многих, какой-то бред несётся в общении, постах, сторис. Именно бред, а не конкретная позиция.

Всё больше людей уезжают. Каждый день узнаем, что знакомые уже где-то за границей: в Молдове, Румынии, Польше, Болгарии. И кажется, что так и надо, это правильно, наверное.

Только страшно. Страшно ехать с детьми в никуда. И как-то где-то на чужой иноязычной земле «не бояться [РКН]», но жить даже не на птичьих правах… 

И не знать, где окажемся завтра. 

Поезда увозят всех желающих на запад. Бесконечное количество людей на вокзале. Толпа — ещё один мой страх. Она непредсказуема в панике. 

Никто не знает, что будет дальше. А тот, кто знает — не расскажет…

***

A.:

Тринадцать дней назад я потеряла свою беременность. Да, в день, когда началась [РКН]. Но это никак не связано. 

Уже несколько дней принимаю таблетки. Они вызывают привыкание и продаются только по рецепту. Наверное, через месяц я узнаю, что такое синдром отмены. И вроде бы, бог с ней, с депрессией-то, я никуда не денусь и буду жить долго, потому что так надо. Потому что у меня уже есть один ребёнок. Но глаз дёргается. А такое точно надо лечить. Тем более женский праздник, цветы, подарки. Надо чтобы всё красиво было. Улыбаюсь. 

Дочка говорит: 

— Не хочу, чтобы рядом с нами была [РКН]. 

Спрашиваю:

— Ты откуда это взяла? Вам в саду говорят? 

— Нет, — отвечает, — сама… 

А я не хочу, чтобы мой ребёнок прятался в подвалах под обстрелами. Может, и хорошо, что не случилось у меня, может, так и надо было. Улыбаюсь. 

Муж подарил кольцо с луной и медальон с гиацинтом. Ручная работа. 

Помню стихотворение про одну девочку. У неё образовалась дыра в груди. А у меня там же теперь растёт цветок. Маленький такой, беззащитный. Ну пусть растёт.

Рано или поздно любая рана заживает. Рано или поздно всё заканчивается, и прорастают цветы, и возвращается жизнь в своё обычно русло. Рано или поздно всё будет хорошо. Вот только дети в подвалах сидеть не должны. Не должны, и точка!

***

N.:

«Мой гений, мой ангел, мой друг».

Фотовыставка о материнстве, вернисаж. 

Моя фотография висит в уголке. 

Вокруг фотографии всех этапов жизни — беременность, роды, младенцы, подросшие дети, взрослые сыновья старых матерей… 

Весёлые люди вокруг. 

Столько жизни в этом, и такая она хрупкая.

Перед моими глазами фотографии детей моих украинских фотоподруг. 

Как они рождались, росли. 

Как мы обсуждали, где их лучше фотографировать и как обрабатывать в фотошопе их ямочки на щеках. 

И эти же дети, которые выросли на моих глазах, на новых фотографиях —  с испуганными лицами в бомбоубежищах Харькова. Хорошо, что живые. Пока живые.

***

A.:

8.03.22. «…За минувший день ничего существенного не произошло…» Ночью вдруг пошел снег. Крупный, киношный — хлопьями. Д. испугалась. Им на физике рассказывали про ядерную зиму — решила, что это она. Поверила Тютчеву («…взбесилась ведьма злая…») — ушла спать. Пятый день, как уехал Л. Боится не увидеть нас больше. Прочитал-таки в новостях, что не будут пускать обратно… Но выпускать-то должны? Ловлю себя на том, что все время кручу в голове, какие три книжки (нет, все-таки пять) возьму с собой, если придется снова как в 2014-м. Синий Апресян, пропахший МГУшной общагой. Он есть в сети, но эти два тома я хочу иметь в бумаге. Еще «Стоунер» по-английски с шершавыми страницами. Черный Кибрик… А дальше весь книжный шкаф… Бродский с котом на руках, Битов, старый и облысевший, с ладонью на лбу, улыбается чему-то, Фридл за тюлевой сеткой, мавринский весенний кот… Отвожу глаза. Они все останутся: мне столько не увезти. Еще когда Л. был с нами, я обмолвилась, мол, «книги жалко». Он не понял, рассердился: «Какие книги?! Там люди, их тебе не жалко?» Он прав. А я не могу так. Еще со школы, когда был Беслан. Я приходила к М. на урок, а она не могла говорить: Беслан не отпускал её, прописался у неё в комнате, отравил воздух. Я же понимала головой, что это страшно, но мне было шестнадцать, и на улице светило солнце — Беслан скалился на меня из телевизора и исчезал, стоило нажать на красную пластмассовую кнопку. «Когда тебе тепло и мягко…» Я и теперь такая. Мне страшно потерять эту спокойную и уютную жизнь, которой больше нет, и я цепляюсь за книги, которые давно уже не читаю… Во дворе обрезали деревья — спилили старые ивы. Все под корень, а одну оставили: голый ствол до третьего этажа, вокруг жёлтые кругляши от бывших сучьев и на верхушке воронье гнездо. Так и у нас теперь. У соседки за стенкой, как обычно, с самого утра бубнит магнитофонный проповедник. «Душе моя, восстани, что спиши: конец приближается…» Восстани… Открой глаза, разгляди все, что вокруг, каждую мелочь, пока не исчезла, сохрани внутри. Хотя зачем сохранять, если все равно конец? И покаяние это, про которое за стенкой, зачем оно, если ничего уже не исправить, не изменить? Зашила платье. Л. давно говорил: «Выброси», — а мне все жалко было: любимое. И тонкое — почти не занимает места в чемодане… Оказывается, если шить мелкими стежками, помогает: спина расслабляется, перестаешь дрожать. Сшить бы сейчас куклу, да некому и времени нет. На кухне распустился гиацинт и пахнет. А у Л. на окне вовсю цветет розовый декабрист. И белый весь, в бутонах. Надо жить дальше.

***

N.:

У всех сейчас одна боль на всех, одно горе, но каждый остается в нем один на один и справляется насколько хватает сил. Собственных и ничьих других. 

С тех пор как мы уехали, заставляю себя отключить, перекрыть поток мыслей, но они все равно безостановочно валятся, сыпятся, льются и образовали уже здоровенную кучу, которую я тщетно пытаюсь разгрести. 

За неделю до [РКН] на выставке в Третьяковке я сфотографировала работы югославской художницы-феминистки для сегодняшнего поста в Инстаграм с историями домашнего насилия. Пока я писала текст, в голове снова начали всплывать образы. Сестра, когда она жестко ответила мне, что «это никакое не нападение!», фотография племянницы уже после начала в Общественной палате на брифинге молодежных и патриотических организаций, хитрые улыбки моей тети все последние годы, когда я набиралась смелости спросить, за кого она проголосовала, демонстративное оскорбительно-счастливое возбуждение в сетях молодых людей… 

И я ясно поняла, что не должна была так себя вести. Не должна была молчать, боясь возбудить очередную ссору. Пока можно было говорить, надо было говорить. Постоянно и повсеместно, не только с друзьями, которые разделяют, но и с теми, кто НЕ. И даже именно и особенно с ними. Не жалеть ни себя, ни их. Спорить, ругаться до смерти и говорить, говорить, говорить. 

Была развязана информационная война. Но все вокруг твердили, что с родственниками нельзя обсуждать острые темы, нельзя ссориться. Что с родными нужно научиться жить, не поднимая, не обсуждая, обходя. И я так и делала, как могла сдерживалась, не наступала, не разжигала. А в итоге мы проиграли. Проиграли ту [РКН]. Логично перетекшую в эту…

Изо всех сил стараюсь переключиться. Дописала текст, отредактировала фотографии и выложила пост. Но не получается: написала тем немногим друзьям, что родом из Украины, пролистала Telegram и в глубине души почувствовала слабый источник возрождающейся воли. Не может быть, чтобы все было потеряно. Это не конец. Мы еще живы, ещё поборемся…

***

Ю.:

Вчера мне попался рассказ «Восстание пешеходов» Дэвида Келлера. Случайно, хотя сейчас во всех случайностях мерещатся зловещие знаки.

Столетия назад человечество раскололось на два лагеря: пешеходов и автомобилистов.

Первые — кто в силу бедности, кто из-за убеждений, — пользовались своими ногами и жили в тесной связи с природой. Вторые стремились быть быстрее, способнее, лучше, и окружали себя всё новыми техническими устройствами.

Жизнь первых перестала быть ценностью, их презирали, давили на дорогах, мечтали уничтожить. Вторые постоянно были в движении и жаждали всё больших скоростей и упрощения труда, пусть взамен их ноги полностью атрофировались.

Истории о первых давно стали легендами, превратились в детские сказки, когда их предводитель пришёл к самым влиятельным людям на планете и сказал — на самом деле, мы живы, мы хотим жить, и мы требуем, чтобы вы соблюдали наши права, иначе мы уничтожим вас. Двести пешеходов против сотен миллионов автомобилистов, — рассмеялись те и отказались продолжать разговор.

И предводитель пешеходов привёл в действие устройство, которое лишило весь мир любой энергии, кроме энергии мышц, воды и натяжения.

И все автомобилисты превратились в беспомощных созданий, о которых некому было позаботиться. Никто не смог бы принести им еды, воды, защитить от солнца и дождя. Сотни миллионов людей нажатием одной кнопки были обречены на смерть.

Потому что самые влиятельные автомобилисты посмеялись над предложением предводителя пешеходов.

Потому что если бы он не напал первым, напали бы на него.

Потому что сто лет назад их предков практически уничтожили, и пришло время отомстить.

Потому что выбирать бездушные машины — неправильно, правильно вести скромную трудовую жизнь на лоне природы.

Потому что он у него не было выбора. Потому что он готовился к этому всю жизнь. Потому что имел право.

Знаете, ещё месяц назад я прочитала бы этот рассказ совсем по-другому.

***

A.:

За окном белый фон, мелькают стволы деревьев, одинокие домишки. Восьмое Марта. Поезд качается. Интернета почти нет, нет потоков информации, но есть чем дышать. Поезд мчится, и на секунду кажется, будто нет внутри ни напряжения, ни тяжести. Дети играют в прятки. Люди подтягиваются к прибору с кипятком: кто чай заваривает, кто доширак. 

Пишу сестре в Одессу привычное «как ты?». Отвечает «Нормально. Пока спокойно. С праздником». Смотрю на буквы. И не знаю, что писать.

А что завтра с ними? Как выбраться? Что с коридорами. Информация противоречива — нет понимания…

Звала ее к себе. Но понимаю, теперь, с каждым днём все больше, она никогда уже не поедет. Куда угодно, только не сюда. 

Бессилие. Смотрю в большое окно с круглыми краями: снежным росчерком тянется линия жизни. Еду к родным.

Расстояния, измеряемые в километрах, — ерунда. 

Пропасть между людьми — невыносима.

***

J.:

На календаре праздник, в голове привычная сумбурная сумятица, а за окном — равнодушный холодный снег, так некстати вернувшийся в эти весенние дни.

Цветы и улыбки. [РКН] и расколовшийся за неделю мир. Стыдливая радость и усталая тревожность. Монотонные, обязательные дела жизни, которые плевать хотели на геополитику или погоду. Говорю же, сумятица!

Принято единогласно — идем с Ваней в Ботанический сад, чтобы хоть как-то размешать этот душевный винегрет. Деревья встречают молчаливым спокойствием, и только серые облака будто упрямо шепчут: «Ты больше не будешь прежним».

— Интересно, белочка уже проснулась после зимы? — спрашиваю я, когда мы привычным маршрутом сворачиваем на узенькую тропинку, где когда-то дерзкая жительница дупла решила потренироваться на нас в метании шишек.

 — Нет, она почувствовала, что выпал снег, и спит дальше, — отвечает Ваня.

— Нет, она проснулась, прочитала новости и подумала: да ну его к черту! И спит дальше! — Я радостно делюсь своей теорией, а потом мы оба нервно хихикаем.

Через полчаса выходим к ВДНХ. Небо рассыпает робкие снежинки, и они, будто извиняясь, падают на черные куртки прохожих, несущих наспех завернутые в бумагу букеты, и взъерошенно-тоскливых голубей, мрачно топчущихся возле ларьков.

 Мы продолжаем наматывать круги, и так же дальше крутятся мои мысли и образы перед глазами. То там, то тут вспыхивают желтыми, розовыми и белыми пятнами бутоны тюльпанов. Дети клянчат вредные вкусности, а родители устало отмахиваются, прикрываясь едой из дома.

Я все всматриваюсь в идущие навстречу лица и задаю каждому из них безмолвный вопрос: «Остался ли ты прежним?». Но никто не отвечает мне в этот непогожий, унылый день.

— Я замерз. — Ваня шмыгает носом. — Пошли домой?

— Пошли.

И мы, потерянные человеческие дети, направляемся обратно в свои норки, бежим (от чего-то или к чему-то?), словно букашки под бескрайним, уставшим от всего, что оно видело, небом. Бежим среди цветов и снежных хлопьев с кроткой надеждой в сердце, что все-таки все будет хорошо.

***

V.:

Ищу подарок на девятилетие мальчику, за которым присматриваю в отсутствие его родителей. Шагаю по улице, высматривая сухой асфальт под коркой льда, голубое небо в трещинах древесных веток, и думаю о том, что дарить ребёнку, у которого есть всё. Взгляд цепляется за вывеску магазина игрушек — что-то из новых, раньше не замечала. Взбегаю по ступенькам, над головой звякает колокольчик, переступаю порог и невольно отшатываюсь: маскировочная сетка на стенах, камуфляжные жилеты, каски, угрожающе уставленные друг на друга пулемёты, пистолеты, ружья, револьверы, даже, кажется, пищали… Детский магазин оружия. До жути, до холодка по спине точные копии, чёрные черточки с засечками оптических прицелов и курков. Надпись над одним из стендов: «Оружие на гидрогеле, для стрельбы друг в друга». 

Кольты, Беретты, Смит-энд-Вессоны, Браунинги, Глоки… Сколько жизней забрали ваши пули? 

ППШ, такой знакомый пистолет-пулемёт Шпагина, снайперская винтовка Драгунова. Разве ваше время не должно было закончиться вместе с Великой Отечественной? 

В неприметном углу замечаю стойку для зонтов с как попало составленными деревянными мечами. Наугад с некоторым усилием вытягиваю один за крестовину рукояти — на клинке горделиво цветёт надпись «Экскалибур». Не думала, не гадала, нечаянно попала, королева Артур наших дней. 

«Что ж, меч — это хотя бы честно», — думаю я, расплачиваясь. Настроение искать подарок дальше истаивает, а я уже подбираю слова, чтобы рассказать имениннику про короля Артура, мудрого и справедливого, и его рыцарей Круглого стола.

Господи, пожалуйста, дай всем вернуться домой.

***

D.:

Опять эти воспоминания… опять слезы… Кажется, я никогда не приму тот факт, что часть меня отрезали. Нет, не оперировали, не готовили к операции, не прошла реабилитацию, просто взяли и отрезали. Я помню 2016 год, когда ты написал мне, что «я не смог найти такую как ты… и, наверное, никогда не найду. Я хочу, чтобы ты это знала». Я почему-то не придала этим словам особого значения. Видимо, думала, что переживу, забуду.

С тех пор прошло семь лет. Тебе было сложно уйти, а мне наоборот. Я просто закрыла вкладку переписки, заблокировала тебя везде и наслаждалась победой собственного эго.

Спустя полгода я начала ощущать, что это не было шуткой, короткой паузой, где мы могли повздорить, а потом опять находили друг друга и продолжали любить. Вы скажете, что это были созависмые отношения, он был абьюзером, или я была манипулятором. Да,вы правы.

В течение семи лет я прошла много психологических тренингов, много терапий, все осознаю, все понимаю, но порой хочется забыть обо всех этих психологических терминах и вновь почувствовать ту радость, то ликование при виде него…

Вчера зашла в Инстаграм и увидела твое видео — как ты добирался домой из Украины, а музыку, наверное, подобрал по своему душевному состоянию. В песне звучали такие фразы: «Я любил тебя до безумия… твое отсутствие как бездна… твоё место в моем сердце такое же красивое, как ты». Может, я надумываю, что это мне, но ты всегда мне показывал свои чувства песнями. Это твой почерк.

Помню, этой зимой мне поступил звонок с незнакомого номера. Я проверила в интернете код страны: это была Украина. Я знала, что тебя перевели туда по работе, и даже знала, что это ты. Но не ответила. Потому что в душе был какой-то диссонанс: с одной стороны, я приняла наше расставание, с другой — была какая-то обида в глубине души.

За это время ты создал семью. У тебя появились дети. А я до сих пор обматываю свои раны. Нет, я не страдаю каждый день, я сделала карьеру… создала свою компанию, научилась любить себя, быть благодарной, научилась принимать…

Сегодня весь день вспоминала, тонула в своих же слезах… Я многое приняла в своей жизни, но кажется, я никогда не смогу принять наше расставание. Ведь ты как я, ты мое зеркало, как я могу не любить себя?! Я люблю себя… и тебя одновременно… Будь счастлив. Если я когда-нибудь кого-либо вдруг полюблю больше, чем тебя, я обязательно сообщу и отпущу тебя. Я ищу того самого, моего, любимого. Не хочу выйти замуж назло тебе. Я ищу своего человека, а пока позволь мне довольствоваться воспоминаниями о нас. Кстати, я никогда вслух не говорила тебе, что люблю тебя. Сейчас хочу признаться: я все же любила тебя и пока что тоже люблю…

***

A.:

Банковский перевод пришел утром. 3000 рублей от Елена Викторовна П. Я сглотнула ком в горле и хотела было набрать номер, но мама позвонила первой. 

— Мам! Спасибо! Вот только… ну ты чего? Ну… зачем? — Слова путались.  

— Поздравляю тебя, моя хорошая! А почему ты удивляешься? Я далеко, не могу тебя обнять руками. Обнимаю деньгами. Купи красивый букет. С Восьмым марта! 

— Мам… — Я плачу.  

Потому что мама в Калининграде, куда самолеты нынче летают по новому маршруту, в обход Литвы и Польши. Это значит — в два раза дороже и дольше.  

Потому что не знаю, останутся ли у нас хотя бы эти самолеты.  

Потому что моя мама — пенсионерка, которая живет со своей мамой. Про достаток из двух пенсий они говорят: «Не шикуем». И упорно присылают мне деньги по праздникам. А деньги нужны… будут нужны… скоро… им самим. Гораздо больше, чем мне.  

Я — тот самый «креативный класс». Моя зарплата (пока она есть, Господи, сколько всего сейчас с присказкой «пока») в несколько раз больше их бюджета. И надо бы отказаться от подарка, переслать три тысячи обратно, слишком смутные нынче времена, каждая копеечка на счету. Но разве отказаться — можно? Мама ведь и правда так меня обнимает.  

И вот я плачу в трубку: от грусти, от тревоги, от нежности. 

— Ты чего?! Прекрати сейчас же! — Мама чувствует, из какого уголка души эти слезы. Но объяснить не может. Да и я знаю: ей тяжеловато с моими слезами.  

— Да. Да. Обещаю. — Я вытираю щеки. — Спасибо, мам. Целую! 

Я кладу трубку. Только что откуда-то из закромов прошлого показалась маленькая испуганная девочка. Пора снова вспомнить о большой и взрослой Ане. Пропылесосить. Постирать. Почитать книжку. Так, глядишь, и расхожусь. Впереди длинный день, и мне надо не сойти с ума. Не только сегодня. Завтра тоже. И послезавтра, и спустя месяц, и спустя год. Кто бы знал, что за год это будет.

***

S.:

Три дня назад я сорвалась: меня догнал страх, что моих сыновей призывного возраста заберут на [РКН] и убьют. Несколько дней я сопротивлялась, но защиты рухнули: панические атаки, боли в сердце, полное отупение, слезы при каждом резком звуке. Несколько дней вытаскивала себя — лекарства, психотехники, письмо. Еще накануне решала — стоит ли идти в гости к друзьям праздновать Восьмое марта или нет. Идти не хотелось: взгляды хозяина дома на политический момент мне были уже известны и отнюдь не совпадали с моими. Уговорила себя, что не буду спорить, просто послушаю вроде как психотерапевт, не включаясь в дискуссию. Но сил не было от слова совсем. Готовилась как к тяжелому испытанию, вроде все шло внешне хорошо, а меня все раздражало — и стол накрытый, и поздравления, и нарядный хозяин, и красивые подвыпившие женщины вокруг, и стихотворные поздравления с Восьмым марта. Скованность все равно была, как всегда в начале вечера… Может, компания была не совсем моя? Но мне и по телефону со старыми друзьями невыносимо было говорить. Словом, сидела как на иголках, ни на секунду не расслабилась, вдруг за какое-то слово зацепилось, и у меня прорвался неконтролируемый поток слов, поделилась своим страхом и тем, что почти не сплю пятую ночь, только под снотворным и то плохо. Женщины сочувствовали, кивали, говорили, что тоже переживают. Дома стало чуть легче, сыновья рядом, поздравили, посидели… Стало чуть отпускать внутри. Я крутила в руках подаренную коробку конфет «Коркунов», решила запихнуть ее в кухонный шкафчик, открыла створку, принялась запихивать между коробками с чаем (со страху запаслись месяца на два вперед), не лезла, большая. «Открой другую створку», — посоветовал младший сын. Я распахнула левую створку кухонного шкафчика, пластмассовый стаканчик с зубочистками рухнул вниз и щедрым ворохом рассыпал все содержимое по столу. За секунду в зубочистках оказалось все — они покрывали пиццу, топорщились из пустых стаканов, плавали в чашках с чаем, утопали в майонезе, скрывали под собой салфетки и посуду, торчали из винограда, конфет, мандаринов, громоздились кучками на пустых тарелках. Стол оказался погребен под ворохом тоненьких деревянных палочек. Я всегда любила разламывать их в пальцах на крошечные кусочки и раскладывать обломки по столу. И когда зубочистки грянулись о стол и рассыпались  ровным слоем, завершив свое хулиганство, я впервые за эти окаянные дни расхохоталась. Словно с души камень свалился. Словно уже все кончилось. И с этой минуты поверилось, что скоро все кончится, что мир за окном стал цветной, безопасный и добрый,  и ничего больше ужасного не произойдет.

***

D.:

Семь, семь и девять. Семь жёлтых, семь красных и девять розовых. Жёлтые — красивые, но вестники разлуки. Это — сестре, нестрашно, с ней не расстанемся. Красные — крепкие, будут долго стоять. Это любовь. Маме. Розовые, самые нежные — жене и Зоечке.

— Далеко нести?

— До машины только.

Сначала к маме. Открываю дверь подъезда и слышу:

— Подожди, друг!

Нехотя впускаю за собой суетливого, ускользающего паренька. Такой заболтает — не заметишь. Да и за руками его следить надобно.

Поднимаюсь по лестнице, паренёк — за мной.

— Бегал, что ли? — спрашивает.

Я киваю.

— Красава. Я если побегу сейчас, то сразу пятнадцать блоков «Золотой Явы» выкашляю. А раньше футболом занимался, тоже бегал каждый день. Хорошо было. А сейчас, дружище, отработал, в восемь пришёл, на диван и всё. Работы много.

Пальцы у него в ссадинах, дрожат.

— Почём тюльпаны брал? — продолжает он.

Я неуверенно бормочу что-то, пытаясь разделить две тысячи с чем-то на двадцать три.

— По сотке, наверное? — уверенно говорит мой собеседник, не дожидаясь ответа.

— Примерно.

— Красава.

Он достаёт откуда-то телефон и сразу же погружается в долгий, неясный разговор, уже не обращая на меня внимания.

Мама в халате, мама — рада. В щёчку, поздравлю, приходи вечером чай пить, скользко, надо аккуратно. 

Потом сразу же к сестре. Сестра в халате, вчера пила, но уже нормально, уже пойдёт, жить можно. В щёчку, ещё раз, спасибо, братик, пока, вечером зайду, может быть.

Вечером — чай, торт, маковые коржи с воздушным кремом. Розовые тюльпаны раскрываются в вазе. 

Ты знаешь, у Пигошиной сын сейчас там, и у тёти Марины тоже. Ну, Господи, Марина, жена Кости, водителя нашего со скорой. И Илья Лесовской, он же тоже военный, танкист, что ли. Все там.

— Ладно, мам, не расстраивайся.

— Что с нами будет?

— Пей чай.

***

N.:

Я всегда боялась праздников. С детства. Если мы должны были пойти в гости, надо было вести себя хорошо. Отвечать на вопросы вежливо. Терпеть пристальное разглядывание и фальшивые радостные возгласы, как я выросла. Сухая и манерная тетя Тася (с непонятным шипением мамы «она из бывших») костлявыми пальцами хватала меня за руки. Я боялась тетю Тасю. Я боялась дядю Гогу, потому что мой английский был всегда хуже его английского, а чтение дядей Гогой «Верескового мёда» всегда было обязательным на всех семейных праздниках. Надо ли говорить, что дядя Гога — это сын тети Таси, и оба они представлялись мне самым недостижимым совершенством манер и кладезем знаний. 

Я боялась тетю Тому. Она не читала вслух, не блистала манерами, но однажды, зажав меня в коридоре, недвусмысленно сказала, что если я буду плохо есть и огорчать бабушку, то она выбьет мне зубы. Как я смогу есть без зубов и радовать бабушку, тетя Тома не объяснила.

Пугали не только близкие родственники, пугала дорога: ожидание автобуса на остановке, коробка с тортом, коснуться которой не дай Бог, кусачая шапка из ровницы, застегнутая на большую пуговицу.

Но ещё страшнее было после праздника, когда выяснялось, что вела я себя все равно плохо, стихи читала без выражения, вилку держала в правой руке, чем смертельно огорчила тетю Тасю… Все это вываливались на меня по дороге. Голова нещадно чесалась в шапке из ровницы, коробка от торта не ехала с нами домой, и трогать было нечего. Возить пальцем по стеклу автобуса тоже было нельзя.

Я давно выросла и даже, можно сказать, постарела. Приходя на могилу отца, я не забываю заглянуть на могилу тети Таси и дяди Гоги. Некоторые зубы покинули меня сами, не знаю, радует ли это покойную тетю Тому, ведь ем я хорошо. Да и сама я давно бабушка. Я читаю «Вересковый мёд» наизусть, но только на работе, и никогда дома. Но я до сих пор боюсь праздников. Потому что очень страшно не оправдать ожиданий. Чьих? Я не знаю. Просто сегодня праздник, и мне опять страшно.

***

A.:

Главным событием дня сегодняшнего стали слова.

Праздник подоспел  впору.

День, которому раньше не придавала никакого  значения, — этакий праздник второго плана, —  вдруг обрел иной смысл.

Слова как будто подсвечены изнутри. 

Поздравления, которые раньше бы просто пролистала, даже не вчитываясь, сегодня светят и греют.

«Здоровья»…

«Счастья»…

«Удачи»… — то же самое говорилось  и в прошлом  году, и в позапрошлом, и в поза- поза-, но сегодня вдруг нашло отклик в душе и обрело иной смысл. 

«Мирного неба над головой»… А вот это звучит непривычно, когда мы в последний раз желали этого друг другу в праздник? На моей памяти — никогда.

Стараюсь отвечать каждому — не смайликами, как раньше, а тоже словами.

И сама пишу поздравления.

Поздравить всех.

Не забыть никого.

Подобрать для каждой теплые, добрые, значимые сейчас слова. Пишу одной очень хорошей женщине, с которой мы обмениваемся поздравлениями ровно раз в год, так уж у нас повелось. Она отвечает что-то очень теплое и душевное — и я пишу еще.  Добрых слов много не бывает. А можно мне тоже — вторую порцию поздравлений? Как в детстве — вторую порцию сладкого — или просто любимого блюда.

Слова толпятся, вытесняют друг друга, они  похожи и непохожи на себя самих.

Завтра будний день, но их можно будет перечитывать сколько угодно.

Ухватиться за них. Удержаться на плаву.

***

C.:

Сегодня плакала. Как и каждый день с 24 февраля. Но сегодня — не от страха, а от любви. 

Поражалась, насколько армяне любят русских.

Читала чат про релокацию и видела, как они готовы целыми сутками общаться в чате, рассказывая обо всем нужном и важном. Так я узнала все об авиалиниях, аренде жилья, обмене валюты, получении гражданства и ВНЖ, зарплате из-за границы, детских садах и магазинах. Пропиталась радушием, которым щедро делятся местные.

Насколько русские любят украинцев. 

Я вижу флаги на аватарках, вижу, как объединяются люди в родном Skyeng, не вижу ругани в чатах и ненависти — одну лишь поддержку, сочувствие и понимание. И еще извинения.

Насколько русские любят русских.

В одном из чатов я написала, что чипы у моих котов не зарегистрировались в базе. Ждала неделю, но не выдержала. Спустя десять минут все работало: просто незнакомая ветеринар постучалась ко мне в личку и все сделала. Не требуя денег и настойчиво от них отказываясь. Она просто хотела помочь.

Насколько все любят всех.

Моя коллега рассказывала, как их пустили в ресторан во Франции по неработающему QR — просто узнав, что они из Украины. Знакомая пишет, как узбеки заселяют в гостиницы даже с котами — просто узнав, что люди из России. 

Люди, несмотря на весь ужас, объединяются и помогают друг другу. У любви есть все шансы спасти этот мир.

***

N.:

В конце февраля я реанимировала свой тг-канал и для раскачки стала писать про книги, которые прочитала в прошлом месяце. Этот список подталкивал высказаться на тему весеннего гендерного праздника: Уте Эрхардт подробно описала, как хорошие девочки отправляются на небеса, а плохие — куда захотят; Вирджиния Вулф посоветовала зарабатывать деньги и обзавестись собственной комнатой, чтобы преуспеть в писательстве или хотя бы прожить интересную жизнь; даже Эрих Фромм в «Искусстве любить» успел что-то написать про патриархат и матриархат. Я пообещала себе написать этот текст, но сегодня, едва проснувшись, поняла, что его не будет. 

Я предвкушаю, что сегодня «рыба» поздравительных публичных текстов поменяется. Будут не только призывы помочь жертвам насилия, почувствовать сестринство и «девчонки — лучшие люди на земле». В этом году и нам вменят, и мы сами про себя скажем, что женщины — посланницы мира, те, кому никакие бои невыгодны, потому что умирают их отцы, братья, сыновья, друзья, возлюбленные (бывшие, настоящие, будущие), а сами они остаются жить дальше, сохранять выжившее.

 Я еще четверть века не прожила, а уже прошла путь от цветов, нового платья и «будь красивой, нежной и любимой!» в честь праздника до ощущения, что я должна аккумулировать всю свою любовь, заботу, эмпатию и начинать спасать мир. Где-то между я научилась вечером идти с ключами в кулаке, говорить «нет», замечать, когда во мне просыпается мизогиния, отводить взгляд от чужого сора, вынесенного из избы. Сгибает пополам: от чувства беспомощности, вины и злобы у меня режет живот. 

Сегодня боль в животе дополняется головной болью, потому что злоба переполняет — по ряду причин: внутриличностных, межличностных, внутриполитических, внешнеполитических. Сегодня в честь праздника я хочу только одного: не брать на себя никаких обязательств. Ни хорошо выглядеть, ни спасать мир, ни писать умные тексты.

***

P.:

Вчера поймала себя на том, что смотрю «Титаник» и впервые за двадцать четыре года его существования не плачу. И даже сердце не сжимается. 

Сначала немного испугалась, удивилась. Потом стала «слушать себя» и поняла, что просто у меня кончились слезы за эти полторы недели. 

Каждое утро все эти дни проходило одинаково. Просыпаюсь, взгляд на свет, пробивающийся из-под ночной шторы, и сразу сжимается сердце. Встаю, телефон, пишу «Как вы? Где?» подруге, с которой дружу без малого пятьдесят лет, которая «там», которая бежала с семьей и четырехмесячным внуком, пытаясь найти безопасное место. 

Потом кофе, таблетки, чтобы не реветь в голос весь день. И живу этот день. В нем страх и ужас от того, что происходит вокруг, здесь, в моей семье, в моём маленьком мире. 

Каждое утро были разные чувства. Первые дни она, скорее, успокаивала меня, она была собрана и мобилизована на спасение своих детей и внука. 

Потом, когда они смогли укрыться в условно безопасном месте, я проживала по утрам её страх, её отчаянные призывы о помощи, её гнев и ярость, её бессилие. Дети с внуком смогли уехать за границу. 

Вчера она написала, что очень сильно устала. Вчера мы разговаривали, и она сказала, что не боится смерти, что ей всё равно. Ей все равно, как и что будет дальше. 

Вчера вечером у меня кончились слезы.

***

M.:

Где вы были 8 лет назад? — спрашивают в Фейсбуке. 

8 лет назад я так же плохо спала ночами. Боялась, что не смогу родить, что слишком крупный плод. Что врачи будут невнимательны. Страшилась кровотечения, помня опыт первых родов. Замирала, когда не было толчков. Мучилась, здоров ли ребенок. Когда меня подключили к аппарату и врач нахмурилась, у меня затвердел живот. 

И вот девочка восьми лет говорит мне: 

— Мама, а я знаю больше, чем ты. Ты путаешь Северуса с Сириусом.

Недавно она отказалась от розового и повела меня в отдел для мальчиков. Захотела футболку с Человеком-пауком — в девчачьем одни принцессы и единороги. Она смотрит фильмы-катастрофы и восхищается супергероями. Я сижу рядом и слышу в каждой фразе пророчество.

— Счастье можно найти даже в темные времена, если не забывать обращаться к свету, — говорит седобородый Дамблдор. 

А в фильме «Фантастические твари», когда простые люди, «не маги», видят что-то про волшебников, что им не следовало бы видеть, им стирают память. Одна из разборок между магами случается на глазах у всего города и приводит к сильным разрушениям. В руководстве магов сожалеют о том, что всему городу память не стереть. Но находят способ: насылают дождь забвения.

Хочу ли я помнить то, что происходит сейчас? Если честно, пока не знаю.

Сын моей коллеги из Украины выбросил все игрушечные самолётики и танки. А моя дочь смотрит фильмы, где все могут погибнуть. Она уверена, что это вымысел и добро непременно победит. Может, она и вправду знает больше меня?

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Утро всегда было моим любимым временем суток. Раньше, еще до [РКН], я бы потягивалась, медитировала, надела бы свой пушистый халат и пошла варить кофе. Сейчас же все иначе: прислушиваюсь, нет ли взрывов, беру телефон и просматриваю ночные сводки. Затем аккуратно поднимаюсь с коридорного пола, чтобы ненароком не разбудить мужа и сына, и по привычке иду на кухню, прикрывая за собой дверь.

За окном еще темно и кружа падает снег. Ловлю себя на мысли, что кофе не хочется совсем, но я все равно его варю — многолетняя привычка, ставшая ритуалом.

БАХ! И меня осеняет — сегодня же праздник, женский день 8 марта.  Нужно написать поздравления подругам, потом позвонить маме и свекрови, затем прическа, маникюр, платье… СТОП. Я все время забываю, что наш привычный мир рухнул тринадцать дней назад…

А ведь никто за всю мою жизнь не рассказал, не научил, не пояснил о праздниках в военное время. Стоит ли праздновать, когда моя страна в огне? Не аморально ли улыбаться? Поздравлять близких? Почему же мой дедушка, столько всего рассказывая о Великой Отечественной, умолчал о таких простых и таких сложных вещах?

Кофе обжигает губы, приятная горечь растекается во рту. Глоток, еще глоток, и, обхватив руками кружку, смотрю в окно. Вдалеке слышатся взрывы, завыла сирена и пришло оповещение с просьбой пройти в укрытие. По щеке катится слеза. Нет, нет, нет, только не сейчас, не утром, не в начале дня. Я поплачу потом, попозже, после. 

 Куда ни посмотри, все раскалывается на «до» и «после». Все окружающее уже изменило смысл, как-то угловато преломилось, и мир мне видится в осколках разбитого зеркала. Нет стабильности, нет уверенности, нет завтра. А ведь необходимо хоть за что-то держаться, за какой-то костяк в этом хаосе, чтобы не бояться и сохранить свой рассудок, чтобы не упасть и продолжить жить.

Сегодня. Сегодня я попытаюсь это изменить, пусть совсем ненадолго я соберу осколки и найду другую сторону нынешней жизни… Делаю легкий макияж, маникюр, укладываю волосы, вступаю в облако парфюма и вот уже начинаю улыбаться своему отражению в зеркале. Поднимаю голову. Все, я готова. 

Сегодня я отменяю страх и слабость, злость и слезы, сирены и укрытия, снег и холод. Сегодня обязательно будет весенний день, ведь на подоконнике цветут орхидеи, и на календаре восьмерка, и уже показались первые солнечные лучи, и мои мужчины где-то раздобыли желтые тюльпаны, и еще так хочется жить.

***

D.:

Лук

Только что проводила своих на самолёт. Теперь мы с дочкой здесь, а они — в дороге, едут к аэропорту.

Как же я боюсь, что им что-то помешает улететь! 

Так одиноко в квартире после их отъезда. И разум отказывается понимать простую причину, почему мы остались здесь. У дочки не готов загранпаспорт, и я с ней должна дождаться его здесь, а мужу с сыновьями лететь ничто не мешает (я надеюсь), и ему надо работать — а здесь он больше не может.

Мы все привыкли делать вместе. Никогда надолго не расставались. Все каждодневные дела у нас поделены на двоих. Мы ведь вместе уже почти восемнадцать лет. Трое детей. Да, дочь осталась со мной, но двое мальчишек — я люблю их больше жизни. Не задумываясь, отдала бы за них свою. Не понимаю, как я без моего малыша (я так называю младшего, хотя ему уже пять, но все же). Что не смогу перед сном его поцеловать, как обычно, прочитать ему сказку. И слушать, как он мерно дышит во сне.

Сегодня, перед отъездом, мне нужно было приготовить для них поесть. Я хотела сварить рис и добавить в него морковь с луком. Пора было начинать, а я вдруг увидела, что лука нет. Я подумала, что могу сходить быстренько в магазин и купить его. И тут же — другая мысль: неужели я вот так вот буднично оденусь, соберусь и пойду в магазин за луком, пока они ещё здесь, пока в квартире ещё слышны их голоса, пока мы можем поговорить, посидеть вместе? Я ведь не знаю, когда их теперь увижу. Сколько мы будем ждать паспорта, и дадут ли нам вообще паспорт, и не закроют ли к тому времени авиасообщение? Сейчас всякое может быть. Два дня я держалась, а тут вдруг глаза защипало, и я закрылась в ванной и впервые за эти дни плакала.

Потом умылась и вышла.

А через какое-то время, когда уже успокоилась и приготовила всё, вышла на балкон и вижу: вот же он, лук, лежит там, где обычно, на видном месте. Как я могла не видеть его?

Они уехали. Скоро сядут в самолет. И только поздно ночью, я надеюсь, они смогут мне опять написать.

Молюсь, чтобы все было хорошо и они долетели.

***

П.:

Мужчина с безумным взглядом в пустом троллейбусе. Сидит на колесе и бормочет: «Живите долго и счастливо!». Я с двумя бумажными свертками. Цветы в подарок маме и бабушке. Грустно. Мужчины не поздравляют. Думаю о тех, кто поздравлял раньше. Их несколько. Среди них один, который смеялся над моей привязанностью к «совку», формальностям в виде регулярных поздравлений и моей наивной радости в праздники. Знаю, что он не празднует. Пожалуй, ни один праздник. Как-то раз, я удивилась, он позвал в свой день рождения погулять по городу и выпить кофе. Если бы я не знала его, подумала бы, что это игра, флирт и ответный ход на мое поздравление. А он же против формальностей и схем и будет делать только то, что сам захочет, обходя попытки влияния и сети намеков. Я тогда пришла с грязными  волосами, в старых джинсах и каком-то балахоне. Уставшая с работы, к тому же. Говорю: «Я без подарка». Он отвечает сразу, будто было заготовлено: «Тогда я тебя не угощу». И улыбается, что шутка удалась. Сначала сидели долго, потом долго гуляли. Попросила подбросить меня до метро, опасаясь риска позвать к себе после провожания. Потом мы встречались раза два за пару лет. Все это время я знала, что он один. Потом вдруг встретились зимой, в метель, и долго ходили вдоль берега пруда. Он курил. Пахло травой. Мне стало страшно. Я промолчала. Потом долго убеждала себя, что правильно сделала, не осудив за опасную привычку. Думала, как же помочь? Словно услышав мои мысли, он снова позвал, на этот раз на озеро, в лесопарк. Тоже курил. Я опять промолчала. Он спросил неожиданно и серьезно: «Во мне что-нибудь изменилось с тех пор, как мы знакомы?». Внешним голосом я придумала какую-то отговорку, чтобы заглушить внутренний, который повторял готовое: «Ты был радостным, добрым и открытым, свободным от зависимости и моды. Что случилось с тобой?» Неужели одиночество и свобода, к которым ты всегда так стремился, так изломали тебя, когда настигли? Потом, правда, через несколько месяцев, я осмелилась написать, что поняла, что изменилось и готова сказать. И мы опять пошли в лес. Опять снег. Я завела, заблудились. Но без самокрутки уже. Раздраженный разговор. Через полгода я решила больше не поздравлять. Через несколько дней написала что-то отвлеченное. Позвал увидеться. Мороз, но без снега. Темные улицы. Обсуждаем ковид и прививки. Зовет пойти в бар пить пиво. Я отказываюсь пить. Идем в бар через кофейню. Мне — какао. Сидим в баре. На стене «Сад земных наслаждений». Говорит очень спокойно: «Я каждый вечер пью. В остальное время слежу за здоровьем. Когда захочу, брошу. Теперь ты расскажи о себе». Я молчу. Мне уже пора. «У меня завтра урок, нужно собираться домой». Вызывает мне такси: «А я еще посижу, у меня полстакана». Сажает меня в машину. Я все еще флиртую: «Может, стоит видеться чаще, чем раз в год?» На следующий день решаю, что можно попросить его мне в чем-нибудь помочь. Еще через день пишу просьбу помочь с волонтерским проектом. Он отвечает резко: «После всего, что я тебе рассказал о себе, ты почему-то решила, что я захочу этим заниматься?» Я истерю: «Да. Это помощь детям. И мне». И получаю глыбу льда в ответ: «Я сам напишу, когда посчитаю нужным». Я всё еще жду. Уже полдень. Может, ближе к ночи? Конечная. Безумец стоит у задней двери. Продолжает бормотать, будто обращаясь ко мне: «Будьте счастливы, живите долго!» Спасибо, постараюсь. Выходим. Я бегу на автобус, не оглядываясь. 

День заканчивается. И теперь я потихоньку радуюсь его молчанию. Он стал честным с собою. Перестал поздравлять только в угоду традиции, давя собственные убеждения. А значит, он будет счастлив. Наверняка.

***

Х.:

Позвонила мама в слезах. Мама работает инженером на электростанции. 

— Я знаю, ты сейчас будешь меня ругать. Я знаю, неправильно так реагировать. В прошлое дежурство я видела по камерам, что по подстанции летает голубь, сказала мастеру, чтобы открыл окно и выпустил. А сегодня при обходе я нашла его. Такой маленький, легкий, невесомый почти, и перьями все вокруг устлано, как ковёр, и окно закрыто. Я знаю, ты скажешь, что гибнут люди, но у меня такое чувство вины, я должна была пойти сама и выпустить, что случилось, почему?

 — Не буду я ничего говорить. Нельзя сравнить боль, нет измерителя горя. Есть зло и смерть, которые нельзя оправдать. И чувство вины — хорошее чувство, оно говорит, что мы ещё живы. И можно, и нужно плакать. Этого у нас, слава богу, не отобрать.

***

I.:

— А вы принимаете… вот тут у меня… в Киев, в Полтаву, в Запорожье. Туда берёте сейчас посылки?

— Я вроде бы вам говорила по телефону. — Со мной она переходит на русский. — Посмотреть мою ссылку, я вам присылала, смотрели?

— Да, да… но всё меняется же каждый день…

— Сейчас открою… вот УкрПочта, а вот Новая почта, видите, от них информация… понимаете же по-украински?

Я молчу, но она продолжает, не ожидая ответа:

— Ну, мы в любом случае берём всё. Они доставят. Может быть, не сразу, но все посылки будут храниться на складе, и они доставят при первой возможности. Или могут привезти в другой город, где нет военных действий. У вас там что?

— Продукты. Это спецпродукты для людей с определенным заболеванием. Вот в Киеве — там женщина пожилая, одинокая. Она не сможет забрать в другом городе.

— А адрес какой? Тут у вас только отделение.

— Я не знаю её адреса, это всё, что у меня есть. 

— Как не знаете? Ну ладно. Всё возьмём. Что смогут — доставят. Если потеряется посылка — я вам лично доставку возмещу. 

— Мне не надо. Пусть всё доедет.

— Тут не от нас зависит… Везём, где нет обстрелов.

Я оставляю три посылки. Три посылки для совершенно незнакомых мне людей с до боли знакомым мне заболеванием. Пусть всё доедет.

***

M.:

Сходила на почту. В оранжевом конверте с другого края Земли приехал мой лунный камень. Я заказала его месяц назад, когда казалось, что убийственнее, чем каток прошедших двух лет, уже ничего не может быть. Его называют лабрадорит, и на первый взгляд он темно-синий, как закат под тучами сегодня. Скользкий, холодный, с черными прожилками. Они похожи на тонкие кривые шрамы, которые уже никогда не посветлеют, и задеть их страшно, ведь тогда они вскроются и оттуда польется неконтролируемый поток грязи. Я аккуратно держу тяжелый камень на ладони, поглаживаю его мерцающую поверхность и надеюсь, что заживление шрамов всё ещё возможно.

На ночь я положу камень на подоконник. Пусть растущая Луна тронет его светом, и в его перламутре проявится весеннее небо над полем цветущего рапса, а грязь превратится в плодородную землю, питающую жизнь. Так хочется верить, что камешек мой — волшебный.

***

E.:

Мама пьет глинтвейн, потому что в кондитерской не нашлось подходящего кофе. 

Мама спрашивает: ну как вы живете?

Я отвечаю: нормально. Я дома, М. учится, все как обычно.

Мама спрашивает: то, что вы говорили про отъезд из страны, как с этим?

Я отвечаю: решили остаться, по крайней мере, пока. 

Мама спрашивает: а почему?

Я отвечаю что-то про нечеткие перспективы и проживем как-нибудь.

Мама понимающе кивает. 

Я спрашиваю: а ты как?

Мама отвечает: нормально. Звонила Л., у нее все хорошо, рядом пока не стреляют.

Я спрашиваю: а сама как себя чувствуешь?

Мама отвечает: да ничего, купила наушники, выходные, отдыхаю. 

Мама спрашивает: помнишь, когда началось, ты мне посоветовал поискать психотерапевта?

Я отвечаю: да, конечно.

Мама говорит: я вначале отбрехалась, а сейчас думаю, что, может, и стоит. Родственников точно консультировать нельзя?

Я отвечаю: ну и хорошо. Но прости, родственников правда нельзя. А еще у меня образование немного другое.

Мама спрашивает: а поучиться не хочешь?

Я отвечаю что-то про не мой путь и отсутствие интереса.

Мама самую малость разочаровывается. Или огорчается. 

Мама спрашивает: ты сегодня у зубного был?

Я отвечаю: нет, у терапевта, по поводу давления.

Мама будоражится и спрашивает про давление, про врача, про лекарства.

Я отвечаю.

Мама советует: нужно худеть, нужно сесть на ту диету, помнишь, я рассказывала, нужно больше двигаться.

Я соглашаюсь: да, да, да, конечно, ты права. 

Я спрашиваю: а дедушка ведь не был гипертоником?

Мама отвечает: нет, но у него была аритмия, а это хуже. Поедем на кладбище, в прошлом году ведь не были.

Я отвечаю: конечно. В мае, как всегда?

Мама отвечает: можно и раньше.

Мама спрашивает: как мы теперь будем жить?

Я отвечаю: не знаю. Но это не может продлиться долго. Может, несколько лет. Но не больше четырех.

Мама спрашивает: а что подарить М. на день рождения? 

Я отвечаю: только не сертификат на кофе.

Мама машет руками: да я понимаю, но все-таки…

Мама расплачивается.

Мы спускаемся в метро, неловко обнимаемся и желаем друг другу держаться.

***

M.:

Про ансамбль

Вчера с любимыми девами собрались петь. Сели в круг, всего пять штук. Распелись, сверились с нотами, разделились на голоса, соединились в ансамбль. Пару дней назад такое действо я бы обрисовала фразой «как в прошлой жизни». Но сейчас оно случилось про настоящее. Живое и бодрящееся. Единственное понятное настоящее, которое осталось. Без репетиций и прогонов. Это мои девы — море синих платьев, прямые спины, но ведьмины глаза. Это моя мама, кипучая смесь семейских и украинцев, голосом рисовавшая лавины, так, что мы с дедом выбегали во двор, боясь за свои барабанные перепонки. Это бабушка Дуня, ее сестры и подруги, которые после первой же рюмки рассыпались на голоса и орали из самого сердца, кровью, слезами, центром земли, сразу на всех языках. Выше — горше, ниже — тверже. Один раз услышал — никогда не забудешь. Это буквы на льду Невы. Их можно закрасить, но они проявятся сквозь. Их можно прикрыть стыдом, но они уже отпечатались на веках. Мы сильные, нас не одна. Я срываю голос, но девы удерживают мелодию. Я слышу, как кто-то теряет дыхание, и помогаю ритму сохраниться. Я не могу вступить, но рядом есть та, что готова подменить меня и отдать свое время на мою передышку. После двух часов отогревания друг друга и друг об друга я наконец почувствовала, как кулак, пробивший грудь и сжавший легкие, ослабил хватку. И есть воздух, чтобы дышать. И есть воздух, чтобы петь. Пока я могу взять за руку хотя бы одну из этих женщин, мне уже не так страшно.

***

Ю.:

Никак не могу оторваться от чтения новостей. Состояние непрерывного падения в черную дыру, дна которой не видно. 

Уже выпит чай и надо спать. Завтра в офисе бухгалтерша, юрист и агроном, сгруппировавшись у кулера, будут снова обсуждать другие новости, которые я не смотрю, на устройстве, которого у меня даже нет. 

— Не жили богато, нечего и начинать, — повизгивая, с ударением на каждом слове, притопывая левой ножкой в дермантиновом сапоге и выпучивая глаза на каждого из собравшихся, будет декламировать бухгалтерша.

Агроном крякнет, почешет правую ягодицу и качнет головой в знак одобрения и поддержки.

— Если б не мы, то нас! Поэтому вот, — подытожит юрист.

А я буду мучительно ждать, пока они не разойдутся по своим кабинетам, чтобы в тишине приготовить себе бразильский кофе из немецкой кофемашины.

***

G.:

Письмо от школьной администрации. Директор сообщает о том, что у них есть достаточный запас йодид калия на случай чрезвычайной ситуации. Ещё директор уверяет, что у них есть четкий план, они знают, что делать, и что наши дети с ними в полной безопасности. 

Я не сразу осознаю реальность происходящего. То есть вот так, да? Мы сейчас обсуждаем, что будем делать в случае ядерной войны? Вот так буднично, цивилизованно, спокойно? 

Паника подкрадывается и я уже ловлю ртом воздух, направляюсь к окну, чтобы впустить прохладу марта, как приходит смс — нужна помощь прибывшим, срочно.

И я бегу. Бегу изо всех сил. И я отдаю все, что могу, лишь бы не чувствовать этот леденящий ужас. Лишь бы чуточку согреться под добрыми взглядами уставших, потерянных и напуганных людей. И я чувствую безмерную благодарность за то, что они принимают мою помощь. 

Пожалуй, сейчас это жизненно необходимое для меня лекарство. Помощь другим.

***

A.:

Вам не показалось, что падающий снег сегодня был похож на пепел? Помню, как подумал об этом и поёжился, но не от холода — от понятных ассоциаций, что вот уже две недели занимают все мысли. 

Еще думал сегодня, что очень много сил уходит на повороты головы. Те самые повороты, которые призваны уберечь глаза и уши от любой информации о новых запретах и жертвах на таких же заснеженных улицах в этой стране и стране по соседству. 

А еще устала правая рука. В последние дни много нервничаешь и вечно таскаешь ей еду в рот. А когда не ешь, то подпираешь ей же тяжелую голову. Левой руке полегче. Ей просто порой трогаешь сердце, отмечаешь учащенный ритм, убираешь обратно в карман.

Немного надоело вздыхать, но опытным путем доказано, что это оптимальная реакция на любые мнения людей по поводу известных событий. Послушал, шумно вздохнул, считай, отреагировал. Опционально можно еще покивать или издать пару звуков на выбор. Получается, и собеседника не обидел, и глупых споров избежал. И это не проявление слабости, вовсе нет. Иногда отказ от конфликта — победа. Передайте там эту безусловную мудрость из пацанских цитатников выше по цепочке. Этот стиль должен быть им понятен.

В общем, грустный какой-то вышел праздник 8-го марта. И весну, и радость, и тюльпаны в озябших руках сегодня символично накрыло снегом, который очень уж был похож на пепел, вам не показалось?

***

A.:

Каждый день стараюсь писать от руки в блокноте. Но выпала неделя, что не мог этого делать. Две записи: 19.02.2022 и 26.02.22. Между этими событиями неделя. Между этими событиями — жизнь. Жизнь, которая осталась в 19 февраля. И жизнь, которая началась с 24 февраля. Неделя, в которой перемешались осколки двух реальностей. День, когда все стали читать новости, когда все молчали, но читали новости, в разговорах по телефону говорили, но в реальные беседы не вступали. День, когда ты просыпаешься, по привычке открываешь Инстаграм с утра и тут происходит шквал. Он обрушивается на тебя потоком информации. Заходишь в Яндекс, потом в Фейсбук, потом в Телеграм. А там новости. А там сторис знакомых и подписчиков. А там весна за окном. А там в экране взрывы. А там весна. А ты тут. И хочешь убрать телефон, укрыться от этого. Но снова открываешь его и читаешь, и не веришь, и веришь, и снова откладываешь телефон. Смотришь в окно. А там весна. И все вокруг не смотрят за окно, а смотрят в телефон.

⠀

19.02.2022, 08:42:

⠀

«А так все нормально. Чувствую себя хорошо. Надеюсь, что еще недельку — и домой! (В этот момент находился с ребенком в больнице).

Хорошего дня!»

⠀

26.02.2022, 07:33:

⠀

«Сегодня мы дома. Вчера приехали из больницы. Костя еще спит.

…Эти два дня просто без отрыва практически читал новости. Понял, что ничего это не даст. И просто отключился от информационного поля.

Из планов на сегодня:

⠀

— поставить стирку;

— купить тапочки, пену для бритья.

⠀

Погода эти дни стоит хорошая. Очень хочу, чтобы началась настоящая теплая весна».

⠀

Без записи. В то утро проснулись в больничной палате. Накануне положили маму с ребенком. Открыли социальные сети и новости за чашкой кофе. И тут она говорит, звонит и пишет (слышу отрывки). Улавливаю только контекст. Пишу сообщение в Телеграме:

⠀

«— А вместе с тем у нас в палате соседка и ее родственники в Харькове. И вся больница с телефонами.

— Что говорят реально. Что их семь там, говорят.

— Она с утра с телефоном. Только часть разговора слышу. Что кто-то получает оружие, все укрываются, где могут.

— Какой ад. Наши пишут, что Харьков окружили. Новости.

Время московское — 12:01.

Отматываю сообщения назад.

Время московское — 09:37

⠀

Сообщение: «Что не делается, все к лучшему. Сейчас лучше быть здесь (Москва), сделали операцию (ребенку) и продолжить учиться, чем были бы на реабилитации в Крыму» (в эти числа должны были лететь в Крым с ребенком в санаторий в Евпаторию).

А дальше сообщения, новости из разных источников, разговоры с мамой: «Если бы были сейчас в Крыму, то я бы просто умерла со страху за вас».

Этот день — 24 февраля — не был записан в моем дневнике. Но он останется в памяти, он останется в сообщениях, в переписках с родными и близкими. Он останется в памяти в тех первых кадрах, которые были в сети, он останется в памяти в первых сообщениях и сториз, которые публиковали люди из городов и разных точек Украины.

Он останется в памяти днем, который разделил жизнь на до и после.

***

T.:

— А потом пришёл Адам и сказал: если мы будем защищать, Путин сбросит на нас бомбу. И мы все такие: буууу, — хохочет Петька. 

Папа Адама марокканец, до переезда во Францию учился на агротехника в Кубанском университете. Он знает, что я русская. Маме Адама строго-настрого запрещено жаловаться директору, если Петька обижает их сына. Тоненькая, черноглазная, без платка на голове, она покупает и продаёт драгоценные камни. Всё хочет пригласить нас на ужин. Надеюсь, не передумала пока.

— А Ахмед спросил: ты же у нас русьян, — продолжает рассказывать Петя. Я ему: буууу. Не русьян, а русский. 

Я пугаюсь, Петька заливается ещё громче: — И ещё француз наполовину, еврей, и наполовину армянин, а нет, это ты, мам, наполовину, я наполовину швейцарец и ещё кто, пап?

— Поляк, — подсказывает наполовину поляк Петин папа.

Мы старались объяснить сыну, что его может ожидать в школе после февральских каникул, пытались подготовить. Я успела порадоваться, что дала детям привычные для французского уха имена, пока не вспомнила о их двойных фамилиях: первая часть русская, вторая — камуфляжная, французская. Мне и на работу выходить было страшно. Утром шла и про себя оправдывалась: я ведь не агрессивная, вспоминала все случаи, когда сопротивлялась начальству, может, это и есть имперские замашки?

А люди на работе подошли ко мне поодиночке и спросили: ты как?

— А потом, — Петя затих, — когда закончилась перемена, Инесс села со мной за парту. Нас всегда рассаживают после каникул. И она сказала: Пьер, ты же знаешь, что [РКН]? А у неё щёчки круглые, а на щечках полосочки, и она маленькая, меньше других девочек в классе. И тогда я сказал, что буду ее защищать.

***

A.:

Просыпаюсь в 4 часа ночи — как и каждый день. Принимаю дозу из двух японских сырников и кофе. Обрабатываю фотографии с закрытого мероприятия банка-который-нельзя-называть-иначе-штраф-три-миллиона-рублей. Высылаю обработанную съёмку заказчику, поздравляю его и ещё нескольких клиентов с восьмой мартой. «Пусть ваше настроение остаётся по-весеннему хорошим, несмотря ни на что». Принимаю дозу омлета со спаржей в сливочно-овощном соусе и кофе. Ложусь спать. В 10 часов просыпаюсь, чтобы принять дозу из протеинового батончика, банана и кофе. Запиваю дозой из Золофта, Ламотриджина и Арипипразола. Ложусь спать. В 13 часов просыпаюсь, чтобы принять дозу курицы с брокколи, грецким орехом и сливочным соусом. Ложусь спать. В 16 часов просыпаюсь, чтобы принять дозу розовых тортелли с рикоттой и шпинатом. Хочу спать, но включаю на телефоне мультфильм американской компании, которая больше не будет выпускать в прокат мультфильмы в России. Посмотрев 22 минуты 40 секунд, одеваюсь и уезжаю с семьёй к бабушке, чтобы поздравить с восьмой мартой и её. У бабушки за столом принимаю дозу золотистой курочки, запечённой под майонезом, майонезного оливье, майонезной селёдки под шубой, диетической котлетки из индейки, анти-диетических пирожков с картошкой и грибами (1 штука) и с луком и яйцом (3 штуки), кофе с пирожными. Иду спать, потому что за столом обсуждают то самое «ни на что», несмотря на которое настроение должно быть по-весеннему хорошим. Папа читает краткий курс новейшей истории украино-российских взаимоотношений сестре, маме и бабушке. Бабушка отказывается идти к психиатру и всё время плачет: «Каждый сам может взять себя в руки». Мама беспокоится, что не успевает купить последний бойлер со скидкой и что заказала кучу кафельной плитки, которая ей разонравилась. Сестра сообщает, что написала две страницы диплома, но у неё ещё два месяца. Слушаю краем уха из спальни, параллельно пою в караоке на телефоне Вопли Видоплясова «Весна». Принимаю дозу чёрного чая с куском домашнего торта «Наполеон». Курю с папой и сестрой на улице, слушаю, что независимые СМИ закрываются сами, потому что боятся штрафов за фейк, что те, кто уехал из России, — крысы и предатели. Понимаю, что между мной и родителями возникла пропасть, которую не перепрыгнуть. Возвращаясь домой, курю двадцатую за сегодня сигарету, принимаю дозу Кветиапина, досматриваю мультфильм американской компании и пишу этот текст. Фейсбук сообщает, что Иван Вырыпаев будет перечислять свои российские гонорары на поддержку мирных жителей Украины, что Польша отказалась от постановок по Чехову, запрещает Мусоргского, Шостаковича, Чайковского, Стравинского… Ложусь спать.

***

E.:

Жоэлька

Фоточку он мне прислал с утра, конечно, закачаешься. С прищуром, фирменной ухмылкой и эмодзи-тюльпаном, пристроенным к левой руке. Вверху подпись фиолетовыми буквами — с 8 марта. Ниже вопрос: когда увидимся? Я, само собой, была не против увидеться в самое-самое ближайшее время и прыгнула сначала на велосипед, потом в поезд, а потом в еще один поезд. Через полтора часа, вуаля, я уже острожно стучала в дверь дома в маленьком переулке на окраине. 

 Дверь открылась, и я упала в пахнущую молоком тельняшку Лолы, одна рука которой сразу обняла меня, а вторая продолжала крепко держать моего утреннего поздравителя. «Какие новости? Нашёлся для твоих киевлян дом?» — Всегда легкая Лола перенесла наши онлайн разговоры последних дней в оффлайн. «Хавьер всех забирает к себе в дом, вместе с кошками, повезло», — ответила я, играя в гляделки с юным красавчиком. Хавьер был известным на всю деревушку садовником из какой-то нашей прошлой жизни. «А что с ребятами из Питера, едут? — Лола положила сына в люльку, качнула легонько ногой. — Чай будешь? Облепиховый». «Они завтра ночью будут здесь, едут через Хельсинки. Где ты облепиху-то раздобыла?» — без всякой паузы удивилась я и порадовалась на секунду, что меня действительно занимают такие вопросы и мне правда интересно, где моя подруга посреди испанской деревни раздобыла облепиху. Отметила про себя, значит, я человек пока что. Лола обняла ладонями стеклянный чайник с ярко-желтым чаем внутри: — «В русском магазине в Барселоне заказала. Да, Жоэлька?» Оливковый трехмесячный малыш с испанским именем Жоэль, по крови каталонец, галисиец, русский, чуваш, узбек и сибиряк (я в курсе, что это не национальность, но не могу удержаться) изобразил фирменную ухмылочку и засунул все пять пальцев своей крошечной ладошки в рот. Мы взяли чай, мёд, Жоэльку в люльке и двинулись в гостиную, увешанную картинами самой Лолы и ее мужа, на террасе лил дождь, крупные капли колотили по апельсинам на деревне в центре маленького уютного газона.

***

I.:

Мы сидим в гостиной стамбульской съемной квартиры. Думали, будем здесь вдвоём с мужем, а оказалось, наша только спальня, рядом комната хозяина и его девушки, гостиная — общая. В ней сегодня ночует пара из России, которой перенесли рейс.

Самого хозяина, турка Мурата, дома нет: он фотограф-журналист, уехал в Киев. Написал мне об этом, когда спрашивал, можно ли ребятам остаться на ночь. Я спросила его: «Как вы в Киеве? С вами все в порядке?» Он ответил: «Теперь да».

Вместо Мурата с нами его девушка, белоруска Алена. Иногда она выходит в коридор заплаканная. Мурат присылает ей фотографии, пишет, что скоро вернётся. Они вместе полгода, Алена ради него приехала из Японии.

И вот мы сидим в светлой комнате с высоким потолками, книжным шкафом, на полках которого стоят книги Толстого, Достоевского, Тургенева и Чехова на турецком (я не удержалась и погладила корешки), сидим вокруг журнального столика, заставленного банками Гиннеса и местного эля, сидим и разговариваем. С нами Алена и Серёжа. Оля, жена Серёжи, ушла в другую комнату, как только мы заговорили про [РКН]. Серёжа — артистичный, интеллигентный парень, говорит красиво и смешно. Любимое слово — «чеканашка», называет так Шойгу и себя, потому что с декабря твердил, что будет [РКН], а все крутили у виска. Серёжа и Оля летят в Уругвай. Спрашиваю, почему такой странный выбор, он объясняет: «Я по образованию географ. По моим подсчетам, вероятность ядерной войны — 10%. В таком случае следует опасаться взрывной волны, радиоактивного излучения и наступления ядерной зимы. Если зима наступит, она затронет умеренный пояс Северного полушария. В таком случае лучше быть поближе к экватору. Поэтому — Уругвай».

Серёжа, конечно, чеканашка. Но он не смеётся, и я не смеюсь.

***

P.:

В Прагу пришла весна. Я вижу подснежники на вокзальной клумбе. Оттаявший город пахнет сегодня пыльным камнем, прошлогодней листвой и почему-то лавандовым мылом. Я иду стричься в парикмахерскую, где говорят по-русски, и думаю, что мне сказать, если парикмахер окажется украинцем. Хорошо, что мне бриться не надо, думаю я, а то в этих барбершопах сплошные опасные бритвы, еще полоснет по горлу за «спецоперацию», мало ли. 

Я подхожу к вокзалу Масарика и хмурюсь: мне не нравится, что моя голова думает такие глупости, но как ей запретишь? И звонкое синее небо, и первое по-настоящему жгучее весеннее солнце меня не утешают. Наоборот, тревога звенит в ответ, вторит этому небу, и вся эта великолепная Прага, мой годичной давности эмигрантский трофей, рассыпается мокрым сахаром в ладонях, оставляет меня с липкими пальцами. Только в январе мы с женой впервые почувствовали себя тут дома, разносили этот дом, нашли место для всех почти мозолей и даже детский садик сыну присмотрели, и тут… Иду и думаю об украинце с бритвой. 

У вокзала стоит палатка-времянка, в каких раньше на Выхино продавали китайские куртки. Тут принимают гуманитарную помощь для беженцев. Думаю, что можно было бы отнести сюда Андрюшины книжки. Что-то, из чего он уже вырос, курочку Рябу, там, всякую, Репку… И ужасного Геннадия Цыферова обязательно надо отдать! Правда, где теперь возьмешь новые книжки на замену старым? В Москву мы теперь не скоро попадем. 

Я ухожу от вокзала и уже не думаю о книжках. Думаю о том, как давно хотел прочитать сыну Туве Янсон, Астрид Линдгрен, Юрия Олешу. И о том, каково мне будет читать их сейчас. Все эти книги учат отваге и честности, они учат помогать и дружить, учат быть смелым Муми-троллем, щедрой Пеппи, чутким наследником Тутти… Все они, эти трое, и еще множество других персонажей смотрят на меня откуда-то из дачного книжного шкафа, отсыревшие от зимней сырости, и спрашивают меня: 

Что ты делаешь? 

Что ты сделаешь? 

А я не знаю, что им ответить. Я иду стричься по весенней Праге и думаю о бритве.

Мы с парикмахером молчали всю стрижку. «Давно тут живете», спросил он меня под конец, стряхивая состриженные волосы на пол. «Второй год», ответил я. «Я тоже», кивнул он в зеркало и спрыснул меня одеколоном. Вопроса «откуда» не последовало, и я сам его задавать не стал. Уходя, я оставил парикмахеру пятьдесят крон на чай.

А вечером начал читать сыну «Шляпу волшебника». 

С экрана, но это ничего.

***

П.:

Вчера впервые приготовил профитроли.

Испёк.

Сотворил.

Что такое профитроли? Это волшебство.

Это бронзовые бока. Это нежность и воздух.

Профитроли не греются о горячие шаньги на субботнем столе у бабушки.

Встретить профитроли можно только на сияющем невесомом постаменте посреди кондитерской.

И вот я сам.

И акт творения не обошелся без женщин.

Ася врывалась со мной во все авантюры. За руку и чуть впереди.

Свадьба. Сын. Квартира. Переезд.

То нежно посаженной мыслью, то горячей поддержкой, то аккуратным исполнением совместно задуманного. Шаг за шагом. 

Такая Ася.

С профитролями Асина была идея. Я вообразить себе подобной дерзости не мог.

Профитроли дома! А завтра что? Утка по-пекински?

Кипит вода. В ней растворяется большой кусок сливочного масла. Вода возмущается вокруг. Но стоит прогнать кусок пару раз по кастрюле, как вода затихает.

Масло холодное и большое. Долго не повозмущаешься.

Я стою. Толкаю масло от стенки к стенке. 

И вот кусок растаял, и масла в кастрюле не осталось. Точнее, вся жидкость теперь — масло.

И масло это затихает, готовясь заклокотать и возмутиться. Вот-вот.

Я засыпаю его мукой.

— Ты не успел, малыш Масло!

Вдруг не остаётся времени для фантазий. Размазать!

Собрать!

Размазать!

Перевернуть!

Начинаю сомневаться. А сколько нужно заваривать тесто?

Трижды снимаю тесто с конфорки. Трижды возвращаю назад.

Жду, когда получится плотный комок.

Боюсь пережечь (а ведь тогда, с козулями, недодержал!)

И…  расслабляюсь. 

Снимаю тесто с плиты и оставляю в покое. Драма кончилась, её заместил технологический процесс.

Готовые профитроли на столе.

Волшебные.

Первым делом отправляю фото Оксе.

Она всегда готова порадоваться вместе. Поддержать. Посмеяться. Или потыкать неудобными вопросами. 

Не знаешь, что от неё ожидать за вечерним чаем. Знаешь, на что рассчитывать в беде.

Такая Окса.

Сейчас она радуется вместе со мной. И спрашивает, какой я выбрал крем для начинки. И предлагает свои варианты.

Несколько дней назад Оксана вернулась в Архангельск. Быть рядом с мамой во время второй химиотерапии. Перед этим потеряла работу. 

Завтра, 8 марта, Окса потеряет маму.

А я здесь и сейчас.

Любуюсь своими профитролями. Смакую ощущение волшебной силы внутри.

Ощущение небывалого свершения. Ощущение возможностей.

Если идти шаг за шагом.

Если идти не одному.

***

Л.:

Мы с мужем слушали аудиокнигу, «Гарри Поттер и Орден Феникса», это моя любимая книга поттерианы. У мужа слух лучше, чем у меня. Он резко вышел в коридор, вернулся ко мне и сказал: «Там, похоже, женщину бьют». 

На пару секунд мы оба прижали уши к входной двери. Были слышны мужские крики, маты, женский плач. Я сказала — «я выйду», а муж предложил вызвать полицию.

Мы уже вызывали как-то полицию на соседа за стенкой, он бил жену. Приехали бравые парни в бронежилетах, высокие, статные, экипированные не хуже ассасинов в игре от Ubisoft. Дверь им открыл сам сосед, жены не было видно. Полицейские сказали соседу: «А, вы ругаетесь с женой? Так это ваше семейное дело!» После чего сообщили ему фамилию и адрес человека, который вызвал милицию, то есть, мой. И уехали.

От криков до побоев один шаг. От побоев до смерти — тоже. Ждать полицию было некогда. Я вышла на лестницу. Сосед, всегда казавшийся крайне адекватным, адски и пьяно орал на свою жену. Мой муж зачем-то полез в шкаф. Я сказала соседу, что сейчас вызову полицию. Хотя понимала, мои угрозы не имеют никакой силы. Он лихо обматерил меня и двинулся навстречу. Но в мою сторону не пошёл, а завернул к лифтам. Выглянули другие соседи. Начали попрекать  мужика. Он почти что плакал, заходя в лифт, говорил: «Вы себе не представляете». 

Я вернулась домой и обнаружила там самурая с моей коллекционной катаной (незаточенной). Муж не нашёл в доме более тяжёлого предмета. Он сказал, что взял катану на тот случай, если сосед вдруг бросится убивать жену и меня. 

Муж сказал, что много раз общался с этим соседом. Сосед, как оказалось, пытался построить бизнес и, возможно, сейчас всё потерял. 

Я пойду к его жене и поговорю с ней, попытаюсь предложить помощь. А муж пошёл на улицу искать соседа, чтобы поговорить.

***

Ф.:

Вчера и сегодня я писала. Это не могло бы считаться событием в прошлых условиях привычного благополучия, где событие трактуется как «перемещение персонажа через границу семантического поля» по Лотману. В акте письма нет декларируемой Лотманом резкости, непредсказуемости и неожиданности, нет необходимого смещения и революционности. Есть рутина, осознанное подчинение дисциплине и техники попадания в состояние потока. Я намеренно выбираю больше существительных и сгоняю их в статичные ряды. И вновь обращаюсь к Лотману.

Событие революционно, это происшествие в контексте, это сдвиг, «значимое уклонение от нормы», «поскольку выполнение нормы “событием” не является». Здесь неизбежно обращение к понятию психиатрической нормы и так же неизбежны примеры Марины Абрамович, которая говорила, что Фрейд явно бы ей заинтересовался, и насильников и убийц, крайних точек на графиках колебаний волн, а вместе с ними профессиональных военных, убивающих во имя добра, защиты и спасения — двойной слом шаблона. Убийства в контексте [РКН] перестают быть событиями, и очевидны, хотя и бесплодны, старания вернуть их в ряд, в статус происшествий, то есть отклонений от нормы.

В прошлый четверг, а теперь отсчёт идёт на четверги, и это прошлый четверг, не позапрошлый, мы с мужем ходили в галерею. Билеты на Врубеля купили давно, в конце января, и решили попробовать. Врубель оказался мёртв и непригоден для взаимодействия с реальностью. Я упросила мужа пойти на выставку современного искусства из Европы — и там вдруг смеялась. Плечи выровнялись, стихли отёки под глазами, я захотела есть. Потом мы долго спорили и ссорились, громко, яростно, с горячими взаимными упрёками, заснули за полночь, обсуждая современных художников. Это лотмановский пример, описанный в «Структуре художественного текста»: про супругов, разошедшихся в оценках абстрактного искусства и обратившихся в милицию, чтобы составить протокол. Для участкового в этом нет события, поскольку нет нарушений законов, а в моей семьи посещение выставки надёжно встроилось в родовую память и соединилось с историческим контекстом, что сразу поднимает событие на следующий структурный уровень.

Согласна, ассоциация с Лотманом не первого ряда, до неё книга Анни Эрно и фильм, которые так и называются «Событие». Случайная беременность, нелегальный аборт во Франции после Второй мировой. Несомненно событие, которое Эрно перемещает между позициями существенности и незначительности, то разворачивает его в вариантах текстуальных положений в несколько сюжетных звеньев, то округляет до единственного, закрашивая общую картину мира. У Эрно и Одри Диван, снявшей фильм, вечной точкой выставлено одно и то же событие — вмешательство акушерки и эмбрион. У меня было два эмбриона: аборт, белёсые сгруппированные точки на мониторе УЗИ, и их не стало, и мёртвая женщина, беременность восемь недель, на стенке матки плацентарная площадка. Лотман и Эрно объединили их, нещадно связали, небрежно закинув на другую ступень иерархии.

Фокусировка, наведение резкости, раздел происшествий в газете — и действо письма, торопливый неразборчивый текст в результате трансформируется в событие, разгоняя внутреннюю машину неудобных моральных вопросов о коллективной вине и ответственности.

К сегодняшней точке временной схемы со страхом стерпелись, наступает истощение стрáховой машинерии, это ли не событие для начала, несвоевременное, как и все другие.

***

И.:

В Ереване сегодня солнечно. Ходил по бульвару, шарахался от шумных компаний парней-сверстников, угрожающе говорящих на непонятном языке, с удивлением рассматривал пары девушек-подружек, ведущих себя, жестикулирующих, общающихся друг с другом совсем по-другому, чем привычные мне их московские аналоги. Бродил и с удивлением отмечал, что за несколько дней пребывания тут так и не встретил на улице мужчину и женщину, приходящихся друг другу просто друзьями. Все вокруг странное, неясное, не такое, чем кажется. Непривычной формы скамейки, непонятные мне взгляды, по другому поступающие на перекрестках водители. Все так разительно отличается от известного мне, все настолько иначе. 

Сегодня к нам приехали еще двое знакомых. Трое, если считать малыша. Ближе к вечеру они смогли снять квартиру на краю центра. Они все еще надеются вернуться домой через несколько недель. Мать считает это наивностью. А я просто завидую. Я завидую тем, кто остался там.  

Друга на днях остановили на Лубянке, он считал количество омоновцев, и его вежливо попросили открыть телефон. Слава богу, отговорился. Не знаю, что будет завтра. Будет ли завтра? 

Все постепенно сходят с ума. Сошли с ума друзья. Не могут трезво рассуждать, паникуют, ликуют, ненавидят, ненавидят, и еще раз ненавидят. Сошли с ума СМИ. Нагнетают, усугубляют и ненавидят, ненавидят, ненавидят.  

Даже те, кто не тронулся окончательно два года назад, начинают истерить, орать и ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть. Люди сходят с ума. Главное, не сойти с ума.

***

Е.:

Тяжелее всего по утрам. Физически трудно возвращаться в кошмар из беспокойного полусна. Обязанность накормить и отправить в школу Варьку стаскивает с кровати безвольное слабое тело. До [РКН] мешавшие три кг веса тают, потому что есть не хочется. Некстати подумалось, что скоро все страдания по поводу зависимости от сладкого закончатся сами собой. Шоколад останется только в памяти. 

Почистила список друзей, убрала всех, кто ни разу не отметился ни словом, ни лайком. И не по политическим разногласиям, просто от того, что хочется забиться в угол. 

При встрече со знакомыми боюсь услышать про восемь лет и стучащий в сердца пепел донбасских детей.

Приступы тоски и безнадёжности со вчерашнего вечера сменяются приступами обессиливающего страха. Оказалось, что всё же умею плакать. Спасибо слезам. 

Пробую писать, но получается не очень. Хочу написать сценарий о любви, надеюсь, процесс поможет на время уходить от реальности.

Хорошо, что вписалась в учёбу, это тоже немного поддерживает. 

Наблюдаю за собой, как уходит необходимость принимать казавшиеся до [РКН] важными решения или сделать жизненный выбор, думать, как сделать то или это. Теперь не надо. Думаю, что смогу лично я, когда наступит время выживания. Я уже не та, что была в 90-е. Надеюсь на то, что, когда наступит этот момент, смогу мобилизоваться. 

Думаю, что всё, что мы называем «пиздец», ещё не он. 

Купила дочке бумажных книг.

***

А.:

Однажды ко мне приезжал племянник. После его визитов, наполненных неуёмной детской энергией и радостью, я обычно ещё долго нахожу заботливо приклеенные в самых разных потаенных местах стикеры, нарисованные на скатерти, мне непонятные, но очень нужные в тот момент ему, знаки, детальки конструктора в дальних уголках под шкафом или диваном. 

Но в тот раз его очень заинтересовал деревянный человечек из Икеи. Это и неудивительно. Ведь у него двигались руки и ноги, можно было представить, как он делает акробатические трюки, бежит стометровки, перепрыгивает ужасные пропасти и летает, как супермен. В тот момент, когда человечек вдруг стал трансформером и должен был ловко сложиться определенным, одному моему племяннику известным образом, вместо трансформации произошла наглядная демонстрация выражения «руки отваливаются». Племянник выразил своё отношение к произошедшему озадаченным «Ой…», а человечек остался стоять на полке без руки. 

Я сложила отпавшую деталь и винтик, ее придерживавший, в ящичек под названием «а вдруг пригодится», а человечка ласково окрестила «мой паралимпиец» и установила в позу атлета, готовящегося к забегу.

Сегодня, 8 марта, он снова попался мне на глаза. И я не смогла пройти мимо, как раньше. Я долго рылась в шкафчиках и ящичках в поисках того самого «а вдруг», потому что за прошедшее с момента события время напрочь успела забыть, куда это я положила детали, чтобы не потерять. Казалось, не было дела важнее. Нашла. Долго возилась с пружинкой и отверткой, вспоминала гайдаровское «пружина была упряма, а дедушка был терпелив», и, наконец, вернула руку на место. 

Почему-то от осознания того, что ещё можно что-то починить, стало так тепло и спокойно. Пусть какую-то мелочь, но сохранить. Как точку опоры в мире, который рассыпается на глазах.

***

О.:

Я увидела девушку. Она плакала, сидя на лавке, перебирая в руках вянущие розоватые тюльпаны. Тихо, виновато, с глазами в пол. Чтобы никто не смотрел, не замечал.

Прохожие и не замечали, оберегая свой покой.

У девушки были светлые волосы с темными корнями, куртка совсем легкая, не по погоде, а на ногах найки. Эти кроссовки, несомненно, станут свидетельством другой эпохи. Той, что за нашими спинами захлопнули в начале февраля. Так же обретут историческую значимость игрушки из макдака, карандашик для бровей Sephora, пустая иконка нетфликса и дряхлеющая яблоковская техника.

Что-то подсказывало, что девушка плачет не из-за этого. Не потому с обреченным остервенением распушивает зеленый хвостик ленточки на букете.

Из-за солнца пришлось растирать глаза. А может, это жгли чужие слезы.

Когда я снова посмотрела на лавочку, девушки не было. На лавке рассыпались тюльпаны, более не связанные зеленой лентой.

***

L.:

«Давай я покажу тебе ещё один смысл». 

Смотри, на улице не тает снег, а ведь уже весна. Тебе грустно от этого? Холод обнимает нашу землю, даёт временную анестезию, прячет боль, которую ей пока не пережить. 

Ты плачешь — значит, ты жива. Тревога заставляет сердце биться. Думать. Делать. Биться. 

Ты думаешь о мире, о мировоззрении, об идеологиях. О смыслах. О том, может ли вообще что-то быть правильным, единственно верным. Пишешь и дышишь. Но верного ответа нет. 

Есть ещё один смысл. И ещё один. И ещё один. И ещё. 

И ещё.

Семь миллиардов смыслов.  

Есть правда кое-что, о чём нельзя говорить, и там ты видишь лишь один смысл — 

погибель.

Ты не смотришь в ту сторону, когда твоя семилетняя племянница берёт фигурку, собранную из аквамозаики, крутит в руках и говорит: «Давай я покажу тебе ещё один смысл».

Ты не смотришь туда, но мысленно всегда там. Удерживаешься от погибели, держась за руку любимого ребёнка.

***

E.:

8 марта 2022 года. Один из моих любимых праздников. Я вообще люблю все праздники — и Новый год с пушистой елкой, круглыми конфетами, фейерверками и подарками, и дни рождения — свой и моих близких — за возможность встречи с теми, с кем давненько не встречались, и 8 марта — за окончание зимы, солнышко, выходной, цветы и опять же подарки. В этом году мы уехали от всего — телевизора с его безумными новостями, готовки, стирки, детских игрушек на полу. Уехали отвлечься и почувствовать праздник, весну, насладиться маленькими радостями и понять, что жизнь продолжается и каждый делает то, что может именно он в данной ситуации. Гостиница. Обожаю гостиницы. Не надо убирать постели и готовить завтраки, можно не бродить по квартире, наступая на лего (а это довольно неприятное ощущение), не надо выбирать, что вы оденете (выбор ограничен джинсами и парой футболок). Можно утром не спеша одеться и пойти завтракать. Выбрать в меню спагетти с соусом, блинчики, яичницу из трех яиц или даже банальную кашу (да, и в ресторанах заказывают каши, на мое удивление). Выпить чашечку кофе с булочкой, посмотреть карту, наметить маршрут, потеплее одеться и пойти бродить по небольшому, провинциальному, но такому милому городу. Потрясающий Кремль, подъем на башню, река с глыбами льда, мощеные улочки, ярмарка с цветными варежками, деревянными трещотками, сбитнем и смешными магнитами (какое же путешествие обходится без них). Обед в маленькой кафешке, потрясающий красный торт и молочные конфеты. Поездка к гигантскому памятнику — монументу. Все бегают вокруг и пытаются залезть хотя бы на ногу коня, ведь фотографироваться просто рядом никому не интересно. Закат над разноцветными черепичными крышами. И опять гостиница. Бокал красного вина с кунжутным сыром, вкусный ужин и чудесный фильм «Назад в будущее». Присланное из дома фото — уже появились первые подснежники. Ах, да, и конечно же подарок — роскошная красная туфля (надеюсь, хватит до осени). Я не могу изменить ничего уже случившееся, но могу жить здесь и сейчас, делать то, что должна и могу. И все равно радоваться каждому дню просто потому, что он наступил для меня.

***

D.:

Сегодня я испытываю гнев

Я выхожу на улицу и не вижу разрухи. Я не вижу горя и плачущих людей. Я не вижу матерей, хватающихся за голову, воющих и совершенно не представляющих, как жить дальше. Я не вижу отчаяния. Я не вижу раскаяния.

Мне навстречу идёт мужичок с завернутыми в пластиковый пакет цветами. Этот мужичок так ничтожен и сутул, как будто даже неопрятно одет. Его цветы как повинность, которую он с чувством собачьей преданности и надежды на благословение несёт в этот день какой-нибудь близкой женщине. 

Меня злит в этом мужичке совершенно все — от его дремучести и того, что не знает, о чем праздник, до этого ужасного пакета. Но больше всего вызывает гнев, что он живет как раньше. 

Его мир не разрушен, планы не сломаны, мечты не попраны, он, кажется, не постарел за эту неделю. Кажется, у него даже настроение хорошее. Мерзавец. 

Его человечность его не беспокоит, он бежит с цветами в шуршащем пакете. Его личность не пострадала от причастности ко злу. Невозможно помыслить — такому хрестоматийному злу. Он остался цел. Он идёт с цветами, у него сегодня праздник. Возможно, он выпьет сегодня или сможет заняться любовью. 

Но это пока. Скоро и он сломается, его душа разорвется на части, если, конечно, внутри него что-то есть. Он будет раздавлен, побит и опустошён. Он почувствует и на своих руках смерть и боль. Его это уничтожит. По-другому не бывает с теми, кто остается на тёмной стороне.

***

N.:

Обычно это был рисунок.

В центре существо с глазами-плошками и ресницами в пол-лица. Тонкая алая дуга обозначала улыбку. Охапка хвороста на макушке — прическу. И корявенькими разнокалиберными буковками — МАМА внизу. Ну и неизменные атрибуты детского рисунка — травка, солнышко, облака.

Последние двадцать лет среди подарков на 8 марта обязательно был хоть один такой.

Но все когда-то кончается. Время детских рисунков прошло. Моя младшая шестилетняя дочь в творческом порыве сотворила для меня не портрет в лучших традициях примитивизма. Смастерила брошь из фетра.

Я представляю, какой титанический труд проделали эти пальчики, ещё не прокачанные прописями. Представляю, с каким усердием они вырезали, клеили и пришивали бусины на этот шедевр. Предвкушали восторг в моих глазах.

Но будь проклято это страшное время! Дочь не подозревает, что надень я эту брошь, рискую нарваться на штраф, реальный тюремный срок и нападки воинствующих русофилов. Небесно-голубой кружок с одуванчиково-желтым цветочком  и сердечком в центре.

— Почему ты выбрала эти цвета? — спрашиваю шестилетнюю Настю. А она смотрит на меня с недоумением, глаза ее округляются, как у персонажа картинки, подаренной на прошлое 8 марта.

— Мам! Как ты не понимаешь?! Голубой — это небо. Желтый — солнышко. Сердечко посередине — это любовь! Эта брошка про любовь!

Солнечный круг, небо вокруг — это поделка девчонки. Она и не подозревает, что окружающие увидят не мир, не любовь. Увидят «вражеский» флаг, увидят провокацию и ненависть. И не удивлюсь, если однажды Роскомнадзор изымет из всех российских палитр небесную лазурь и цвет солнца или запретит любое их сочетание.

Я восторгаюсь этой поделкой. Равно так же, как восторгалась бы красными маками на фоне синего неба и белых облаков.

И так не хочу, чтобы политический символизм ворвался в жизнь наших детей и раздробил их огромный мир на территориальные, национальные и идеологические кусочки, из которых, как ни крути, не складывается мирное небо и яркое солнце.

***

A.:

8 марта 2022 мы с дочкой ходили в «Макдоналдс». Тогда мы еще не знали, что «Макдоналдс» тоже всё.

Дело было, конечно, не в бургерах и коле — я хотела подарить дочке иллюзию привычной мирной жизни. Пусть еще на один день.

Дочке девять. Она веселая, смешливая, дерзкая. А ее радар так чуток к несправедливости, что порой мне страшно, как она будет с ним жить дальше. Жить сейчас. А через десять лет?

Дочке девять. Четыре из них она прожила с пьющим и ненадежным отцом, пусть мало теперь помнит. Но что помнит, то врезалось намертво. Еще год — в подвешенном состоянии, пока я не освоилась на новой работе. И лишь четыре года — в достатке и безопасности.

Дочке девять. 24 февраля по дороге из школы она ревела взахлеб, что не хочет Третьей мировой войны. Что не хочет умирать. Не хочет, чтобы умирали другие. 

Пусть лучше плачет из-за закрывшегося «Макдоналдса». Но из-за него она плакать не стала. 

И все же один беззаботный день я успела ей подарить.

***

П.:

Нужно выбрать что-то одно, событие, точку поворота (сюжет меняется каждый час, но неумолимо стремится в the end) — а мир вокруг и внутри дробится на мерцающие кристаллы, смутные копии того, что когда-то было единственной реальностью, и на нескладывающиеся — это невозможно сложить! — пазлы перевернутой, как у кошек, перспективы того, куда мы теперь живем. 

Расщепление. Мерцание. Зияние. Аут. Шизофрения. 

Что выцепить из полотнища дня? Если следовать логике бреда, то да, вот они, эти заметки, которые лягут — если выживем — потом в толстый том воспоминаний. Когда то, что нельзя называть, будет окончено, оплакано и отрефлексировано, когда мы поймем, зачем это было нужно (а если человеческой расе жить дальше, если глобал ворминг и пандемия c нами не справятся и мы будем все-таки жить, то нам придется изобрести объяснение, смысл, какой-то терапевтический нарратив — который однажды, согласно законам человеческой малости, неминуемо станет пособием для подлеца-пропагандиста), тогда я вспомню, как в этом мерцании дня восьмого марта две тысячи двадцать второго меня приветствует из пока тянущейся через впн, как мерседес по мерзлой мартовской целине, сториз приятельницы из благотворительного фонда — любительницы собак, души компании и сердобольной девушки: она салютует Zигхайлем в обрамлении чуть ли не вербовых пушинок, поздравляя одновременно с прощеным воскресеньем (девственное сознание быстро находит место на иконостасе для нового символа, сочленяя подобное с кажущимся подобным).  Я вспомню рассказы об очередях, как в Мавзолей (нет, не в Икею, это было на прошлой неделе), а за семенами и саженцами, о гамбургерах на Авито и о том, как двое в ватниках закрашивают строительной краской слова на льду Мойки. А еще о том, как мой муж планирует копать погреб — бункер у нас уже есть, а вот консервы хранить где-то надо.  

Это если посмотреть прямиком, не мигая, в бред. На нескладывающиеся пазлы, на рассыпающуюся картину песком, на фантомные боли то ли еще умирающего, то ли уже испускающего миазмы — удобрение будущей жизни…

Если же смотреть на здоровую часть бытия (мы приносим пушистых кроликов из вольера домой и делаем прививки всем семерым одной иглой — экономим — и расцеловываем; едим праздничный торт «Сказка», я его полюбила еще в 1980-х; дочка садится за математику; на тюльпанах играет солнечный свет, они распускаются к жизни, в воду в вазе нужно добавить сахар или специальный порошок; муж просит «обними меня», а сын зажимает в ладошке игрушечный поезд, мой талисман; снег на веранде почти растаял — и все как всегда, только солнечный свет, набирающий силу с каждым днем этой весны, режет глаза), если же смотреть на здоровую часть, на мерцание прежней жизни, пробивающееся сквозь пелену бреда, то… чувствуешь себя больной. Нет больше органа восприятия этого, т а к о г о мира.

И я думаю, что, наверное, подлинное событие дня вчерашнего для меня — это вот это усилие, усилие сверх Я, которое одновременно умирает и наблюдает, дышит и задыхается, мерцает и бдит, помнит и пытается забыть, прощается и надеется. Событие дня вчера — что я не сошла с ума. Окончательно. 

Событие дня завтра — я даже не загадываю…

Но если я буду писать — значит, я буду.

***

Э.:

Звонок бабушке я откладывала все эти долгие, бесконечно тянущиеся четырнадцать дней.

Сегодня 8 марта. Надо звонить. Беру телефон, собираюсь с духом.

— Алло, баба Нина, с праздником! С праздником сильных женщин, которые так много выдержали и еще выдержат. 

— Да, Машенька, выдержат…

— Как ты?

Вместо ответа — молчание и слезы, горечь которых не заглушают разделяющие нас четыре тысячи километров.

«Не будем обсуждать это по телефону», — пресекла бабушка мою попытку поговорить об этом. В стране, в которой запрещают называть вещи своими именами, ей остаются только слезы. Пока и их не запретили.

Ну что ж. Нельзя так нельзя.

— Отвлекаешься? Рассаду уже посадила? А можешь мне тоже штаны сшить?

— Штаны? Коне-ечно! Ты же знаешь, я легкие шью, хабэшечка. Давай и Коле сошью. Они хорошо проветриваются, мужикам нравятся.

«Хабэшечка». Я улыбаюсь, представляя Колю в штанах в стиле белорусского трикотажа с функцией проветривания яиц.

— Конечно, шей. Ему понравятся.

Лишь бы ты перестала плакать. Лишь бы кончилась [РКН].

***

D.:

ночь. москва. район академический. сижу у себя дома за столом и редактирую статью. я первый автор, а кристоф — второй. есть еще соавторы — йорг, манфред, йоханнес. мы метеорологи. в 2017 году мы все были в арктике, на шпицбергене, и занимались самолетными измерениями. я помню, как манфред, наш самый главный босс, полез на крышу самолета, чтобы протереть стекла датчиков, и порвал джинсы между ног почти во всю длину. потом так в них и сидел на совещании. мне нравится манфред. теперь институт кристофа прервал сотрудничество с российскими институтами, как и институт манфреда, как и все другие немецкие институты. но статью мы опубликовать еще можем. мы ее пишем уже года три, а данные начали обрабатывать еще в 2017-м. и вот почти закончили. это мучительно долго. почему так долго? переезды из квартиры в квартиру, из германии в россию, маленькая дочка, две работы, развод… наука это в любом случае не быстрое занятие. сейчас я еще посижу — до четырех утра — и отправлю кристофу материалы. моя часть работы почти окончена. останется совсем немного. после небольших правок мы подадим статью в журнал и будем ждать ответа от рецензентов. а у меня появятся силы на что-то еще. или не появятся.

***

H.:

Сегодня знакомые сербы прислали слова поддержки. Эх, сербы…. Слова поддержки мне, русской. Вот только я, русская, не могу поддержать других русских. Я против России сейчас. Эх, сербы… Милые мои, помнящие бомбежки НАТО, не любящие Америку, любящие все русское. Эх, Белград, любимый мой, безумный и веселый, с граффити на Дорчоле, с черными свечками разрушенных в 1999 домов, с памятными досками… Нарушилось всякое славянское братство. Так нарушилось, что и ваша поддержка, сербы, не радует. Что вам сказать?

***

E.:

— Уроки-то на завтра все сделаны?

— Еще сочинение писать.

— По Гоголю?

— Нет, Гоголя мы, похоже, не будем проходить. Ирина Викторовна в трансе, урок был непонятно о чем, обсуждали, кто какие книги любит читать. Про это и сочинение задали.

— Как не будете Гоголя проходить?! Вообще Гоголя или только «Вечера на хуторе»?

— Мама, я не знаю! Нам ничего не объяснили!

Слог у Николая Васильевича в «Вечерах», конечно, такой, что нежные язычки детей 21 века заплетаются изрядно. Не помогает даже список украинских слов, заботливо переведенных автором для читателей. Зная это, я сама стала вслух читать эту книгу дочке, а заодно и сыну, пока еще никаких сочинений не пишущему. 

Ну что сказать? Через строчку «москаль» предстает ругательством в устах незатейливых хуторян. Только вот и «католик» оказывается там ругательством в не меньшей степени. «А сейчас для них католики, получается, наоборот, хорошие, из Евросоюза», — говорит мне ребенок. И я теряюсь от политизированности моей дочери, ученицы шестого класса. «Понимаешь, Дунечка, Гоголь написал так не потому, что хотел обидеть русских или европейцев. Он писал о том, что знал, и так, как это видел, будучи писателем. Эти и смешные, и страшные рассказы — не про политику и вражду, не про агитацию и пропаганду. Посмотри, как он посмеивается над своими персонажами, но и любуется ими как!»

Никогда великому русскому писателю Н. В. Гоголю не перестать быть украинцем (малороссом, как он, наверное, сам себя называл). А надо ли? Или его попросят прикинуться политкорректным? И больше не будут дети читать про запорожца Тараса Бульбу и учить его страстную речь про русскую землю и русскую душу?

Надеюсь, замешательство Ирины Викторовны будет недолгим. Ведь именно сейчас так важно вспомнить о том, что одно лишь искусство стоит выше политики, существует помимо экономических кризисов и уж точно не имеет национальностей.

***

A.:

Новый 1920, или

Об очередном русском исходе

/дневниковое/

Где-то на пятый день вынужденной эмиграции стала выползать не только из-под одеяла в ближайшую аптеку, магазин, кафе, но и решилась найти русских в Стамбуле. 

Понятно, русскоговорящих незнакомцев на улицах день ото дня больше. 

Зарубка на память, отдельное, новое явление: глаз встречается со странным, неприязненно-отстранённым чувством в глазах соотечественников, из встречного взгляда веет не то чтобы холодом, а мгновенной отстранённостью, поэтому губы не успевают сложиться в улыбке. Что это? Горько и больно. Ведь здесь оказались не те, кто поддерживают безумие. Те — остались. Что это? Пока не разобралась. И дело точно не в привычной атомизации XXI века. Тут что-то другое. Вдвойне неприятно потому, что на вид это явно свои люди: в основном такие лица, какие можно было встретить на маршах памяти Немцова, например. Как говорили, красивые лица. Но все по отдельности бродят, либо своими маленькими группками. Наверное, просто все в растерянности. 

Я всё время, всё время вспоминаю «Бег»…

Да, много тех, кто на улицах шарахается от своих или смотрит сквозь них, но есть и те, кого я сама нашла и узнала. (Хотя, может, если бы не адресное знакомство, они точно также бы взглянули).

Нахожу в fb стамбульского экспата, ученицу Гусейнова, договариваюсь о встрече, а она сразу зовёт в гости. Проплутав по улицам без навигатора, по старинке спрашивая у прохожих (мне в принципе всегда это больше навигатора нравилось), дохожу до нужного дома. Думала, как обычно, идя в гости впервые: познакомимся, побеседуем, может, завяжется дружба. То есть, я рассуждала как в мирное время. Не тут-то было. 

У Лизы дома — штаб. Только что прибывшая семья из Петербурга, прибывшая чуть ранее москвичка Наташа, сама Лиза всё время в телефоне, сразу ко мне: есть ли кто-нибудь, кто может принять семью из Сум, которая едет во Львов? Да, конечно, я тотчас пишу другу-киевлянину, который в эти дни волонтёрит во Львове. После обмениваемся несколькими репликами о происходящем. Опять ей звонят: кто-то из русских беженцев уже занялся оформлением документов в Турции, то есть остаётся здесь. (Для многих других Стамбул всё-таки перевалочный пункт). Потом она говорит внезапно: «Насть, третьи сутки сплю по два часа, а сейчас дети придут из школы, я посплю хоть чуть, а ты иди к моим гостям».

…Я выхожу на улицу покурить. Я больше не вернусь к Лизе, Стамбул был моим временным пристанищем. Но я желаю ей сил, как можно больше.

***

A.:

08.03

Мы стояли на краю Оки. Берег перестаёт быть собой, когда река во льду: непонятно, где вода начинается, а где заканчивается. Но уже весна, уже не сплошное пространство снега. Уже если наклониться совсем близко к кромке льда, можно увидеть подо льдом воду. Не постоянную, а то и дело подбегающую… к чему? Видимо, эту границу я могу назвать кромкой берега. Это не совсем так, много льда просто на песке, но ведь и ничем не скованная живая вода очень хитро работает с границами.

На середине реки лежали куски льда разного размера, а ещё гигантский кусок древесины, из которого получилось бы четыре-пять больших брёвен.

Папа удивился льдинам на льду.

— Может, кидал кто?

— Ну как-то слишком далеко они.

Решили проверить: папа, муж, дочка, я.

Несколько свободных льдинок лежали на песке. Мы бросали их то вертикально вниз, то кто дальше, то с корточек пускали, как блинчики по воде.

Льдинки скользили по поверхности с удивительно аккуратным и радостным шуршанием, все дальше и дальше от точки, где они соприкоснулись с замёрзшей рекой. Уже не опрятней модного паркета, но речка все ещё восхитительна в своей гладкой броне.

Мы никак не могли уйти, перестать бросать наши стеклянные камни. Вспомнилась Олимпиада и кёрлинг — сразу понимаешь, как его когда-то придумали. И пугающее официозное закрытие Олимпиады, и следующие за ним три дня.

Как странно одновременно думать о катающихся на коньках фламандцах, которые тоже могли играть в льдышки на своих реках, которые очень давно не покрываются льдом. И об изобретении смешного вида спорта, и о том, как хорошо стать глупее и веселее и просто играть в льдинки — для этого не нужен Эппл стор, Гугл, ИКЕА. Вот оно все здесь. Но для этого нужен дом, за который нужно платить. И одновременно с каждой бросаемой льдинкой пытаться выразить весь огромный, не имеющий права вырваться (по новому законодательству) гнев, всю злость. И при всем этом смотреть на то, как твоя льдинка скользит по поверхности реки и летит все дальше и дальше, несмотря на то, что от удара откололись края, несмотря на то, что она тает. И всё-таки летит, всё-таки живая.

Время разбрасывать льдинки.

***

L.:

— Господи, ну пожалуйста, выпусти их. Умоляю. — Я мысленно крутила эту фразу, пока дочка и Сашина мама проходили паспортный контроль и таможню. Время шло очень медленно, минуты тянулись, как плавленный сыр на горячем бутерброде, и было ощущение, что ты находишься в каком-то другом измерении. Я прокручивала в голове всякие сценарии.

— Не волнуйся, если что, завтра за ними вылечу, — произнес Саша, держа меня за руку. 

— Слушай, нет, я не останусь тут, в незнакомой стране, непонятно где, с тремя детьми, а если и тебя потом не выпустят, что мне делать? — От панического ужаса я чувствовала, как маленькие пузырьки лопаются с треском у меня в голове: «Ну почему они не звонят?» Параллельно изводила другая мысль: «Что сейчас у Вероники, представляю, как они вывозили своих детей из Киева, это мрак, когда добровольно надо разлучаться с семьей с детьми», слезы подступили к горлу… «Почему так? Ради чего все это? Ведь мирные люди: дети в школу, взрослые булочки пекут». Звон эсэмэски вывел меня из оцепенения: «Мы прошли» — появилось на экране телефона… Почему-то в ответ нет радости, вместе нее какая-то бездонная серая тоска залила все внутри…

***

X.:

Миша сидит один в коридоре перед кабинетом. Его всегда приводят на полчаса раньше, и он ожидает нашей встречи в одиночестве. У Миши недавно случился второй в его жизни психотический эпизод. После изменения дозировки препаратов он чувствует себя лучше, но иногда не может понять, где реальность, а где — продукт его психики.

Мишина мама из Киева, а папа из Новосибирска. Познакомились они здесь, в Израиле, после репатриации. Сейчас они разводятся — громко, со скандалами. Миша каждый раз по-новому пытается объяснить мне (и самому себе, конечно же), что происходит между родителями. Иногда его доводы звучат очень логично, иногда — путано и странно. «Это потому, что папа не моет посуду». «Это потому, что мама часто ругается». «Все из-за того, что я болею».

На прошлой неделе два события сплелись для него воедино — он как-то связал для себя развод и начавшуюся [РКН]. Иногда его мозг цепляется за случайные совпадения и устанавливает между ними мостик. «Папа из России, а мама — украинка, потому они не могут быть вместе».

Мише не хватает критичности, он обычно просто соглашается с новым всплывшим в его сознании объяснением, и даже мой комментарий, что разводиться родители решили задолго до [РКН], у него не вызывает вопросов. В то же время эта случайная Мишина ассоциация даёт мне понять, как моему юному пациенту видится семейный конфликт — эта ежедневная война для него ощутимее, чем то, что он слышит про Россию-Украину. 

Мише тринадцать, но он выглядит на восемь. Размышления его иногда тоже больше напоминают восьмилетнего второклассника, нежели подростка. На нем белая форменная школьная футболка, в руках он крутит цветной кубик Рубика. Он поднимает голову и неловко улыбается мне. Не переставая щелкать кубиком, Миша заходит в кабинет. 

— Ух ты, как быстро у тебя получается!

— Это очень просто, надо всего лишь знать алгоритм. Я тебя научу.

И Миша учит меня алгоритму, ловко вращая оси. Он очень хорошо объясняет, но я не могу запомнить последовательность и теряюсь. Это уже не первое в моей жизни объяснение секретов Рубика, но у меня все равно не получается. Еще и в новостную ленту залезла до сессии вместо того, чтобы отдохнуть и переключиться. Теперь желто-синие и красные квадратики складываются во флаги, которые страшно смешивать. Надо просто знать алгоритмы — щелкает Миша.

Я думаю о том, что обычно Миша чего-то не понимает, а я пытаюсь сделать для него этот мир чуть более объяснимым. Миша рассказывает мне истории и ждёт моих вопросов — иногда они помогают понять, что случилось по-настоящему, а что — лишь в его голове. Часто «навести порядок» не удаётся — как с разводом, например. Щёлк. Сегодня у меня самой внутри — поле военных действий. Я знаю, что есть вещи, которые здоровой логикой объяснить невозможно. Щёлк.

Миша учит меня — это точно важное для него переживание: уметь объяснить что-то другому. Быть не только тем, кто запутался, но и тем, кто знает и умеет. Щёлк.

Я думаю о том, что это очень приятная и успокаивающая роль — объяснять. Я бы объяснила всем, что [РКН] — плохо, чей это на самом деле заговор и кому все это нужно. Я бы научила, какая позиция верна. Щёлк.

— Надо просто запомнить алгоритмы, и тогда все получится. Я посмотрел видео на ютьюбе пару раз, и теперь у меня всегда получается собрать кубик.

Я грустно улыбаюсь про себя — он так нуждается в алгоритмах, которые помогли бы ему собрать себя, свои отрывки восприятия мира, свою семью… Поэтому Мише так нравится играть с кубиком Рубика: как бы ты ни перепутал разноцветные квадратики, зная алгоритмы, ты сможешь вернуть все к порядку. Щёлк.

Маленький мир в твоих руках, который ты можешь контролировать. Щёлк — и нет психотических приступов. Щёлк — и тебе не снятся кошмары, смешивающиеся с реальностью. Щёлк — и родители снова любят друг друга. 

Миша передаёт мне кубик и внимательно следит, чтобы я все делала правильно. Он поправляет меня, если я запуталась. Щёлк —  на желтой грани не остаётся других цветов. Щёлк — и нет споров о том, что есть хорошо, а что — плохо. Щёлк — и нет коллективного психоза. Нет ссорящихся близких. Нет задержанных на митингах. Нет фейков.

Щёлк, щёлк — и нет убитых. И нет [РКН].

***

Y.:

8 марта мы кормили чаек.

В этом безумии последних дней, когда у одного народа рушился мир, а у другого — разрывалось сердце, я понимала, что как раньше уже не будет никогда. 

Будет по другому, какое-то время будет очень плохо, потом очень трудно, потом маятник качнется обратно, но моя единственная жизнь и жизнь моих детей уже неумолимо унесется вперед. И в том, возможно, светлом и мирном будущем, когда все восстановится, я буду, например, пожилой тетей с больными коленками.

Если я в принципе буду.

А дети мои так и не были в настоящем парке аттракционов.

Не жили в отделе, не знают, что такое «завтрак включен», не умеют кататься на автодроме, том самом автодроме, который, конечно, совковый, скучный и бедный, но такой азартный и такой детский…

Я купила билеты в отель и входные билеты в парк, чтобы провести с детьми три дня в отпуске посреди катастрофы.

8-го марта с утра шел дождь, я продлила номер и уснула.

Отельное теплое ламповое телевизорное пространство, наполненное мультфильмами, детьми и чаем, было настоящей терапией. Горячей ванной для души.

А потом дождь резко кончился, солнце выглянуло, и мы срочно до поезда побежали на набережную.

Сын мой, трогательный умный мальчик, вечный хулиган и общественный изгой, впервые увидел чаек и кинулся к ним с остатками крошек. Чайки покружили и улетели, но я все-таки успела сделать кадр…

Зато налетели голуби и воробьи.

Он протянул руку.

На нее осторожно присел один голубь, а потом, потолкавшись, — второй…

Он робко вытянул другую руку.

И вот стоит мой ребенок — с раскинутыми руками, на которых сидят голуби, у его ног толпятся голуби потрусливее, где-то летают чайки, мое сердце разгромлено, и если я не плачу, то только потому, что отец приучил меня терпеть, несмотря ни на что…

Стоит в этом безумном мире мой ребенок со своими голубями, приучая их к рукам, наслаждаясь этим новым опытом… С настоящим, чистым, искрящимся детским восторгом…

Два часа летели, я читала новости, дочь собирала камушки, ветер дул, люди гуляли, мимозу продавали, море отражало серое небо, а нежнейшая душа узнала, наконец, каково это — зажмурившись, управлять миром голубей, когда морской воздух бьет в лицо, и мама рядом, и вообще не страшно, и все по-настоящему, до самой макушки — хорошо… 

А у меня есть кадр с чайками и сыном. И заваленным горизонтом.

***

B.:

Какие бывают счастливые люди! Те, кто может про себя сказать что-то определенное и не поперхнуться. Кто ты — режиссер-авангардист, популяризатор сирийских хомячков, старший научный сотрудник института мозга, борец за права геев, писатель-испытатель, исследователь измененных состояний?.. 

Мне хочется сказать: я никто. Но это неправда, я еще только мечтаю стать никем. А пока у меня в трудовой указано «специалист по связям с общественностью», хотя эти слова не имеют никакого значения. После бестолковых двух высших я учусь на арт-терапевта, но это почти неправда. Потому что я ни черта не понимаю и не умею, и вряд ли доучусь. Бывшая жена, будущая жена. Мать ребенка, от которого я не в восторге и вообще предпочитаю побольше на нем экономить и мечтать о том, что когда-нибудь он наконец вырастет. Могла бы быть красавицей, но не сильно старалась для этого. Что-то писала, иногда чаще, чем сейчас, но меня не печатали, так что за ненадобностью почти прекратила. Что-то рисую, но толком нигде не училась, и потому вечный дилетант. Говорю только по-русски, и это роковой минус сейчас, когда страна, в которой я живу, оказалась сравнима для многих (не для меня) с фашистской Германией. 

Мне не стыдно за эту страну, мне не стыдно за то, что я говорю и пишу по-русски, потому как я никогда не испытывала сладостного чувства слияния с местом. Я — отдельно, страна тоже где-то отдельно. Меня просто угораздило здесь родиться, поэтому у меня никогда не будет пособия и я могу рассчитывать только на неубиваемый инстинкт выживания в условиях тотальной дикости, нищеты и холода. Мне всегда здесь холодно, и у меня нет возможности свалить туда, где я могла бы быть счастлива. Мне кажется, что русские люди (то есть те, кого, как и меня, тоже угораздило родиться в России) имеют в качестве видового признака отсутствие стремления к личному счастью ввиду его невозможности в данных условиях. Как-нибудь дожить, пережить, превозмочь, перетерпеть. Интересно, заполнены ли сейчас храмы? Ведь что, как не православие, толкает нас в эту тягучую трясину смирения. А сейчас время смирения и терпения. Преодоление невозможности терпеть дальше. Когда-нибудь нам всем будет хорошо. А если не будет, то уже некому будет предъявить претензии. Значит, сам виноват — недостаточно смиренно терпел. 

— Мне кажется, что это сон, и однажды мы все проснемся в привычной реальности.

— Тебе не кажется, это и есть сон, и смерть принесет пробуждение.

Но я пока не могу думать о смерти, это уж слишком. Я просто жду, когда все закончится. Я ничего не могу изменить, кроме отношения к происходящему. Но я пока не хочу менять это отношение, может, когда-то потом.

***

K.:

*зажмурить глаза, вдох-выдох —  и открыть их в небо, серенькое, с голубыми проталинами*

Мы идем друг за дружкой по кладбищу в Переделкине. Иногда я беру тебя за руку, иногда ты поддерживаешь меня за локоть, иногда невольно я опускаю и сразу отрываю варежку от ржавой ограды с маленькими, но острыми пиками. Держим равновесие.

Под ногами скользкий, подтаивающий местами, ноздреватый лед, черными штрихами на нем маленькие шишки, палочки, пятнышки черной уже весенней грязи.

Шумит внизу дорога.

Мы пытаемся отыскать могилу Пастернака, потом я вспоминаю (воспоминание, как потом оказывается — ложное), что Пастернак ведь на Пер-Лашез, в Париже. Вспоминаем, что Чуковский тоже где-то здесь. В сущности, важно не это, а то, как тут тихо, и кругом, всё кругом лица, что-то знающие, с насупленными бровями и поджатыми губами, молодые и старые, очень разные. Люди, прожившие очень разное количество лет: кто-то умер в тридцать один (лицо усатое, как будто сильно старше), кто-то прожил долгую-долгую жизнь, пережил войну, кто-то даже обе — и первую и вторую.

В Переделкине очень много сосен.

Сосны красивы. Они устремляются вверх рыжими стволами с нежной, согретой мартовским солнцем кожей-корой, кроны, ветви прихотливо раскидываются. Прекрасные сезанновские формы, небо вплетается в кроны. Красиво и покойно. Но это только кажется. Нервное равновесие — снова я чуть не поскальзываюсь и хватаю твою руку, уводя взгляд от облаков.

---

ДЕНЬ ВТОРОЙ→

---

← ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

---

П.:

Я сижу на работе и пишу диалоги для мобильной игры, которую делает наша студия. В этой игре маленькие симпатичные человечки строят дом в лесу и решают свои маленькие человечковые проблемы. Думаю, если б Носов дожил до наших дней и не разучился писать, у него хорошо бы получались такие игры про веселых коротышек. Но я не Носов. Сегодня не работается. 

«Тут полно битого стекла в траве! Убери его скорее, пока я лапки не поранил», — говорит ученый кот героине. Нужно, чтобы героиня как-то беззлобно пошутила над котом и предложила игроку потратить немного монеток на уборку стекла. Это просто, я пишу такие диалоги уже почти десять лет. Вот сейчас возьму и… но тут в правом нижнем углу всплывает новость-телеграмма. Что-то про доллары, санкции, обстрелы, что-то про [РКН]. И я читаю эти новости, сам не знаю для чего, а когда возвращаюсь к коту, который, бедняга, до сих пор сидит на кочке и боится порезать лапки, я уже не помню, что ему нужно услышать, и оставляю его, несчастного, без ответной реплики. 

«Надо полить розовый куст», — говорят мои герои; «Под Полтавой сбили самолет», — говорят новости. «Мне бы починить уголок для барбекю», — просит седой старичок-лесовичок; «В Мариуполе обстреляли роддом», — рявкает «Медуза». И так весь день. Не работается.

В обед мне пишет друг детства из Москвы. Спрашивает, не начали ли нас тут бить пока что. Кажется, он хотел бы, чтоб начали. «Пока не бьют», — говорю я, стараясь угодить ему этим смиренным «пока». После обеда пишет бывший одноклассник. Говорит, что уволился из ВГТРК по собственному и теперь ищет работу «с текстами». Обещаю поспрашивать. «Береги себя» — «И ты».

День движется медленно. Я его не вижу, потому что широченные наши окна, выходящие на Вацлавскую площадь, затянуты плотными шторами: сумрак нужен художникам, чтобы ярче видеть краски на мониторах. Мне он ни к чему, но стол сценариста рядом с художниками, и я делю с ними сумерки. 

За весь день успеваю написать всего четыре диалога. И прочесть, наверное, четыре сотни новостей. В шесть по всему городу начинают звонить колокола, и мы собираемся по домам. 

У стеклянных дверей студии взад-вперед марширует мой сын, ждет меня. Мы с женой берем его за руки и ведем домой. «Как на работе», — спрашивает жена. «Нормально», — говорю я. 

А что тут еще скажешь?

***

I.:

«Я, конечно, хотел посмотреть все эти страны, но не думал, что это произойдет при таких обстоятельствах», — говорит сосед по комнате в ереванском хостеле. Приехал из Беларуси, учится в России, служил. В универе сказали: «Придет бумажка — выбора нет, мы сразу тебя сдадим». 

Дальше все начинают вспоминать, с какими приключениями сюда добирались. Как развернули на грузинской границе, как перенесли рейс восемь раз, как чистил ноут,  сносил приложения, удаляла посты и переписки, временно выходила из чатов, на три дня отписалась от «Дождя» и «Медузы».

А потом все идут на улицу. Ходят по центру, как молекулы, иногда сталкиваясь друг с другом у киоска с кофе или какой-нибудь странной скульптуры. Кажутся потерянными и надолго зависают, если спросить «куда дальше?» или «какие планы?» Мы и сами не знаем, какие планы и куда дальше.

«В целом, в нашей стране нет замкОв, — подмигивает пожилая продавщица воды. Это она об уличном холодильнике, который может открыть кто угодно. Кроме меня, очевидно. Я даже не пробовала дернуть ручку. «Вы быстро привыкнете, — говорит продавщица воды, — и не захотите уезжать».

***

E.:

8 марта. Два лагеря.

Только что звонил хороший русский парень Илья — агент по недвижимости, ему просто надо было выговориться.  Последние две недели он размещает беженцев 24/7. И это было бы золотое время для риэлтора, но он отказался брать комиссию с беженцев. 

Говорит, клиенты стихийно разделились  два лагеря. 

Первый — как будто приехали  в отпуск. Они снимают  жилье за деньги, ищут комфортное с видом на реку или парк. Такие квартиры и дома на Букинге 9+. После заселения они большой компанией идут на ужин в центр города, пьют много пива и вина. Спрашивают где можно развлечь детей, которые скучают на вынужденных каникулах, и где лучший  шопинг в приграничной Австрии.  

Люди из второго лагеря выбирают бюджетное жилье или временно живут в общежитиях. Не теряют ни минуты, устраивают детей в школу или детский сад,  ищут любую работу. Они интересуются курсами словацкого языка, особенностями парковочной политики, привычками местного населения и ценами на услуги. Не устают благодарить за малейшую помощь.

Я пытаюсь вспомнить, к какому лагерю относилась я, когда приехала тридцать лет назад. Я не бежала от [РКН], ну и не от хорошей жизни. В первый же вечер я попробовала десять разновидностей пива. А наутро с опухшими глазами пошла искать университет и записалась на курсы словацкого для иностранцев. Первые два года я учила язык искала работу, но мысль о том, что я вернусь, сопровождала меня очень очень долго. Я старалась не покупать лишних вещей, не снимать жилье надолго, не подписывать контрактов на десять лет. Какой я лагерь?

Опять звонил Илья. Сказал, что в Братиславе нет никакого жилья. Ни вилл, ни шикарных квартир, ни общаг, ни бомжатников. Не знает, что делать с людьми, которые, сами того не подозревая, попали в третий лагерь.

***

В.:

Дело в том, что я начала пить антидепрессанты — за день до начала «спецоперации». Так совпало. Мне было грустно не потому, что я родилась в этой стране. Хотя, возможно, когда-нибудь я найду здесь логическую связь. Невозможность применить свои знания и навыки, реализовать свои способности в отсутствие нужных институций. Ну что ж. Так вот, таблетки подействовали таким волшебным образом: я не реагирую на новости в России и Украине, читаю и не испытываю никаких эмоций. Я думаю, что это меня спасает. Я очень благодарна фармацевтам. Сейчас я могу спокойно работать, общаться с ребенком, спать, есть… Спокойно читать новости. Мне очень жаль тех, кто сейчас страдает, кто не может спасти себя и семью. Но я ничего не могу сделать. Разве что сесть в тюрьму и лишить ребенка матери. Так вот, 8 марта мы  с моим любимым пошли в музей Булгакова, новый, тот, что на Пироговской — две комнаты, где Булгаков прожил со своей второй женой. Был ли он счастлив? Категория личного счастья для писателя кажется какой-то сомнительной. По крайней мере, для писателя ХХ века. Мне жаль Булгакова. Он мог бы просто писать, мог бы создать еще гениальных текстов — ему не дали. То гражданская война, то репрессии, то травля, цензура, страх… Надо было уезжать. Многим из нас надо уезжать. Но я не могу уехать, кому я там нужна? Где я буду работать? Конечно, может быть и так, что и здесь будет скоро негде работать. Но не думаю, что так скоро. Я как Довлатов, остаюсь из-за русского языка, слишком к нему привязана.

***

I.:

Не хотела об этом писать, но вдохновилась откровенностью текстов «первого дня» и теперь только об этом и думаю.

В общем. Нужно признать. Я хреново справляюсь со стрессом и карьера воинствующей феминистки мне не грозит. В стрессе я, скорее, герой Броуди в фильме «Пианист», который просто пытается выжить.

Утро 24 февраля началось для меня со слов мамы, прозвучащих сквозь сон: «Ты только не волнуйся… Ты только не волнуйся… но аэропорт бомбят…»

Чего?! Я подкидываюсь с постели и вижу в окне огромное количество машин, стоящих в пробке, как в фильме «Война Z», когда жители в панике покидали заражённый вирусом город. Позже мама сказала мне, что говорила совсем другое, но вот я почему-то услышала то, что «услышала». 

Итак, машины злобно рычат друг на друга и пытаются выбраться из города. А я стою в пижаме напротив окна и рассматриваю его, как обыватель в музее «Последний день Помпеи», то есть пялюсь на стремную картину на стене. 

В эту же минуту где-то фоном память подсовывает внутреннему зрению кадры из старых советских фильмов, где в небе летят самолёты в шахматном порядке и уничтожают город под собой. И от этого бунтующий против разума животный страх во мне становится все сильнее. 

Мама носится рядом, пытаясь подготовиться ко всему и сразу. Набирает воду, собирает вещи, говорит, что нужно бы одеться. Я хватаю ее и крепко обнимаю. Мы же сейчас сдохнем, а я так и не успела сказать ей, что очень ее люблю!

Тем временем сердце ещё хуже памяти, оно начинает биться в истерике, пытаясь покинуть мою грудную клетку. 

Уже в другой комнате я кричу маме, что стоило бы подождать, когда я хотя бы бисопролол выпью, как будто это она должна была знать, как себя вести в подобной ситуации. Я хватаюсь за таблетки, но их время давно упущено, сердце уже на старте перед взлетом в космос. 

Оно как будто упивается панической атакой и ругается матом, предрекая нам, ему и мне, скорую смерть. А заодно шустро избивает меня изнутри. И тут я вспоминаю про корвалол. 

Я нахожу бутылочку на кухонной полке и лью не помню сколько. Выпиваю. С тела слетает напряжение. Я успеваю дойти до постели и отключаюсь. Надолго. Позже выяснится, что я бахнула всю бутылку. 

И что я имею вам сказать? Я умею постоять за себя, но я не боец и не лидер. Все остальное во мне было наносным. Я могу прикинуться сильной, но, по сути, я человек тонкой душевной организации. Поэтому рядом мне нужен тот, кто умеет вести и кого это не будет тяготить. Тот, кого я могла бы слушать и кому могла бы доверять. 

Но как жить прямо сейчас, когда мне нужно быть сильной? Или хотя бы полезной.

***

O.:

Думала вчера о своем будущем и плакала. Никак не могу смириться с тем, к чему мы неизбежно движемся с каждым днём. Не могу смириться с крахом своей карьеры как фотографа. Я создаю художественные фотопроекты, и международная арена — важный элемент, потому что у нас в стране мало возможностей для этой сферы. Что-то у меня уже получилось, и в ближайшие пять лет я рассчитывала добиться признания. Остаётся только верить, что не все в искусстве отгородятся от нас. Я много путешествовала в своё время, и знаю, что мир не враждебен. Мне всегда нравилось европейское сознание. Хотя, конечно же, везде есть свои плюсы и минусы. Но жить за семью заборами и купаться во лжи не хочется. Страшно жить там, где задушили свободу слова, где подменили ценности. Санкции тревожат не меньше, но я понимаю, для чего их вводят, хотя согласиться со многими не могу. Вчера я смотрела интервью с Дмитрием Муратовым, и он говорил о том, что материалы в стоматологии импортные. Те же импланты, например. Протезы импортные, а наши не годятся. Они непрочные, а китайские по составу отвратительные. И это лишь маленькая деталь, но за ней стоят люди. Что будет с людьми, которые болеют, которым нужны иностранные лекарства? Я не могу не думать о них, потому что мы все в мире связаны. Один пульсирующий организм. И отгораживаться от мира, прячась за придуманной ненавистью, глупо. Но машина смерти движется, и я её пассажир. Мне из неё как будто бы уже не выйти. Вдруг в голове загорается лампочка: запасный выход! Всегда же есть запасный выход. Нужно только найти силы, разбить стекло молоточком, который всегда висит рядом, и выпрыгнуть.

***

Т.:

Встреча 

Увидеть Валерию — получить заряд энергии. Лера бежала мне навстречу, рыжие кудрявые волосы развевались на ветру. Вдруг она споткнулась, подвернула ногу.

— Танька, привет! — крикнула Лера и помахала мне рукой. — Етить-колотить! Каблук сломала! — выругалась она и захохотала. 

В этом была вся она. Даже в трудные минуты Лера не унывала, наводила безупречный макияж, одевалась «с иголочки» и умела поднять настроение. Когда мне было трудно, я звонила Лере.

— Ну, как ты? — Подруга внимательно осмотрела меня с ног до головы. — Бо-о-же, — протянула она, закатывая глаза, — а что мы такие зачуханые? Или, млять, конец света наступил?

Я переступила с ноги на ногу:

— Вроде не до этого сейчас. Привет. 

— Да, ситуация не из лучших, это так. Ладно, давай засядем где-нибудь, а то мой сапог накрылся. 

Мы расположились в уютном кафе неподалёку от Монстера. 

— Красиво-то как. — Лера осмотрелась по сторонам. — Че приуныла? 

— Не знаю.

— За Украину переживаешь? 

— Да.

— Во русские дают! 

Я увидела, как Лера сморщилась.

— При чем тут это?

— Ты что, за них?

— Я не против них.

— Так ты за [РКН]?!

— Я против [РКН].

— Определись! — разозлилась Лера. — Вот всю жизнь ты такая, ни то ни се. Танька, ты предатель. Нельзя так. Это же ясно, кто враг.

— Кто? — Я в упор посмотрела на Леру.

Она заерзала, поправила кудри и выпалила:

— Они!

— Лер, я белоруска, родилась в России. Русский — мой родной язык. Я ношу в сердце наследие славянской культуры. В нашей семье польские, татарские, украинские, белорусские и русские корни. За кого я должна быть? — неожиданно затараторила я и также неожиданно смолкла.

— Да ты просто дура, Танька. Дурная была, дурная и осталась. — Лера рассмеялась, потом достала из сумочки зеркальце и помаду. — Ты хоть никому не рассказывай, что мне сейчас говоришь. Сейчас надо принять позицию, понимаешь? 

— Да.

— Что да? — Лера перестала красить губы и в упор посмотрела на меня.

— Да. Принять позицию. Только когда ты за одну страну — ты враг. За другую — враг. Говоришь — дурак. Молчишь — предатель. Русский — говно. Украинец — сам виноват. Белорус — сцыкун… 

— Ты чего завелась? — перебила меня подруга.

— Я не завелась, Лера. Я просто принимаю позицию. Прощай. И помни, что я против [РКН].

***

A.:

Знаете, какое слово последние две недели я вижу в постах, сообщениях и рабочих письмах чаще всего? Нет, не эквивалентное апокалипсису и созвучное полярной лисе. И не универсальное отчаянное дабл Ъ. Вовсе нет.

ОБНИМАЮ.

Вне социальных дистанций, километров и килобайтов, национальных и ментальных различий, музыкальных и гастрономических предпочтений, люди пишут друг другу «Обнимаю». 

В этом слове и поддержка, и принятие, и границы — не те, что отделяют. Но те, что оберегают, прячут от беды, согревают и дают приют. Пусть временный, но дарящий передышку. 

Обнимают друг друга коллеги и соседи по фейсбуку, вконтакте, телеге, продолжите список. 

Обнимают друг друга вчерашние научные оппоненты и непримиримые спорщики.

Обнимают друг друга случайные люди — пассажиры «Титаника», которыми стали все мы.

Обнимают друг друга сердцем, душой, мыслью, чем-то невыразимым. Обнимают в знак выражения любви, участия, сочувствия, поддержки.

 Зревшая долгое время беда прорвала, шумно и мерзостно выталкивая из открывшейся раны накопившийся гной. Она развоплотила и разобщила многих из нас. Но не меньшее число объединила. 

Сегодня к полудню я написала «обнимаю» десятки раз. Это не было пустой формальностью, необязательным хвостиком в конце обязательного письма. Я получила много физически осязаемого тепла в ответ. Это то оставшееся, что поддерживает в нас человеческое. Людей в людях. 

Обнимаю вас.

***

I.:

Я купила сегодня апельсины в сеточке. 

Повезло — купила апельсины в сеточке. 

Все детство я мечтала вот о таком: 

Чтобы купить целую сетку апельсинов. 

Чтобы они были, как в том мультфильме — 

Сразу много и в одной сетке. 

Тогда она называлась авоськой. 

В фильмах показывали, что такое носят пациентам. 

Сразу много апельсинов в авоське.

Чтобы человек поправлялся, ел витамины. 

Часто и я лежала по больницам. 

Часто мне приносили гостинцы родня, друзья. 

Но чтобы апельсины — целую авоську — 

Нет, никогда такого не случалось. 

На праздник всегда хотелось — чтобы 

Много-много круглых апельсинов сразу. 

И чтобы все в открытой сетке, прозрачной. 

Чтобы сразу было видно, сколько в этом счастья, вкуса. 

Чтобы сразу было видно, что счастья надолго хватит. 

Да гори они огнем, эти апельсины. 

Всю жизнь не о том мечтала. 

Надо было мечтать о мире, как в детстве. 

Как в детстве мы все мечтали, обнимая пап и дедов. 

А потом выросли и забыли. 

Забыли каждую ночь мечтать, засыпая. 

Только бы мир, только бы войны не было — как в детстве. 

Вот одна мечта про апельсины и осталась. 

Глупая, детская мечта, запуталась в подсознанье. 

И вот надо же — сбылось. Апельсины 

В сеточке. Наверное, больше килограмма. 

Волоку домой. Они блестят, их много. 

Рыжие, блестящие, тугие. Их не попробуют 

Те, кого убили. Утром сегодня или вчера, или раньше. 

В этой [РКН], о которой мы не подумали. 

Вовремя не подумали, не предотвратили. 

Забыли вовремя подумать. А могли бы.

Не намечтали миру мир. А могли бы.

***

O.:

Завтра у меня день рождения. Год назад, в марте, я сделала себе подарок. Щенка. Маленькую смешную серую кроху. Назвала Витой. Вита — это жизнь. И эта собака действительно перевернула жизнь, мировоззрение, отношение к людям. Уже год я тренирую собаку-спасателя. За год я действительно полюбила людей, почувствовала к ним эмпатию, появилось желание, силы и стремление помогать попавшим в беду. Поэтому мы в отряде проходим обучения, практики, семинары, собираем посылки для бабушек и дедушек, выезжаем на поиски пропавших людей. За год поисково-спасательная служба стала образом жизни. И именно поэтому сейчас так больно… Больно от  бессилия, от невозможности не только помочь, но даже выразить свое мнение. Уже неделю я как будто предаю себя, меня разрывает от необходимости кричать о том, что на Украине гибнут люди, бомбят города… накатывает злоба, когда я вижу машины, людей с буквой Z… Но разум твердит, что нужно молчать, чтоб сохранить работу, собак, возможность остаться на свободе и дальше помогать тем, кто действительно в беде. А еще мне очень страшно. За маму-пенсионерку, за сестрёнку, которая только заканчивает обучение… Как ей жить в этой стране, растить здесь своих детей? Страшно за пенсионеров, я вижу их в магазинах и ветклиниках, они тратят свои крохотные пенсии на еду, лекарства и лечение домашних любимцев, которые скрашивают им старость… Что будет с ними через месяц, два? Ждет ли нас всех жуткий голод? Смогу ли я и дальше продолжать тренировки и готовить собаку, что будет с моей работой, мы зависим от импорта… Чем я смогу помогать людям, если помощь будет нужна мне самой? Очень страшно. В голове один вопрос — как мы все допустили это и что будет с нами дальше?

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Считаю до пяти пытаясь успокоиться, но мысли все равно сбиваются и скачут, щеки горят. Делаю еще один вдох и выдох. Сердцебиение постепенно замедляется, голова еще кружится, но уже становится заметно легче.

Опускаю глаза на сообщение моего друга и еще не до конца осознаю прочитанное. Перечитываю снова, снова и снова, и все равно не верю. Вот вроде бы он делится сокровенным: мол, боится находится на улице, но предательская строка «мама подвергает мою жизнь опасности» режет глаз и сразу делается гадко и почему-то стыдно.

Вообще, вся наша семья его очень любит — это взрослый мужчина. Добряк, не терпящий ссор, высокий ценитель искусства, обладатель хорошего чувства юмора. Пообщавшись с ним, любой научится рассматривать перистые облака, божью коровку на придорожном листе и отражение восходящего солнца в окнах соседнего дома. Это эстет, каких еще поискать.  И вдруг эта строка в сообщении. Мои домашние, пожимая плечами, назвали это страхом.

Страх. Страх обнажает истинность людей, он гонит вперед, выкорчёвывает из нутра то, что мы прячем глубоко-глубоко в себе. Что-то, что в мирной жизни мы бы считали постыдным, гадким, мерзким. Сегодня мы выставили свои души без масок, без украшений, голыми друг перед другом и перед собой. Прошло время лгать и подбирать слова. Сейчас мы показываем себя истинных, и это зачастую повергает в шок, вызывая презрение.

И вот уже я презираю себя за вздох облегчения при горящем городе не моей мамы. Презираю мужчин, отталкивающих женщин при посадке в эвакуационный поезд. Презираю друзей, ставящих свои жизни выше жизней их родных. Презираю уехавших соседей, оставивших на улице своих питомцев. Злость и беспомощность накрывают волной и откуда-то возникает вопрос из старой школьной программы: «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Признаю ли я свою слабость? Хватит ли сил на это? А признав — как жить дальше?

 Отвожу взгляд от сообщения. Слышу гул пролетающего чего-то нехорошего над крышей дома и взглядом ищу икону. Беззвучно шепчу «Отче наш» и чувствую, что уже отпустило. Набираю телефон друга: «Алло, ну вы как, доехали?» и, слушая его сбивчивый рассказ, собираю что могу съестное для уже ставших уличными животных.

***

Е.:

Соседи всё время закрывают форточку на кухне. Но обиднее всего, что они же и заставляют меня ее открывать. Они постоянно курят по ночам в туалете. А после этого — закрывают туалет снаружи. Они надеются, что этот удушливый запах самого дешёвого табака, запах, который постоянно цепляется за мою одежду и волосы, запах, который вынуждает меня запускать стиралку и бегать в душ в два раза чаще, рассосётся сам по себе, бесследно ускользнет через вытяжку. Видели бы вы эту вытяжку: она, наверно, заросла пылью и грязью ещё до распада СССР. Туда страшно заглядывать: местные пауки питаются не мухами, а растерянными запахами, заплутавшими в их паутине.

И табак в туалете, конечно же, остаётся. Я в такие моменты с отвращением бегу в кладовку за нейтрализатором запахов (обычный ароматизатор уже не справляется). По пути встаю на табуретку и распахиваю форточку. Сейчас из нее льётся совсем не мартовский воздух — холодный, морозный. Но главное, свежий. Это ощущение свежести, которая наполняет квартиру и вступает в бой с табачной духотой, ни с чем не спутаешь. Ради этой свежести есть смысл рисковать упасть с табуретки. Даже в четыре утра.

Сегодня я подумала, что маленькая форточка и воняющий туалет — идеальная метафора того, что происходит в стране. Стране, которая перекрывает доступ к кислороду каждому, кто позарился на искрящийся воздух свободы за окошком. Моя страна уже давно курит и не чувствует, как раздражает тех, у кого нет вредных привычек. И, боюсь, страх холода из форточки пугает ее настолько, что окно скоро заклеят наглухо. Лишь бы не выбили из-под ног табуретку, когда снова полезем перед рассветом спасаться.

***

Т.:

Моя белорусская бабушка была неграмотной. Родилась в зачатке прошлого века и дожила до начала двадцать первого. Когда требовалась ее подпись, ставила крестики, но в советские времена сама научилась считать рубли и копейки — двадцать за батон хлеба, пятьдесят за шмат колбасы. Свечку «в цЕркву» умела купить и сдачу пересчитать. Когда приезжала к нам в гости, молитвы шептала наизусть, стоя в темноте у окошка — икон в доме не держали. Спасительные тексты выучила во время войны, оставшись с малолетними детьми под оккупацией немцев — мой, дед воевал, а она выживала как могла. Не любила рассказывать про фашистов, больше отмалчивалась. Шестерых детей родила: четыре девочки попали в «светлое будущее», а двое сыновей умерли от тифа в военное время. 

Деревня, в которой жила моя бабушка, существует и сегодня, недалеко от границы Западной Беларуси. По обе стороны единственной дороги сохранились небольшие домики с резными наличниками и покосившимися калитками. В то время все «хаты» были с земляными полами, утрамбованными до состояния цемента — такой летом сбрызнешь колодезной водой, и сразу становится прохладно, а зимой от печки тепло. В валенках на босу ногу моя мама ходит до сих пор.

Я мало расспрашивала бабушку, чаяния советских детей были устремлены к миру, покорению космоса и прогрессу всего человечества, но хорошо помню ее рассказ о том, как в начале войны фашисты согнали евреев из соседних деревень, заставили вырыть глубокий котлован, расстреляли и, сбросив тела в яму, тут же закопали. 

Бабушке тогда было около тридцати пяти (точная дата рождения и документы сгорели), на руках четверо детей. Ей приходилось отлучаться в соседнюю деревню, чтобы помогать родным — семьи были большими. Она рассказывала, что земля в этой яме ещё долго шевелилась и стонала. Я, пионерка, напитанная советской героикой, недоумевала — надо было убить фашистов и всех спасти, но бабушка лишь вытирала слёзы кончиками платка, покрывающего седые волосы, и качала головой.

И вот спустя много лет я вижу себя бегущей под полотном голубого неба через поле родной деревни по усыпанной васильками дороге. Бегу мимо той самой ямы со свежей чёрной землей, которая гудит от боли и страха, а я ничего не могу сделать.

***

А.:

Черный водолаз по кличке Пуффендуй

Завтракательный диалог:

— Если б у нас была собака, я бы назвала ее Пуффендуй.

— Какая собака? Какой пуффендуй?

— Пуффендуй — что-то большое, мягкое, шерстистое и доброе. И это — черный водолаз.

—  Зачем тебе черный водолаз?!

— Я буду рассказывать ему что хочу, а он будет смотреть на меня большими влажными глазами. Внимательным и умным взглядом. А когда я выговорюсь, он положит свою морду мне на колени и вздохнет. Вот все, что мне надо.

— Есть же я. Рассказывай, что хочешь мне. Я буду смотреть на тебя небольшими карими глазами. не очень умным и не совсем внимательным взглядом.

— То-то и оно. Пуффендуй выслушает меня молча и посочувствует молча. 

— Я тоже могу выслушать молча.

— Не можешь! Ты либо не слушаешь, либо недослушиваешь. А когда слушаешь — начинаешь отвечать. Возникает разговорный пинг-понг, который может перейти в рапирный бой. И потом приходиться долго зализывать раны.

— Мне тоже приходиться зализывать раны. В рапирном бою, особенно на повышенных тонах, ты бываещь неотразима.

—  Чаще выходишь победителем ты, потому что любишь, когда последнее слово за тобой.

— Ладно, тогда почему бы не рассказывать что хочешь подругам?

— Это будет обсуждение. А я хочу, чтобы был монолог. Мой. Чтобы никто не перебивал, не вставлял комментарии и не делал выводы. И есть темы, которые я никогда не буду обсуждать с подругами. 

— Например?

— Например, все, что касается тебя.

— Ты никогда не обсуждаешь меня с подругами?? Поверить не могу!

— Не можешь — не верь. Но можешь мне поверить!

— Но почему? Это нормально — обсуждать мужа с подругами.

— Пошлый стереотип. Не хочу переводить наши отношения в эту плоскость. То, что касается нас — должно оставаться между нами.

— Но ведь…

— Знаю, ты обсуждаешь меня с друзьями. Но это твои проблемы.

— С чего ты взяла, что я с кем-то о тебе говорю?

— У тебя расширились зрачки.

— Где??

— Шутка! Но признайся, что такие разговоры ты ведешь.

—  Бывает. Но больше не буду, обещаю

— Конечно, не будешь.

— А дети? Поразговаривай с детьми.

— Для детей я сама — Пуффендуй. 

— А я для них кто?

— Почти безголовый Ник. Так они тебя называют.

— Почему?

— Это ты у них сам спроси.

— Но… Знаешь, я тоже хочу Пуффендуя.

— Правильное решение. У каждого человека должен быть Пуффендуй.

— Его хватит на двоих?

— Конечно, это ж будет черный водолаз. Лучший в мире черный водолаз.

***

П.:

Насущная покупка

В последнее время я почти не смотрю телевизор. Смотрю в основном видосики на Ютубе. Увлекся ремонтом обуви, в смысле, не руками, а смотрю, как это делают другие.

Интерес у меня есть, а вот инструмента и опыта нет, решил подойти к делу творчески. На сайте бесплатных объявлений по тем позициям, которые меня интересовали, предложил обмен. Чтобы сменять свое барахло ненужное на чужое такое же. 

На моё предложение об обмене ответила одна женщина, высказалась она в том духе, что она пенсионерка и ничего из моего ей не приглянулось, а если я настроен серьезно, то она мне уступит «Сапожную лапу советскую» за шестьсот тенге (чуть больше доллара). 

На фото красовался ржавый кусок лома, на одном конце которого была шайба, другой конец был загнут и расплющен в эту самую лапу. Во всем этом мне понравилась цена и расстояние до места, где она жила — восемь километров. На следующий день, по плану подготовки к марафону мне надо было пробежать шестнадцать километров, получалось восемь туда и восемь обратно — я решил, что это знак, и согласился.

Утром мы списались и обговорили время. Я собрался, вышел на площадку, сделал разминку и, ведомый навигатором, побежал по дистанции. Дорога была вверх, в Совхоз Алатау.

По прибытии отписался продавщице, что я на месте и жду её под коричневыми воротами, как она и просила.

Время шло, я уже начал подмерзать, решил позвонить. Достал телефон, набрал номер.

— Алло, — ответили в трубке.

— Добрый день, я за лапой пришел, мы с вами договаривались. Я вам пишу, а ответа нет.

— А я звонка жду, сообщения не читаю, сейчас открою.

Вскоре за воротами открылась дверь, что-то железное бухнулось на землю, наконец, калитка открылась. Хозяйка впустила меня во двор, рядом с домом стоял предмет моих мечтаний. Я взвесил «лапу» на руке, по ощущениям было килограмм пять.

Быстро рассчитался и хотел уже уходить, но хозяйка спросила, пряча деньги:

— А что вы с ней делать будете?

— Обувь чинить.

— А вы умеете?

— Ну вот и буду учиться,

— Ну да, по нынешним временам надо опять вспоминать.

— Угу, — ответил я и вышел на улицу.

Предстояло решить еще один вопрос: бежать с этой железякой было не с руки, её с легкостью могли принять за холодное оружие. Со стороны я был похож на альпиниста-энтузиаста с самодельным ледовым крюком или погромщика, убегающего от преследования.

Поэтому я вытащил специально взятый для этого целлофановый пакет и обмотал им «клюв» своей покупки, закрепив ручки мешочка кокетливым бантиком.

Камуфляжем я остался доволен и пустился в обратный путь, который прошел безо всяких приключений. 

Зачем я купил эту сапожную приблуду, я не понимаю до сих пор, но вещь в хозяйстве нужная. 

Тренировка опять же, марафон! Физкульт-привет участникам!

***

O.:

Мой маленький зелёный микрорайон на задворках Московского проспекта — филиал древнего Египта в Петербурге. На каждого человека здесь приходится минимум по одному коту, все мы живём и работаем ради того, чтобы наши общие коты ни в чём не нуждались.

У каждого подвала и куста — пара мисок. Люди идут к ним, как к маленьким алтарям, чтобы оставить дары шерстяным божкам и почувствовать себя чуть лучше. Я люблю наблюдать за союзом котов и людей из окна. 

Около 9 утра во дворе, как обычно, появилась главная кошачья жрица — миниатюрная и пожилая женщина в чёрном капюшоне. У нее задумчивый взгляд, целая сумка еды и две собаки. Я живу в этом доме год и каждое утро вижу, как хозяйка и её псы медленно обходят дом за домом, подвал за подвалом, чтобы наполнить кормом каждую тарелку. Она болтает с котами, гладит каждого, кто попросит, и терпеливо ждёт тех, кто задержался по важным кошачьим делам, а теперь спешит на кормёжку аж с другого конца двора. Собаки же тактично ждут хозяйку на безопасном расстоянии: петербургские псы слишком интеллигентны, чтобы нервировать котов. 

Эта маленькая женщина — мой личный повод все-таки верить в людей. Пока одни наносят другим неоперабельные душевные раны, она скромно и по расписанию делает свои добрые дела. Хорошо, что она пришла сегодня. Пусть и завтра придёт.

***

М.:

Над горизонтом Венера, ярко и далеко, как теперь счастье. Вслушиваюсь в тишину, её нет, покрикивают простуженные петухи, зовут телят полусонные коровы, переговариваются сиплые собаки, скрипит зимней резиной по твёрдому снегу машина. 

Ночью Маричка прислала новые сообщения, мы всю последнюю неделю пишем друг другу голосовые.

«Слушай, тут ко мне приходил кот с подбитым глазом, я его накормила, он ел, не мог остановится, у меня своих же куча и корма не хватает, его бросили, он совсем домашний, люди бегут из Киева». — Маричка говорит тихо, на заднем плане капает вода, мне тревожно слышать этот звук. 

Режу дольками лимон, кидаю в термос, заливаю сверху кипятком. 

Длинные голубые тени от деревьев на снегу дотягиваются до самого дома, вздрагиваю, издалека доносятся какие-то странные возгласы, первую секунду не понимаю, потом доходит, это вынесли колонки возле ДК, готовятся проводить масленицу. Звуки долетают каким-то сюрреалистичным эхом. 

Включаю сообщение от Марички: «Сегодня как-то странно тихо, нет сирен, взрывов, от этого затишья мне ещё больше страшно. Я смотрела вечером на дома, сколько светятся окон вечером, и знаешь, их немного совсем, люди поуезжали. Брат увёз вчера маму, я не поехала с ними, мне кажется, лучше бы нам всем оставаться в Киеве. Я сейчас видела много собак, кошек, кто-то в ошейниках, как такое возможно, зачем люди оставили их».

Я помню её дом и сад, он остался там, в другой реальности. Помню непривычно тёплый дождь, ирисы и нарциссы на узких грядках, её кошки у гамака, вдалеке играет музыка, это Маричка села за пианино. 

Сердце уже постоянно болит в районе лопатки, ощущение сквозного прострела. Небо затягивает плотной снежной облачностью, голубые тени пропали, осталась немногословная графика. Закрываю глаза, откуда-то выплывает: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей». 

Уношусь по бесконечным проводам туда, где под танками должны пробиваться сейчас ростки нарциссов, где коты и собаки ждут возвращения людей, где сверху падают на предвесеннюю землю слепые бесцветные бомбы. «По множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё».  

Маричка, сестра…

***

М.:

Моя бабушка написала письмо герру Шольцу. 

Ей 89. После глазной инфекции она плохо видит и потому почти не читает. Только смотрит телевизор. Слушает, если быть точной. И иногда включает сериалы на стареньком, но упорно работающем ноуте. 

А еще бабушка написала письмо герру Шольцу. 

Пятнадцать пожелтелых листов а4, исписанных крупными буквами. Местами неразборчивыми. 

— Перепечатай и отправь в «Одноклассники». На мою страницу, — просит бабушка мою маму.

Мама отговаривает: в сети набегут, начнут ругаться. Бабушка машет рукой. Говорит, в ее возрасте ничего уже не страшно. 

Все утро хожу вокруг стопки желтых листков. Любопытно. И страшно. Вдруг бабушка поддерживает то, что происходит?

Нет. Там нет ни слова про события на Украине.

Бабушку задели слова герра Шольца о том, что он избавляется от чувства вины немцев перед русскими за события войны. Она вспоминает события истории, дневник Тани Савичевой, историю нашей семьи, по которой прошлось беспощадное колесо войны, свое скудное послевоенное детство… И говорит о том, что это нельзя забывать. 

Я не могу сказать, что я с бабушкой согласна во всем. Не должны рядовые немцы винить себя в том, что произошло до их рождения. Но все же историческая память важна.

В нашей семье гордятся прадедами, вставшими на защиту Отечества. Орден прадеда хранится у старшего мужчины в семье. В местных газетах опубликованы статьи с воспоминаниями о солдатах и тружениках тыла из нашего рода, записанные по воспоминаниями старшего поколения. И это важно помнить. 

А вот торжественные мероприятия на 9 мая для меня уже не показатель патриотизма. С тех пор, как пошла работать в школу. Потому что показуха. Потому что сгоняют толпами. Для количества.

Несколько лет назад мы стояли с детьми на улице Весенней, ведущей к Вечному огню, несколько часов. Было холодно. В какой-то момент повалил снег. Дети, которым бесполезно говорить, что одеваться нужно тепло, зябли. Где-то там, у Вечного огня, шло возложение цветов. Но нам было не видно ничего. Только ветер кидал в нас отрывистые выкрики, гром марша и далекое ура. Дети сначала тянули любопытные головы, но быстро потеряли интерес. Все равно ничего не понятно. 

Это все уже тогда потеряло смысл. А теперь… Теперь — тем более. 

Не подумайте, я чту наших героев. Но не стоя на параде для массовки. А вспоминая своих предков. Прадеда Ивана, прабабку Дусю. 

А еще я горжусь своей бабушкой, ребенком войны, написавшей письмо герру Шольцу.

***

Л.:

Вчера мы с подругой пошли в центр посёлка со слабой надеждой получить по карточкам деньги в банке. До этого мы дважды пытались это сделать, но в банкоматах деньги заканчивались быстро, и расстроенные люди расходились по домам. В марте выпал снег, дорожка, ведущая в гору, была скользкой, ветер сыпал в лицо колючие снежинки. Мы заняли очередь к банкоматам. В очереди люди стояли молча. Нам повезло, на этот раз нам денег хватило.

На территории рынка почти все магазины были закрыты, в работающих витрины и полки — полупустые. Нам удалось купить пару кусков куриного филе и один огурец. Огурцов было много, но цена зашкаливала. До этого фермер привозил на площадь молоко. Завод, куда он его сдавал, был закрыт из-за [РКН], и он раздавал молоко желающим бесплатно. Мы взяли пять литров, сделали творог и осталась сыворотка, из которой мы хотели сделать окрошку.

Восьмого марта мы проснулись рано. Было тихо. Не было слышно взрывов, как в пятом часу утра в первый день [РКН], от которых у нас в доме сыпалась штукатурка. За окном валил снег. Поздравлять нас было некому, мы обе похоронили своих мужчин — я в девятнадцатом году, она в двадцатом. Мы приехали с мужьями в украинское село Полтавской области в 2014 году, бросив свои дома, вещи и работу. Я и мой муж приехали в отпуск на две недели, но из-за [РКН] в Донбассе не смогли вернуться домой. Эту зиму мы решили зимовать вместе. 

Утром поздравили друг друга, подарили небольшие подарки. Подруга мне — крем для рук, я ей — крем для век. Потом я приготовила окрошку, а она напекла пирожков с яблоками, абрикосами и капустой. К вечеру затопили дровами печку, занавесили окна чёрной толстой клеёнкой, чтобы можно было включить свет. Так мы прожили этот не по-весеннему холодный, серый, совсем не праздничный день в Украине.

***

У.:

К. рассказала свой сон: «Мы долго-долго ехали, а приехали в Киргизию!» Две недели я думаю о ее паспорте, срок действия которого я так глупо проворонила. Две недели Киргизия, Грузия, Армения крутятся в моей голове так громко, что ночами снятся дочери. 

Слово дня — автакия. Никогда не слышала его прежде, оно мне не было нужно. Мне были нужны слова «хроматин», «преовуляторный», «фемтосекундный». Они до сих пор необходимы, и я хватаюсь за них, чтобы остаться в своем уме. Работа всегда спасает, привычный алгоритм: спирт, салфетка, питание, вентилятор, ультрафиолет, спирт, инструменты, спирт, салфетка, дверь, ультрафиолет. Когда я погрязала в хаотичной непредсказуемости после появления К., меня так же спасал этот алгоритм. Я знала: как бы ни прошла ночь, во сколько бы ни проснулся младенец, в 10 часов я начну обычный ритуал: с, с, п, в… 

Утром с П. обсуждали, что крылышки KFC пока с нами. Однако мы так долго говорили по телефону, что к концу разговора их тоже не стало. 

В очередной попытке удержаться напекла медовиков, подарю вечером Т. и Ю. Т. в субботу уезжает. Это моя первая подруга из «взрослой» жизни, не университетская. Мы все время говорим, говорим, а теперь я думаю, как много мы еще не сказали. Я думаю, как ее поддержать? «Надеюсь, вы вернетесь»? «Надеюсь, вы не вернетесь»? «Надеюсь, вы сами сможете выбрать, возвращаться или нет»? Детям мы еще не говорили, что это надолго. Дочь Т. — это первая подруга К. Когда я уже была в шаге от принятия, что К. действительно не сможет общаться, появились две девочки и две их мамы, которые смогли, как сейчас положено говорить, «принять». Вторую зиму мы гуляли вшестером — для остальных слишком холодно — в таком маленьком кружке и происходило все самое лучшее. 

Мы знали, что все закончится, но не этой же весной.

***

l.:

Вчера, 8 марта, в потоке нынешних новостей мне пришло признание. 

Мы познакомились в 2017; тогда я уехала жить из самого сердца Москвы — Хамовников — на самую северную станцию метро Петербурга — Парнас — к своей новой любви-петербуржцу, в новостройку посреди грязи и стройки. Перед отъездом я уволилась из эпицентра московской культурной жизни, и на мое место долго искали замену. Нашелся он. Чуть позже, в один из моих забегов обратно в Москву, мы впервые встретились — красивый, с яркими и подвижными чертами лица, обычно свойственными талантливым актерам, взрослый, небрежно, по-берлински одет, скручивает самокрутку, провидчески рассказывая мне про новую силу диджитала и за считанные минуты становясь моим кумиром. Мы идем к метро, он — справа, он — один из создателей всей «модной» ткани Москвы с середины нулевых и до тех пор. А мне сначала показалось, что ему нет и двадцати. 

Если можно любить человека отдаленно, «для себя», не страдая от этого, и только лишь питаясь, и даже вспоминая об этой любви не слишком часто — почему бы и нет? 

Наши встречи были редкими, а разговоры — полнокровными, жизни синхронились — мы уходили с нелюбимых работ с разницей в несколько дней, не зная о решениях друг друга, летом выбирали свободу, а не карьеру, и думали одинаково. Он всегда опережал время, был круче всех, и за ним я шла даже с закрытыми глазами.

Пару месяцев назад он позвал меня в гости: с дотошной нежностью он проводил мне экскурсию в его свежеотремонированной квартире, где каждая плиточка была уложена безукоризненно, а перепланировка только подчеркивала практичный уют, пока я не поняла, что мы живем в одинаковых квартирах, просто в разных домах. Его карие глаза смотрели в мои издалека, но очень остро, заботливо и внимательно, договаривая то, что не было произнесено.

Новый брифинг Минобороны; [компания] уходит из России; как уехать из страны — мелькает в новостях, стоп, интересно, а где же сейчас он? Там же, где и половина моих друзей; а всё, что он создавал в Москве последние пятнадцать лет — за последние семь дней исчезло навсегда. Наши переписки всегда были короткие и по делу, сегодня — тоже. «Я все тебе хотел сказать, что ты мне очень нравишься. Ну так, че теперь не сказать. Ты классная. Желаю тебе сил».

***

Д.:

Мы вновь воспевали любовь. Весну — предвестницу новой жизни. Красоту женщины — матери, бабушки, дочери. Вновь славили женщину — пекаря, воина, космонавта, геолога, инженера, врача, ученого, автора…

Эта песнь звучит уже много, много лет! Намного дольше, чем большинство из нас прожили на свете.

Так почему же вчера, 8 марта, девушки на всех парах помчались на митинг? Дань моде? Жизненная необходимость? Что?

Страшное зрелище! Вместо тюльпанов в ладонях цветущих девчат взгляд спотыкается о жуткие лозунги в руках орущих девиц, типа: «Я не матка на ножках!» или «Мы внучки тех ведьм, которых вам не удалось сжечь», «Дерись, как девчонка». 

Но апогей всего праздника — гроб. Черный, в натуральную величину. На нем приводящее в ужас число — жертв бытового насилия. 

Феминистки, спикерки, авторки, докторки, будушие акимки и президентки, что с вами не так? Что с нами не так? 

Наслаждайтесь правом на жизнь, счастье, авторство. Берегите себя. Каждый день! Этого нас никто не лишал! Учитесь. Ведь стать президенткой — это не только быть громкой спикеркой.

А главное, творите любовь, заботу, страсть к жизни.  Празднуйте эту весну!  Не отпускайте родных и любимых!  

Ведь ужаса и без ваших протестов хватает!

***

N.:

Я пытаюсь ускоренно сделать паспорт, параллельно думая «зачем это всё». С той же мыслью я встаю с утра под холодный душ, чищу зубы, открываю лекцию на ютубе. Вот тебе немного за тридцать, ты все еще не определилась, кем хочешь стать, когда вырастешь, но государство ласково подсовывает тебе поношенное будущее в синем бауле: фарцовщица, проститутка, покопайся, может быть, найдешь что-то еще. Извините, размера humanity не осталось.

Кажется, что и людей не осталось тоже, во всяком случае, публичные лица массово уезжают в хорошую, непуганую жизнь. Я их понимаю, мне и самой хотелось бы скорбеть по утерянной России где-нибудь вдалеке, возле гор, но приходится оплакивать потери прямо здесь, за меловым контуром. Честно говоря, мне страшно оставаться среди тех, кто танцует в патриотическом угаре и требует продолжения банкета. Страшно написать подруге, с которой вам до поры до времени удавалось обходить некоторые, гм, разногласия. И время почему-то стало таким липким, как сладкая вата, от приторного вкуса которой меня лично тошнит.  

В попытке сохранить связь с реальностью записалась в книжный клуб, читаю для встречи «Золотой храм». Знаю, чем все закончится: золотой храм будет разрушен в конце, ибо главный герой разрушен уже в начале, с первых страниц. Не знавший любви навеки обречен наслаждаться разрушением и уничтожением. Какая ирония.

***

Н.:

Пытаюсь продолжать работать как ни в чём не бывало. Потому что надо сохранять темп, надо укладываться в сроки, надо быть в порядке, надо выдавать свою дневную норму. Заказчик всё ещё платит и требует отчётности по рабочему времени.

Не получается. Внимание размыто, будто вид из окна во время дождя. Собраться и вникнуть в механизмы новых функций. Долго гуглить способ склеить из блоков систему без падений. Попытаться реализовать. Сломать черновой проект. Открыть новый, попытаться снова. И не понимать, зачем. Какой сейчас смысл документировать все эти фичи, разбираться в их логике, искать дефекты? Кому этот продукт сейчас поможет починить мир, сломанное доверие, утешить общий крик?

Уже неделю я — самый бесполезный работник на своём проекте. Вроде списываю время в задачи, я ведь и правда сижу над ними целый день. А выхлоп? Думается разное. Почему не получается, специалист ведь? Не занимаю ли сейчас чужое место, кто мог бы лучше и эффективнее? Куда списать время за прокрастинацию?

Сегодня даже снилось, что работаю. Хорошо, успешно, удачно. И не хотелось просыпаться. А надо вставать. Надо работать как ни в чём не бывало.

***

N.:

Чтобы не думать, надо отвлечься. От-влечься. Можно ли просто «влечься»? Какое-то дурацкое слово, можно быть влекомым, а вот влечься точно нельзя. Отбросим постфикс, останется «влечь», лучше в-лечь… А вот и оно, то самое нужное, вовремя найденное слово — лечь. Не смешно, потому что на самом деле надо встать и ехать на работу. Как обычно. И всё делать как обычно. И все тоже будут делать всё как обычно. Потому что нас не учили по-другому. Наверное, нас многому не учили, но что-то мы и сами могли узнать…

Мой отец научил меня двум вещам: читать и кататься. Читать всё и кататься на всём. Сначала на велосипеде, на самокате, на коньках, на лыжах, на роликах. Потом я научилась водить машину, что в нашей семье, в общем-то, тоже называлось «кататься». Он всегда говорил о войне, что в войну техника гибла, потому что люди не умели ей управлять, что если бы каждый мог прыгнуть за руль грузовика или встать за штурвал катера, то боевые единицы были бы спасены, а они, в свою очередь, уберегли бы людей, спасли бы им жизнь. 

Честно говоря, читать и кататься — это всё, что пригодилось мне в жизни. Я одинаково люблю эти два занятия, причем они вовсе не исключают друг друга. И оба доставляют мне удовольствие. 

Но в детстве за этим «кататься» стояла какая-то смутная тревога, а смогу ли я спасти горящую «катюшу» или тонущую полуторку. А самой героической картиной мне представлялось спасение горящего Т-34 из болота. Но это в детстве.

А сейчас надо просто поехать на работу. Я поеду читать, как обычно. Читать и кататься. И только где-то горит неспасённая мною военная техника… Чтобы не думать, надо отвлечься…

***

X.:

Ко мне в гости приезжали мама и папа. Раз в неделю они рассеивают тишину моей квартиры. Сегодня особенно. За этот месяц произошло столько событий, как за год. Новости противоречивые, и каждый считает нужным сообщить свою точку зрения. Я рада их спорам: когда живешь один, начинаешь скучать по любой речи родных людей.

Стол накрыт. Я выключаю вытяжку, гул от неё смолкает. Родители по инерции ещё разговаривают громко, чтобы её перекричать. Мы садимся. На обед у нас гуляш с макаронами и винегрет. К чаю блины и большой имбирный пряник, который коллеги подарили мне на восьмое марта.

Я включаю ноутбук, потому что родители не любят фоновой пустоты. Воспроизвожу сериал «Энн», который недавно начала смотреть. Постепенно мыльная опера перетягивает на себя все внимание. Мы втягиваемся в сюжет, мама сопереживает главной героине — девочке-сироте, на чью долю выпало много несчастий. В одном из эпизодов Энн не принимала община семьи, которая удочерила её. Девочку презирали из-за того, что она сирота, называли страшной и безнадежной. Ребенок очень страдал. В этот момент папа спросил: «Зачем смотреть такие печальные фильмы?» Я ответила: «Чтобы не мыслить стереотипами, не вешать на человека клеймо, не основываясь ни на чем».

Индивидуум, который практикует шаблонное мышление, обречён всю жизнь искать в луже рубль и никогда не видеть неба.

Психологи говорят, что при просмотре фильма зритель ассоциирует себя с одним из персонажей. Мне кажется, что любой захочет связать себя с Энн. Несмотря на нанесенные обиды, она идет вперед, поддерживает себя буйным воображением и даже продолжает верить людям.

***

О.:

Как только сын морально дорос до мультиков, в нашу жизнь пришли они: малышарики! И так мы их полюбили сразу, что стало понятно — в хозяйстве без пятерых мячиков с глазками не обойтись. По случаю приобрели всех. Кроме Ёжика. Именно его почему-то решили снять с производства. Коллекция была неполной недолго: Ёжик попался в каком-то сладком подарке. 

Он был меньше других, из грубого пластика и вообще сразу видно — не такой. Но сына это не волновало абсолютно. Друзей было пятеро, с сыном — шестеро. И жизнь была прекрасна. Четверо малышариков и пересортный Ёжик сопровождали нас и ванну, и на завтрак, и гулять на площадку. Но я не оставляла мысли докупить «правильного» ежа.

Вчера коллекционный ёж появился в продаже. Я не раздумывая купила. А когда задумалась — загрустила: что же будет с тем Ежиком? Скажете: пф-ф, нашла о чем грустить! Но тот, кто одушевлял в детстве старую плюшевую обезьяну (или кого-то другого?), поймет, о чем речь.

Новый Ежик был встречен с восторгом. Сын не выпускал его из рук весь вечер, потом присоединил к честной компании.

А сегодня, привычно рассадив всех пятерых перед собой, раздал каждому по дольке апельсина. А потом сбегал к ящику с игрушками и принёс «старого» Ёжика, маленького и неправильного. И дал ему самую большую дольку.

Не перестаю учиться у него. И вот открытие на сегодня: любить можно любого — и «иного», и вроде бы немножко не такого. А может, даже особенно сильно, если не такого. 

А ещё: друга нельзя маркировать — производителем, должностью, национальностью. И тем более по этому принципу заменить на более подходящего.

Если даже дети это понимают, почему некоторые взрослые уверяют в обратном?

***

S.:

Примеряю невольно тревоги эмигрантов к себе и что я могла бы в чужой незнакомой стране делать, кем работать и в какой стороне безопасней жить, если шар все равно круглый. И снова думаю о беженцах, как они выбирали, что с собой взять. Вот один чемодан, вот бабушка, щенок и ребенок в коляске. Муж воюет, он остается. Бабушка тоже остается, она даже под пулями не хочет никуда уезжать, здесь ее дом, без него она не знает, как жить. Говорит, если умру под бомбежкой, значит, так надо. Так что же взять — пальто или куртку ребенку? Скоро станет теплее, но где это тепло застанет, кто знает. В Польше, в Германии, в Киргизии или в Казахстане. Видела комментарий в ютьюбе — «зато теперь узнают, как живут гастарбайтеры». Вспоминаю почти такой же удовлетворенный шепот женщины, она работала кассиром в магазине, а у обеспеченной соседки вдруг умер муж-бизнесмен. Женщина в день похорон сказала:

 — Пусть без мужа теперь поживет, ничего! Пусть белыми ручками у себя дома полы помоет. А мы потом поглядим на ее маникюр.

Когда в Алматы ночью трясло лет десять назад, соседи вскакивали с кроватей и сбегали вниз навстречу морозу и снегу, надев второпях пальто и шубы. Мы с мужем тоже побежали с пятого этажа вниз, а перед этим я остановилась на секунду и поменяла шарф, который уже надела на шею — взяла тот, что дороже. Подумала, что буду смотреться в нем лучше, если наш многоэтажный дом из-за землетрясения рухнет и нечего будет первое время носить. Странные мысли, как можно думать о шарфе, когда дом трясет так, что вазы со шкафов падают. Мысли, мысли. Мир и война, война и мир. Люди и животные. Три дня назад киевский знакомый искал машину для эвакуации кошачьего мини-приюта. Потом вдруг перестал писать в фейсбуке. Не знаю, нашел ли.

***

С.:

Проснулась, потянулась, вспомнила, что возможно придется уезжать.

Грустно погладила свою кровать с ортопедическим матрасом, от которого не болит спина — и на который я долго зарабатывала, обняла подушку, которая вылечила мою шею, погладила мурчащую кошку и жалобно мяукающего кота.

Умылась, сварила ароматный кофе, который не факт, что когда-нибудь еще выпью. Намазала лицо корейским кремом, который скоро кончится — и я даже не смогу купить на замену «Чистую линию» или огромную синюю банку Nivea. 

Чем-то позавтракала, поучила испанский и английский, стараясь не выбиваться из рутины. Разгребла мессенджеры, структурировала заметки, почистила почту. В очередной раз поняла, насколько ненавижу любые длинные «праздники».

Весь день работала: редактировала, слушала Шульман, редактировала, слушала Шульман, писала, слушала Муратова, креативила, слушала Гуриева. Если коротко, то так: все хреново, но не очень. 

Держаться пока что можно, но и поездку планировать тоже стоит. Мы с котиками от голода не умрем — но и мир посмотреть не сможем. 

Знаю, как их перевозить и когда какие справки делать. Знаю, куда деть мою чудесную кровать. Знаю, что словлю хейт от некоторых (а может, многих), когда уеду. 

Волнение уходит, приходит холодная расчетливость и готовность планировать. Тоска уходит, приходит принятие. Мне это принятие не нравится — я не хочу смиряться с ограничениями. Не хочу ужиматься и выживать, хочу жить.

***

Т.:

У нас тихо.

Из громкого только сирены.

Странно, но к ним начинаешь привыкать, и это ужасает.

Комендантский час. На ночь выключается всё освещение, и город погружается во тьму. От неё тревожно и растерянно. 

За окнами непроглядная тишина. И это нифига не успокаивает. Нет привычных звуков ночного троллейбуса, оголтелых мотоциклистов и автолюбителя музыки на низких басах под окнами в два часа ночи, нет лая собак, который так мешал людям в мирное… хм, довоенное время.

Я подхожу к окнам и вглядываюсь в темноту. Какое-то подспудное ожидание вспышек света на горизонте.

Пусть это будут молнии.

В детском саду во дворе загорается свет. Туда несколько часов назад привезли эвакуированных из дальних районов города. Мозг воспринимает это спокойно, как должное.

Сегодня вот добавилось плетение маскировочных сеток. 

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Взять в руки полоску. Завязать.

Следующая.

Монотонный процесс, но действует успокаивающе. Как будто себя привязываешь к окружающей действительности.

***

Странное какое-то получилось 8 марта, не весеннее. С колючей метелью и синим небом, проглядывающим в просветы кучевых облаков сквозь звуки сирены.

С уставшей новогодней ёлкой, до сих пор стоящей на каминной полке. Она у нас и в мирное время вечно стояла до февраля, что уж говорить про сейчас. Да и пофиг,  никому не мешает. Даже успокаивает.

Застывшее между ДО и ПОСЛЕ.

Я верю, что ПОСЛЕ уже у порога. Стоит, отряхивает берцы и скоро постучит в наши двери. 

Мы откроем и скажем:

— Ну, наконец-то! — и услышим в ответ:

— Доброго вечора, ми з України!

***

В.:

Это будет некрасивый текст. 

Потому что я не чувствую в себе сейчас ничего красивого. Все, что я чувствую — злость. А злость всегда уродлива. 

Моей собаке в этом году четырнадцать лет.

Она была со мной, когда выпадали последние молочные зубы, когда бросил «тот самый» парень, когда я приходила домой после самых тяжелых смен. 

Она — моя константа. Моя опора. 

Долгие годы я знала: что бы ни случилось, я просто уткнусь в ее тёплый мохнатый бок — и все пройдёт. 

Моя собака болеет. Синдром Кушинга — так сказал врач. Иногда ей лучше, иногда хуже. Иногда она не встаёт, и я держу ей голову, чтобы она попила. 

Уже два месяца даём лекарства. Препараты дорогие, но мы справляемся. Это продлит ей жизнь на пару лет точно — так сказал врач. И я верю, потому что впервые за долгое время она снова встречает меня с работы. 

Таблеток осталось на два дня. В России их больше не купить — санкции. Нет в наличии, и неизвестно, когда будут снова. Аналогов нет, как и выбора. Нам жаль — так сказал врач. 

Моя собака умирает. И никто не виноват в этом. Но я знаю, кого винить в том, что у нас не будет этих дополнительных лет вместе. 

И я злюсь, так сильно злюсь. 

Если есть ещё те, кто думает, что эта [РКН] вас не затронет — вы ошибаетесь. Это значит лишь то, что она не затронула вас пока.

***

O.:

14-й день (какое-какое марта?). 

Прошу подать с полки фотокнигу — маленькую, тестовую.

Запорожье, Киев, Буковель, Полтава, Мариуполь, Бердянск, Николаев, Херсон, Геническ, Харьков… 

Точки на карте. Точки боли. Точки слез. 

А как прекрасен был Мариуполь в 2019 году! Зелень, море, муралы, музыкальный фестиваль.

А Киев? Огромный Хрещатик, практически не уступающий в масштабах Днепру. Звенящий прохладный воздух, солнце. Узвар в кафешке. Софийский собор. Андреевская церква. Вечерний Андреевский спуск, уже пустынный и потому загадочный.

Харьков, 2021 год. Набегами, между самолётом и поездом, влюбиться как девчонка! Влюбиться в город, в дома, в улицы, в речку Лопань, в приветливых людей.

2020 год, лето. Николаев и Херсон. «Двое из ларца, одинаковы с лица». Даже смешно. Как их не полюбить, если так похожи?

Открываю сводку новостей и: как же? что же? как можно? это же! мой же! мы же! я же!!! Стреляют по моему сердцу, по моей любви. Каждый день. Вот уже 14 дней.

***

M.:

В начале года, который казался тогда таким многообещающим — ковид того и гляди переквалифицируется из новой чумы в обычную сезонную хворь, и заживем… Так вот, еще в начале года я купил сертификат на участие в международном благотворительном забеге. Решил, что даже если не доберусь до трассы — а она в городе, куда из Москвы прямых рейсов отродясь не водилось, — мой стартовый взнос все равно пойдет на хорошее дело. Но я постараюсь — решил я тогда — добраться, даже несмотря на все препоны в виде прививок, паспортов здоровья и прочих кьюар-кодов.

А надо сказать, что бегать я никогда особо не любил, разве что какую-нибудь стометровку в школе, чтобы побыстрее отмучиться. Но когда случились в нашей жизни невиданные до тех пор локдауны и повальные карантины, которые теперь кажутся веселым детским утренником… Так вот, когда отменились привычные забавы, пришлось и захотелось пробовать всякое, чего прежде не делал: йога, рисование, выпечка, коллажи, ну и — чего уж там — бег. Летом — в соседнем парке, а сейчас, зимой — в спортзале на беговой дорожке.

В конце февраля мир окончательно сошел с ума, и вероятность попасть в мае на забег скукожилась до доли процента. Дикие цены на самолеты — те, что еще остались, да и вообще: вечером, ложась спать и молясь о мире, не знаешь, чем и кто оглоушит тебя завтра. Словом, в душе́ я попрощался с забегом, но, чтобы не свихнуться, продолжил к нему готовиться. Как если бы и правда еще на что-то рассчитывал. Вот и хожу в спортзал, где пробегаю свои пять, семь, десять километров. После первых 30 минут, а то и раньше, мозг обычно отключается от того, что вокруг. И это хорошо.

Сегодня по дороге в зал встретил женщину с десятилетней дочкой. Девочка поставленным голосом что-то напевала, хотя мама и не велела ей петь на морозе. Какая-то знакомая мелодия… Оказалось, «Пусть всегда будет солнце». С детства не любил эту песню, думал, неискренняя она, что ли… Но слова в ней, кажется, правильные.

***

E.:

Сегодня [РКН] потеряла для него всякое значение.

Он родился и вырос во Львове. Отец русский, мать — украинка. В 70-х приехал в Ленинград учиться. Женился, развелся, снова женился. Хотел быть художником. Был инженером, грузчиком, кладовщиком. Теперь пенсионер. Стало больше свободного времени, и он много читает, что-то сам пишет, сочиняет. Оказывается, на самом деле всегда был поэтом. Перевел сборник украинских стихов.  До сих пор, ведь, свободно владеет украинским.

— Ну как он? Сильно переживает? Говорит что-нибудь об ЭТОМ?

— Мы с ним ЭТО не обсуждаем. Но если зайдет в комнату, а там телевизор работает, говорит: «Выключите. Мне неприятно».

Вот как получилось: два языка и две родины. Там — детство и родительские могилы. Здесь — ушедшая молодость и выросшие дети. Этот конец зимы разрезал его пополам, теперь он не мог быть своим ни на той, ни на другой земле. Впрочем, он всегда это знал, но только «про себя», а теперь как будто кто-то сказал это вслух.

Он жил с этим все последнее время. Но сегодня, кажется, все войны в мире вдруг стали такими маленькими, что уместились бы в картонную коробку с игрушечными солдатиками и клееными модельками танков. Грохот многих орудий заглушил один телефонный звонок. На том конце сказали, что его жена умерла. Повторная госпитализация не помогла, ничего нельзя было сделать.

***

А.:

Ещё до начала ***** я решила перечитать «Хождение по мукам», и вот сейчас у меня происходит какое-то безумное наложение реальности на мир этой книги. Днём я читаю френдленту и обнаруживаю, что её стремительно разбрасывает по миру: многие внезапно оказались в Ереване, многие в Стамбуле, кто-то в Тбилиси, остальные разлетелись во всей Европе — куда удалось добраться. А вечером я читаю книгу, и там героев носит по всей России. Как осенние листья.

Целый век пролетел, а как будто один год. Лет сто назад русских людей несло через границы и по своей стране, как сорванные листья. Ветер то усиливался, то стихал. Потом наступила долгая суровая зима. Начало сороковых — совсем уже нестерпимый холод. Потом чуть потеплело, и ещё немного, и ещё. И началась оттепель. Всё расцвело, похорошело, люди поверили, что скоро станет тепло, красиво, радостно. И лето наступило. Сначала и правда было тепло. А потом тепло превратилось в духоту, воздуха оставалось всё меньше. Те, кому его не хватало больше всех, снова понеслись через границы. А кто не успел, тех ждала мягкая золотая осень. Вокруг посвежело, повеяло прохладой.

А потом осень докатилась до своих самых мрачных дней. И поднялся не просто ветер, а настоящий ураган. Тысячи и тысячи людей снова взметнулись в воздух и понеслись кто куда — точнее, куда пока ещё остались рейсы… А самое горькое — после осени наступит суровая зима. И хорошо, если не ядерная.

***

A.:

Новость дня: «Издательский дом Conde Nast приостановит работу в России» — настигает меня в перегоне «Академическая»-«Ленинский проспект» московского метрополитена. Я пытаюсь загрузить страницу полностью, чтобы узнать подробности, но сеть пропадает, как надежды на глянцевую журналистику в России. 

Ну и хорошо. Иначе пришлось бы сразу писать Вальке, моей подруге. Она в «Кондее» редактором. Много лет. Ну вот напишу я ей сейчас. И что скажу? А вдруг она еще не знает? А вдруг это я сообщу Вальке, что у нее больше работы нет? А вдруг — что еще хуже — она уже в курсе, и я не найду слов утешения и буду набирать тупое «Все образуется», когда ни я, ни она в этом не уверены? 

Столько всего вместе пережили: романы со «странненькими», переезды, ремонты, депрессии, кризисы — и всегда была уверенность, что наладится, сдюжим, выплывем. А теперь —  нет. 

Я собираюсь c духом несколько часов. Наконец, решаюсь:

«Привет. Как ты?» — на сообщении сразу появляются две синих галочки: доставлено и прочитано. Я перестаю дышать.

«Привет. Не так плохо, как ожидалось».

Я выдыхаю. Валька продолжает:

«Еще два месяца увольнять не будут. Даже зарплату получим. Что потом, никто не знает».

Я задаю вопрос, который мучает меня саму:

«У тебя есть идеи, что делать? План?»

«Для начала сдать на сертификат по английскому», — деловито отвечает Валька. Удивительно: обычно она плачет, проклинает всех, матерится. Страдает, короче. Но на этот раз я через экран чувствую: Валька спокойна. Собранна. Как человек, который уже принял решение. 

«А потом?»

«Потом нужна профессия, которая прокормит меня за пределами России. Что-нибудь, чему можно быстро научиться. Делать маникюр или печь тортики».

«Тортики — это твое». — Меня никто не видит, но я все равно сдерживаю слезы. Черт, почему я такая плаксивая?! Новый день — новый повод «сдерживать слезы». Сегодня —  потому, что я поняла: скоро еще один мой друг покинет этот город, эту страну, эту девчонку в зеркале. И нам обеим будет по-разному нелегко.

***

М.:

Дядя Коля

— Ты здороваться будешь? Чё смотришь? По моей земле ходишь. Да. Теперь-то всем расскажу. Да. Про рашистов всем расскажу.

Проницательные морщинки язвительных глаз, казалось, проколют меня насквозь. Местный дядя Коля был очень общителен. Все знали его обвисший потертый кожух, неумираемую шапку-ушанку, походку старого гуся. Его куры, гуси, индюки будили микрорайон своими песнями, лаская сердце, как целебный бальзам. Близость деревни нравилась местным горожанам. Сегодня дядя Коля кричал, резко вертел головой, вырисовывая круги руками-веслами.

— Чё смотришь. Моего деда земля. Да. Не было тут города. Да. Дед коров держал, сено тут косил. Понастроили. Это они. Да. Рашисты. Да. Пришли в 39-м, всё забрали, всё. На Соловки всех сослали. Да. Домов настроили. Да. Опять они идут. Да. Видишь, что у меня? Да. 

Дядя Коля снял ржавую крышку с такого же ведра. 

— Брыдко. Да.

В нос ворвался твёрдый коричневый запах помоев. На поверхности коряво плавали красные точки подгнившей клюквы. На душе стало кисло. Веки поймали стеклянные слёзы.

— Да. Брыдка. Да. Сейчас всем будет брыдко.

Прим.: Брыдка — противно до тошноты (бел.)

***

П.:

Пришла йогуртница. Пункт доставки в соседнем подъезде. Вместе с ней были другие вещи, поэтому пришлось забрать и её. Заказала в подарок для новой знакомой. Хотела вручить на 8 Марта, но она не смогла прийти. Был момент сомнения: может, отказаться, вернуть деньги. Всё-таки мы совсем недавно знакомы, и ей явно будет неловко. Она работает напротив, в «Магните». Познакомились случайно, перед самым Новым годом. Лана. Свит-Лана. Позавчера, в свой выходной, она заходила за продуктами и позвонила мне. Она не знает, что я живу напротив. Не знает, что я из другого города и могу уехать, если заскучаю. Я попросила подождать, ведь я тоже уже иду за грушами и огурцами. Она складывает покупки, я быстро покупаю то, за чем шла. Догоняю её у ящичков. Она улыбается и протягивает открытку. Пухлая, внутри что-то есть: «Потом расскажешь, какой больше понравился». Я радуюсь: «Обязательно». Я не пью чай, и мне приятно представить, что ради общения, могу начать. Благодарю её за внимание и хвалю картинку. Там Греция, набережная с беседкой и розовым садом. Вдалеке море. Болтаем о ковиде и политике. Она рекомендует мне послушать «Бабий яр». Соглашаюсь. Что-то есть в её теории заговора. Потом рассказывает про пекарские курсы. Однодневные, как печь хлеб. Дают закваску и всё необходимое. Я, конечно, хочу. Раньше брала закваску у вайшнавов, уже смешанную с мукой, поэтому она быстро портилась. Вот бы научиться делать самой. Улыбается: «Закваску надо делать в йогуртнице, давно хочу себе купить». Договариваемся увидеться завтра, в праздник. Я возвращаюсь домой и скорей ищу цены. Думаю, если бывают недорогие, обязательно закажу. Нахожу, заказываю. Пишут, что придёт на следующий день. Всё сходится. На следующий день она звонит, поздравляет и извиняется: издалека приехал брат. Ну, что ж, конечно, отложим. Если бы она смогла, мы вместе сходили бы за посылкой. А сегодня пришлось мне самой. Я хотела отнести и вручить ей сразу. Потом подумала и отложила до будущей встречи. Совсем невежливо отвлекать в рабочее время, даже на что-то приятное. На днях, в её выходной, мы увидимся, и будет вовремя.

***

Г.:

С каждым днем на нас обрушивается все больше и больше санкций. Это головокружительная динамика погружения моей страны на дно завораживает и ужасает одновременно. Мне написала Ира Плисс из Германии с просьбой прислать фото моей семьи на память. Она считает, что Россию отключат от глобального интернета и мы не сможем связаться, не сможем продолжать читать пьесы по зуму. Наш театр у телефона прекратит существование. Я в это не верю, пока не верю. Наш камерный театр, состоящий из 8-9 человек, начался в ковидную эпоху, когда все были заперты в своих квартирах. Это было мощной эмоциональной поддержкой. За 2 года мы прочитали около 80 пьес. Я познакомилась и подружилась заочно с новыми людьми, проживающими в разных городах мира. Мы не говорили о политике, мы обсуждали только общечеловеческие и культурные вопросы, делились нашими маленькими радостями: кто в какой театр или музей сходил, у кого родились внуки, какие цветы выросли в саду, какой замечательный пирог кто испек, поздравляли друг друга с праздниками и днями рождения. Неужели все это исчезнет в один миг, как стремительно исчезает в моей стране все, к чему мы так привыкли?

Ира написала мне теплые слова благодарности, написала, какая я талантливая, думающая, даже красивая. Это трогает до глубины души. 24 февраля, когда началась эта спецоперация в Украине, у меня был день рождения. Теперь эта дата навечно вписана в историю нашей страны и всего мира. Я и до этого не сильно любила свой день рождения, думаю, что теперь я разлюблю его окончательно. И все-таки я надеюсь, что в следующие выходные мы соберемся в зуме и продолжим читать начатую пьесу про Дон Жуана. Мы еще не умерли, мы еще в чем-то свободны. Свободны в распоряжении нашим временем и свободны общаться с близкими нашему сердцу людьми.

***

А.:

Сегодня наблюдение будет не литературным, а скорее математическим. Никто ведь не запрещал бежать марафон в свободном стиле?  

Вчера в Apple был представлен новый iPhone. Вернее, старый, но в новом цвете (иронично, что милитари, а в России не выйдет). Не самая актуальная для абсолютного большинства населения информация, я понимаю. Как уже было кем-то удачно пошучено: «теперь у всех нас последний iPhone». Но мы это дело рассматриваем сегодня в другом ключе.

Стоит iPhone 13 Pro в минимальной версии $999 (136 613 р. по сегодняшнему курсу). Жалко, что не $666 — такая тема пропала у пропагандистов с Первого канала! Впрочем, мы и не об этом. 

Также муссируется новость, что стоимость бензина в США побила исторический максимум и составляет 4,173 доллара за галлон (3,785 л) или методом нехитрых математических вычислений — $1,1 (148,5р) за литр (а вот об этом пропагандисты с Первого канала трубят весь день). 

Теоретически, если бы это кому-то в Америке пришло в голову, он мог бы обменять 908 литров бензина на новый iPhone. Отбросим в сторону всю глупость подобной операции и посмотрим вот на что: литр 95-го в среднем в России стоит 51,89р, а 908 литров, нужные нам для покупки «яблока», обойдутся в 47 тысяч рублей. Напомню, по текущему курсу за iPhone попросят 136к рубликов, что почти в 3 раза больше!

Не будем обсуждать, какой перекос в мировой экономике создают санкции и что это как неудобные ботинки, которые мы героически надели всем миром и бродим, морщась от боли. Лучше составим план — надежный, как швейцарские часы. Нам понадобятся 91 пустая канистра, 47 тыс. рублей и самолет-невидимка, способный незаметно пролететь над Европой…

***

А.:

Дивный новый мир, в котором мы все неожиданно оказались, имеет свои новые правила, и самое сногсшибательное из них — реальность теперь не одна общая для всех, их четыре, совершенно разные, автономные, и нам почти не понять друг друга. По крайней мере, пока. Центробежная сила относит нас всё дальше, разломы проходят прямо сквозь семьи, и приходится грести в сто раз сильнее, чтобы остаться на месте.

Всё пространство между этими новыми мирами стремительно заполнилось океаном чувств — злость, боль, страх, величие, вина, растерянность, обида, беспомощность и праведный гнев щедрым дождём льются на людей, пытающихся уцепиться за свою реальность.

У меня профессиональный взгляд на контакт, способность человека к контакту, качества связи между людьми и возможность одной психики принимать сигналы от другой. И раньше люди не так чтоб понимали друг друга, и частные случаи невозможности контакта не новость, и идея о том, что никто никого понять не может, тоже существует, но масштаб происходящего просто потрясает.

Я уже подумала, что, замотавшись работой, выращиванием детей, да и просто выживанием не заметила, как мы построили башню, и теперь нам просто отменили общий язык, но вроде нет, вавилонская история не повторилась, это что-то другое.

Колоссальная потеря способностей понимать, разделять точку зрения, примеривать чужой опыт на себя, искать компромисс, вырабатывать общую стратегию.  

Я почему то думаю, что всё это сожрал вирус, и теперь мы имеем то, что имеем.

Проводя свою инвентаризацию способностей, пошла слушать самый сложный для себя язык, меня от него тошнит, язык тех, кто начал то, за правильное название чего теперь привлекают к уголовной ответственности. 

Телевизор для этих целей не годится, там я вырубаюсь примерно на третьей минуте, а вот интервью совершенно чудесной Екатерины Гордеевой с депутатом Государственной Думы Еленой Драпеко внимательно посмотрела. У меня была идея, что женщину я точно смогу понять, даже если наши взгляды не совпадают. Ха, ха. На десятой минуте я пошла пить активированный уголь. Досмотрела до конца. Выводов несколько.

Мою способность понимать точку зрения другого человека тоже пожрал омикрон. Может быть, не так сильно, но ощутимо. Я сейчас не хочу понимать некоторые точки зрения. Совсем не хочу.

Екатерина Гордеева один из лучших интервьюеров, талант и огромный профессионал.

Для подготовки интервью полезны консультации психолога, разбирающегося в функционировании разных видов психических структур. 

Мы в огромной не только политической, экономической и гуманитарной беде, мы прямо в эпицентре процесса расчеловечивания. И разные реальности дадут нам совершенно разные последствия для психики. 

Самая сильная эмоция спикера на 37 минуте выступления. Это про то, что будет дальше во внутренней политике.

Я не помню тайминга, а пересматривать и искать цитату у меня нет душевной устойчивости, я отчётливо поняла, что реальность, в которую попала я, мои коллеги и друзья, живущие здесь, в этой стране, настолько незначительна и ничтожна с точки зрения танка, что ничего из того, что мы можем делать, не будет рассматриваться всерьёз. Нам открыли двери в надежде, что ветер перемен выдует нас в другие пространства.

***

Е.:

Муж говорит мне:

Не до Нетфликса.

А я прошу:

Давай хотя б

Скачаем «Our planet».

Я не хочу забыть,

Какой красивый он — английский,

Какая же планета все-таки большая.

Ты знаешь, как я люблю все это —

Фильмы про животных, рыб и птиц

И голос 

Дэвида Аттенборо.

Ведь он всегда так успокаивал меня.

Пожалуйста,

Скачай мне «Our planet»

И что-нибудь для дочери.

Зачем мы запретили ей 

Недавно — до [РКН] — смотреть

И слушать Нетфликс — 

Исправь, мол, двойки.

А для нее английский — лучший.

Ей в школе дети говорят:

Твое произношение нас бесит,

Что без ошибок пишешь — тоже.

Как я могла, какая глупость

Была — запретить ей это.

Ты помнишь,

Как замирает, слушая, она

Любимый свой язык.

Какое счастье было для нее –

Что Нетфликс появился.

Я знаю, милый,

Мир разрушился.

Но мы же живы.

Скачай надежду нам,

Прошу.

***

A.:

Неожиданное 9 марта

Сколько дней уже длится это? Я потерялась во времени, историзм происходящего уже больше ничего не значит. На панику сил уже не хватает. И вот сегодня он мне написал: «Когда будет готов твой загран, скинь мне его номер». А я даже и не думала про такую возможность: ну да, многие вдруг срываются и уезжают, но не я же? Вроде бы корни держат крепко. Но секунда, и его сообщение все меняет — мысли резко переходят на другие рельсы. И за что же я здесь цепляюсь? С родными всегда смогу общаться, моей работы скоро может не стать — впереди нищета, Москва изжила себя, да и я полгода назад еще думала про заграницу и «попробовать себя на новом месте». И вот он это написал. Я знаю, это ничего не значит — всё еще успеет упереться в деньги, да и таких убегающих много — билеты дорожают, таможенники серчают. Но впервые я чувствую возможность побега на кончиках пальцев. Да и побег ли это? Это русский исход, повторяющийся философский пароход. Надеюсь, что, если мы все-таки на нем уплывем, там, в пункте назначения, действительно будут молоко и мед. И, может, любовь? 

Главное, что я, похоже, люблю его — раз готова дать ему номер своего паспорта и даже не спрашиваю, куда он возьмет билеты.

***

T.:

У меня вышел перевод. Ни с чем не сравнимое чувство — взять в руки овеществленный плод своих многомесячных бдений у экрана, услышать шепот страниц, снять и надеть супер, как будто в первый раз пеленаешь новорожденного. Когда-то авторских экземпляров давали десять, потом пять, теперь и вовсе три. Но все равно радость. И, думаю, я имею на нее право.

Очень символично, что эта книга встречается с читателем (скорее, с читательницей) именно сейчас, вокруг «женского» дня. Потому что этот роман про палестинских эмигрантов в Америке — в первую очередь про женщин, про «женскую долю», про материнство и любовь. А еще про столкновение культур и времен, расплющивающее человека, оказавшегося в эпицентре. Пронзительный текст, который старается избегать оценочности, в основе которого — уважение и нежность писательницы и к собственным арабским корням, и к приемной заокеанской родине.

А еще в этом тексте звучит важная мысль — она отнюдь не центральная в книге, но, как мне кажется, актуальная именно сейчас. Чтобы дать лучшую жизнь своему ребенку, нужно в первую и главную очередь его любить: тогда он вырастет с чувством своей нужности миру и не даст этому миру над собой надругаться. Когда я в ужасе думаю, каким будет детство моего ребенка, которое мне бы так хотелось сделать счастливым, я напоминаю себе, что способность любить его невозможно ни разбомбить, ни «приостановить». И мое собственное детство в девяностых я никогда не воспринимала как бедное и ущербное — потому что желания у ребенка маленькие и удовлетворить их не так трудно, а любовь заполняет все остальное, просачивается в каждую дырочку и трещинку. Значит, радостное детство моего ребенка — в первую очередь в моем сердце. И это сердце важно не испепелить гневом и обидой.

***

В.:

Первый день с начала *, когда я не работала. Его сложно назвать выходным, скорее, он был неподвижным.

Я медленно встала, медленно посмотрела интервью с Муратовым, медленно поплакала.

Хорошо, что есть день, когда можно не реветь на бегу. Правда, я не уверена, что действительно могу это себе позволить. 

Мои друзья спешно уезжают в Армению и Грузию. Мои друзья продают свою мастерскую. Мне нужно искать новую квартиру. Мне страшно, что нужных мне лекарств больше не будет в России. Я не знаю, правильно ли делаю, что решаю остаться.

Но я остаюсь и живу этот медленный день.

Медленно ем, медленно разговариваю по телефону с подругой.

Парень говорит ей немедленно прекратить. Кажется, он хочет, чтобы она принесла ему воды. Я не могу расслышать. Его оскорбляет что наш разговор о * на Украине для моей подруги важнее, чем принести ему воды. Он шлёт мою подругу на х*й. Она пытается что-то выяснить. Он забирает у неё телефон.

Я вспоминаю новость о пытках в ОВД «Братеево» и фразу пострадавшей о том, что её отец бил её больнее, чем полицейские. Эта фраза весь день медленно крутится у меня в голове. 

Кажется, что многие людей в нашей стране сделаны из боли, страха и насилия и что ничего другого они не могут дать миру. Я не знаю, как, кому и сколько нужно обнимать этих людей, чтобы они изменились. И я не уверена, что они изменятся.

Самое важное, пожалуй, чтобы нам всё ещё хотелось обнимать, не обязательно их, кого-нибудь. Так я это для себя решила.

***

I.:

Впервые за две недели сделала что-то для себя. Пришла на тренировку в бассейн. Тренер поймал меня, когда я привела на занятия детей. Приходите, говорит, обязательно.

Дети. Мои ещё слишком малы, чтобы рассказать им о том, что происходит. Господи, они ведь даже слова «война» не знают. А сражение видели один раз в жизни. Щелкунчика с Мышиным королём. В театре. Там-то всё закончилось хорошо, но как объяснить детям, что не всегда добро побеждает зло? И что при этом борьба, любая попытка противостоять злу, — ценна сама по себе, даже если зло победило?

Что ж, мама. Скажут они мне. Зачем же тогда ты нас учишь быть добрыми, честными, справедливыми, думающими, если всех побеждает спрут, злобное чудовище, и оно живет себе припеваючи, а честные и справедливые сидят в застенках? Зачем, мама? 

И у меня нет ответа на этот вопрос. Теперь нет.

Я пришла сегодня в бассейн. Тренер посмотрел на меня и сказал:

— Знаете, есть одно полезное упражнение: кричать под водой. Оно не только для плавания, оно хорошо успокаивает нервную систему. Сейчас покажу.

***

F.:

Сходили в гости к дедам, поспорили, как обычно. 

— Мне красный нравится. Он лёгкий.

— Слушай её больше! Бери синий, я тебе говорю, мощная штука. Красный не пробивает.

— Очень даже пробивает, я с ним с двадцатого года — только так работает! 

—  Ага, я и говорю — старый. Когда по-серьёзному влупят, твой сдуется, опа! А синий будет полюбасу держать.

— Знаешь, сколько места твой синий займёт, а?

— Дед, не слушай их, ставь «Оперу», там встроенный!

— Иди ты со своей оперой и балетом! Тут взрослые разговоры. Так что мне ставить, чтобы интернет опять работал?

— Красный!

— Синий!

***

Слегка дементная прабабушка буянит.

— «Сватов» просит, а по телевизору что-то не показывают. А ещё там эта реклама страшная, про операцию.

— Включите ей ютуб.

— Там украинцы про [РКН] врезаются постоянно.

— Ой, ну пусть Миша диск подключит…  Там есть где диск воткнуть, Миш?

— Ей надо, чтобы как в телевизоре, с рекламой. Только доброй чтобы, довоенной.

— Так что теперь, рекламу между сериями записывать?

— А можно?

— Ми-и-иш!

***

Дед в ленте наткнулся на «флаг Российской парламентской республики». 

— А что, на наш похож, только синенький, а не красный.

— Ну, сравнил! Наш с историей!

— Когда их за ихний синий так же бить будут, тогда и будет с историей.

— Их и без флагов бьют. Винтят, совсем как наши. Видел, как автозак перевернулся?

— Это да. Как там Высоцкий пел: «вы тоже пострадавшие, а, значит, обрусевшие…»

— Слушай, ну вот сейчас совсем не в тему сказанул!

— А вы знаете, что сегодня разбомбили?

— Миша, договаривались же! В новости до восьми не лазить!

***

M.:

Я спросила: «Как ты?»

«Я никак. Жизнь потеряла смысл». 

Я сидела, уставившись в экран. Потом отправила обнимающий стикер. Этот обнимающий стикер, два грустных кота, сейчас многие используют вместо слов. Слова взял в плен неприятель. Завербовал в шпионы. Люди говорят: «Слов нет». Развелись мосты, выросла брешь. Слова сбились в кучку на той стороне, трусливые беспринципные предатели.  

Наверное, так чувствуют себя люди, потерявшие память. Может быть, мы сейчас все теряем память. Нам придется положиться на что-то, что было до слов. Прикосновение, улыбка, тепло. 

Грустные обнимающиеся коты.

***

N.:

28 октября 2020: «мне. написали. из. Татлера», — пишу я другу.

5 февраля 2021: «Рады сообщить, что твоя стажировка в Conde Nast успешно пройдена!» — пришло на почту официальное письмо.

Этой ночью: «Глава издательского дома Condé Nast (GQ, Vogue, Tatler, Glamour, AD) заявил о приостановке всех издательских операций с Condé Nast Russia».

Утром: «Конде Наст действительно перестает работать с сегодняшнего дня. Сайты не будут обновляться, апрельские номера не выйдут. Когда будут следующие номера — неизвестно».

Днем: tatler_russia выставляет в своем аккаунте коллаж из 12 последних номеров.

Я вижу за обложками истории, участницей которых я была, слышу те, которые мне пересказали друзья из журнала.

К моде много вопросов, предъяв, требований — в зависимости от вашего к ней отношения, прямого или косвенного, в зависимости от вашей от нее зависимости. У меня их немало, как и обид, пролитых слез, заработанных и прошедших синяков и мозолей, а еще — счастливых встреч, глубоких разговоров, историй, которые я буду рассказывать внукам. Вагон произнесенных и невысказанных нецензурных слов и словосочетаний в адрес крутой съемки, невероятного мастерства платья из бисера и — хамоватой консультанта из ЦУМа или Третьяковского проезда, системы, из-за которой по три месяца не выплачивают гонорар, своей усталости.

Но ругать друга в момент краха — подлость. В этот момент, раз правда друг, вспоминаешь, как же ты его любишь.

 Облечь любовь в слова — сложно. Облечь любовь в действия — не проще. Я буду учиться.

 — Марат, Рената, Хабиб, Юка, Надя, Алиса, Ксения, Полина, Ариан, Таня, Алиса, Рома, Аня, Рамиль, Женя, Таня, Маша, Карина, Лера.

 Сегодня это самые любимые имена.

 — Tatler.

 Это причина нашего знакомства.

***

A.:

Яна напісала, што некаторыя мамы пякуць торты. А яна здзіўляецца, дзе яны знаходзяць час. І спыталася, як у мяне было з малышамі.

Я не змагла адказаць чэсна, нешта такое павярхоўнае. І пачала плакаць. 

Я люблю пячы торты. Але ён забараніў мне гэта рабіць, бо я патаўсцела пасля родаў. 

Я любіла дадаць да тварожнай начынкі карыцу і грушу. Гэты торт мы назвалі з дзеткамі «Маленькі прынц».

Калі нічые дазволы мне ўжо не былі патрэбныя, я падаравала сабе набор Brilliant Baker ад Thomas&Thomas. І нават шкадавала карыстацца напачатку, такое ж усё прыгожае!..

Я не ўзяла з сабой мае прыгожыя місачкі. Але сёння адчуваю, што я сапраўды Brilliant Baker.

***

L.:

Кажется, что я внутри макабра и всё никак не проснусь.

Мне уже много лет. В детстве я замирала от счастья, когда думала, как мне повезло, что я родилась в СССР. И каждый знал, что СССР — оплот мира.  А сейчас сдирают лозунги «МИРУ — МИР!», благополучно пережившие Холодную войну, перестройку, ускорение и всю новейшую историю до 24 февраля. Где я? Где мы?

Сейчас говорят, что стыд токсичен, что мы не демократия и поэтому на нас нет коллективной вины, что это даже вредно — размазывать вину по всем тонким слоем, она должна лежать жирно на определенных людях.

Я читаю Телеграм и вижу нормальных людей, которых хочется обнять.

Я заведую лабораторией и сейчас на работе как могу утешаю и поддерживаю своих перепуганных молодых коллег. И вижу, что для них это важно. Мы на одной стороне.

И я не понимаю, как, КАК можно это поддерживать? Гибнут люди, рушатся города, рушатся жизни.

Что в головах у 70% моих соотечественников? На меня уже повесили ярлык «продалась бандеровцам». С этим у нас быстро. 

Но всё же, как уложить в вашу картину мира столько жертв, столько смертей, столько ужаса? Что с вами, люди?

***

Л.:

Разгар лета, от меня пахнет асфальтом и пылью, жарой и потом. Я уверенно толкаю плечом тяжёлую деревянную дверь. На рукаве футболки остаются крошки зелёной краски. В подъезде пахнет сыростью, здесь прохладно, мои глаза не сразу привыкают к полумраку, перед ними мелькают яркие жёлтые круги. Одна ступенька, две, пять. Я стучу в дверь. Чёрная обивка порвана в нескольких местах. Я стучу сильнее. За дверью раздаются быстрые шаги, я слышу, как ключ поворачивается в замке, и нетерпеливо подпрыгиваю на месте. Я всего лишь хочу стащить немного хлеба и попить воды. Молюсь, чтобы родители не заставили есть суп, чтобы побыстрее отпустили обратно. 

Дверь открывается, на меня смотрит женщина, высокая, худая. Каштановые с проседью волосы завязаны в узел. Она похожа на мою маму, но это не мама.

— Тебе кого, девочка? — спрашивает она, а я перестаю прыгать и отступаю на шаг. Тот же подъезд, те же стены, но другие. И мама другая, и мои друзья на улице окликают меня другим именем.

В детстве мне часто снились подобные сны. В них улицы, знакомые с детства, были чужими. На вид такими же, но невозвратно не такими. Я не узнавала друзей, не понимала, чего ждать от знакомых. Хотела найти свой дом и свою маму, но не могла. 

Сегодня я зашла в магазин, чтобы прикупить немного «карантинки». С приходом пандемии мы с мужем стали так называть любой алкоголь. В магазине было жарко. На полу стояли коробки с товаром. Народ потел, толкался, но у многих в руках были тюльпаны. Девушка с большим тюльпановым букетом просила продавца упаковать в подарочный пакет бутылку дорогого французского вина. Другие продавцы пробивали конфеты и заворачивали их в нарядную бумагу. Я оплатила свои покупки и продавец сказал мне: «С праздником вас».

Я снова ощутила себя ребёнком в том самом кошмарном сне. 

***

E.:

Раздражение. Вот что все больше и больше овладевает мною сегодня. Все новые и новые компании уходят — Макдональдс, КФС, Пицца Хат, Кока Кола, Диор, и прочие, и прочие. И я уже не хочу больше ни их картошки фри (у нас в грузинском ресторанчике картошка фри в сто раз вкуснее), ни американской колы (покупала недавно белорусскую колу — никогда не смогла бы отличить американскую от белорусской), и даже подумываю о замене любимых ароматов Диор. 

Сегодня купила три зимних комбинезона детям, всегда покупаю зимнюю одежду в конце сезона. Все они — русских фирм, не хочу тонкий Ласси за 13 тысяч. 

Не хочу скупать кофе Старбакс, тем более и не нравится он мне. 

Раздражают ахи и охи по ушедшим брендам. Я люблю хорошую одежду, вкусный кофе и корейские кремы. Мои дети обожают лего. Но они даже уйти не могут достойно. Отменяют все скидки, делают недействительными скидочные и накопительные карты, на коллекции прошлых лет не сбавляют, а наоборот еще и увеличивают цены. Почему? 

Сделайте шикарные скидки 70-90 процентов, устройте гигантскую распродажу, ведь многие товары имеют срок годности. Не закрывайте интернет-магазины, дайте возможность людям, не имеющим возможности приехать к вам в магазины, тоже что-то приобрести. 

И потом вопрос гарантии меня заинтересовал. Что делать тем, у кого что-то сломалось или испортилось и еще есть гарантия. Что делать им? 

И еще коронная фраза последней недели: «Мы временно приостанавливаем работу».

Не хочу видеть их, вернувшихся назад. 

Ничего не могу сделать сейчас в глобальном плане. 

Беспомощность. Она тоже бесит и жутко раздражает.

Почему не эвакуируют украинцев? Почему они не спрашивают об этом своего президента? Где жена и дети Зеленского сейчас? Почему журналисты не задают ему таких вопросов? 

И опять раздражение. Я ничего не могу сделать, только задавать бесконечные вопросы без ответа и надеяться, что погибнет как можно меньше.

***

Д.:

Каждую среду наша команда проводит встречи в зуме.

— Работаем сейчас в режиме высокого сезона, — передаёт Лиана сообщения от руководства. — Делаем тексты «про запас», отпуска и отгулы временно на паузе, задач станет больше, будьте готовы.

Все согласно кивают. Вторую неделю издательство живет словно на пороховой бочке. «Горизонт планирования — один день», как сказал кто-то из начальства. Мы много лет работаем удаленно — начали ещё до пандемии, и сейчас весь архив данных, который годами хранился на сервисах Google, все рабочие документы, почта и файлы оказались под угрозой.

— Все статьи, которые пишем, сохраняем себе на компьютер, — продолжает Лиана. — Почту переносим на Яндекс, айтишники скоро пришлют все инструкции…

В этом году мы впервые не будем участвовать в международных книжных ярмарках. Не сможем купить и перевести европейские издания. С нами уже отказались работать многие зарубежные авторы: «Ничего личного, но вы же понимаете…».

Чем грозит стране такое «отключение» от мировой литературы? Тем, что у нас появится больше российских авторов? Или тем, что мы просто перестанем читать?

Плохо, если так. Нам очень, очень важно много читать. Великая литература — она всегда про гуманизм. Про честь и достоинство. Про ценность каждой человеческой жизни, будь то беременная женщина в разбомбленном роддоме в Мариуполе или пленный российский мальчишка-контрактник. А ещё литература — это всегда про любовь. Любовь, которая сильнее ненависти и превыше мира. Не отбирайте у нас этот шанс.

***

A.:

Второй день не могу выделить событие. Все сливается в один густой кисель. Или суп. Зачерпываешь ложкой — там и много всего сразу и ничего существенного. Как на западном фронте. Вот, например, пыль. Оказывается, у нас дома ее много. Солнце светит в окно, и в комнате видно воздух. Он густой, почти как туман, и в нем яркие белые пылинки. Они не знакомы ни с учителями физики, ни с Шубертом, поэтому просто висят неподвижно где придется. Так и у меня внутри, только мне, в отличие от пылинок, нужно в этом тумане двигаться: на кухню, в ванную, в кабинет к компьютеру. Л. уехал с моим ноутом, так что работать на диване теперь не получится — надо садиться за стол, по-взрослому. Новости как пылинки: все одинаковые, одной больше, одной меньше — нет сил читать. Лучше рабочую почту. Там письмо от правового управления с комментариями к новому закону. Наши дотошные юристы разобрали каждую строчку. Резюмировали: «Коллеги, практически ни одно из упоминаемых понятий не определено и может трактоваться как угодно, так что в целях минимизации рисков рекомендуем опираться на наиболее консервативную трактовку». Проще говоря, вы лучше молчите, дорогие, а то даже мы не сможем помочь. Опять закрутился в голове вопрос, нести ли в субботу в класс давно приготовленный и любимый текст Тимоновой про шимпанзе и патриотизм. Я придумала этот урок в конце февраля, но мы идём медленно — только сейчас до него доползли. Мне страшно. Утешаю себя, что страшно не за себя, а за детей: они подростки — их нельзя подставлять. Но это ведь только утешение. Ещё неделю назад я была смелой, отшучивалась: если спросят, отвечу, что текст 2015 года, так что, мол, «вы кого имели в виду, товарищ Берия?» А теперь так не могу. С. велели написать сочинение на тему «Мое любимое животное». Они проходят тире между подлежащим и сказуемым и вот тренируются. Пыхтела весь вечер. Принесла показать тетрадку. Круглые, приплясывающие буквы. «Моё любимое животное — это заяц. Зайцы — интересные животные. Они живут в норах, которые сами себе роют. […] В сказках зайцев обычно описывают слабыми и трусливыми, но на самом деле эти животные очень сильные и смелые. Если будет нужно, заяц легко может разорвать обидчика задними лапами. По-моему, зайцы — самые лучшие животные на земле». Хочу быть зайцем.

***

E.:

Не знаю. Я просто ехала, ехала на велосипеде вдоль реки, в наушниках что-то играло, как будто мало мне было их в ушах все эти дни, когда я в нескончаемом диалоге, один голос в моей голове сменяется другим. У меня там, знаете, уже две недели особенное радио: «Лена, а что Португалия даёт?»,  «А Испания предоставляет жильё?», «Нам тут посоветовали Канаду, что скажешь?», «Я выехала в твою сторону, можешь приютить?», «Лена, мы прошли границу в Хельсинки!», «Не могу снять доллары!», «Я сняла доллары!» «Двадцать человек передо мной и ещё сорок после меня!», «Я не расстанусь с кошками, можешь поискать мне другой дом?», «Мы уже в Варшаве» и, наконец, просто «Мы уехали». Я остановила велосипед возле лавки, вынула из ушей наушники, убрала их в карман, села и стала слушать, как шумит река.

***

E.:

Саранчовый скворец и закат 

Сегодня был хороший день — после обеда наконец-то можно было дышать воздухом. Всю зиму не было видно неба, а вместо воздуха — ядовитая пыль. Ежедневно в небесах кружат самолёты и посыпают нас ядом. Порошок рассеивается по всему небу, закрывая солнце серой пеленой и облаками, похожими на барашков. Пыль медленно оседает, покрывая деревья, улицы и машины серым. Если находиться на улице, в горле першит, а глаза краснеют от раздражения. Пыль въедается даже в кожу головы.

Выходя по срочным делам, я прижала плотную материю к носу и хотела поскорее вернуться, но внезапный ветер начал разгонять пыль, а почтовое отделение, куда мне посчастливилось получить очередь на сегодня, было на берегу моря.  

 Море прогоняет боль, песок окутывает заботой. Гуляющих было меньше, чем в обычный день. Парень на скамейке рядом в ярко-зелёных кроссовках держит такую же зелёную банку пива «Гиннесс». Ребята на песке играют в пляжный волейбол, приглашают присоединиться. Мяч, синий с желтым, попадает в прохожего. Тот смеётся, пока его девушка снимает это на видео.  

Закат по-зимнему красивый. Черничные облака совсем уже неядовитые на вид. Дышать так легко и приятно. Вода не загрязнена водорослями и пластиком. Кто-то прошёл босиком, и я уже хочу снять свои угги и тоже погулять босиком, но вижу хорошего приятеля, который играет в пляжный теннис. Чемпион страны, в каждой руке по ракетке. Звук мячика успокаивает, а глаза невольно следят за происходящим.  

Дома уходят в тень, небоскребы на набережной отражают последние лучи солнца, которое внезапно появилось в паре градусов над горизонтом. У моих ног мягко приземляется чёрный шарик. Матч окончен, и я вижу, что у приятеля на руке сидит маленький саранчовый скворец — его новый друг. Птицу зовут Рико, и ему восемь месяцев. Он коричневый с чёрной головой и ярко жёлтым клювом. По дороге в город все хотят посмотреть на Рико. Мы проходим мимо здания, где часто меняют хозяев. Я останавливаюсь обследовать растения на входе и показать попутчику. Нас замечает сторож, молодой парень у двери, и мой приятель спрашивает его, что у них тут сейчас за заведение.  

Индийская гостиница, говорит парень, по которому видно, что он индус. А что это у вас за птица, в свою очередь интересуется сторож. Мой приятель, немного запинаясь, отвечает — это индийская майна… Похожий на вышибалу в ирландском пабе индус моргает, не веря в такую наглость.  

Нет, так птицу зовут, мы не шутим. Индус улыбается и говорит, что он здесь живёт и что он не сторож, а просто вышел покурить. Мы все улыбаемся. 

 Теперь у меня новый друг. Его зовут Рико, обычно он сидит на руке, на голове или плече, если ехать на скейте, и он любит, когда его кормят изо рта, как мама кормит птенца. Саранчовых скворцов объявили птицей-оккупантом и разрешили отстрел. Но для меня он уже никогда не будет врагом. Скоро Рико начнёт разговаривать, и тогда можно будет обсудить птичьи тайны и смотреть закат вместе.

***

Ф.:

Я всё время их вижу, когда по три-четыре раза в день езжу на общественном транспорте. Ну, вы понимаете, общественный транспорт в столице — чувствуешь себя героем шпионского романа, даже если едешь с работы в аптеку.

Их гораздо меньше, чем камер наблюдения. (В трамвае новой модели восемнадцать камер. Выпуклые белые глазки. Плоские чёрные, цепкий электронный взгляд. В аптеке «Ригла» два десятка потолочных, одна скрытая — за кассой). Меньше, чем унылых дядек в форме, ищущих в планшете ориентировки от «Сферы». (По двое у эскалатора и в подземном переходе). Меньше, чем раздраженных людей с огромными пакетами. (Бессчетно). 

Их гораздо меньше, чем элементов антиутопии вокруг: скрытых камер, силовиков в форме, граждан, скупающих гречку и сахар по 5 кг на человека.

Но они есть, и они гораздо ярче всего остального, когда их замечаешь.

Они вжимаются в боковую дверь в переполненном вагоне (с красноречивой надписью «Не прислоняться») или сидят вплотную, занимая полтора сиденья вместо двух, в ночном автобусе. Они держатся за руки, начиная от плеч: соприкасаясь плечами, предплечьями, кистями, переплетая пальцы. Они обнимаются не собственнически — «все смотрите, моё»: осторожно закрепляются, как альпинисты на одной страховке, которым ещё долго висеть под равнодушной белой стеной ледника. Провешивают от человека к человеку страховочный трос.

Голова на плече. Один общий шарф. Двое по очереди пьют из одного тамблера с кофе.

Обычно юные — выглядящие юными, сколько бы им ни было лет, — парочки непростых исторических времён. С испуганными глазами: не разделяйте нас. В непрерывном, почти трепетном тактильном контакте. Выдры, которые держатся за лапы, чтобы не разнесло течением по разным берегам реки.

***

E.:

Россия все

Cказал мне один человек (эмигрант). Неужели ты не понимаешь, что на этом куске суши больше ничего хорошего не произойдет?

Когда ушел самый душный, этот липкий страх, вернее, он почти ушел (уходит), когда хотя бы через раз получилось дышать, я как-то очень четко поняла, что вот воображение, а вот реальность. И в реальности никто не забирает меня в тюрьму. Поэтому придется жить эту маленькую жизнь, заботиться о близких, работать, разгребать хозяйство. Было бы слишком просто, сел и все. Не надо растить Яна, поднимать Черрилейн, решать проблемы. Все уже решено за тебя.

И, может быть, надо перестать готовиться к тюрьме и начать готовиться к жизни?

Понимаю, так, конечно, сложнее. Но я же помню, я всегда хотела как сложнее, а не как проще. Преодолевать трудности — единственное, что я умею. Именно это поднимает меня утром с постели. Ведь наверняка будут какие-то трудности, которые надо будет преодолеть.

Я не могу искать лучшей доли, потому что вообще перестала мыслить этими категориями. Я не понимаю, что такое «спасать себя». Есть еще Ян, но кроме армии не вижу, от чего можно было бы его спасать, тем более, прямо сейчас.

Конечно, я остаюсь из-за мамы, работы, Янкиной школы. Но еще я просто остаюсь. Я хочу быть здесь. Я ужасное скажу: я даже не перестала (о ужас) любить Россию. Толком я ведь не понимаю, что такое «Россия», но президент, правительство уж точно — в моем воображении — не являются частью нее. Мне и не жалко Россию. Это как больной ребенок, которого любишь еще сильнее. При этом ведь не имеет значения, поправится он или нет.

У меня нет острого чувства. Я никак не чувствую эту любовь. Мне просто нормально здесь. Может быть, потому что я здесь хотя бы немножко нужна. Мне всегда хотелось быть где нужна, а не где хорошо.

Просто смысл и значение «хорошо» давно потерялись. С большой вероятностью (хотя и не стопроцентной) «хорошо» мне не будет уже никогда. Я удивляюсь Яну, который живет для удовольствия. Я так (давно) не умею.

И мне правда нечего терять. То есть нет, конечно, есть чего, но я не думаю об этом. И как бы не важно. Ведь оно все равно есть. Никто не может у меня его забрать.

Есть внутренний конус, внутренняя вселенная, и она, по крайней мере, не менее важная, чем то, что снаружи.

Я очень понимаю тех, кто уезжает. И надеюсь, что им там будет хорошо, нормально. Я не чувствую себя брошенной. И тем более заложником. Если все закроют… но ведь это не может быть навсегда, потому что ничто не бывает навсегда.

Как эта девушка, которую били и запугивали в полиции. Там самый важный момент, когда они говорят: «Зачем ты это делаешь? Ты что, долбанутая?» И правда, зачем.

***

E.:

Говорят, мы притягиваем в свою жизнь одинаковых мужчин.

Мой первый муж был красавцем, вызывал у женщин всех возрастов нервный вздох и мечтательный взгляд.

Если бы вы увидели мою сегодняшнюю любовь, то завистливо ахнули бы и даже потянули руки к моему сокровищу. Я не обещаю, что результат вам понравился бы, но сдержаться невозможно, поверьте.

Первый муж, исчерпав все аргументы в скандалах, сбрасывал на пол мои краски, блокноты и бросался вещами. Я его тоже бросила. 

Нынешний, обижаясь на меня за поздние приходы домой, еду не по часам и работу за компьютером, систематично сбрасывал на пол флакончики духов, помаду и фломастеры. 

Я стала минималисткой. С полок исчезли милые безделушки, вазы давно отошли в мир иной.

Но сегодня «милый» закатил мне грандиозный скандал. Три дня он готовился, накапливал силы, отказывался от любимой еды и спал ко мне исключительно жопой. Я сюсюкала и делала вид, что у нас нет проблем. Двое суток в поезде, новое жилье, шестнадцать часов в полиции Праги для получения документов его добили. Он хотел бросить меня еще на границе со Словакией, но волонтер Томаш ему не позволил (об этом писала вчера).

И вот сегодня грянул скандал! Он пристально изучал меня минут пять своими медово-янтарными глазами, а потом медленно и грациозно сбросил горшок с геранью на пол.

— Бля… — выругалась я и бросилась убирать керамические осколки в квартире, которую заботливо, с любовью предоставили нам волонтеры. — Не позорь семью, идиот, из-за тебя обо всех украинцах будут думать плохо!

Этот изверг, прищурив левый глаз, усадил свою задницу на столешницу так, что чашка с изображением собора Святого Витта опасно заскользила к краю и отправилась в полет.

— Сволочь! — заорала я, подхватила на лету одной рукой чашку, а второй кинула в него геранью.

— Мяууууууу! — завизжала эта дрянь и сиганула на фикус Бенджамина.

— Я тебя кастрирую еще раз! — орала я.

— Я сожру эту дрянь и нагажу в горшок!  — обещали глаза полоумного негодяя.

— Выплюни лист, придурок! У тебя аллергия на латекс, а в фикусе каучук! — сорвалась я на фальцет.

Но в этот момент фикус жалобно крякнул, и семикилограммовая тушка упала на пол, продолжая сжимать в лапах маленькую веточку.

— Что тут происходит?! — Сын ворвался в комнату.

— Бусля поздравляет меня с восьмым марта! — Я злобно пихнула рыжую лапу с листочками.

Кот старательно изображал коврик, скорлупку от семечек, пытался слиться с расцветкой кафеля.

— Не мимикрируй, гад! — прошептала я и стала вращать глазами.

— Ма, сегодня девятое!

— Он вчера забыл мне нарисовать картинку! — не унималась я.

— Мамочка, милая, ну не ругайся на Бусельку, ты же сама говорила, что котенок в стрессе! Хочешь, я сам-сам здесь все поубираю?

— Котенок?! Эта жирная морда?! На которую я потратила последние восемь лет своей жизни? Которую мы взяли вместо сумки с вещами и еды при эвакуации? — не унималась я.

— Но ты же сама сказала, что берем самое ценное! — Сын пытался загородить эту «тушку» собой.

— Вместо фена, запасных джинсов, моих красок, твоих фотографий, — почти плакала я, — и еды!

Услышав, что я повторяюсь, кот попытался все свои жирные семь килограммов вжать в кафель, намекая, что он не катит на роль еды.

— Сволочь! — сказала я и устало побрела в сторону двери.

Предстояло выяснить, продают ли в Праге веники и новую герань.

***

J.:

Ваня пришел с работы, и я с грустью заметила, что у него снова сильно покраснел левый глаз. Он молча сел в кресло и начал переодеваться в домашнюю одежду. Я смотрела на эти взъерошенные от шапки волосы, нахмуренные густые брови, на тонкие пальцы, которые методично расчесывали уставшие конечности (ох, ну что за привычка все-таки!) и думала — как много, бесконечно много чувств вызывал и вызывает у меня этот человек.

Мы увидели друг друга десять лет назад, будучи наивными первокурсниками со школьными лицами. Сказал бы кто, что в 2022 году этот щуплый юноша в очках и я будем вести совместный быт где-то на окраине Москвы, читать тревожные новости о том-что-нельзя-называть и каждый день говорить друг другу «я тебя люблю», — я бы грохнулась в обморок, а потом сказала бы — пожалуйста, все что угодно, но только не это!

Но жизнь — какая же все-таки она хитрая старуха! — решила, конечно, по-своему. И как только наши с Ваней руки соприкоснулись когда-то в далеком сентябре 2015 года, с тех пор они повсюду искали друг друга, хоть и боялись в этом признаться.

Симпатия, влюбленность, стыд и презрение, почти что ненависть, ревность и обида, влечение и отторжение, гнев и тоска, надежды и слезы — так много вытрясла из себя моя душа до того, как я смогла по-настоящему полюбить этого человека и увидеть такой же огонек в его глазах.

Мы сидим в своем маленьком мире, его границы очерчены объятиями и ароматом моих духов. Позади нас недолюбовь в разных странах и городах, беспросветные дни на фоне пандемии и безработицы, глупые ссоры в дурацком общежитии и еще многое-многое… 

Я смотрю в эти родные глаза, которые так красиво светятся любовью и добротой, и совсем не хочется грохаться в обморок и думаю только — спасибо, что именно это случилось со мной!

***

Y.:

Дочь попросила  купить книгу.

Какие книги — в [РКН]? А может как раз именно — книги? Кстати, никто не говорит подорожают ли они.

Вот порошки, лекарства, продукты, корм для животных, вещи — это точно. А книги?

Знающие друзья говорят, что начались проблемы с картоном для упаковки российских, самых дешевых и вроде бы непотопляемых лекарств… 

А книги — одна сплошная бумага. Но все молчат.

— Какую? — спрашиваю.

Дочь моя из поздно начавших читать. Каждую такую просьбу я стараюсь исполнять тут же.

— Ну пока вы там с Мариной были в книжном, я выбрала…

Я вспомнила. Мы были в любимом книжном магазине «Москва» вечером 23 февраля. Мы так давно не виделись с подругой, что в магазин-то зашли, а про книги забыли.

Тут же зацепились за тему обучения детей в вузах.

Стояли в центре и обсуждали.

Выясняли, спорили, доказывали. Учеба детей — это же не только про деньги. Это про отношения, позиции, кто сколько платит, как долго собирать, как это все долго и дорого для нас и важно для детей.

А девочка в это время выбирала. 

И не просто книги, а определенного издания, которое публикует книги ее любимого Микиты Франко. И, конечно же, такое с маркировкой 18+.

Потому что все, что вне духовных скреп — детям опасно. 

Всю мировую классику бы прикрыть им этими скрепами, да боятся трогать святыни.

Кстати, навык выбирать книги самостоятельно я в детях очень ценю и как могу развиваю. Это осознанный выбор, это поиск, риск, возможность принять решение, сделать вывод… Гораздо важнее, чем выбирать себе куртку.

Книга называется «Дилемма выжившего». 

О мальчике, который живет какой-то очень трудной внутренней жизнью. В какой-то сильно непростой обстановке…

И это выбрала моя благополучная, всеми любимая, красивая дочь?

Спаси и сохрани, что творится в головах совсем юных подростков, еще детей, которые пока не поняли, что повзрослели, и что дальше будет только быстрее, только труднее, вызов за вызовом, где ответственность — это не только уроки, а печаль — это не когда мама поругала.

Ты вроде бы просто ножки помочить в воду зашел, а оказалось — что назад уже нельзя.

Сколько же там у них внутри терзаний, вопросов, поисков…

Книгу я купила сразу. В упаковке. 18+.

***

A.:

Второй день подряд не читала новостей. Ну, как не читала — телеграм-каналы и новостные приложения исправно, с монотонным треньканьем выводят заголовки на экран телефона. И вот их-то я и пробегаю глазами. За ужином, как обычно, «сверяли датчики» с мужем. Он, сидящий в новостных лентах и на сайтах с аналитикой, спрашивал, слышала ли я о том-то и о том-то. Оказалось, мои «эсэмэски с [РКН]» проинформировали меня обо всем. Ближе к одиннадцати, когда я уложила Луку, Петар разбудил меня, чтобы я успела переодеться и умыться, прежде чем придёт время кормить Майю. «Видела про роддом?» — «Что, какой роддом?» — «Они разбомбили роддом. Так вот, лучше не смотри. А будешь смотреть — знай, роддом был пустой. Вернее, в нем разместили армию. Или полицию. Думаешь, кто-то станет просто так обстреливать школы, сады и роддома? У нас в 99-м было то же самое. Надо было НАТО бомбить школы? В каждой сельской школе — военная часть. Знаешь, куда перенесли полицейский участок у нас в городе? В детский сад, тот, что в Третьем районе. Обычное дело. Советская доктрина, кстати». Молча киваю. Замечаю заострившиеся черты лица и недобрый блеск в глазах. За последние несколько дней я уже привыкла к этому новому лицу мужа — лицу говорящего из него, недоступного мне опыта.

Не стала читать про роддом. Вместо этого предалась преступной страсти — держа одной рукой уснувшую дочку, зажала в другой телефон и включила сериал. Российский, «Пингвинов моей мамы». С первых же кадров, где герой несётся на скейте по Новому Арбату, на экране возник старый любимый мир, мир Москвы до всего. Мир, в который больше нет билетов и который я уже отплакала в эти дни. Почти физически ощутила пряный запах московского летнего вечера. (В первый год в эмиграции картинки всплывали почти всегда с запахами — вот тогда я узнала, что моя память состоит наполовину из запахов). Прилипла к экрану. Посмотрела залпом все семь серий, наслаждаясь своей маленькой ночной свободой, за которую придётся расплачиваться недосыпом. Перед началом каждой серии по два раза крутили рекламу. Кадры протестов в европейских и американских городах, английский текст: «Украинцы, вас 65 миллионов по всему миру, а также все, кто в эти дни почувствовал себя украинцем по велению совести, выйдите на улицы своих городов 5-6 марта и требуйте закрыть воздушное пространство над своей страной». Семь серий, по два раза за серию, всего четырнадцать раз. После второго отключила звук.

Смотрела на спокойное лицо спящей дочери в свете ночника, как делаю каждую ночь с нашей первой ночи в больнице в Ужице. Не читала про роддом. Не могла не думать про роддом.

***

И.:

Дочь маминой подруги срочно переезжает за границу. Сначала думала перебраться в Грузию, но в итоге выбрала Армению. С московской работы не увольняется — будет закрывать свои таски по удаленке. Все это сообщила мне мама будничным тоном, как бы мимоходом, пока ставила подаренный мною букет в вазу.

Я промолчала. 

Тогда мама села за стол напротив меня и добавила, что друзья дочки маминой подруги тоже переезжают, но вот они уже точно в Грузию. Один из друзей даже успел получить оффер в Голландию, а остальные только планируют разослать резюме по европейским компаниям.

Я промолчала. 

Тогда в ход пошли новости из разряда для совершенно непонятливых: мне подробно описали, как переживает мамина подруга за свою дочь, как пьет корвалол на ночь, потому что невыносимо тяжело отпускать ребенка в чужую страну. 

Я, наконец-то расслышав невысказанный вопрос, ответила, что мне нужно ездить в офис, удаленка за границей не вариант, а с работы я пока увольняться не собираюсь. Так что никуда я из Москвы не денусь.

После этого мама успокоилась и предложила выпить чаю. А я задумалась про релокацию.

***

A.:

Я не помню вчерашний день. О чем он был. К чему он привел. Говорят, он был четырнадцатым — верю на слово, потому что сама уже сбилась со счета.

Кручу в памяти недавние диалоги с родными. Стоило сохранить, иначе потом — когда будет мир, а он будет, я должна, я должна в него верить — потом сказанное будет казаться невозможным. Такого не могло быть. Но оно было.

— Да плевать мне на дефолт, я о нем не думаю. 

«Мама, тебе кормить мою сестру!»

— Пойди в «Магнит», закупись мукой и подсолнечным маслом — будешь Ксюше хлеб печь.

— Я не хочу печь хлеб, мама. Я хочу, чтобы мне не приходилось закупаться мукой, — я хочу для своего ребенка нормальной жизни.

— Тогда закупись гречкой.

«Мама, мама, я надеюсь, ты говорила это от страха, от шока, от непонимания, как быть дальше. Что ты говорила не от равнодушия, не со зла. Мне нужно верить».

— Папа, ты не боишься дефолта?

— Чего его бояться? Говорят, мы плохо живем. Посмотри на нашу улицу, на соседей: перед каждым домом по две иномарки стоят.

«Только запчастей на эти иномарки скоро не будет, папа».

— Ксюша, Макдональдс тоже закрывается.

— Пофиг на Мак, мира хочется.

«И мне хочется, доченька. И мне».

***

В.:

Поздно вечером возвращалась домой с работы. Ночь была ясная, и тонкий серпик луны пасторально скользил меж еще сонных веток деревьев. Кое-где по бархатистой черноте плыли отдельные клочки серебряных облаков, им вторило серебро распустившейся вербы. 

Остановилась, залюбовавшись. 

И тут же ощутила укол совести.

Я чувствовала себя виноватой, что радуюсь красоте мира. И в то же время ощущала эту вину как что-то глубоко неправильное. Потому что впасть в депрессию, озлобиться, перестать видеть красивое и светлое — ну кому от этого будет лучше? Рациональная стратегия — поддерживать себя — и делать все, что в моих силах. Даже если сил этих совсем немного. Но…

Страшнее всего, что однажды я привыкну. Новости уже не лезут в глотку, начинает мутить. И они… смазываются. Первые дни каждая пропагандистская ложь вызывала искреннюю ярость, каждая информация об обстрелах — такую же искреннюю боль. А сейчас — лента новостей проскальзывает перед глазами, уже почти не цепляя ни числом жертв, ни фотографиями разрушенных городов.

Может, человеческая психика способна вместить только ограниченное количество ужаса. Дальше включаются защитные механизмы. Чтобы не сойти с ума, нужно перестать пропускать все это через себя. И ты перестаешь.

И все же — это очень страшно. Кажется, что способность ощущать вкус еды, улыбаться друзьям, восхищаться красотой наступающей весны делает меня бесчеловечной. И от того, что я понимаю — на самом деле это очень по-человечески — не легче.

***

T.:

Второй день главная эмоция дня — злость. 

Злюсь, потому что мою страну превращают в руины, потому что убивают мужчин, женщин, детей. 

Злюсь, потому что кто-то решил, что он может распоряжаться моей судьбой и судьбой моего народа. 

Злюсь, потому что пропаганда делает свое дело и меняет мировоззрение дорогих сердцу людей.

Злюсь, потому что у меня нет внутреннего разрешения делать то, что хочется. Я не разрешаю себе читать и рисовать, потому что кому-то сейчас гораздо хуже и страшнее, чем мне. Я не разрешаю себе любимую еду, потому что кому-то нечего есть уже восьмые сутки. Я не разрешаю себе сдаваться, плакать, кричать (а так хочется!), когда вокруг гибнут люди, когда другие борются за мою свободу.

Злюсь, когда «из-за бугра» родственники желают мирного неба над головой, убеждают, что ничего страшного не происходит, что скоро все закончится. При этом сами ничего не делают, только молятся. 

Злюсь, когда тот, кто не видел [РКН], пишет в соцсетях, что он нас «понимает». Не понимает. Он не видел [РКН]. Как и я ПОКА не понимаю людей, которые потеряли близких. Людей, которые остались без дома, без города. Людей, которые видели трупы на улицах города. Людей, которые пережили издевательства. Я могу только догадываться, как это, но на самом деле не могу понять. И очень надеюсь, что не пойму никогда. 

Злюсь, когда меня убеждают уехать в более безопасное место. Я не могу уехать, потому что не могу оставить близких. Не могу оставить родные стены, город и людей. Я и так уже потеряла часть себя в этой [РКН]. Если я останусь, я могу умереть. Если уеду, я точно умру душой.

 Я злюсь, потому что больше не управляю своей жизнью, потому что каждый день может стать последним.

***

X.:

В сутках недостаточно часов, чтобы утешить всех плачущих.

В сутках недостаточно часов,  чтобы накормить, напоить  и обнять всех обескровленных.

В сутках недостаточно часов, чтобы всем потерянным детям найти своих мам.

В сутках недостаточно часов, чтобы заработать на донаты во все существующие гуманитарные фонды.

В сутках недостаточно часов, чтобы очистить сознания  всех граждан от пропаганды.

В сутках недостаточно часов,  чтобы сместить режим.

В сутках недостаточно часов, чтобы остановить [РКН].

В сутках недостаточно часов, чтобы отстроить города заново.

В сутках недостаточно часов, чтобы спасти человечество.

Но я могу обнять подругу и быть с ней, когда она неделю не может дозвониться маме.

Но я могу предоставить кровать в своём доме на неделю одному человеку.

Но я могу собрать коробку с вещами, из которых выросли мои дети.

Но я могу сделать перевод в одну организацию, делающую множество добрых дел.

Но я могу озвучить свою позицию.

Но я могу забрать задержанного из овд.

Но я могу сориентировать сбежавшего от [РКН].

Но я могу позаботиться о мире в своём окружении.

Но я могу спасти в себе человеческое.

***

В.:

День второй.

Утро прошло за сбором вещей. Это хорошо, — отвлекает от тяжелых мыслей. Всегда ведь хочется, чтобы после себя остался порядок. Аккуратно сложены книги, подметен пол, общие фотографии спешно перенесены на флешку.

Она подвезла меня на машине. Удивительно хорошее, солнечное утро. Оказывается наш небоскрёб виден аж на Октябрьской набережной! Раньше почему-то не замечал.

Расстались мы неуклюже. Я всё думал: что её белоснежный пиджак испачкается о дверь, когда она выходила из машины чтобы обняться на прощание. Вроде обошлось.

Кажется я поцеловал её в макушку. Неужели я это не запомнил? Я знаю, теперь память дорисует что-нибудь своё…

Поселиться я решил в хостеле неподалёку от работы. Приятно вспомнить молодые годы, да и общение с людьми сейчас пригодится. Отсюда ближе к кинотеатрам и музеям, которые я надеюсь посещать чаще. В эти выходные последние дни выставки «Библия Гуттенберга». Такое ведь не каждый день, верно?

В отеле неожиданно уютно. Большой аквариум с рыбками, яркие цвета. Совсем недавно почти все гости выехали, — праздники ведь только что закончились. Безлюдно.

На работе говорят о [РКН], о политике, о росте цен, отменах контрактов. И конечно же было два лагеря спорящих.

Правильное ли решение? Можно ли было пойти другим путём? У меня традиционно нет никаких ответов. Я долго путал себя, и других. Пора признаться, что я не знаю ответов.

В прекрасном голубом небе летит белая чайка. Словно ползёт по плотному зябкому весеннему воздуху. Кажется, я вижу её перья. Но нет, конечно же нет. Просто хотелось бы этого. Хотя я никогда не любил чаек. Кажется, моряки тоже их не любят. Как же тяжело им, наверное, вплывать в очередной порт каждый раз под их крики.

Снег давно исчез. И даже лёд тщательно отскабливают с израненного асфальта. Выехать за город? Снег там ещё есть, можно успеть зацепить последние дни уходящей зимы. Может быть. В конце концов я никогда не чурался зимы и снега.

Внутри пусто. Тошно.

***

О.:

9-й день весны, а впечатление, что она где то затерялась в прошлом году. Конечно, ведь тогда было всё у всех по-другому.

Сегодня ночью удалось подремать. Взрывы были слышны всего несколько раз. Сон, как и весна, запрятался где-то в темноте и не хочет, чтоб его нашли. 

13-й день, проведенный в страхе, подавленности и неведении. Тело начинает разговаривать со мной болью. 

Ставни закрыты с вечера, свет включаем только внутри квартиры, а так в помощь нам фонарики мобильников. Утро наступает в полной темноте. Только через щели ставень понимаю, что пора вставать.

Сегодня второй поход к банкомату за пенсией папы. Снимать возможно только ограниченными суммами. А банкомат сегодня выдает деньги только один. Мы стоим в очереди по 3 часа. Холодно и очень беспокойно. 

Когда внезапно раздается жуткий гул, одни приседают, другие со страхом смотрят в небо. Люди непроизвольно подходят ближе друг к другу в надежде пережить этот надвигающуюся опасносность. Но вместо ракет и бомб этими звуками оказывается рев двигателей военной техники, которая быстро передвигается по городу. Люди резко оборачиваются и долго, с нескрываемым напряжением и волнением смотрят ей вслед. Потом все вдруг начинают интересоваться временем, продвижением очереди, кто-то не выдерживает и уходит, а кто-то, опустив взгляд в асфальт, поёживаясь в холодном воротнике демисезонной куртки или пальто, продолжает стоять. 

Очередь огромная, так как банкомат выдает деньги частями только своим клиентам, а для других это всего лишь тысяча гривень. 

Прошло два часа, и мы придвинулись к ступенькам банка. Ветер предательски треплет нас, создавая сквозняк. Пошел снег, температура воздуха падает. 

Я стою перед ступенями и ловлю себя на мысли: их десять. И это десять моих шагов надежды на результат. В голове бегают разные мысли, они сталкиваются лбами и рассыпаются:

— Хватит ли денег в банкомате? Всё ли будет хорошо в городе, и мы благополучно доберёмся домой? Вдруг начнут стрелять, что делать?

Нервы начинают натягиваться, как тетива лука. Вот кто-то стукнул дверью машины, а вот у кого-то случайно упала сумка, вот газанула машина, а вот где-то далеко прогремел взрыв. Сердце всё время обрывается вниз, а потом, как уставший скалолаз, возвращается на свое место. Его стук отдается в висках. Начинает болеть голова.

После трёхчасового ожидания и веры в лучшее, я перед банкоматам. Деньги сняла, ура. Хочется бежать домой, в свою маленькую норку, подальше от этого страха и тревоги. 

Бегать нельзя, в городе вооруженные военные. 

Очень стараюсь идти медленно, но понимаю, что страх и тревога не отстают от меня.

***

N.:

Проснулась с тяжелой головой. Ночные чтения закончились вместе с бутылкой красного только к четырем часам утра — а это уже сегодня. Глупо было надеяться на легкое пробуждение, но зато теперь я под завязку набита преданиями о Беловодье. 

Сегодня я впервые выйду из дома с тех пор, как… Но, впрочем, это будет потом. Я сползла с кровати и пошла на кухню, повторяя свою мантру. Я есть здесь и сейчас, и мне нужен кофе. Крепкий, как фунт стерлингов, и горький, словно прощание с иллюзиями. Сейчас бы нырнуть в кружку с головой и плавать, плавать, плавать, пока кофе не вытеснит кровь из вен. И тогда мои глаза станут темно-коричневыми, а волосы побелеют (точь-в-точь пенка на flat white!). Вместо слов будут сыпаться из меня зернышки кофе, и минуты превратятся в пузырьки вскипающей воды. Я залпом проглотила горькую жидкость, оделась, взяла компьютер и вышла из дома…

— …Если у вас есть вопросы, то, пожалуйста, не стесняйтесь их задавать. — Я закончила презентацию и посмотрела на коллег. Вопросы ворочались в каждом из них, но ни один — по теме презентации. Я и сама  не помню, о чем рассказывала прошлый час — стратегия развития бизнеса на бельгийском рынке? Как разговаривать с бабушкой о насущном? где спрятаться от информационного шума?

Я отключала компьютер, собирала бумажки с тезисами и застегивала сумку так медленно, что мне самой стало скучно. Когда я подняла голову, в зале уже никого не было. Они ждали за дверью. Мари обняла меня, а остальные загомонили все разом.

— Хочешь поговорить?

— Тебе нужна помощь?

— Когда ты в последний раз ела?

Я вдохнула и почувствовала, как лопнули стальные обручи внутри. Меня не боялись. Меня не ненавидели. Они были/есть/будут вместе со мной. Живем.

***

S.:

Каждое утро мы клянёмся себе и друг другу, что пойдём на рынок за свежими овощами. Каждое утро мы в итоге лопаем бутерброды.

Когда на всю страну один-единственный близкий человек, можно сделать вид, будто он и правда твой, а больше — ничей. Что не существует жены, собаки, друзей, врагов, а есть только «мой». Странненький, но уж какой есть: «своих» не выбирают. И вот, «мой» мужчина героически пошёл в магазин. Чёрт его знает, зачем. Наверное, за сигаретами.

Из магазина пришла трогательная смс «тебе дошик брать?», на которую ответить отказом, кажется, было бы кощунством. В край обнаглела и попросила «своего» купить ещё и всякое женское гигиеническое. Тщательно выбирал. Советовался. Я могла только делать скриншоты и отправлять их подруге, попутно страшно ругаясь. Не потому, что мужчина делал что-то не то.

Потому что вдруг выяснилось: что-то не то делали до этого все остальные мужчины.

Потом мы лежали и смотрели мультики. В последнее время спасает только эскапизм.

Но окончательно меня морально уничтожил момент, когда «мой» принёс мне вилку с наколотыми на неё макаронами, чтобы я проверила, не пересолено ли.

Только в чужой стране вдруг осознать, что всё это время рядом был человек, который мог относиться к тебе так, как ты этого заслуживаешь… А у вас как прошла среда?

***

M.:

9 марта. Начинаю осознавать, что больше не буду другой. Ментальные взрывы каждую минуту, подскакиваю от уведомлений в новостных телеграм-каналах. Но лучше так, чем блаженная подлость пропагандистов. Вообще подходить к телевизору физически больно, особенно когда вижу там эти лица. Несмотря на то, что телевизор в моей квартире находится в самой большой комнате — от этого идеологического облучения сложно скрыться. (Да, живём во вселенной в стиле братьев Стругацких). Иногда обороняюсь за ноутбуком, когда некуда бежать. Сразу включаю расследования ФБК, но вообще лучше так не рисковать и искать хоть какой-нибудь выход из квартиры, из города, из страны, с этой планеты…  

Пока мама занята на кухне, судорожно начинаю переключать каналы. После СТС включаю «Пятницу», и там Константин Ивлев справедливо утверждает, что рыба гниёт с головы, обращаясь к незадачливому управляющему одного из питерских общепитов. Мама просит: «Переключи, дай новости послушать!». А мне кажется, что этот замкнутый круг никогда не кончится. Убегаю. В коридоре на меня смотрит календарь 2022 года, выполенный в технике православного китча, который я изучала полгода прошлой нормальной жизни.

Понимаю, что через два месяца будем всей страной праздновать день сюрреализма. Жаль, но пока других праздников нам ждать не приходится.

---

ДЕНЬ ТРЕТИЙ→

---

← ДЕНЬ ВТОРОЙ

---

S.:

Читаю список поддержавших спецоперацию. Николай Басков, Никита Михалков, Иосиф Пригожин, Стас Михайлов — понятно. Про Дмитрия Певцова слышала еще в интервью Лии Ахеджаковой, она сказала своим фирменным ахеджаковским голосом примерно так:

— Димочка Певцов тоже поддержал, такой талантливый Димочка Певцов. Уму непостижимо.

Дальше смотрим список. Виктория Дайнеко, я ее песню про «Недопитый день» пела в караоке:

«Когда разлюбишь ты меня

исчезнет лето насовсем».

Муж совсем некорректно возмутился:

— Дайнеко дура, что ли? Она же из Талды-Кургана!

Я ответила, что теперь совершенно неважно, откуда родом Дайнеко.

И дальше мой любимый Азамат Мусагалиев. Кажется, тут точно недоразумение. Азамат говорил со сцены КВН такие шутки, какие говорить можно только со сцены. Не понимаю, не хочу понимать. Ощущение, будто лично меня предали, хотя ничего никогда не обещали и ничего никому артист из русского города с необычным названием Камызяк не должен.

В последнее время много слышу от прекрасных людей — стыдно, что я русский. Думаю о том, какие обстоятельства могли бы заставить сказать «стыдно, что я казашка». Отвечаю без паузы — никакие. Никогда мне не было стыдно, что я казашка. Но как неловко за Азамата, может, недоразумение, даю списку право на ошибку. Списки ведь тоже ошибаются, не только люди. Вспоминаю фильм «Список Шиндлера». Оскар Шиндлер был «нацист», но спас больше ста тысяч евреев.

Я сегодня утром прочла у русскоязычной канадской сценаристки, она писала в фейсбуке о поддержавших [РКН] — перечень деятелей ее никак не удивил. «Огорчила меня всего одна фамилия, юмориста, очень талантливого парня Азамата Мусагалиева. Может, ошибка?».

Помню, как поддерживали русские, украинцы, латыши, литовцы, татары, белорусы, киргизы, узбеки и, наверное, все национальности бывшего СНГ Ержана Максима на «Голосе». Сколько было возмущенных комментариев — этот мальчик так пел, стакан треснул, Галкин молодец, больше никогда не буду смотреть «Голос», позор! Я читала комментарии и молча благодарила всех, кто поддержал мальчика, которого я лично слушаю с комком в горле. Я знаю, это непросто — быть против, когда по географическим и другим признакам вроде «должен быть за».

На днях говорили с подругой из Петербурга, она русская. Говорит, что в Европе магазины с русскими товарами стали обходить стороной. Я заметила — вот и нас скоро начнут обходить стороной. 

 — Нет, казахов везде любят, вы люди мира. А вот нас теперь…

Я очень люблю Чехова и «Гранатовый браслет» Куприна. Недавно влюбилась в  Достоевского после открытия «Бедных людей». «Лолитой» Набокова восхищаюсь и не люблю одновременно. Недавно прочла «Хаджи-Мурат» Толстого и пожалела, что не прочла его раньше. 

Один человек или несколько не смогут изменить этого никогда.

***

V.:

В последнее время совсем не хочется читать. Не хотелось еще до всех этих событий.

И это так странно, поскольку чтение было одним из моих самых любимых занятий. Ощущение, будто бы сейчас совершать книжный эскапизм — это какое-то неправильное и извращенное действие. Путешествие в мир книг перестало быть путеводной звездой моей жизни.

Огромные списки с намеченными планами по прочтению были чётко запечатлены в моем мозгу. Но все исчезло, и если и брать книги, то совсем другие.

Эмоционально хватило только на трилогию Тове Дитлевсен. Но самое главное, что я решила их слушать. Почему-то не могла приспособиться к самому тексту. Личным спасением стал голос Валерии Мартьяновой.

При первой же возможности я опускалась на подушки; погружалась в историю поэтессы. Голос Леры служил неким проводником между реальностью и временем Тове.

Мне кажется, что именно в аудиоформате удалось передать всю боль и переживания самой Тове.

Странно, что основную часть прослушала 7 марта. 7 марта 1976 года Тове не стало…

Всю тревожность и неприятие привычного устройства мира Дитлевсен перенесла и в книгу «Лица». Это книга снова о ней, хоть она и пишет от другого лица. И сама история не повторяет историю Тове. Стилистическим накалом она напоминает «Под стеклянным колпаком» Сильвии Плат. А это очень важно для меня.

Продолжаю читать «Лица» маленькими кусочками, обрывками… Кажется, что книга уносит меня куда-то прочь. Не знаю, когда прочту полностью.

Книги Тове Дитлевсен очень честны своей неприукрашенный реальностью, болезненностью и саднящей открытостью.

Её истории отзываются во мне эти дни, как ничто другое. И пелена между прошлым и настоящим исчезает.

***

T.:

Я была нежеланным ребенком. Мое рождение вынудило папу жениться на маме, чего он, только что вернувшийся с войны курсант московской военной академии, не планировал. Мама тоже училась — в педагогическом. Академия предоставила молодой семье жильё в общежитии, где я и выросла. Это был дощатый барак. Посреди каждой комнаты стояла печка-буржуйка, которую надо было чем-то топить, а в лютую зиму 1946-го дрова были на вес золота. Очень скоро я поняла, что мама тоже была нежелательной, потому что не родила папе сына. С детства старалась во всем походить на мальчика. Меня, шестилетнюю, интересовали не куклы, а пистолет. Настоящий пистолет, из которого мы с папой часто стреляли в лесу и о наличии которого нельзя было никому говорить — он был тайным членом семьи. 

Когда мама снова забеременела и как она решилась на криминальный аборт (в то время Сталин был ещё жив), я не помнила. Только много лет спустя узнала от маминой соседки, что сделала его мама под нажимом папы, который грозился, что уйдет из семьи. Тогда же обнаружилось, что мог родиться мальчик и что детей у мамы больше не будет. После этого случая мама стала писать диссертацию по философии. Это сильно раздражало папу. Ему не нужна была жена-философ. В один прекрасный день папа сжег в буржуйке почти готовую рукопись диссертации. Крах мечты родить любимому человеку сына и стать кандидатом наук не сломил маму. Она наняла для меня домработницу и с головой ушла в педагогическую деятельность. Когда мне исполнилось десять лет, любимый папочка, забыв прошлые обещания, решил уйти из дома, чтобы жениться на маминой подруге. Мама плакала, размахивала пистолетом и хотела застрелиться. Мы с папой прятали от неё пули, и это снова было нашей общей взрослой тайной. Больше я с пистолетом не встречалась — он ушел вместе с папой. 

К началу 90-х у меня уже был сын-студент, ожидавший нежелательного прибавления своего семейства. А у мамы стараниями её бывших учеников появился дачный участок. Решили строить дом. Папа согласился помочь. Как-то в разгар стройки мы ехали по Ленинградке в сторону дачи. Обычно молчаливый, особенно когда речь заходила о войне или о партизанском отряде, которым он командовал в Белоруссии, папа неожиданно разговорился: «Ты часто спрашивала, откуда у меня пистолет и почему я не сдал его после войны, хотя рисковал карьерой? Пистолет этот трофейный — его добыл в бою с фашистами мой начальник разведки, Борис Негиевич. Он был моим другом. Когда наш партизанский отряд «За Родину» только создавался, мы дали клятву: если сильно ранят кого — живым врагу не оставлять. Через некоторое время каратели обнаружили наше расположение. Отстреливаясь, мы отступали вглубь леса. Бориса тяжело ранили. Я подполз — он посмотрел на меня, потом на свой пистолет…» Папа надолго замолчал.

***

I.:

Включаю обычный прогулочный плейлист. Его хватает на 20-30 тысяч ежевечерних шагов по центру Казани через два моста, два парка и набережную. В автобусе Ереван-Тбилиси он звучит странно. Выключаю.

Мы едем по серпантину, за окном горы, снег переходит в дождь и обратно.

«Are you here because of the war?» — говорит сосед по креслу, глядя в карту Грузии. Впервые за эти два дня слышу английскую речь. Замечаю,  что вместо рюкзака у соседа большой черный мусорный мешок, перевязанный шнурком от ботинка. И этот мешок, этот вопрос, сам будничный тон этого парня из Ирана — всё так похоже на сон, что я не сразу понимаю, это ведь он со мной разговаривает. 

«Мама, мы уже приехали домой?» — в восьмой раз спрашивает звонкая девочка лет четырёх. Она сидит передо мной. «Нет, солнышко». Девочка швыряет назад игрушечную корову, я ловлю корову на лету, возвращаю,  корова прилетает снова. «Мама,  кто мы сейчас?» — уточняет девочка. «Мы путешественники, солнышко».

***

Л.:

У нас тихо, поэтому к нам едут беженцы, в основном из Харькова. Город разрушен, а у нас прекрасный посёлок, который летом почти курортная зона с сосновыми лесами, холмами, заросшими цветами, рекой и песчаными пляжами. Совсем недавно летом здесь кипела жизнь. Москвичи и ленинградцы приезжали сюда, они предпочитали загранице этот уютный посёлок. Здесь дома многих известных россиян — поэта и барда Юлия Кима, родственников плеяды художников Бруни, потомков писательницы Веры Пановой, которая во время Второй Мировой искала здесь убежища. Сейчас в эти дома поселились беженцы. Знаю, что хозяева этих домов, сочувствующие Украине, рады, что, хотя и косвенно, помогли людям в тяжёлое для них время.

Из телевизора и радио льётся потоком [РКН]. Каждый день пытаюсь дозвониться до знакомых, которые в других городах Украины. Мой однокурсник, инвалид второй группы со злокачественным заболеванием крови, вынужденный переселенец из Донбасса, получил бесплатную путёвку в санаторий Одессы и уехал туда 16 февраля. Мы с ним постоянно созванивались. Он, несмотря на болезнь, очень жизнерадостный человек, оптимист. Был очень доволен условиями в санатории. Потом началась [РКН], 8 марта срок его путёвки истёк, и он должен возвращаться домой. Уехав от войны в Донецке, они с женой на последние деньги купили квартиру в Ворзеле, курортном городке под Киевом. Сейчас и там [РКН]. Последний раз, когда он говорил с женой, она рассказала ему, что в шестнадцатиквартирном доме она осталась одна, нет воды, газа и света, нет продуктов и вокруг стреляют… Я много раз пыталась дозвониться до него. Один раз он взял трубку. Голос был хриплым и плохо слышен из-за шума рядом с ним.

 — Я тебе перезвоню через пять минут…

Но он не перезвонил и не отвечал на мои звонки. Завтра буду звонить снова…

***

А.:

Когда тоскуешь по кому-то, то кажется, что время идет очень медленно. Как вакуум, в котором ты оказываешься и не можешь выбраться. Это когда есть определенный срок, а когда срок не понятен и жизнь твоего человека в опасности, то кажется, что ты в западне. Я привыкла к расставаниям с мужем, так как он ходит в море, но в этот раз иное. С началом [РКН] я уехала в Кишинев, а он остался в Одессе. Первые дни были совсем невыносимыми, потом немного привыкла. Но маленький червячок внутри меня постоянно говорит мне: «Тоскуй, вы можете больше никогда не встретиться». Я пытаюсь отгонять эти мысли, представляю окончание [РКН], нашу встречу, привычный быт. Вообще, мечта о скучном привычном быте стала мантрой, которую повторяешь себе каждый день, засыпая. Привычная работа, прогулки, готовка, легкое недовольство тем, что имеешь. Я услышала где-то, что завтра утром мы проснемся и получим смс: «А вот так могло бы быть, цени каждый миг своей жизни». Знаете, а я жду эту самую смс или новостей хороших, мы так давно их не слышали.

***

В.:

То ли весна тому причиной, то ли мягко и незаметно идет процесс адаптации к условиям полной неопределенности. Однако же случаются неожиданные изменения внутри. Сегодня в обед я вышла прогуляться от музея до Арбата. «Мороз и солнце — день… ужасный», — сказал мой коллега, остро переживающий то, что происходит здесь и сейчас. «Еще ты дремлешь, друг напрасный» — ответила я и вышла в этот ужасный морозный день, и не обнаружила ничего такого прям ужасного, а я могу воспринимать сейчас лишь то, что в радиусе моего зрения и слуха. Мороз, птички поют, солнце светит, бронзовый Сталин в витрине антикварного магазина на Афанасьевском переулке, холод поторапливает, но вдруг во мне проснулся дух авантюризма. Совсем не к месту ведь. Но что поделаешь, это все же лучше, чем отчаяние, вина, печаль, депрессия. Лично для меня это однозначно лучше. И я иду в Старбакс, который на днях закроется, чтобы купить какой-нибудь их сувенир и перепродать втридорога. Народ продает акул из Икеи и гамбургеры из Макдака, а я чем хуже? Никогда, никогда я не занималась такими низкими делами — и вот! Правда, сувениры Старбакса оказались не совсем мне по карману, так что я ограничилась маленькой чашечкой для эспрессо. Жду, когда все прикроется, и выставлю на Авито за 100 тысяч. 

И еще взяла кофе, пью и оглядываюсь вокруг. Студенты смеются, парочки щебечут, кто-то работает на макбуках. Сумасшедший дед в припадке Паркинсона сидит в кресле напротив меня. Он зашел просто так, погреться, ничего не заказал. Трясется и говорит… О том, что такое человек. «Люди — это такие существа…» Какие? Не расслышать, музыка заглушила.

***

А.:

Сижу, крашусь.

У меня пудра Мак, румяна Шанель, хайлайтер Бобби Браун.

А где-то там сейчас снаряды рвутся.

Крем дорогущий, недавно купила. Я люблю дорогое. Не всегда оно мне по карману и кошельку — но я все равно покупаю. Красота требует жертв. А теперь — как?

Ведь где-то умирают люди…

В чате с девочками паника: все любимые наши фирмы уходят из страны, бросают нас на произвол судьбы. С морщинами, синяками под глазами, с несовершенствами кожи. Девочкам не хочется стареть.

А кому-то постареть уже не суждено.

Мажу руки кремом. Тяну время. Восхитительные минуты обычности. Удовольствия в этом вот моменте. Любви к себе.

Не надолго. Скоро я открою новости и почувствую себя частью огромной гидры, чудовищной машины, робота из наступившего будущего. Злой, мерзкой, поломавшей всем жизнь.

Я крашу губы помадой Шисейдо. Это хорошая помада, ей можно нарисовать очень правдоподобную улыбку. 

Солнце заигрывает с окнами моей машины, я привычно делаю музыку погромче — и снова это накатывает. Укол, злобный щипок вины. 

Ведь кто-то снова в подвале, боится даже пошевелиться. Они слушают там музыку?

Я не чувствую этой вины за собой. Я никого не обижаю. Мне не стыдно. Но ведь должно быть, да ? За пудру мою, за помаду, за беспечный перерыв на кофе с коллегами. Не имею право жить, когда кто-то умирает. Так? 

Когнитивный диссонанс на все лицо. Он щипает меня, кусает, шипит, как рассерженный зверёк, не даёт расслабиться. Затихает на час-другой — и снова обдаёт спину ледяным холодом. Думай о других, думай!

***

D.:

Опять кто-то испортил мне весну. До этого целых две весны отнял у меня коронавирус, а сейчас — Сами Знаете Что. Это слово нельзя называть. А кто назовет, тот … сами знаете что.

Последние 14 дней мое утро начиналось не с Нескафе. А с горького осадка в сердце и переклички в фейсбуке. А теперь мой фейсбук мёртв. Я не могу больше видеть новости моих друзей, переписываться с ними. А для меня это было очень важно — я из фейсбука получала правдивую информацию от живых людей, с которыми долгие годы общалась.

С одной стороны, у меня есть друзья из Харькова, с другой — из Донецка и Луганска. Все они хорошие люди и прекрасные поэты. И те и другие каждый день рассказывают на своих страницах, как их бомбили, выкладывают фотографии разрушенных домов, руины бывшего центра города и звуковые сообщения разрывающихся бомб. В первый день так называемой спецоперации девочки из Донецка  еще радовались, что наконец-то за них заступились, что наконец-то киевляне почувствуют то, что чувствовали они все эти 8 лет. Но уже на второй-третий день всё резко изменилось: донецких и луганских опять принялись бомбить со страшной силой, и они уже хотели только одного — скорей бы все это кончилось. И выкладывали рецепты щей из крапивы и котлет из овсянки. С другой стороны, патриотически настроенные харьковчане выкладывали фото своего подвала-бомбоубежища, где они сидели вместе с голодными детьми, рассказывали, как старики остались совсем без денег — почта закрыта и невозможно получить пенсию. Кому-то в разрушенном городе был необходим инсулин, и люди дружно его искали и находили. Сплоченность и оптимизм  харьковчан в беде меня поразили. Есть, конечно, и такие украинцы, которые желали смерти всем русским просто потому, что мы русские. Но эти настроения на западной Украине были уже давно, еще до [РКН]. Еще даже до 2014 года. Там выросло целое поколение, ненавидящее Россию и русских. На таких людей, испытывающих стадное чувство, просто не стоит обращать внимания. Их меньше, чем умных и понимающих.

Как же плотно сплелись ветвями и корнями наши народы. Среди моих русских  знакомых у каждого третьего родня на Украине. И даже нашлось несколько человек, которые живут в Ростовской области, родители у них в Киеве, а другие родственники в Донецке или Луганске. Представьте, каково им сейчас. Они плачут каждый день. И зачастую отказываются обсуждать и комментировать происходящее.

А одной знакомой поэтессе я предложила: у тебя же уникальный опыт! Можешь написать роман нон-фикшн об этих восьми годах в Донецке. Ты же за это время научилась по звуку определять, что и откуда прилетело, какой вид снаряда. Можешь рассказать, как вы выживали на щах из крапивы и так спасались от голода. А она ответила: я не хочу об этом вспоминать и писать. Я хочу поскорее все это забыть…

Так вот, чем больше я читала в фейсбуке посты друзей, тем больше убеждалась, что ничего не понимаю в этой политической игре.  У меня сложилось четкое убеждение, что ложь, пропаганда и недоговаривание правды есть с обеих сторон. Политики играют в свои игры, соревнуются, кто круче и сильнее, а поле битвы — наша родная земля (от которой может ничего не остаться, если кто-то нажмет ядерную кнопку), а жертвами становятся мирные жители. 

Без информации из фейсбука я чувствую себя в вакууме, в полной изоляции, в пузыре яндекс-новостей ни о чем. Я очень не хотела ставить VPN — это может привести к утечке паролей. Но чувствую, что придется рискнуть.

***

I.:

От любви до ненависти один шаг. От страха до повседневности — ещё меньше. 

Когда я в первый раз услышала городскую сирену, во мне дрожал каждый сосуд, каждая нервная клетка. Сейчас же она меня пугает и бесит одновременно. Наглая, бесцеремонная тварь! Ты же знаешь, что прятаться мне некуда! Ночью, утром, днём, вечером… Эта подруга не знает правил хорошего тона и не умеет себя вести в приличном обществе. 

Когда я в первый раз услышала шелест ракет, проносящихся над домом, я неведомо почему присела и так и уползла в ту часть квартиры, где три стены (правило трёх стен, там безопаснее всего, особенно если они несущие). Сейчас они меня пугают и злят одновременно. Ну, давай уже, сволочь! Сколько можно издеваться?! 

Когда я в первый раз увидела военную технику с солдатами, я испугалась. И боюсь до сих пор. Но даже к этому я начала привыкать, а ведь прошло всего ничего. 

И вот что я за собой замечаю и замечаю это в других. Человеческая психика, чтобы дать нам возможность выжить, трансформирует наше восприятие реальности. 

Если в первые дни люди на улице ускоряли шаг и даже бежали, слыша звук сирен, то сейчас нет. 

Если раньше шелест ракет вызывал панику стоявших в очереди за продуктами, в аптеку или в зоомагазин, то сейчас максимальная реакция это молчание и сжатые губы, но никто очередь не покидает. 

И мне хочется спросить себя… Вот все те страхи, которые я испытывала раньше, — в них был хоть какой-то толк? Кроме кучи ограничений, торможения, отказов от желаемого, было ли в них хоть что-то полезное для меня?

***

M.:

Уже две недели я начинаю свое утро с того, что хватаю телефон с тумбочки и читаю сообщения. От родителей ничего. Значит, не бомбили. Или уже некому писать?.. Переклички в мессенджерах — новый ежедневный ритуал. Они на работе или на полу в коридоре, потому что до бомбоубежища не добежать? 

Я чувствую себя виноватой, потому что я — в теплой и сытой Европе, в палисаднике под моими окнами распускаются крокусы и поют птицы, по подоконнику скачет белка. Самое страшное событие дня — ремонт у соседей с шумовыми эффектами. Можно ли сравнивать работу отбойного молотка и бомбардировщика над головой?

Внутри как будто айсберг нарастает. Нельзя чувствовать ничего, кроме оптимизма, иначе скатываюсь в безобразную истерику. Новостные картинки последствий обстрелов и бомбардировок не вызывают больше ужаса, только еще толще становится слой льда. Надо быть спокойной, потому что где-то там мама и папа, где-то там друзья и знакомые, где-то здесь — люди, которым нужна помощь. Которым я могу помочь. Я помогаю. Но сначала делаю глубокий вдох, надеваю спасательный жилет из видео с котиками и фотографий с радугой на себя, потом на окружающих. 

Сегодня утром пришло страшное озарение, которое едва не разорвало мой айсберг в клочья. Я читаю форумы и чаты и вижу два разных народа в стенах одной страны. Один — в перманентном ужасе от ситуации, от ничем необоснованного чувства вины, от когнитивного диссонанса, от туманности будущего. Другой — в патриотическом угаре, в адреналиновой пляске и с улыбками до ушей от перспектив импортозамещения. Как эти два народа будут уживаться в маленькой коробочке одной страны? Даже если эта страна занимает немалую часть суши?

Я боюсь думать о будущем. Боюсь говорить об этом с мамой, строить планы. Боюсь идти с подругой на кофе. Боюсь открыть сообщения в ватсапе и не увидеть заветную синюю галочку «доставлено, прочитано».

Дышу и надеваю спасательный жилет. Айсберг растет дальше.

***

A.:

Про поезд. У меня с декабря были куплены билеты на поезд. Я мечтала об этой поездке. Это моя мечта. Старый паровоз. Воссозданные вагоны с зелёным сукном и золотыми орлами. Это был мой подарок мне и дочке на 8 марта, мужу и сыну на 23 февраля. Отправление поезда 5 марта 2022.

А 3 марта мы сидели и пытались купить билеты на самолёт. На себя и детей, на собак. Эти долбаные 200 плюс тысяч за билеты в Ереван. За час нам отменили три брони. Нет мест для животных. Мы сдались.

Я в слезах позвонила маме и умоляла забрать к себе на месяц вторую собаку и остальных животных. Я уговаривала через слёзы, что это на месяц. Мы вернёмся.

— Я вернусь. Мам. Не молчи. Я вернусь. Мам?

К утру нам отменили все брони. Компании больше не летают. Мы не можем вывезти даже одну собаку в ближайшие дни. А на через 20 дней — будет ли смысл? А собаку я не брошу. Это мой ребёнок. Я без неё не уеду.

До 5 марта мы не знали, где мы будем через час. Но часов в 12 муж сказал — едем в Карелию, ты мечтала об этой поездке.

Собрали вещи. То, что влезло в рюкзаки, и документы. И сели на поезд.

Знаете, паника отпустила, как только поезд тронулся. Чух. Чух. Чухчухчух. Всё. Мы в нигде. Есть мир вокруг, что летит в пропасть. И есть поезд, что через это всё в своём измерении едет вперёд.

К ночи я первый раз за эти дни [РКН] с мирной страной поела в вагоне-ресторане. Утром нас перецепили к паровозу. И эти клубы дыма как в сказку перенесли на день нашу семью.

Восемь часов мы гуляли по Рускеале. Русский север всегда лечил мне душу. И сейчас вылечил. Подлатал раны. Машинист пустил в кабину этого нереального паровоза. Кочегар показал, как он топится, и эту огненную и жаркую топку.

7 марта мы вернулись домой. В Москву. Мы приняли решение пока что не бежать. Всеми силами пытаться сохранить светлый мир вокруг.

Поезд лечит. Север лечит. Если хочется на поезд — надо съездить. Туда и обратно. Хотя бы на две ночи.

***

t.:

Тань, можешь?

10.03.22

Телефон в руке с семи утра.

— Ма-а-ам, ты бабушке позвонила?

— Таня, мы сегодня встретимся? Я не могу ждать вечно. Мне нужны отношения.

— Тань, можешь для детей-беженцев свои сказки почитать?

— Татьяна, нас пригласили на выставку. Ты как, можешь?

— Танька, ну, ты выслала гуманитарку?

— Танюха, я сейчас зайду. Ты приготовила пакет для пострадавших?

— Это вы заказывали крема? Они поступили, приходите сегодня, косметика в ограниченном количестве из-за ситуации в мире.

— Переведите деньги на счет такой-то. Это помощь.

— Ты еще в кровати?! Беги, мы уже в пути. Обсудим, у кого семья П. будет жить. Скорее всего у тебя, ты же не замужем.

— Фрау Юхнавец, вы мусор не в том месте оставили.

— Подруга, принеси мне бинта с работы, моей таксе ногу прооперировали. Только сегодня надо. Сможешь?

— Танечка, ты написала очерк? Нет? Что это значит? Редакция ждет сегодня. Короче, я забегу. Пиши!

Вынимаю градусник из-под мышки. 38,2. Холодный, липкий пот катится со лба до груди. Почему-то это возбуждает. Голова выбрасывает бит: «Можешь? Можешь? Можешь?» При каждом движении глаз боль протискивается в мозг. Кашель разрывает глотку на части. Чувствую, что с мокротой выплевываю легкие. 

Я встаю медленно, забрасываю таблетки в огненный рот и хрипло отвечаю:

— Конечно, могу…

***

A.:

Раз в неделю я езжу в психиатрическую больницу. Провожу группы, беседую индивидуально. 

Раньше мне казалось, что там очень много тревоги и боли в сравнении с обычной жизнью обычных людей. Последние две недели я езжу туда за покоем и стабильностью. 

Ушли тревоги и боль? Ничуть нет. Просто они так индивидуальны, так ярки и независимы от всего мира. Всё происходящее воспринимается как «ещё и это…» 

Группа вспыхивала обсуждениями расколов и непонимания — но какого? Мужчины не понимают женщин, здоровые никогда не поймут больных. Но потом группа собирается и находит точку сборки — важность поддержки и внимания. Мы не можем разделить всю боль и тяготы друг друга, но если суметь не отвернуться, не уйти от страха в злость, то всем станет чуточку легче. Казалось бы, так просто.

Я завершаю группу, выхожу  и открываю ленту новостей…

***

Э.:

В книжном магазине, где я работаю, есть почтовый ящик. Висит бок о бок с книгами. Любой может купить у меня открытки  с марками и бросить туда. В конце рабочего дня я их собираю и несу на почту.

С одной стороны открытки — иллюстрация тульской художницы, с другой — личное, чужое, но такое манящее. Сначала одним глазком, потом и двумя, смотрю, а там — отложенная радость. «Спасибо за прекрасные выходные». «Сейчас я подписываю эту открытку, а ты сидишь напротив, пьëшь кофе и читаешь новости. Спасибо, что ты есть!». Много-много любви и веры, что эта отложенная радость осуществится. Что продавец в книжном не забудет зайти на почту после работы. Что открытки никто не порвëт. Что они не потеряются по дороге.

Что не случится катастрофы.

***

E.:

Те, кто говорят «мне стыдно, что я русский», даже не представляют себе, насколько комично это звучит для людей, полжизни скрывавших и стеснявшихся, что они евреи, а не русские.

Быть евреем в Союзе было стыдно — это я, советский ребенок, хорошо усвоила из разговоров и рассказов взрослых. И я тогда ужасно хотела быть русской, чтобы можно было выпрямиться во весь рост. 

Союз рухнул, но от этого все мы стали еще более советскими, чем раньше. «Совок проклятый» — слышалось отовсюду. Мы стали не просто советскими, мы стали совковыми. И когда на первом курсе универа нам устраивали встречи со студентами из Европы, я точно помню, что мне опять было неловко — за то, что мы вот такие отсталые, нелепо одетые, еще без е-мейлов, бывшие пионеры, совки. 

И вот теперь, на пятом десятке, мне снова предлагают втягивать голову в плечи перед иностранными гражданами — не за то, что я еврейская, не за то, что я советская, а за то, что я русская, ведь для окружающего мира все, у кого российский паспорт, русские? 

Нет, правда, это все напоминает мне какой-то одесский анекдот. Что-то из Жванецкого.

***

Д.:

Созвонились с Бернадетт. Последний раз до этого разговаривали в разгар локдауна. Она сказала, что хотела бы разобраться в том, что происходит сейчас, но, как ни парадоксально, информации слишком мало. 

Мы познакомились в конце 2013 г. по случаю Московского Урбанистического форума. Теоретик архитектуры, Бернадетт приехала из Швейцарии, чтобы участвовать в форуме в качестве спикера. 

Поскольку она разговаривала на французском, «курировать» ее поручили мне. Среди прочего я должна была показать гостье Москву, но моя подопечная отказалась от традиционных маршрутов и попросила показать ей что-то совсем нетуристическое. 

Видимо, из-за того, что накануне я гостила в Бутово у тети с братом, мне в голову пришла безумная идея показать Бернадетт типичный спальный район мегаполиса. К моему удивлению, это предложение ей очень понравилось — и в середине дня, несмотря на сильнейший мороз, мы вышли на обледенелой открытой станции «Бунинская аллея». На улице почти не было людей, и мы в одиночестве гуляли среди высоток и магазинов пешей доступности. Тогда я и сама взглянула на Бутово другими глазами. 

За те несколько дней, что мы провели бок о бок, эта необычная швейцарка сумела заразить меня своим «архитектурным любопытством». 

Перед отъездом Бернадетт пришла к нам в офис на Artplay, нужно было заполнить какие-то бумаги, у меня на столе лежала шоколадка «Аленка», я предложила ей, она рассмеялась и сказала: «Нет, спасибо, я же из Швейцарии». Меня немного удивила ее прямота, но и восхитила честность. Мы обменялись контактами — и эта мимолетная встреча переросла в дружбу на расстоянии. 

Бернадетт никогда не была замужем, у нее нет детей, но есть свое маленькое издательство, она пишет книги и постоянно путешествует между Швейцарией, Германией и Францией. В один из наших разговоров она сказала, что не боится умирать, потому что проживает свою жизнь так, как ей нравится.

***

M.:

Про любовь в лесу и недовольных аборигенов

За моим забором тянется лесополоса, густая и уютная. Она ограждает наш крошечный посёлок от какого-то полусекретного учреждения, похожего на резервную продуктовую базу. Секретно там всё настолько, что асфальтовая дорога не освещается, просто утыкается в мощные ворота с кучей запрещающих табличек. И хотя по этой дороге ездит куча машин, места очень безлюдные. Только лыжники зимой да собачники круглогодично. Ну и сексуально озабоченные граждане. Вот этих последних мы, жители посёлочка, откровенно не любим. Не то, чтобы они нам жить мешают, но изделия номер один, живописно разбросанные по ближайшему малиннику, а также высыпанный из машин сопутствующий утехам мусор снижают у аборигенов градус приветливости.

Достало это нас настолько, что уже подумывали камеру поставить и столб фонарный воткнуть. Чтобы как в песне «там, где свет, места нет любви!». Даже издевательские таблички придумали поставить. 

А потом случайно во время выгула собак попались нам на глаза две хорошие машины. Одна малолитражка, а другая — тонированный вкруг джип. Через лобовое джипа видна аккуратно сложенная на сиденье одежда. Ни одного окурка, ни одного презерватива и прочего после них не оставалось. Именно так, в продолженном времени, потому что приезжали эти двое часто. Я их даже видела однажды. Импозантный мужчина средних лет и стильная дама чуть младше него. На развилке у посёлочка их машины расставались, моргая друг другу напоследок аварийками. 

 Ох, люди добрые, как долго и тщательно мы потом выдумывали достоверную историю этих двоих! Почему они едут в глухой лес, неужели нельзя снять гостиницу или квартиру? Скорее всего, тут серьезная драма. Конечно, драма, если немолодые обеспеченные любовники вынуждены встречаться вот так. Ответов, конечно, не нашли. Сочувствовали, это да.

Потом они исчезли. Точно-точно! Мы каждый день, даже дважды выходим в лес. Более того, пятачок, куда можно припарковаться, виден из нашего дома. Две приличные машины с не очень счастливыми людьми больше не появлялись. И снова мы рассуждали, почему так? Всё наладилось, и они теперь занимаются любовью в постели? Или всё разладилось и нет нужды прятаться в лесу? Долго не задумывались, жизнь слишком насыщена, чтобы помнить ещё и об этих людях.

Но сегодня во время обеденного перерыва мы с собакой наткнулись на них! Вместо джипа — другой тонированный автомобиль. Но мужчина был тот же, только немного похудел. Нет, я не заглядывала в окна! Просто они уже уезжали и удалось их рассмотреть. Они улыбнулись моей суетливой овчарке и разъехались в разные стороны, моргнув аварийками, как всегда. И знаете, мне тоже захотелось улыбнуться.

***

D.:

Сначала соревнование «кто первый оденется». Тут главное случайно не выиграть, но в то же время и не поддаваться слишком уж очевидно. Я делаю так — надеваю пальто, шапку и потом начинаю долго завязывать кроссовки, приговаривая:

— Ну ты уже точно проиграла.

Зоя прыгает, злится, но всё же понимает, что у неё есть ещё шанс, так как я слишком долго вожусь со шнурками. Поистине драматический момент — это когда она уже натягивает вторую варежку, а я, как будто не замечая этого, наконец, справляюсь с узлом и торжествующе вскидываю руки. И тут же натыкаюсь на спокойный, слегка сожалеющий взгляд истинной победительницы.

— Ну вот, пап, ты опять проиграл.

Я сокрушенно вздыхаю: «Ну что ж, завтра точно выиграю».

Мы выходим на улицу. Зоя садится на белый, с чёрными полозьями снегокат. Дворник тщательно, до асфальта, очистил пешеходную дорожку от снега и наледи, поэтому кое-где приходится заезжать на газоны. Мы проезжаем двадцать первый дом, потом сетчатый зелёный забор, огораживающий две новые «свечки». Обычно, когда ведёшь ребёнка в садик, его предлагается брать за тёплую ладошку и отвечать на наивные детские вопросы, типа: «Почему раньше утром было темно, а сейчас светло?». Но мы молчим. Зоя — потому что держится за руль снегоката и старается не отвлекаться от дороги. Я же оттого, что до сих пор не в курсе, почему утра весной становятся светлее. Предпочитаю думать, что это волшебство, но вслух, конечно, никогда об этом не скажу. 

Наконец, мы приближаемся к калитке садика и одновременно к кульминации сегодняшнего утра. Как только мы оказываемся на безопасной территории, я спрашиваю:

— Готова?

— Ага.

Я начинаю бежать, чувствуя, как натягивается верёвка. Снегокат набирает ход, Зоя кричит: «Увии», отпускает руль и раскидывает руки в стороны. 

— Пап, я лечу.

***

i.:

Я доливаю себе кофе, когда ты входишь на кухню и садишься напротив. В руке зажат телефон, на котором мелькают картинки людей в деловых костюмах. Ты сосредоточенно слушаешь их через наушники, впившись взглядом в экран.  На щеке отпечатался вышитый узор диванной подушки, а глаза сильно опухли — наверняка снова заснула за просмотром новостей, если вообще спала. Передача закончилась, и ты откладываешь наушники в сторону, продолжая крутить телефон в руках.

 — Доброе утро, мам, — говорю я.

— Привет. — В твоем взгляде читается удивление, словно я должна быть в другом месте, но внезапно переместилась сюда.  

— У меня есть для тебя история. Хочешь? Она очень забавная, тебе понравится. 

Ты говоришь, что тебе интересно. Откладываешь в сторону телефон, но в глаза не смотришь. Они блуждают по моему телу, цепляясь то за мятый ворот рубашки, то за шерстинки на рукаве, то за расплетенную косу. Ты явно хочешь что-то сказать, но молчишь. Ждешь историю. Она очень короткая. Нужно только пять минут твоего времени. Нужно только выслушать меня.

— Утром мы пошли к новой собачьей площадке — та, которая в соседнем дворе. Там я познакомилась с Мариной и ее белым шпицем по кличке Марвин. Марина и Марвин, забавно, правда? Клянусь, это самый необычный пёс, которого я только видела. Он делал такое…

Тут ты прерываешь меня и говоришь о том, что цены на консервы выросли — сказали по новостям. Что надо бы тоже купить несколько банок. Я замолкаю и опускаю глаза в пол.

— Тебе не интересно?

— Очень даже.

— Тогда почему ты мне сказала про консервы? Сейчас.

— Я сказала и забыла. Тебе надо быть проще.

— Я… я сбилась. Ты хотя бы слушала?

— Конечно! Это мне не мешает слушать.

— На чем я остановилась?

— Ты пошла гулять с собакой.

— А дальше?

— Все. Ты больше ничего не рассказала.

Злость мигом разливается по телу. Резко встаю из-за стола и иду собираться в универ. Ты ничего больше не говоришь, а за моей спиной уже слышны звуки очередных политических дебатов. 

Мама, с тобой стало невозможно разговаривать, ты меня не слушаешь или не хочешь слышать. Даже не знаю, что печальнее.

***

И.:

Я делаю глубокий вдох и открываю глаза. Вижу яркое солнце на неправдоподобно голубом небе. Мелкие снежинки залетают в салон машины, покрывая руль и сиденье переливающейся вуалью. Мне хочется запомнить этот момент, но дверь машины резко захлопывается, и все очарование пропадает. 

Муж что-то говорит мне о перекрытых дорогах, объездах и сирене, но я его почти не слышу. Сейчас важнее запомнить эту дорогу, дома, остановку, еще совсем голые деревья и переливы на шее у голубя. Мне хочется впитать в себя морозный воздух и запах нашего района. Вдруг вспоминается лицо сына, тревожный голос мамы, и вся жизнь пролистывается кадр за кадром.

Тембр мужниного голоса становится нетерпимей, а серо-голубые глаза внимательно следят за дорогой. Это тревожное время, и без особой необходимости жителям рекомендуют не выходить на улицы города. Я пытаюсь включиться, стряхнуть с себя морок и глазами выискиваю признаки работы бензоколонки: «Нет, закрыто», — отвечаю ему, и мы едем дальше. 

Закрыто, закрыто, повторяю я снова и снова. А солнце неустанно заливает светом район за районом, переулок за переулком, улицу за улицей. И вот оно уже затопило дорогу, машину, просачивается сквозь кожу, щекочет меня изнутри и выливается в широкую улыбку. Я уже открыто улыбаюсь блокпостам и противотанковым ежам, КАМАЗам, преграждающим дороги, и недоуменным взглядам людей. Я улыбаюсь всему миру, всему живому вокруг. Мне хочется поделиться светом со всеми. Обогреть, поддержать, поднять настроение, напомнить окружающим, что мы еще живы, мы еще можем чувствовать, мы еще можем быть счастливы. Но вслух звенящим голосом произношу лишь: «Закрыто» — и мы продолжаем поиски.

***

Т.:

В двенадцать лет я вместе с мамой пережила военный переворот в одной маленькой арабской стране. Местные мужчины, как фокусники, доставали гранатометы из-под юбок, традиционных для арабов, и развлекались, пугая мирных жителей. Иногда попадали в наши дома, где жили иностранцы, крыши сворачивались в бутоны из шифера, а неподъемные японские кондиционеры, вставленные в специальные дырки под окнами, запрыгивали в квартиры от взрывной волны.

Несмотря на хэштег «спокойная страна», 1986 год на Аравийском полуострове начался с переворота. Нас, советских школьников, сняли с уроков и быстро развезли по домам. Мы шушукались — во дела, весело живем, но потом все завертелось, и стало не до смеха. 

Папа в то время находился в краткосрочной командировке в другом городе. Наша квартира была на последнем, третьем этаже, нам с мамой пришлось прятаться от ракетных обстрелов, лёжа на полу в коридоре между матрасами — стенки у дома были тонкими, жаркая страна, зачем утепляться-изолироваться, даже если вороны приземляются на крышу, как лошадиный десант на голову.

Через несколько дней наша группа добралась до посольства. Вместе с другими советскими специалистами мы спали в актовом зале на полу и на матах. Иногда кто-то из арабов забирался на стену посольства, чтобы отстреливаться, и тогда поход в туалет превращался в историю из героической книги. Мы готовились к эвакуации, мне, советской пионерке, доверили рисовать на простыне фломастером красный полумесяц — знак милосердия у мусульман.

Когда эвакуировались, шли вдоль берега под белым флагом к ожидающим нас баркасам мимо вооруженных арабов и гадали, дойдём или нет — даже в «дружественной» стране были потерпевшие: пуля-дура, на войне как на войне. 

Долго и тяжело плыли на баркасах наперекор приливу, орущим детям и тошниловке из-за сильнейшей качки. Плыли к одесскому кораблю-сухогрузу «Яков Бондаренко», который не побоялся обстрелов и подошёл к берегу, чтобы забрать жен и детей советских специалистов и доставить в Джибути, откуда мы и смогли вылететь в Москву. 

Свою каюту нам великодушно отдал главный повар, я до сих пор хорошо помню его улыбчивое лицо. После недельного ужаса казалось, что мы попали на морской лайнер и совершаем кругосветный круиз. Бескрайний океан, добродушные матросы и команда окружили нас заботой и вкусностями. 

Мы плыли в летней одежде и босоножках, вещей с собой было немного. Когда стояли в порту Джибути, все женщины плакали, прощаясь с командой корабля — невозможно было представить нашу судьбу, если бы не «Яков Бондаренко».

В Москве мама ещё долго реагировала на звуки трактора, убирающего с улиц снег — мы вернулись в январские морозы, и когда шум доходил до одиннадцатого этажа, мамины глаза округлялись: «Таня, снова танки?»

Папу вывезли через неделю. В городе, где он был, все прошло спокойно. Мы, пережившие переворот, делились с ним своими впечатлениями. Он не очень понимал наши «охи», среди иностранцев почти не было пострадавших. 

Понял, когда вернулся в страну через месяц и увидел город. Вернее, то, что от него осталось.

***

A.:

Образовательная платформа Coursera: приостанавливает свою деятельность на территории России.

Я: кажется, что если бы люди больше учились, думали, принимали собственные решения — это могло бы предотвратить катастрофу.

Discovery: приостановит вещание своих каналов в России.

Я: если мы не сможем видеть, как живет остальной мир — будем ли мы туда стремиться?

Youtube: полностью отключает монетизацию.

Я: если людям будет неинтересно выкладывать свой контент на youtube, меньше людей возмутятся его блокировке.

ООН: санкции не должны наносить ущерба обычным гражданам России.

Я: интересненько, а кому же они наносят ущерб?

Я в детстве: русские молодцы, а немцы плохие.

Мир (и ведь есть основания!): русские плохие.

Я: Но я-то знаю, кто плохой. Похоже, это стадия гнева. Как обычно, отстаю от всех.

***

К.:

На запястье проступила ярко-розовая точка. Она всегда тут была?

Седые волосы. Родинки. Предательски потемневший ноготь на мизинце. Свежие шрамы.

Интересно, сколько лет жизни забирает даже фоновая [РКН]?

Мама говорит, что с какого-то времени человек начинает обрастать, как старое дерево. В этот момент начинаю любить их с отцом на капельку сильнее — вспоминаю дачные яблони и груши, покрытые лишайником. 

Деревья посадили дедушка с бабушкой более сорока лет назад. Гриценко, Шестаковы, Бондаренко, Михайлович. Аэлита, шаропай, белый налив, грушовка. На белом наливе росли красные яблоки, а бабушка Лена выросла в детдоме. Как так получилось — никто не знает.

Я уже не самое молодое дерево, но в моем сердце полно любви.

Мою первую, самую бодрую зрелость подточили трудоголизм и работа на славную идею русской культуры. Жизненные силы куда-то ушли, и для начала надо дать надрезам на коре затянуться.

Не провалиться в глубину депрессии. Не подсаживаться. Улыбаться, пока возможно — вдруг кассирше из магазинчика так приятнее. Не говорить резких слов. Не врать — другим и самой себе. Расколдовывать и очеловечивать. Не поддаваться. Проваливаться в смирение и сдачу — не государству, не работе, но своей жизни, самой ее сути и сердцевине. Я бы написала «Божественному», но боюсь, что наверняка кто-нибудь неправильно поймет.

Знаю лишь следующий шаг. Через неделю можно оставить костыли и переходить на палочку. Спать на боку — о, поддерживающая поза эмбриона, как же тебя не хватало в эти дни. Редактировать лекции. Позвонить сестре в Израиль — вместе спокойнее. Научиться снова ходить, а там посмотрим.

Моя любовь течет наружу, не дожидаясь адресатов.

Я все еще мечтаю о своей семье и ребенке. Мне даже предлагали. Но — возвращаемся выше — не врать. Себе и другим. Даже (или особенно?) у светящейся золотой идеи следует проверять сердцевину и нутро, не прогнило ли. Интересно, получится ли когда-нибудь. Хватит ли жизненного сока.

Интересно, куда ведут мои ежедневные шаги.

Боже, будь с нами, пожалуйста.

***

Т.:

Ночное зарево на полнеба оказалось пожаром на электроподстанции. Замкнул трансформатор, через пару часов потушили, но первой мыслью было — «бомбят, началось». 

У страха глаза велики, особенно когда страх беспрерывный, а глаза — уставшие от недосыпа.

С утра записалась на курсы первой медицинской помощи. Знания никогда не бывают лишними, но об одном прошу — пускай ЭТИ никогда не пригодятся.

Половина жильцов дома покинула свои квартиры. Есть даже пустые этажи. Очень жалею, что сосед с перфоратором тоже пропал. Где ты? Отзовись. Я уже скучаю по тебе.

В городе появились слухи о мародёрах. Сегодня, спускаясь по этажам, тщательно проверяли всё дверные замки на наличие чего-нибудь необычного. Типа прилепленного скотча и прочих уловок. Пусто.

Блуждая по АТБ в поисках «чего бы ещё прикупить» почувствовала, что дико хочу мороженого. И пофиг, что на улице метель и болит горло. 

Теперь вот обязательное вечернее — нарезать на полоски хоть одну футболку. Сделать задел на завтра.

Глядя вечерние новости, с удивлением и радостью обнаружила на экране своего знакомого с исторического факультета. Учились в одном вузе. Помню его рассказы про археологические раскопки. Теперь вот военные сводки в прямом эфире.

В одном из чатов девушка, вернувшаяся из Харькова, сравнила нынешний  Кривой Рог с курортом (по обстановке)… А ведь в мирное время мы занимали почётные места по загрязнённости.

Всё перевернулось с ног на голову.

***

T.:

Моя мама — путинистка. Огромное горе — мы по разные стороны баррикад. Мы не можем разделить боль, можем только орать друг на друга так, будто каждая в чем-то виновата, будто можно что-то исправить если только другая поймет.

Сегодня сидела с папой — ему девяносто, у него деменция, — пока мама ездила на медицинскую проверку.

Чтобы не включать телевизор, заняла папу старыми письмами и фотографиями, потом пили чай.

Ему было девять, когда пришлось убегать из Харькова. Он мало что помнит сейчас, за него помню я.

Я помню, что его брат Володя попал в самую мясорубку. Ему было девятнадцать. Когда самолеты, летящие бомбить Харьков, еще только подлетали — Володина балалайка, висящая струнами вниз на ручке шкафа, начинала тихо звенеть.

Потом была эвакуация, туберкулез, он выжил и вернулся, а мама не смогла.

В разгромленном Харькове уже не было балалайки — соседи разграбили жидовские квартиры сразу же. Не было пианино, на котором он только начинал учиться играть. Исчезло счастье маленького ребенка — друзья, летние вечера, воспоминание, как тайком съел вишню из настойки и долго мир плыл, плыл вокруг, и смех, и голоса из открытых окон… Исчезло детство.

И вот теперь. И вот теперь! 

Как я скажу ему это?

Как я совру своему отцу?

Мама пришла и бросила взгляд на темный экран. Сейчас она объяснит ему, что с Харьковом все в порядке, это украинцы дезинформируют специально. 

Наверное, так и лучше. Тем более, что он сразу забудет.

Благословенна будь, деменция.

***

K.:

Сколько требуется времени, чтобы приспособиться к новой реальности? Мне потребовалось около недели, чтобы научиться по утрам не заходить в инстаграм и телеграм, а открывать игру, где мультяшные котики варят супчики. Днём я лечусь от ужаса ужасом — я слушаю тру-крайм подкасты, я смотрю сериал про футбольную команду девочек, застрявших на необитаемом острове, я читаю «Блокадную книгу» Гранина и Адамовича. Психика уже привыкла одинаково воспринимать и жестокое, и кота, мило свернувшегося клубочком на незаправленной постели. На ночь я принимаю снотворное и мечтаю о том, как позову выпить мальчика, который мне нравится. Когда-нибудь потом меня накроет, и мне придётся-таки пережить это в полной мере, но пока я отстраненно выживаю. Травмы хорошо умеют прятаться в мышцах, косточках и сосудах. Раз в неделю я хожу в фитнес-клуб на что-нибудь лёгкое — растяжка или здоровая спина. Я убеждаю себя, что лишние движение и серотонин мне совсем не подтвердят. Мы делаем упражнения на пресс, и тут меня накрывает. В детстве я ненавидела физру, но обожала играть в догонялки, кататься на велосипеде или роликах, лазать по деревьям и плавать в любом доступном водоёме. Я помню, как на физре нас заставляли подсовывать ноги под деревянную окантовку батареи, закладывать руки за голову и вверх-вниз раз пятьдесят. В моей жизни уже пятый год нет школы, я научилась с удовольствием тянуть заднюю поверхность бедра и отжиматься, но упражнения на пресс до сих пор откидывают меня обратно в детство — я задыхаюсь от мерзкой тянущей боли в животе, я делаю через силу, хоть уже и могу остановиться, сказав, что больше не могу. Триггеры и травмы, а между ними — жизнь.

***

G.:

Стас не говорит о [РКН]. Пару раз вывела его на разговор, ещё в первые дни, хотела почувствовать, что он тоже сопереживает, если не так же, то хотя бы слегка растерян или озабочен. Не-а. Он мыслит рационально. Если начали, значит, так было нужно. Я услышала его позицию, он услышал мою.

Стас видел, что со мной происходит, он слышал мое болезненное дыхание. Он был бережен со мной, старался лишний раз не задеть. Он ловил меня в какой-то из комнат, обнимал, и я притихала у него на груди. Он был опорой. Но он не тревожился, он не грустил. Он не сожалел.

Стас шлет мне в телегу мемасики. Он и раньше так делал, зачем останавливаться? Это хорошо, это правильно. Я словно увязла с головой в трясине и ловлю лучик света высоко над собой. Так я знаю, что там всё идёт по-прежнему.

Стас не скупает валюту, не продает валюту, не делает вклады, не затаривается техникой. Он не мониторит цены, не смотрит в какие страны ещё можно улететь, не ищет выгоды. Он айтишник, работает с системами хранения баз данных.

Стас не говорит с коллегами о политике, у него есть мнение, но говорить — не говорит. Он живёт как жил, смотрит видосики про старые машины и разбор складских ячеек, читает тот же развлекательный контент, что и раньше, пьет пиво по вечерам.

Чем больше времени проходит, тем страннее я себя чувствую рядом с ним. Я очнулась от агонии первых дней и теперь настороженно наблюдаю за ним.

Кто он? Что с ним? Как мы?..

***

D.:

Уроки английского

Пять лет назад, когда мы с мужем и детьми переехали жить в деревню, я начала учить английский онлайн — чтобы чем-то занять себя и просто потому, что еще в школе любила его учить. Года три назад моим основным преподавателем стала девушка из Украины. Не буду называть ее имени, скажу только, что она очень быстро вывела меня на новый уровень языка. Мы разговаривали обо всем на свете — о наших семьях и родственниках, о том, что пережили в жизни, о планах на будущее. Так вышло, что скоро наши уроки стали чем-то большим, чем просто обучение. Целых три года мы общались по два часа в неделю — это больше, чем я говорю с некоторыми из друзей.

Когда все это началось, первая моя мысль была о ней. Я знала, что она в Харькове. Я написала ей, просто спросила, как она, и предложила приехать и пожить, если это нужно, у нас. А потом очень испугалась — что она не ответит. Или отправит меня куда подальше письменно. Я много слышу историй о том, как перестают общаться родственники и родители с детьми. От этих рассказов каждый раз больно на душе.

Но она ответила. И продолжает отвечать. Сегодня у нас был урок — мы разговаривали минут сорок, о том, что происходит у каждой из нас. Я по-прежнему здесь, в Москве — пытаюсь получить для дочери загранпаспорт, чтобы поехать к мужу и детям. Она — там, сейчас переехала к маме в деревню. Мы разговариваем.

Каждый раз, когда настает время нашего урока, я боюсь, что она не позвонит или не ответит на мой звонок — просто потому, что не захочет больше общаться.

Но она отвечает.

***

Н.:

— Мальчик, пятнадцать лет. Такие шикарные портреты — за три дня рисовал! Вот где красный аттестат блистает издалека! Он, конечно, школу на одни тройки закончил, зато отсюда до вечера не выходил. Искусство — это страсть!

В голове эхом отдаются слова преподавателя. Старый пердун. Ощущение, что ему это какое-то наслаждение приносит — сравнивать наши работы с прошлыми шедеврами, указывать на наши ошибки и «лень». Словно во мне скрыт талантище, а мне не хочется им делиться. Да я бы с радостью, да вот только таланта и в помине никакого нет.

Искусство — никакая не страсть. Это жизнь. То, что хочется сказать, показать, увидеть. Очень сложно найти грань между тупым перфекционизмом и поиском совершенства и действительной любовью. Тем более в такой субъективной материи, как искусство.

Я хочу связать с литературой свою жизнь. И что мне теперь, не вылезать из книжек? Чтобы через два месяца валяться в луже собственной мочи, грязной, болеющей, зато в книгах? Да какой толк от такой «страсти»?

Взрослые часто требуют совершенства. Хотят, чтобы мы и сами его добивались.

Но я думаю, что если я буду каждый день заниматься тем, что мне нравится, по чуть-чуть, а не в режиме скорости 140 километров в час, чтобы не разбиться лбом о границы усталости, так это принесет гораздо больше пользы и удовольствия. «Страсть» в искусстве — это пристрастие к алкоголю. Но никак не любовь к своему делу.

***

M.:

У «Машины времени» есть нетривиальная песня про крыс, которые, так уж повелось, у других поэтов и писателей служат обычно символом зла. А по Макаревичу, крысы, убегая с тонущего корабля, первыми предупреждают о неминуемой беде и тем самым даруют шанс спастись пассажирам и боцману с матросами. Финал — грустный: крыс перебили, и судно пошло ко дну вместе с экипажем.

В фильме Белы Тарра и Агнеш Храницки «Туринская лошадь» медленно, но верно наступает конец света. Каждый день из данной нам в ощущениях реальности бесследно и, в целом, беспричинно пропадает один из ее компонентов. До тех пор, пока не остается ничего. Затемнение. The End.

Сегодня впервые за долгое время ходили в «Макдоналдс». Есть и даже перекусывать в нем я окончательно отвык за время пандемии. Все-таки не самая вкусная и здоровая пища, да и готовить поднатаскался, пока все было закрыто. И вот закрывается снова. Я бы и не подумал устраивать этот последний обед, но у подруги шестилетний сын любит картошку фри. Решили сделать ему подарок.

Фри, впрочем, для него небольшая утрата. По-настоящему расстроился он из-за того, что больше не работают два его любимых телеканала: один про животных, другой — про снукер. А я подумал: чей уход расстроил меня? И понял, что по большому счету — ничей. Но это, полагаю, потому, что: а). у меня — пока — все необходимое есть и: б). внутри сжалась пружина, и как-то не до материальных благ.

Печалит не отток вещей, а великий исход людей. Столько знакомых и незнакомых спешно собрали чемоданы и, купив на отложенные, последние, одолженные (нужное подчеркнуть) билеты, покинули сию обитель мрака. А ты, как в другой песне Макаревича, не понимаешь, «куда улетать». И да, наверное, ты «глупый скворец», но дом и родина тут.

***

T.:

Мой малыш сидит в трусиках и собирает конструктор.

Он недавно научился — на горшок,

Он недавно научился — башню,

Высокую, в собственный рост.

В мире много зла,

Но, к счастью, есть верный путь.

Он узнан, разведан, объявлен, его все знают:

Нужно, чтобы у моего ребёнка этих трусиков не было,

Нужно, чтобы конструктор он не собирал.

Как только его рассыплется башенка, 

Тут же наступят мир и благоденствие:

Народы обнимутся,

Поперхнутся снарядами пушки,

Дождь кисельный прольётся с неба,

И расцветут ромашки на жженых полях.

А он сидит и строит упрямо,

Не давая добру настать.

Мама, смотри! Башня, мама!

Не знаю, как на свет я произвела

Такое воплощение зла.

И почему у него кудри — как луговое сено,

И пахнут щеки бананом.

***

Т.:

Сегодня в городе сахарный песок можно купить только в Аллее по 119 руб. за кг.

Правительство сообщает о росте инфляции на 2.2%, но реалии жизни другие.

На работе сегодня пришёл ответ по запросу раствора.

Наименование раствора не помню, знаю, что для обработки зданий и 45%, точно не водка.

Завод-поставщик ответил, что проплаченный раствор не придет на территорию РФ. Завод потерял миллионы, а ещё ведь ответственность перед оплатившими покупателями, перед сотрудниками завода.

Сижу в своем теплом кабинете на своем большом стуле и размышляю вслух: «Как люди будут восстанавливаться после всего, что им приходится пережить?»

Коллега говорит: «Таня, ты теперь ещё и их пожалей».

А мне правда жаль.

Прилетает всем со всех сторон.

***

A.:

«Встал поутру, умылся, привел себя в порядок — и сразу же приведи в порядок свою планету.» Заметила, как хорошо знакомые с детства принципы начинают по-новому преломляться. Если вместо чтения новостей последовать совету Экзюпери, то можно не только сохранить весьма хрупкое, а особенно с утра, душевное равновесие, но и обнаружить то, чего раньше не замечал. 

Моя подруга ни много ни мало ландшафтный архитектор. Такое звучное название для простого человека означает, что она знает о растениях все и ещё чуть-чуть. Однажды, с грустью поглядывая на медленно хиреющие на моем подоконнике ростки зелени, она твёрдо решила эту ситуацию поменять. Правда, сперва мне была подарена странного вида банка, наполовину заполненная землей. Землю покрывало что-то зеленовато-серое. Сначала я ненароком подумала, что это плесень. Оказалось — мох. Памятуя о том, что мох любит тень, поставила банку в самый темный угол. Оказалось, была неправа. 

Потом последовало что-то с листьями, что, несмотря ни на что, выжило и даже вытянулось до состояния «пора чекрыжить». До сих пор смысл этого выражения для меня не совсем ясен. И наконец, мне был доверен маленький пластиковый горшочек с тремя листиками, довольно неплохо напоминающими будущую орхидею. 

Год эти листики боролись то с холодом, то с сухостью. На них стали появляться какие-то темные пятнышки и порыжелости. Я думала, что в скором времени отправлю их в банку со мхом, а ее…

Но я не успела придумать, что бы я с ней сделала, потому что сегодня, приводя в порядок свою «планету», поливая зелень, просительно скукожившую свою листву, я обнаружила, что те три листочка-хилячка расцвели. Несмотря ни на что. Ни на прогноз, который обещает плюс только к апрелю, ни на новости, которые «плюса» пока не обещают вообще. И я подумала: «И все-таки весна обязательно будет. Во всем».

***

Т.:

Сегодня  солнце ярче, чем вчера. А может, так кажется, потому что сижу на самом солнцепеке, если его можно назвать «пеком». Оно яркое, но холодное. Оглядываю свой сад. Из сугробов торчат макушки белых укрытий роз. Там и сям возвышаются горки. Под ними прячутся кусты — будущие смородины и крыжовники. Меж ними тонкие деревца яблонь и слив кажутся в этом белом плену одинокими и потому грустными. Но это мне так кажется, а не им. Они по повелению Снежной Королевы замерли.

Сегодня сад кажется мне упорядоченным, организованным, мирно ждущим общей недалекой радости — распускания листьев, цветения, ароматов.

Лет двадцать пять назад, когда я появилась здесь, сад встретил меня буйством разросшихся старых, раскорячившихся деревьев, перепутавшихся кустов. Все было в плену бурьяна — бурого, зеленого, сухого — всякого. И хоть я знала имя каждого из них, больше того, любила их по отдельности, сбившиеся толпой, они были враждебны всем и всему. И не хотели ничьей любви. Они были тем, что называется войной.

Но пришла весна, и они выросли на отведенном им мною пространстве и расцвели свободно и пышно, как и садовые цветы на клумбах.

Вот смотрю на все это и думаю — как мы, люди, похожи на весь этот растительный мир. Как мы топчемся и спешим занять всю землю, мешая друг другу, губя друг друга. Даже убивая друг друга. Тогда как у каждого народа есть своя, любящая его земля. И гоню мысль о том, что это никогда не прекратится. Но жизнь должна восторжествовать. И только нашими общими силами мы можем помочь ей. Придет время, когда люди, каждый на своей земле, будут радоваться мирному голубому небу над головами. Так бывало до сих пор. И потому, как мантру, с утра до ночи повторяю — мир каждому на его земле…

***

E.:

Сегодня моя семилетняя дочь рассказала, что учитель ритмики в школе называет их тупыми и постоянно кричит. Физкультура и ритмика — самые ее нелюбимые предметы. Еще он постоянно жалуется их классной руководительнице, что они самый худший класс. Вызывает провинившегося к доске и отчитывает его. Вечером — переписки в родительском чате, страсти, возмущения, негодование, злость. Не хочу, чтобы посторонний мужчина называл мою дочь тупой и кричал на нее. Кто-то предложил к директору, кто то сразу в РОНО. Все высказались, решили переговорить с преподавателем и нашей классной. Ждем результатов. Какая простая, обыденная проблема. 

А в Украине опять умирают люди. Этот ужасный фейк с беременной женщиной сегодня показали по всем каналам телевидения, и интернет не отстает. Уже доказали, что это фейк. А на самом деле, каково им там? Беременным? У нас тут беременные переживают, что все подорожало или что раскупят все брендовые коляски. А там? Знают ли они, где и как будут рожать? А как вообще рожают в таких условиях? Обезболивание? А если нужно кесарево? А если не будет молока? Куда они пойдут после роддома? Возможно ли сразу эвакуироваться? Или как потом жить с грудным ребенком во всем этом? Купать, кормить, целовать пяточки, читать ему стихи, гулять? Вопросы, вопросы, нет ответов. Надеюсь, только пока…

***

Е.:

Зачем-то купила билеты в Питер, поеду на конференцию. Голова полна только новостей и вопросов без ответов, еще немного списков продуктов и дел. Выйду к студентам, скажу: «Здравствуйте, как я рада увидеть ваши глаза, увидеть, что мир еще не рухнул, что существует что-то еще, кроме горя, огня и крови. Это очень странно: понимать, что слова по-прежнему можно изучать, статьи — писать, детей — учить. Даже то, что снег все еще то падает, то тает, — удивительно. Я все еще могу выбирать место в самолете (это уже ненадолго), выбирать чай на завтрак… вообще что-то выбирать. Это иллюзия выбора, так же, как все списки дел сейчас — это иллюзия занятости, но все это помогает просто открыть глаза утром. Еще бы не читать сразу же первым делом новости, перепрыгивая с Медиазоны на ОВД и обратно. Можно вообще ограничиться Гарри Поттером, там как раз все как у нас, только где же Гарри…» Странное вступление к докладу про ассоциативную вербальную сеть у наивных лексикографов, но дело ведь только в том, чтобы видеть друг друга, слышать друг друга и тащить, тащить эти хлипкие кривые бревнышки и веточки, чтобы так, по веточке, строить новый дом на месте руин целого мира. Даже украинские филологи в Киеве, я знаю, выходят на онлайн-заседания и конференции — только чтобы почувствовать, что жизнь без [РКН] все еще возможна, хотя с каждым днем эта надежда все исчезает.

***

Д.:

Я иногда брожу по кафе и фудкортам, посматриваю издалека на притихших людей, сидящих в одиночестве или парами, почти никогда — компаниями. Вглядываюсь в их лица, пытаюсь понять — они знают? Они знают, что происходит? Они знают, что происходит на самом деле?

Сегодня мы с Полиной тоже сидим на фудкорте. Может быть, кто-то незнакомый тоже наблюдает за нами издалека и мучительно думает — они знают?

— Хочется просто умереть, — говорит Полина, и меня на долю секунды тянет сказать «давай вместе…» Конечно, я этого не говорю. Хотя бы кто-то из нас двоих должен ещё верить, что будущее — будет. 

А наши тюльпаны у памятника уже убрали. Мне почему-то очень хотелось думать, что они ещё там. 

— Что у тебя с руками? — Полина пугается, ищет в сумке крем. Крема там нет. Он есть у меня дома, но пользоваться им сейчас кажется неуместным. — Тебе не больно? 

— Немного, но это неважно.

Руки — красные, затвердевшие от ветра, с запекшимися крапинками крови. На морозе кровь сочится из кожи, потом застывает, густеет. Тянущая боль меня не беспокоит, ощущается приглушенно, как голод или сонливость, как все в это время. 

Кровь в новостях, кровь, текущая у меня из носа от стресса, кровь на моих руках — будто буквализация коллективной ответственности. Если у каждого в стране руки в крови, зачем мне мазать свои кремом? 

Но Полина все ещё беспокоится за меня. Мы все ещё вместе. Мы все ещё живы. 

«Помажь руки», — пишет мне Полина уже после встречи. Может быть, я помажу. Может быть, когда мы будем строить новый мир, мне ещё понадобятся мои руки.

***

А.:

В одной отдельно взятой пенсионерке уму непостижимым образом пытаются ужиться здравый смысл, комок боли размером с континент, беспокойство за детей, прагматичность, надежда и попытка настелить соломки в семейную экономику. 

Пенсионерка немножко нервно вздрагивает, когда её уверяют, что всё будет хорошо, драматург внутри пенсионерки уже миллион раз в красках и деталях нарисовал как всё будет плохо, поэтому чужие снисходительные советы бесят, а искусственный розоватый цвет очков других советчиков раздражает.

Комком боли пенсионерка плачет и при этом умудряется радоваться, что плакать получается, потому что однажды она плакать не могла и дело кончилось болезнью.

Беспокойство пенсионерка лечит собственным здравым смыслом, ведёт в инстаграме прямые эфиры, проект про деньги вильнул в неожиданном направлении, теперь без всякой подготовки, на коленке, я готовлю маленькие выпуски про то, как работает психика, что происходит при резких изменениях реальности и что нам делать с собой, чтобы не как с пенсионеркой в прошлый раз, болезни нам не нужны, а вот здоровье, особенно психическое, нужно.

За пределами беспокойства, горя, планов и прогнозов, пенсионерка становится тушкой и ходит с друзьями плавать в бассейне, лежать на горячих камнях хамама, париться в бане, представляя, что берёт с собой всех, кому этого сейчас очень хочется и нужно, но позволить себе этого он не может по вполне понятным причинам.

Ещё я продолжаю складывать слова, даже если смысл в них непонятен, обнимать младшего, верить в то, что человеческая жизнь важнее любых идей, надеяться и помнить, что я умела улыбаться просто так, вот как на этой фотографии.

Смотрю на вас и на себя из времени, которое было до, в нём больше силы, чем во мне сейчас.

***

N.:

Сегодня первый день, когда мне немного полегчало. И тут же стало стыдно за то, что полегчало. Весь день уговариваю себя, что если мне перестало быть непрерывно больно, если я перестала плакать целыми днями, если я могу работать — это не равнодушие, а адаптация.  И то, что психика может адаптироваться к любому аду — это не подло, не стыдно, это условие выживания. 

Благодаря тому, что полегчало, я смогла подумать о том, куда вложить нажитые непосильным трудом 10 тысяч рублей, пока на них можно купить чуть больше, чем бутылку молока. И совершила небывалый для себя поступок — купила новую обувь. Я уже лет десять этого не делала, все сэконд да сэконд. И тут вдруг — тадам — и у меня новые ботиночки. И они так приятно пахнут. И в них так удобно. И я радуюсь. И тут же себя стыжу. Как можно радоваться, когда. В моем представлении я теперь вообще никогда не должна радоваться. Ну, по крайней мере, пока это не кончится. И пока все последствия не исправятся. То есть близко к никогда. А потом я снова нюхаю ботиночки и радуюсь. Контрабандно так, из-под полы. И сверху тут же наваливаю побольше стыда, чтоб радость не вылезала. А то потом спросят дети (или прокуроры на Страшном суде): что ты делала, когда? И что я отвечу? Радовалась первым за десять лет новым ботиночкам? От всего этого привычно начинаю плакать. Стыд ставит галочку: ага, все нормально, плачет. Плакать можно. И я плачу, плачу и плачу. Обо всех нас, так внезапно и так надолго искалеченных этой бедой, о радости, которая оказалась под запретом, о запахе новых ботиночек, таком неуместно приятном, таком невинном…

***

М.:

Моему ученику сегодня особенно весело. Ещё бы! Всего две недели до каникул. И ни сегодняшняя двойка, ни травма, из-за которой он пару дней назад едва не остался без глаза, ни уж тем более какой-то там кризис не омрачают его радости. Однако, какая-то она сегодня уж больно через край. Я помню себя в одиннадцать лет, да и старше. Я знаю, что безудержный смех по любому поводу — иногда способ защиты. 

Мы читаем с ним в учебнике текст про короля Артура. С трудом вытаскиваю  из парня перевод — он шутит и хихикает над каждым словом. Наверное, это действительно смешно — взрослые дядьки не могли вытянуть меч из камня, а тинейджер справился на счет раз.

— Представляете, мне закапали лекарство, от которого в одном глазу зрачок стал большой, а в другом — обычный. 

— Да, я знаю, такие бывают… Итак, How old was Arthur when he pulled the sword out of the stone? 

В конце занятия приходит его бабушка. Я предупреждаю ее, что приложение, в котором я создаю словарные списки для учеников, могут заблокировать. Что уже некоторые важные для меня программы перестали работать в России. Вздыхает.

— Это же ужас! Как меня вся эта ситуация подкосила! 

— Да, представляете, мы ездили в больницу! 

— Да помолчи ты,  никого твоя больница не волнует. А еще родственница из-за границы такое пишет, это же кошмар… Как им мозги промыли, против нас настраивают… 

Я молчу. Сказать, что мозги промыли не только им, мне не хватает духа. Надеюсь, мое молчание это все-таки не поддакивание. И потом, разрушенные отношения с родственницей — это её боль. Кто бы из политиков ни был в этом виноват. 

— Бедные мы бедные, худые и бледные! — подытоживает она…

***

T.:

Сегодня подслушала разговор в семейном чате. Было там и про «лживых тварей», и про людей, что «не лучше грязи из-под ногтей», и про нацию, для которой гомосексуалисты святыми стали (в действительности слово использовалось другое). Думаю: «Откуда агрессия у брата?» Пишу маме:

— Мишка очень импульсивным стал. Нельзя так.

А мама в ответку:

— Правильно он Антону ответил! Нельзя Родину не любить. Нельзя за комфорт страну продавать! Санкции ввели, и вы что, назад попятились? И он, и ты европеизированные! Что вы критикуете? С какой целью? Что это изменит сейчас? Надо верить в себя и в Россию!

— Критиковать, сомневаться естественно, — пишу, — ведь в результате критики можно к еще большей вере в страну прийти! Это здоровое мышление. А когда слышишь только одну позицию и не воспринимаешь другие — это нездорово.

— Ну да! Вы с Антоном здоровые, а мы с Михаилом ненормальные! Критикуйте! Разбирайтесь!

Так и поговорили.

***

Д.:

Сегодня в аптеке я только с третьего раза смогла вспомнить пин-код от кредитной карты — не пользовалась ею уже много лет. Но теперь всё, никакого Apple Pay. И, возможно, никаких зарубежных лекарств.

Пока мне пробивают чек, второй провизор бесконечно отвечает на звонки по телефону. Каждый раз одними и теми же словами: «Нет, закончился, когда будет — неизвестно».

Сегодня я впервые примерила на себя, как может выглядеть дефицит. Не смогла найти линзы. Увидела в продуктовом объявление о том, что нельзя купить больше десяти пачек риса за раз. Из магазина косметики позвонили сказать, что тональный крем, который я уже заказала и оплатила, доставить все-таки не смогут, «больше нет в наличии». 

Подруги делятся тем, как охотятся по всему городу за тампонами и шампунями. Муж приносит домой ящик с пачками кофе. Каждый день этой новой реальности мне хочется ущипнуть себя руку, чтобы проверить — я точно не сплю?

Вдобавок ко всему сломался макбук. Отвезла его в сервис и попробовала работать на старом ноутбуке мужа. С трудом написала пару строк, запуталась, где искать точку и вопросительный знак, разозлилась от того, что всё так медленно загружается. 

И подумала, как это символично — словно стоишь на пороге новой жизни. Но не той, что воодушевляет возможностями, а той, что, подобно машине времени, погружает в прошлое. В мир пустых полок, хлопковых колготок, интернета через модем, фильмов в гоблинском переводе и звонких монет в кошельке. В мир, где всё перемешано: времена, эпохи, люди, мысли, добро и зло. В наших ли силах вернуться обратно? Верю, что да.

***

M.:

Your mind is elsewhere, нетерпеливо говорит тренер. 

Да… да, elsewhere, сейчас. Я поворачиваюсь к корту. Смотрю на квадраты. Их четыре. А если ещё считать большие, то получается шесть. Нет, восемь. Десять? Надо просто попасть. Я подбрасываю мяч и бью. Мяч приземляется возле линии. 

What do you think? 

Вроде было неплохо. 

It’s an ace, Maria. Нужно, чтобы все были такие. Он говорит что-то про аэродинамику, потом про то, что нужно всегда идти на риск, не думать о результате и т.д.

Does it make sense, спрашивает. 

Я смотрю на него и не понимаю, что я здесь делаю. Я немая, у меня внутри пустыня. Я кручу ракетку в надежде, что это действие вернет меня обратно, через тысячи километров. От тех, до кого не дотянуться. 

Да, говорю, it does. Беру ещё один мяч. Смотрю на квадраты.

Я думаю о том, что все когда-нибудь заканчивается.

«Ребят, а в какой город если что бежать, если он нажмет на кнопку?» 

«Ни в какой. Не нужно будет уже никуда бежать».

Maria, you need to focus.

Мне становится стыдно. 

Конечно, тренер прав. Не надо переживать о том, куда полетит мяч. 

Надо просто верить. Надеяться. И жить. Если ты живешь на 100%, то процент попадания становится неважен. 

Где-то в моей пустыне есть оазис.

Я подбрасываю мяч, смотрю, как он вращается в воздухе, и бью изо всех сил. Я не смотрю, куда он летит.

***

N.:

Нас почему-то завораживает большое: широкие жесты, полногабаритные квартиры, слоны там, жирафы. К сожалению, некоторым также нравятся танки, пространные речи о величии и безвкусные пафосные постройки из дешевых материалов.

 Но еще мы любим компактных младенцев, котят и птенчиков, укромные уголки, раи в шалашах. Я ценю компактные записные книжки, тревел-сайз флаконы, маленькие сумки (только чтобы непременно влезал томик кого-нибудь и одна из тех записных книжек).

 От огромного порой меньше счастья, чем от чего-то поскромнее. Скажем, праздничное застолье. Сначала метровый чек кидают в рвущийся под весом пакет, содержимое которого еле влезает в холодильник. Потом на грани нервного срыва строгают салаты. Вечером придавит тяжестью от гастрономической несовместимости съеденного. Утром тошно смотреть на остатки, выглядывающие из-под пищевой пленки.

Сегодня я вспомнила рецепт маленького, неприметного съедобного счастья, и сразу же воплотила:

Взять три средних картофелины и нарезать тонкими ломтиками, и с половиной луковицы так же. На разогретую небольшую сковородку, залитую маслом, сначала высыпать одно, чуть позже — второе. Соль не забыть! Пока помешиваете, можно лопаткой поломать картошку на куски поменьше. В кружку разбить три яйца и взбить вилкой. Вылить в сковородку, прикрыть крышкой. И дальше фокус: когда снизу схватится яйцо, надо взять крышку наоборот, как тарелку с ножкой, и туда аккуратно скатить-столкнуть содержимое, накрыть сверху опустевшей сковородкой и резко перевернуть. Суть фокуса — поджарить омлет с другой стороны. Пара минут — и испанский омлет (тортилью) можно разрезать как праздничный торт, разделить с ближним или насладиться в одно лицо.

Мои преподаватели испанского в университете говорили, что каждая достойная хозяйка делает тортилью по-своему: режет картошку кубиками или меняет лук на перец. Я однажды ела кусок тортильи в фольге, она таяла во рту, как шоколад. 

Рецепт базовый, но имеющий потенциал стать чудом и главным событием дня.

***

E.:

Мы катили вдоль моря по вот той самой открыточной узенькой велосипедной аллее с пальмами. Ветер, нежно подгонявший нас на пути к порту Олимпик сейчас, на обратном пути совсем недружелюбно бил нам в лица. Свернули с велодорожки вглубь Барселонеты в поисках защиты. Бывшая рыбацкая деревушка, а сегодня территория с уникальным приморским очарованием — обняла, увела подальше от пока безлюдных, продуваемых насквозь пляжей, вывела на приятную улочку на первом же доме которой был вывешен флаг района — желто-голубой. Голубая полоска означает море, желтая — песок. «Наш флаг» — констатировала факт Настя. Это лишь вторые мои гости. На прошлой неделе были русские девчонки из Хельсинки, сегодня вот две украинки из Польши… все хорошие такие, внимательные, открытые, готовые впитывать и узнавать. Я с первого своего тура заметила вот этот феномен туриста и берегу его теперь в каждом из моих гостей. Знаете, как родитель бережёт ребёнка и долго-долго не рассказывает, что Деда Мороза не существует. Мы ехали мимо площади, усыпанной столиками, начиналось время обеда, мимо нас, мчащих на велосипедах трёх девушек, промелькнули люди, бокалы с вином и стаканчики с вермутом, миски с пататас бравас, вазочки с оливками, колбаски чоризо, сырные доски и натёртый помидорами хлеб. Настя вдруг отпустила руль, и откуда-то из ее вскинутых к чистому барселонскому небу рук донеслось: «Господи, как же я счастлива!»

***

И.:

Ключ, ручник, передача. Погнали.  

— А куда мы? 

— На море, сынок. 

Вчера была пицца и планы на лето, а сегодня — ты в колонне из бесконечных огней.  

Я пытаюсь представить тебя в светящейся точке, что петляет в обход и в объезд, то вперёд, то назад. 

Где-то справа колоннада рвёт ночь, огонь делит надвое небо, воздух шипит от взрывов ракет. 

Жена рядом молчит. Ребёнок тихо сопит. Серебристый «Пежо» мчит по трассе.

Светает. Я жду твой звонок и вот-вот проснусь. 

Где ты?   

*** 

— Почему мы стоим? 

Ветер  треплет мой шарф,  руки стынут, моей астме уже больно дышать. Я закашлялась: 

— Стукни меня! 

— А хочешь печенье? — В крохотной ручке лежат два мягких кружочка. 

— Что дальше? 

Дальше — граница, но ты опоздал. Ты осядешь в каком-то селе. 

А сейчас — берег реки.

Я смотрю на тебя. 

— А что за река? 

— Да х… хто его знает… 

Ты молчишь. 

Все молчат. Серая муть никуда не спешит, она здесь по праву законной прописки. Бетонные глыбы разорвались, как кусочки бисквита, арматурные прутья вонзились  в песок.

— У меня есть пила, — слышу голос за чьей-то спиной.  

Пять часов — и березовый бор под ногами. По нему переправятся сотни машин… 

*** 

Меня не было с вами, но я видела вас. Мы все видели вас.

***

О.:

В ящике лежала открытка. Под синим деревом девочка с волосами-лепестками мирно читает книгу, а вокруг кружит что-то вроде сверкающей волшебной пыльцы. 

Такая простая картинка с маркой «по России» на обратной стороне. И подписью «До встречи, Лиз». Встретиться договорились этой же весной, «наконец-то приедешь в Питер, сколько тебя ещё звать».  

Ехать не к кому. Лиза уехала на второй день слова-которое-нельзя-произносить. Её аватарки окрасились в синий и желтый, а слова — в ненависть и боль. Между нами легло два моря и разваленные стены Лизиного родного дома. Все живы, но горем можно захлебнуться. 

Она писала в соцсетях — зло, надломленно и с криком. Много, больно и не на моем языке. «Бiльше я не говорю росiйською мовою». Хотелось закрыть, зачеркнуть, нажать delete, разорвать к черту пропечатанные почтой России открытки. Забыть, что были знакомы. Скормить себя и дружбу [РКН]. 

Тишина. Одиннадцать дней. Телеграм: Лиза набирает сообщение. Пишем одновременно: 

 — Як ти? 

 — Как ты? 

Рисую открытку с бело-голубым небом. Когда всё закончится, останется только вписать адрес, наклеить марки и ждать ответа. И он будет.

***

V.:

Очень хотелось искать события снаружи, но пока получается только вслушиваться в воспоминания. Горячей воды мы сегодня удостоены не были, и, вздрагивая под ледяными струйками, я отчётливо представляла себе лето. С похожими опытами. Тогда с нами на даче жила мамина подруга. Мы с ней постоянно сталкивались утром, когда я шла с шестиутренней электрички, а тётя Наташа вставала на прогулку с собакой и кошкой. Я здоровалась, сбрасывала с плеч рюкзак и шла под холодную воду смывать с себя дорожную пыль, не снимая платья. Потом мы вместе пили кофе на веранде, залитой солнцем и цветными пятнами от жёлтых и голубых стёкол. 

Тётя Наташа умерла декабре от рака. И сейчас я иногда нахожу в своей голове мысль о том, что ей, наверное, повезло. Мне — меньше. Я была у её постели в один из последних дней. У неё не было сил разговаривать, но она всё же прошептала, что любит меня. Я держала её за руку и роняла слёзы куда-то в воротник свитера, молясь, чтобы Господь взял у меня сколько-нибудь лет жизни и отдал бы их тёте Наташе. 

Наверное, не о том.

Если страдания и смерть одного человека кажутся настолько пугающими и неправильными, то как можно измерить зло, которое [РКН] причиняет множеству людей?

***

T.:

А мы тебя предупреждали! — кричит мне брат. Хорошо, что по телефону, а то бы забрызгал слюной.

Пятнадцать дней назад во всем были виноваты американцы — спровоцировали. На прошлой неделе объявились фашисты и биолаборатории. Виноватой стала и малохольная Европа — сдалась нацистам в тридцать девятом и не остановила НАТО в двадцать втором.

Сегодня виновата лично я — Таня Петрова, потому что несмотря на то, что я прожила во Франции вот уже половину жизни, не смогла убедить Макрона, чтобы он перестал поддерживать Байдена. Не предотвратила [РКН].

А не звонить домой я не могу. Там моя потерявшаяся после инсульта мама —  маленькая, несамостоятельная, вжавшаяся в диван напротив телевизора, в котором идут танки, она немного всплывает на поверхность, когда слышит мой голос, и я оживаю тоже, когда слышу её смех, мне иногда удаётся её рассмешить. Мама путает всех и вся: своего брата и моего, собак и кошек, но хорошо помнит, что во Франции растут её внуки, и я каждый раз повторяю одно и то же: Саша учится на повара, Петя играет в футбол.

Сегодня мама рассказала мне, что сдала кровь на анализы. «Для чего?»

«У меня воспаление, ищут…»

«Что ищут, мамуля?»

«Донбасс ищут, Луганск, как его ещё, Киев, наверное». 

Мамины корни в Кубани: русские, белорусские, украинские, польские.

***

S.:

В чате вдруг подал голос человек, который все две недели, пока я задыхалась от ужаса, выкладывал в Инстаграме своё улыбающееся отпускное лицо. Точнее, выкладывала. «Думаете, надо будет переезжать в другую страну? Нам на работе сказали, что будем держаться, всё нормально будет». В её стране розовых единорогов ровным счётом ничего не случилось. Ничего плохого. Какое-то извращённое удовольствие было в том, чтобы сгустить красок посильнее. Хотя что тут сгущать, гуще, кажется, и так уже некуда. Да, я читала про разные психологические защиты и про то, почему некоторые люди упорно делают вид, что ничего не происходит, и мне даже немного стыдно за попытку напугать. Хотя, с другой стороны, может, чем раньше прозреешь, тем легче будет потом? И мне удалось сдержать язвительные замечания и ограничиться только своим видением и прогнозами. Основной из которых — придётся затянуть поясок как можно туже. Голос в чате она больше не подавала, возможно, пошла думать. Или просто решила не читать дальше, чтобы не расстраиваться и сохранять позитив. А то красиво улыбаться на фотографиях не получится.

***

A.:

день без новостей

я не знаю, что там у путина

я не знаю, что на [РКН]

я ничего не знаю и ем трайфл

это какой-то новый десерт который мне не понравился

я сижу в квартире у друзей и ни о чем не думаю

когда ты хоть на секундочку отключаешься

эта секунда становится драгоценной

когда ты думаешь об анекдотах

а не о геноциде

когда вспоминаешь бывшего

а не то что путин еще жив

когда говоришь о выпечке

а не о [РКН]

давайте вместе рассказывать анекдоты про штирлица

хотя бы иногда

избавляться от этого ужаса

давайте собираться вместе

чтобы не было так страшно

давайте ценить каждую секунду

которая была не похожа на конец света

пока еще москва, 10 марта 2022 года

***

A.:

Десятое марта. Весь день сегодня прошел под эгидой одной эмоции: злости. 

Бегу на работу с утра, опаздываю. Мысленно проклинаю каждого человека в метро, который идёт слишком медленно впереди меня. 

В офисе все рады и довольны, обсуждают ситуацию в стране. Коллектив женский.

— Ой, ха-ха, девочки, представляете, какой каламбур на днях случился. Знакомые отдыхали в Турции. И их самолёт арестовали! Не могут вылететь, вот же смешно, вот лоханулись. 

Все смеются. Над чем только? Над тем, что друзья потеряли много денег? Я тихо злюсь.

— Лавров, какой же умный, какой же хороший мужчина! Как складно говорит, рты им всем, этим западным, закрывает. Замуж бы за него вышла. 

Я продолжаю кипеть.

— Вот когда в прошлый раз был кризис в 2014, была смена президента, ждём и сейчас.

Я не выдерживаю, подаю голос:

— А кого выбирать? Всех или убили, или посадили.

Молчание. Игнорирование. Косят в мою сторону нервные, непонимающие взгляды. Отворачиваются и продолжают говорить между собой.

— Мы с Мишей моим думаем, что, возможно, Шойгу. Подумаешь, не политический.

Люди даже не рассматривают возможность выбора. Они готовы выбирать того, кого им предложат, кого выберут за них.

— Ой, а вчера на Теплом стане была битва за трусы! Викторию сикрет закрыли в торговом центре. 

Я злюсь. Не знаю, куда убежать от них, наушники забыла дома, клиенты не звонят, и мне приходится слушать все это. Я дорожу своей работой, я боюсь потерять доход, страшно боюсь. Завтра суд, после которого мне скорее всего выпишут штраф в двадцать тысяч. Придется платить за то, что я хочу мира. И этот абсурд злит ещё больше. 

Я злюсь на то, что не могу ничего сделать, ничем помочь; злюсь на всех людей вокруг; меня бесит их реакция на происходящее. И меня бесит, что злости этой во мне так много. 

Раздражает, как много лжи вокруг. Ну неужели люди настолько глупые, что не могут своими головами сообразить: поговорить надо честно, подумать, остановиться.  У меня в голове не укладывается. 

Говорю себе, что имею право испытывать эти эмоции. Я же все-таки живая еще. Но тошно все равно. 

Вечером читаю о том, как люди уезжают, и снова злюсь. На себя, что у меня такой возможности нет. А ещё на то, что хочу сбежать, и корю себя за недостаточное желание бороться.

Злюсь на то, что я просто обычный человек.

***

A.:

За завтраком читала книгу, а не новости — впервые за две недели. Нет, новости я тоже проглядела, еще в постели, но там ничего нового. Ни перипетий, ни клиффхэнгеров, ни сюжетных твистов — ровное предсказуемое движение вниз. 

Разве что в юмористических жанрах они еще кое-как удерживают позиции — но и там все вторично. Петицию в поддержку боевых действий подписывает мертвый профессор математики? Привет, Николай Васильевич! Этнически ориентированное биологическое оружие? Слабо, в Metal Gear Solid идея покруче (обойдемся без спойлеров)! И главный хит: «Давайте трудности называть возможностями» — оммаж Джону-свобода-это-рабство-Оруэллу, видимо? Так себе юмор, если честно.  

Наймите себе спин-доктора, ребята, с таким сторителлингом информационную войну не выиграть. А когда телевизор перестает работать, в ход идут дубинки. Или патроны.

***

A.:

В моей жизни было много насилия. Папа-алкоголик, брат-алкоголик и мама, которая пыталась держать лицо. Хотя у нее выбора не было в те далекие советские лета. Плохо, что она врала не только другим, но и себе. Папа очень любил возить меня на минеральные воды в санаторий «Мать и дитя», где он скидывал меня на других мам и погружался в многодневную алкогольную эйфорию со своим сокурсником и старым другом, главой Ставропольского края. Если пьянка затягивалась, то меня засовывали на заднее сиденье «Волги» начальника под присмотр шофера, который иногда катал меня по ночному городу, что мне очень нравилось. Главное — подальше от отца.

Как отец получал эти путевки от профсоюза — это совсем другая история. Когда мне было семь лет, у папы нашли рак желудка, и, чтобы спасти ему жизнь, врачи отрезали две трети желудка, и осталась культя, которая нуждалась в постоянной медицинской помощи. Так что в комбинации с моим холециститом мы выигрывали на фоне других желающих.

Когда мне было двенадцать и мы ехали из Железноводска, наш поезд неожиданно остановился ночью в поле. Через полчаса вагон раскалился до того, что мы просто сгорали внутри, как птицы Феникс, и даже открытые окна не помогали. Мой непоседливый папа, прихватив меня со мной, побежал на ближайшую станцию узнать, почему мы так долго стоим. Станция называлась Каменка, и мы подъехали к ней через десять минут после того, как другой состав расплющил три вагона пассажирского состава. Мой мозг заботливо заблюрил картинку с трупами, бегающими людьми в крови в одних трусах, которые пытались выковырять из обломков людей, и лежащими вокруг ранеными, дожидавшимися медиков. Один из пассажирских вагонов взлетел от удара вверх и завис в воздухе. Людей там уже не было, потому что окна и двери вылетели, а днище снесло, но на этом днище в воздухе висела белая простыня. Как будто кто-то выбросил белый флаг, прося о милости и спасении. Может быть, сейчас, Господи, кто-то тоже выбросит белый флаг, и настанет конец этому безумию, потому что так нельзя. Мои мозги и вены вздуты и воспалены, но тоже пытаются защитить меня. Я вижу сейчас все происходящее как в черно-белом фильме с музыкой, который скрежещет по глазам, и титрами с большими буквами. Чтобы не было крови, но она есть, даже если я ее не вижу.

***

P.:

— Повесила птицу. 

— Это как? 

— Разве можно? 

— Она затрепетала и почти не видна среди веток, хоть и синяя. Я не стала фоткать, это слишком, хватит с нее. 

— Разве можно?

— Я смотрела на видеокамеры на домах и все не решалась. Я боялась, что меня не поймут. А потом — поймают. 

— Это как?

— Завтра птицы не будет, уверена, даже проверять не пойду. Ее сорвут и разорвут, пусть она и за мир. Мир ей не рад. Ничего, у меня еще остался синий картон, я помню контуры, я вырежу еще. Птиц на веревочке. Себя.

***

D.:

Сегодня я плела косы своей дочке. Сложные косы, «медленные», не из тех, что плетутся в полусне за две минуты. Для них нужны сосредоточенность, терпение. Я этого не делала очень давно. Прядка — вдох, прядка — выдох. В каждой — я, в каждой — она. Так, словно это самое важное, что сейчас есть.

Когда-то она была совсем малышкой, а время для меня текло медленно. Каждый момент каждого дня имел смысл. Каждое действие. Посмотреть на спящую мордашку. Подержать теплую ручку в своей. Поцеловать. Пощекотать. Подержать на руках. Долго-долго делать прическу, перебирать тоненькие золотистые прядки. Вместе печь печенье, рисовать палочками на земле, танцевать, читать. Быть вместе. Каждое действие — маленькая жизнь. Каждое — приносило счастье и умиротворение. Мы были близко-близко друг к другу. Казалось, все возможно. Казалось, все хорошо. 

Дочка росла, жизнь ускорялась. Дела, серьезные дела, важные дела. Казалось, важные… А времени становилось все меньше. Усталости больше. «Важные» дела сжирали все силы. Не стало времени на печенье. Не стало времени на рисование палочками на земле. Она за уроки. Я за работу. Она за планшет. Я за готовку. Она на гимнастику. Я в магазин. Не стало времени на сложные косы. «Мама, ну почему-то ты долго». «Ты можешь постоять спокойно?!» Закончилось терпение. Увеличилось расстояние между нами. 

Деньги. Проблемы. Оценки. Плохое поведение. Нервы. Спешка. Дела. Важные дела. Казалось, важные. Жизнь закрутила нас, понесла. Все бегут, и мы бежим. Вечерняя сказка? Нет сил. Нет желания. «Давай завтра?»

Когда бежишь, нет времени думать о том, что это неправильно. Нет времени размышлять, плохо тебе или хорошо. Скорость. Адреналин. Привычка. Принятие. «Такая жизнь».

Но недавно мир остановился. Грубо, резко, на полном ходу. Я не удержалась на ногах. Перестала бежать, перестала идти, перестала дышать, перестала чувствовать. Оцепенела. Все потеряло смысл: рисунки, печенье, чтение, «важные дела».

Чуда не случилось. Мне по-прежнему страшно. По-прежнему невыносимо. Мир изменился безвозвратно. Мы изменились.

Но сегодня я плела своей дочке косы. Сложные косы, «медленные». Те, для которых нужно терпение, сосредоточенность. 

Прядка — вдох, прядка — выдох. В каждой — я, в каждой — она. Так, словно это самое важное, что сейчас есть.

***

Y.:

На трамваях появились плакаты с буквой Z.

Я провожу в трамваях по два часа в день. Час на работу и час с работы. Как правило, зимой там холодно, летом — очень душно. Постоянно на чем-то экономят или что-то не работает.

Уснуть, как в московском метро, не получается — курсирующий по вагону кондуктор громко говорит и толкается, так что я не сплю.

Читаю, смотрю, слушаю. Или людей, или телефон.

Бросилось в глаза, как недоуменно люди в трамвае реагировали на то, что больше нельзя бесконтактно оплатить проезд.

Они совершенно наивно спрашивали: а что случилось? А почему? Как это — нельзя?

Они так привыкли прикладывать телефон или часы, так гордились тем, что на юге, вроде бы, в провинции — а такая цивилизация.

Трамваю сорок лет, он еле ползет, кондиционеров нет, зато бесконтактная оплата есть!

А тут вдруг…

И кондукторы (на моем длинном пути обязательно случается пересменка) разного уровня интеллекта и осведомленности начинают пассажирам объяснять что к чему. Каждый о своем, но все валят на санкции. Как будто санкции — это такое мировое зло, такое начало всего.

Вот женщина простая, недалекая, очевидно не вникающая в детали, отвечает просто: так санкции же!

Вот мужчина — более вдумчиво рассказывает что-то про упавшую экономику, свифт и мастеркард.

Кондукторы вообще очень любят поговорить…

А люди… Люди, у которых есть деньги на эпл вотч и хороший андроид, которые смогли разобраться с бесконтактной оплатой, почему-то не смогли прочесть новости в телефоне, новости, сотрясающие мир уже две недели.

Лицом этой [РКН] (кроме страшных фото военных действий и прячущихся в метро людях) для меня навсегда останутся фотографии тысяч сограждан, рванувших со своих диванов в икеевские очереди по всей стране, чтобы успеть купить что-то в последний день работы.

Это и есть наши ценности… Это и есть наши скрепы.

***

Н.:

Я начала чистить ленту Инстаграма. Отписываюсь от всех, кто веселится, постит фото с цветами из ресторанов. И практически от всех, кто уехал. Вижу очередные фото в сторис с подписью: «Мы покинули страну. Мы в безопасности». И нервы не выдерживают. Злюсь и завидую. Я тоже хочу оказаться в безопасности. Но уехать сегодня — это привилегия. У меня ее нет. Плюс я совсем не уверена, что эмигрировав, буду «в безопасности». Выстраивать свою жизнь с нуля в новой стране — это то еще испытание. Тем более для таких, как я, гуманитариев: журналистов, пиарщиков, менеджеров в сфере культуры. Я не вижу, чем бы могла заняться на чужбине, чтобы прокормить себя и свою семью. Мыть полы? Прибираться в гостиницах? Но за этой работой, думаю, уже очередь стоит, и первыми в ней будем не мы, а беженцы с Украины.

Вчера отписалась от знакомой, которой кто-то купил дорогущие билеты в последний момент, и они с сыном улетели в Израиль. Увидела ее фото в шариках на новом месте с подписью: «Сионисты устроили нам теплый прием». И нажала «отписаться». Знакомая тут же пишет: «За что?». Я объясняю, почему. Знакомая говорит: «Ну если тебе так проще, то конечно отписывайся. Просто для нас, уехавших, эти отписки как плевки в спину». Ну и вали, типа. Может это и так. Я не знаю. У меня просто есть ощущение какого-то надвигающегося ужаса. Как будто закрывается крышка гроба, в котором нас всех похоронят. И пока еще есть возможность ускользнуть, а я ее не использую. И злюсь на всех, кто ускользнул. Все время фоном эта мысль.

Хотя многие остаются. Мой лучший друг, например. Он спокоен. Уверен, что скоро режим падет. Жаль, что такой ценой, конечно. «Представь, что ты в иммерсивном театре, — говорит он мне. — То, что происходит — жутко интересно. Мы живем прямо в учебнике истории».

***

E.:

Целый день в голове крутились разные обрывки мыслей, воспоминаний, время от времени накатывала волна, и я погружалась в переживания, не могла сфокусироваться на чём-то.

Но потом нашлось самое основное сегодня, всего в одной фразе. «Добрались, у брата в Германии».

И будто одна частичка меня вернулась на место. 

С А. мы познакомились больше десяти лет назад в ЖЖ. Это она нашла меня. Кажется теперь, что в прошлой или позапрошлой жизни. Мы давно забросили те дневники, встретились впервые гораздо позже, но с ощущением душевной близости. Потом раз в год или два гуляли, когда она приезжала в Москву из Харькова или собиралась в путешествие. Сейчас восстанавливаю эти маршруты и наши разговоры: всегда поначалу медленные, нащупывающие друг друга — такое случается, когда долго не видишься, — а потом очень искренние и светлые. А. удивительно глубокий, яркий, сильный человек, который, несмотря на всё тяжёлое в своей жизни, продолжала работать над собой, вытягивать себя из пучины и оставаться рядом с теми, кому нужна. И не только с людьми: она занимается мягким воспитанием лошадей. С ними и сейчас её сердце.

Девушка с сумкой-седлом, с бисерными браслетами и бездонными тёмными глазами. Мой друг, я так мало могу сделать для тебя, а ты делаешь для меня больше, возвращая меня мне.

В первые дни хотелось либо уснуть, либо кричать, либо плакать. Слова приходили постепенно. То неуправляемо, вперемешку со слезами, то с трудом.

Будто было жизненно необходимым начать писать, это была наша связь с А., ведь именно наши тексты познакомили нас, если я продолжу — и у неё всё будет хорошо, чтобы мы могли читать  друг друга ещё долго-долго.

Она в безопасности. И я верю, что наступит тот день, когда смогу её обнять.

Мы много обнимаемся в эти дни. Жду вечером Ю. наговориться (постоянно возникают вопросы, вопросы, вопросы… пытаемся найти ответы хотя бы для себя) и не отпускать из объятий.

Ужас отступил внутрь, будто въелся в нас. Его место заняло чувство нереальности: мы словно в компьютерной игре или плохом кино, потому что следим через маленькое окошко телефона. Но не можем оторваться, нажать стоп и выйти.

И вроде не надо держаться за вещи.

Это материальное.

А в шкафу лежит футболка «Мураками радио». Новая. Купили прошлой весной в Uniqlo. На ней кот-писатель и такие простые слова — books, cats and music.

У каждого непременно есть эти якорьки — не заземление, а удержание себя в пространстве и на поверхности. Сейчас важно нащупать их, чтобы не исчезнуть.

***

A.:

Поезд мчится в метро. Я по странным, как мне кажется, метафизическим причинам перестала опаздывать, даже если выхожу позже нужного срока. Я совсем не могу спешить, мне стало все равно, опоздаю ли я на оплаченный мной сеанс, это мое время. Я бы украла его у себя, но что-то изменилось с 24 февраля, и я лишена этой возможности. Почему я ставлю эту памятную дату в качестве отчета изменившейся структуры времени? Каждый четверг я езжу на сеанс к психотерапевту, и 24-го, в четверг, опустошенная, лишенная возможности вербализировать свои боль и страх, я поехала на Неглинную. Я шла медленно, сгорбившись, смотрела только в землю или на небо. Я мечтала зайти в кабинет и сказать, что не боюсь. А сказала, что боюсь, и прижала сложенную салфетку в виде истребителя с острым носом к мокрым щекам. 

Сегодня я тоже вышла поздно, хотела нарядиться black widow, надеть новые темные очки. Очень яркое солнце, совсем недоброе. Я плохо подготовилась и стала не успевать. 20 минут пронеслись перед выходом как 5 секунд. 5 секунд, 5 секунд — это много или мало? «За красным восходом — розовый закат». Представила, как за секунду мир может схлопнуться и больше никогда не настать, глаза больше никогда не откроются. Я приехала опять на 10 минут раньше времени, хотя в старом мире я должна была опоздать на 5 минут или примчаться вся в мыле, чтобы успеть. 

Надо обязательно сказать психотерапевту, что кто-то в моей квартире поменял клавиши выключателя в ванной, и теперь я всегда включаю не ту клавишу.

***

A.:

День закрутился густым комком, работа с 9 до 21:30. Бессобытийный день. 

Разве что описать, как я старался не заснуть в преподавательской за столом, чтобы коллеги не увидели. Как старшая коллега заговорщицки сказала: «Хотите, угощу вас вкусностью?» — и протянула сахарную лимонную дольку. 

Лимонная долька похожа на крылышко бабочки, как его рисуют дети. Сладкое, карандашно-яркое, солнечное крылышко. На днях я думал про эффект бабочки. Мне интересно, как сотня взмахов крылышками бабочки по имени Забота может родить бурю под названием Любовь. А сотня взмахов крылышками бабочки по имени Обида заставляет студентку плакать на устном ответе по английскому, хотя я и не думал оценить его плохо. 

В мультфильме «В гостях у Робинсонов» действует очаровательно трагичный злодей. Это старый сосед по детскому приюту главного героя-изобретателя Льюиса, который плохо спал в ту ночь, когда Льюис сделал первое потрясающее изобретение. Из-за этого он пропустил удар по мячу в решающем матче, был побит командой и, в конце концов, стал злодеем-неудачником. Я вспоминаю этот мультфильм и вижу образ: одна бабочка «мёртвая голова» махнула крыльями, принесла удачу одному и сломала жизнь другому. 

У Льюиса была машина времени, чтобы исправить этот взмах. У нас ее нет. И тираны с черными сердцами, и солдаты, упавшие на землю в холодных полях, густо облеплены бабочками-траурницами прошлых обид. 

«Слабак!»

«Дурак!»

«Садись, два!»

«Будешь делать так, как я сказал!» «Здесь ничего твоего нет!»

«Ты никто!»

«Тебе ничего не светит!»

«Твоя жизнь гроша ломаного не стоит!»

«Да ты сдохнешь — никто не заплачет!» 

Мы не можем вернуться в прошлое и исправить зло, родившее другое зло. Но мы можем прекратить нести его другим. 

Неделю спустя моя студентка ответит на «отлично», и, я надеюсь, в ее уверенном ответе есть один взмах моей поддержки и внимательности. Из теплого слова, заботы, из доброй мысли родится миллион хрупких изящных бабочек, которые взмахами крыльев могут разогнать тяжелые тучи. И когда-нибудь непременно все будет хорошо.

***

Д.:

Меня страшно пугают митинги. Митинги против вторжения, нападения, ограничений, роста цен, за свободу,  ЛГБТ, феминисток… Чего бы борцы ни пытались добиться, заканчивается все одним — разрушением, ненавистью, раздором и душевной нищетой. Обнищали до того, что эксплуатируют самых незащищенных — пенсионеров и безработных. А самых умалишенных — за их же счёт. 

Моя тетя годами собиралась на митинг. Высказаться. Сделать наше существование более радостным. Однажды даже внука хотела с собой прихватить. Повезло, погода в тот день не соблаговолила.

А тут вдруг [РКН]. Хотя порой кажется, она ждала чего-то подобного, триггера.  Прозябала в ожидании своего протестного часа. И дождалась. Да так, что  даже посчастливилось увидеть СИЗО изнутри. Получите. И штраф заодно за… А может, и нарушение порядка вам присобачить? Ах да, и не забудьте призывы к протестам, как же без этого! А главное, распространение фейков! Ваш счет составляет… too much! 

А главное ведь не время и деньги, что она потеряла! И не опыт, что приобрела! 

Это неверие, ненависть, затуманенный разум. И все щедро приправлено агрессией, которой и в мирное время тесно внутри. И она выплёскивается нещадно, прямо на вас, ядовитым фонтаном. 

Было дело. Позвонила я этой тете 8 марта. Хотелось поздравить. Она же, бросив сухое «спасибо», наперебой начала причитать: 

— Была в супермаркете. Не нашла кое-каких продуктов на полках. Налицо последствия санкций. Что дальше? — Она прямо застала меня врасплох и как будто даже упрекала, прекрасно зная, что я не сторонница всяких протестных движений.

— Каких санкций? — поинтересовалась я настороженно. Хотя до меня уже начало доходить, откуда токсичным душком попахивало. 

— Ты что? — рявкнула она. — Не в курсе, что против нас тоже санкции ввели?

— Нет. Не ввели. У одной в британском парламенте проскользнула такая идея — ввести санкции против Казахстана — но ее тут же пресекли и слух опровергли. 

— Нет! — Тетка не просто не унималась, но и упрекала: — Где, вообще, ты новости смотришь? 

 — Официальные, — объяснила я. 

— Ведь это сайт для прихвостней и предателей! 

Не помню, что я ей прокричала в ответ. Но ей мои слова явно не пришлись по душе. Она попрощалась и отклонила звонок.

Ведь ее источники самые достоверные. Супер! Почитала, помитинговала, поорала, в тюрьму! Пенсию — на штраф, свежие новости, и снова в тюрьму! Вот такой нынче досуг у пенсионеров.

***

Y.:

Цифровая теплота

Я — русская, а он — болгарин, хоть и фамилия у него Иванов. А пишем письма друг другу на английском. Вот уже 1,5 года как бизнес-партнеры. Деловая переписка, видеозвонки. Но, кажется, столько всего вместе пережили.

Десятки отправленных «I hope this email finds you well». Фраза, которую пандемия превратила в новое клише. Но все ещё не потерявшая своей теплоты. 

Теперь новый вызов. И никогда не знаешь, что там на другой стороне. Записан во враги или вызываешь жалость. Аккуратные фразы, выверенные на сто раз. И так надеешься на понимание и поддержку.

«We certainly look forward to further our cooperation». Отправлено…

И вот уже летит ответ: «We’ll gladly support you in these challenging times».

Почти что плачу. Внутри становится тепло. Нет, ошибаются те, кто говорят, что по сети нельзя обнять.

Я — русская, а он болгарин. И пишем письма друг другу на английском. Но это не имеет никакого значения. Мы все понимаем без слов…

***

S.:

Проснулась с осознанием, что меня ночью гладили по голове. В этой самой голове не укладывалось. Слишком хорошо, чтобы быть правдой, особенно сейчас.

Клятвы закупиться овощами на рынке уже стали анекдотом, вместо них стабильно покупаются и тут же уничтожаются запасы чёрного хлеба и колбасы.

На мне, как на студентке, мёртвым грузом висят дедлайны. В университете никого не интересует, конечно, что из страны я уехала, а своими дедлайнами они могут теперь пугать себя сами. По инерции учусь.

Плачу от того, что учёба даётся всё так же тяжело. Поэтому принято решение больше не вспоминать, что я каких-то три года своей жизни потратила на высшее образование, в учебную часть написаны сухие канцелярские письма об отчислении, вкладки с учебными материалами закрыты, открываются вкладки с мультиками.

Ложусь спать среди ночи, с красными от усталости и слёз глазами. В кровати уже третий сон видит мой чудесный сосед. Присоединяюсь.

Утро вечера…

***

М.:

Об улетевших и об оставшихся

Вчера мои лучшие друзья улетели в Турцию. Работодатели вывезли их на курорт в Анталию через Казахстан. Командировочные, бассейн, питание, море. Через неделю другая моя подруга уезжает в Киргизию с билетом в один конец и собакой. Съемное жилье в компании чужих людей, отсутствие работы и надежда только на себя. Знакомая прямо сейчас решает, бежать ли в Сербию, или есть шанс и здесь сохраниться от визита участкового. Люди, с которыми я пела, пила, танцевала до утра, плакала в обнимку, ходила на митинги, читала вслух книжки, ночевала в одной палатке, ела из одной тарелки, улетают, улетели, улетят. Одни — навсегда, другие — на месяц, а там посмотрим, кто-то — за перспективами, кто-то — из страха уголовки, а кто-то — просто так, на всякий случай. Я веду их список в своей голове и ставлю напротив каждого имени царапину-галочку — «в безопасности».

Я остаюсь. Я просыпаюсь с песком на зубах, я больше не переворачиваю календарных листов, я по пальцам считаю тех, кто завяз в этом горьком меду вместе со мной. Нам разгребать то, что осталось от национального самосознания и разбитых иллюзий. Нам стоять с поникшей головой на пепелище и хлестать себя плетьми по спине. И мы не будем услышаны. Остается лишь надеяться на то, что улетевшие будут говорить.

***

J.:

Мою знакомую остановили в метро пятеро людей в форме, потому что у неё на сумке было написано слово «Любовь». 

Почему, спросила она. 

Потому что у вас написано слово «любовь», а это нельзя, сейчас нельзя любить всех, любить тех, кто на другой стороне, нельзя. 

Слово «любовь» запрещено. 

Слово запрещено. 

Одно из главных слов для любого человека — запрещено. 

За-пре-ще-но. 

Жить. Дышать. Говорить. Любить.

---

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ →

---

← ДЕНЬ ТРЕТИЙ

---

Л.:

Наконец-то, дозвонилась до друга, однокурсника. Он по-прежнему в Одессе в санатории. 

— Нас пока не гонят, продолжают кормить. Ухать некуда. Ворзель разгромлен. 8 марта, жена выехала из Ворзеля с последним автобусом, в котором вывозили женщин и детей по гуманитарному коридору. Жила одна в квартире пустого подъезда. Попыталась пойти к друзьям, чей частный дом был недалеко. Дома не было, за забором пепелище. Хозяева вышли из погреба, рассказали, что в доме сгорела их лежачая больная 95-летняя бабушка, которую они не успели вынести, спасая детей. Сгорело всё — и документы, и деньги. Жена сейчас во Львове. Знакомая, переселенка из Донбасса, приютила её и ещё две семьи беженцев в своём доме, который они с мужем купили в четырнадцатом году. Её муж недавно умер от рака, и она жила одна. У меня тоже всё осталось в Ворзеле, как и раньше всё осталось в Донецке — вещи, машина, жильё… — Друг тяжело вздохнул.

Удивительно, сколько похожих судеб вокруг. Мало того, что после бегства с Донбасса пришлось всем переселенцам всё начинать заново, но ещё и эта страшная болезнь, от которой погибли мужчины переселенцев — мой муж, муж моей подруги, а теперь ещё и муж женщины из Львова! Вероятно, стресс из-за [РКН] одинаково подействовал на них.

Господи, сколько горя! Боюсь звонить родным и знакомым… Вчера позвонила троюродной сестре в Харьков, её брат несколько дней назад смог вывезти невесток с детьми из Харькова. Остались молодые мужчины, их сыновья.

— Как ваши дела?

— Ужасно! Андрей в реанимации. Он остался один в квартире, взрывной волной разрушило дом. У него ранения в голову, грудь и ноги. Его прооперировали, но он в коме…

— Господи… А как твой сын, как вы с мужем? У сына есть машина, приезжайте к нам, у нас пока тихо, здесь всего около двух часов езды!

— Сын живёт тоже один, выехать из Харькова сейчас невозможно! И ты же знаешь, что мой муж болен и дорогу не перенесёт… Молись о нас, это всё, что ты сможешь сейчас для нас сделать…

***

Н.:

Хочется написать что-то другое, но пишется только злободневное.

Санкции против [РКН]. Санкции к народу, который годы жил в Советском Союзе. На что расчет — что мы пойдем на баррикады из-за того, что уровень потребления изменится? Да ну. Помню из детства мамин зелёный блокнот с кулинарными рецептами, а в нем… Целый мир как из ничего — яблочка, полкило фарша, муки, воды и молитвы — накрыть стол для гостей. И в такой жизни проходили годы, а книжка только пухлела, пухлела.

Да, за почти тридцать лет рыночной экономики мы привыкли покупать товары в больших количествах, периодически существуя на грани потребительского разврата. Да, мы привыкли выкидывать, а не чинить вещи. Да, отвыкать будет тяжело.

Но, как говориться: лошадь сдохла — слезь. Отпускаем, товарищи, все, что хочет умереть, отвалиться и разрушиться. Отпускаем и дышим. Сначала будет непривычно — пустота в руках, а потом… А потом природа не любит пустых мест, чем-нибудь да заставим наши полки в магазинах и шкафы в домах.

***

S.:

Труднее всего что-то сказать, когда много надо сказать. Что-то похожее слышала у Ремарка. Сегодня утром делала зарядку под него, слушала цитаты в сотовом телефоне, я каждый день так делаю — утром включаю ютьюб и слушаю что-нибудь вдохновляющее. Думаю о фразе «понять что-то о жизни можно только, если пережил смерть, войну и катастрофу». Фраза неточная, я ее так запомнила. Эта же память  услужливо подбрасывает спектакль «Три товарища» в Москве на Чистых прудах. Главную роль играла Чулпан Хаматова, она кашляла, и я думала — как она это делает, как можно так хорошо и правдоподобно научиться кашлять.

Зашла в гугл, чтобы посмотреть биографию писателя, я когда-то читала его роман, не помню название. Там было что-то про любовь в Венеции, и отзвуки войны почти физически ощущались. Так и есть, гугл все объяснил. Эрих Мария Ремарк написал «На Западном фронте без перемен», ставший одним из самых значимых произведений о войне вместе с «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя. Хемингуэя люблю так же, как Чехова. Не знаю, кого люблю больше. Читаю дальше спасительный гугл.

Узнаю, что Ремарка в восемнадцать лет призвали на Западный фронт, он получил там ранения и остаток войны провел в немецких госпиталях. В 1919 году Ремарк был уволен из армии, потому что отказался от ордена и почётного знака. Почему отказался, интересно? Может, потому что считал свое невольное участие в войне преступлением. Роман «На Западном фронте без перемен» вышел в 1929 году. Книгу перевели на кучу языков и выдвинули на Нобелевскую премию. А в 1933 году десятого мая эту же книгу демонстративно сожгли на площади Опернплац в Берлине.

 Студенты скандировали: «Нет — писакам, предающим героев Мировой войны. Да здравствует воспитание молодёжи в духе подлинного историзма! Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка».

 Ремарк стал пить — трудно справиться с обвинениями, нападками и судебными преследованиями. Зато на вырученные за роман деньги он стал покупать картины Ван Гога, Сезанна и Ренуара. Наверное, только искусство может спасти от пушек и взрыва гранат, думаю я и читаю гугл дальше. «В 1938 году писателя лишили немецкого гражданства». 

Теперь поняла, почему фейсбук утром подкинул мой пост 2018 года. Там про знакомую художницу, ничего особенного.

«19-летняя студентка Жургеневки ходила месяц в детское онкологическое отделение и учила мальчика рисовать. Каждый день как на работу по 2-3 часа. 

— Просто у меня были каникулы, а мальчик меня теперь каждый день ждал. 

Этому 12-летнему мальчику врачи давали от силы год жизни, но он стал рисовать, на вырученные от картин деньги съездил в Корею, выздоровел и ходит сейчас, как все, в школу — разве ходить, как все, в школу в 16 лет это достижение? 

А молодая художница окончила Жургеневку, разрисовала за две недели зайчиками и медвежатами потолок в реанимации Аксайской детской больницы, продолжает учить детей рисовать и не считает, что сделала в своей жизни что-то выдающееся».

***

А.:

Из разговора с возрастной коллегой:

 — Ой, что творится…

 — Да уж, полный …дец.

 — Но это же все скоро закончится, да?

 — Не знаю… сначала я думала — дня три. Ну неделя! А теперь не знаю, что думать.

 — А вы… это… (осторожный взгляд на дверь, потом в пол, потом снова на меня) … вы за кого?

Молчу целую минуту. Что тут скажешь? Что она хочет услышать? Пожимаю плечами, призываю все силы дипломатии на помощь:

 — Скажем так, мне понятно, что данная ситуация в мире давно назревала. Людей жалко.

Фух. Сформулировала.

В ответ слышу лёгкий вздох облегчения, наконец-то взгляд в глаза. 

— Очень, очень жалко! Но зачем же они нас так ненавидят? Историю переписали… памятники снесли… День Победы не празднуют… они же братья наши! Кто же им так мозги засрал?

Коллеге под 70. Она многое в жизни повидала. Она боится меня, 35-летней. Того, что я сейчас начну бросаться лозунгами, кричать о свободе, рушить, топтать ее постсоветский и привычный мир. Мир, в котором жесткой рукой наводят единственно правильный порядок. Мир, в котором молодежи тихо не живётся, а старикам не дают спокойно дожить. 

Нас всех предали. С обеих сторон. Я просыпаюсь и засыпаю с этой очевидностью. В этом матче не будет победителей.

***

В.:

Чувствую себя очень, очень несчастной. Очень маленькой. И даже не из-за [РКН], хотя общий негативный фон наверняка усугубляет. Шит хеппенс, то одно, то другое. Стоит только успеть порадоваться тому, что оправилась после ковида, или тому, что купила красивое платье — и на тебе. ЗП пришла меньше, чем уборщицы в школе получают. Даром что два высших образования и десять лет стажа. Плюс квартирантка съезжает, и это я не с жиру бешусь, потому как этими деньгами частично оплачиваю съем квартиры в Москве и могу себе позволить работать в музее. Блин, дерьмо на дерьме, хочется выпилиться, хочется ничего больше не решать, деть куда-нибудь своего ребенка и свалить на остров. Вместо того, чтобы писать маслом прекрасные цветы в залитой солнцем мастерской, плачу в самом центре Москвы и всем, конечно, на это наплевать, как и мне на всех по большому счету. На Арбате сегодня новая фотовыставка — «Дети Донбасса». Огромные черно-белые лица с глазами, отразившими всю печаль этого мира. Я понимаю, что спекулировать на детской теме — это прям одно из древнейших занятий. Но, б…, сколько можно уже?!

***

A.:

Сын смотрит ютуб. 

Там по снегу бегает парень в противогазе, пятеро в белых халатах хохочут.

Это друзья Мамикса — поясняет сын. Один из тех немногих ютуб-каналов, которые я могу смотреть с детьми. Эти ребята проверяют, какой высоты будет струя пены, если смешать тонну пепси и полтонны ментоса, делают бассейн теста и пытаются в нём плавать, мастерят самую огромную сахарную вату в мире, проверяют, сколько воздушных шариков надо, чтоб полететь. 

На эту милую дурь они зарабатывали монетизацией ютуба. Мне искренне жаль, что всё, о чём мы мечтали в одиннадцать лет, теперь не реализуют эти весёлые кидалты. Как же это здОрово, и здорОво, когда противогазы и белые халаты нужны только для того, чтоб проверять, пахнут ли бензин и аммиак, и проникает ли перцовый баллончик через фильтр.

Я прошу сына открыть меню с новостями ютуба в его аккаунте. Да, вчера мне не показалось, там остались только «РИА Новости».

***

Т.:

День 14.

Две недели. Это много или мало.

В мирное время это стандартный отрез времени, достаточный для того, чтобы успеть погрузиться в море, солнце и окрасить свою кожу в цвет бронзового загара.

В военном же положении время стремительно переходит с бега на шаг, а то и вовсе останавливается, затаив дыхание, и тогда отчётливо слышится лихорадочный стук сердца.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук…

Аритмия…

Уже две недели. 14 дней. 336 часов.

***

Люди бегут, гонимые паникой и страхом, оставляя после себя опустевшие квартиры. Сегодня на кухне были замечены первые РДГ тараканов. Обнаружены объединенными силами «Дастэр» и уничтожены отдельной танковой (зачеркнуто), тракторной (зачеркнуто), тапковой бригадой. 

***

Пока пишу, перекличка в мессенджерах продолжается.

На очереди Скадовск.

Все моё детство (эти пресловутые летние две недели ежегодно, начиная с двух лет) прошло в этом городе, а потом и детство моего сына. 

Мне знаком там каждый камешек на пляже. 

Я с закрытыми глазами могу пройти по его улицам и не наступить ни на одну трещину на асфальте.

Я знакома со всеми его медузами лично и каждую чайку знаю в лицо. 

Я прямо сейчас могу представить, как пахнет тамошнее море, и услышать шум прибоя.

— Вы там как?

— Мы в оккупации с первого дня [РКН], но вошли в наш город только сегодня. Продукты пока есть. Интернет отпадает временами. Сидим ждём.

И сердце сжимается. И ком в горле.

— Держитесь там!

А мы держимся… тут.

Кто за что. 

Кто за детей и котов под одеялом. 

Кто за автомат холодной ночью. 

Кто за работу. 

Кто-то за новости, хорошие, плохие. 

У каждого свои якоря.

Уехавшие тянут ниточки за собой. Оставшиеся швартуются на месте.

***

А.:

Я тебе пишу «Як ти?». Ты говоришь «Заібався». Я пишу «Чому?»

Ты говоришь, как помогаешь добывать то, что добыть сейчас невозможно. Как пытаешься искать людей, которые везут невозможное в уничтоженный город. А я плачу, но не признаюсь. 

Рассказываешь, как люди умирают от обезвоживания, а я тебе про то, как работает мозг. Ты — про ярость, я — про сочувствие. Ты — про весну в Праге, я — про холод в Москве. И мы оба замолкаем, потому что в Мариуполе, Ирпене, Киеве сегодня заморозки и нет электричества. И мы с тобой тоже медленно покрываемся льдом от осознания, что ничего не можем сделать. 

Ты возвращаешься первым: «Я хочу хороших стосунків. Так щоб міцні обійми». Ты не знаешь, что я бы отдала тебе сейчас все свои объятия, если бы могла дотянуться. Я знаю, что тебя ждет замечательное время и твоя любовь. 

«Але тяжко віриться в то», кажеш ти, но я точно знаю, как это будет. Я не могу контролировать будущее, но могу быть уверена, что ты найдешь своего человека. Потому что хорошие парни всегда находят свою любовь. 

Мы оба ухватимся за эти слова утром, и они помогут нам дальше делать наше дело.

***

П.:

Летят перелетные птицы

В последнее время в информационном поле только и разговоров, что об американских биолабораториях. Эксперты на все лады склоняют, что и как там делали или, во всяком случае, собирались.

Уважаемые люди рассказывают о том, что изучались пути миграции птиц, и недвусмысленно намекают, что так собирались распространять непотребства по миру. Другие рассказывают о вирусах, которые бы поражали избирательно — согласно расовой принадлежности, вероисповеданию и прописке. Что и как на самом деле происходит, мы не узнаем никогда, но!

Все эти события описал Франк Тилье в своей книге «Пандемия», на бумажном носителе книга вышла в шестнадцатом году, а вот аудиоверсия — в конце января этого года.

Я сам книгу не читал, а честно прослушал, каюсь.

По сюжету некто Черный Человек заражает штаммом гриппа сначала птиц на пути их миграции. Птицы мрут через одну, а которые нет, переносят заразу на тысячи километров. И так далее. Вирус этот вывели не в биолаборатории, а в Польше, на свиноферме, где среди навоза и прочих отходов жили местные и часто болели, вот с таких больных брали анализы и в конце концов добились-таки своего.

Черный Человек, однако, был большой энтузиаст. В метро выращивал специальных блох-разносчиков чумы, а кормил их свежесодранными шкурками крыс, которых для этих целей специально выращивал. В этом он тоже преуспел, город-миллионник на уши поставил.

Начинал очень скромно, в Африке, выводил бактерии, чтобы уничтожать негров. Бактерии оказались интернационалистами, жрали всех подряд, несмотря на всякие мелкие отличия. Потом проект закрыли, и пустился Черный Человек во все тяжкие. Дальше вы знаете.

Какой из всего этого вывод, спросите вы? Вывод простой: к цирку современная политика имеет гораздо больше отношения, чем к здравому смыслу.

***

Д.:

Утром пошла в душ — и вместе с водой потекли слезы: «Почему все время войны вмешиваются в мою жизнь?!» 

С рождения все время фоном Великая отечественная. Бабушка и дедушка были подростками, но они часто рассказывали о том, как им было страшно, и о родственниках, которые не вернулись домой. 

Потом война в Афганистане. Я была маленькой и не совсем понимала, что происходит, но в памяти остались какие-то видео с солдатами-танкистами, песни, которые пели ребята под гитару во дворе, и инвалиды в камуфляже, просящие милостыню в метро.

Параллельно с войной в Афганистане шла Ирано-Иракская война — в мечеть на территории Ирака попал снаряд. Среди погибших был мой арабский дедушка, которого мне так и не удалось узнать. 

Потом «Буря в пустыне». Папа находился в Ираке, с ним не было никакой связи, и мы с мамой не знали, жив он или нет. 

Чеченские войны 90-х — взрывы в домах и в метро, когда страшно и от того, что можешь стать жертвой теракта, и от того, что из-за внешности могут подумать, что ты один из тех, кто их устраивает. 

Военная операция против Ирака в 2003 г. Накануне казни над Саддамом папа умер. Он не дожил до возможности свободно поехать на родину и обнять свою маму. 

Военная операция американцев сменилась Гражданской войной. 

Потом война в Сирии, начавшаяся в 2015 г. Я была в Сирии в 2006 г. и 2008 г. Я всей душой полюбила Дамаск — этот город из сказок 1001 ночи. Туда смогли приехать моя бабушка и дяди, которых я увидела впервые только в возрасте 22 лет.  Некоторым моим друзьям удалось переехать из Сирии в более безопасные места, но многие остались там.  

И вот теперь…

***

K.:

Обсуждали с учеником третий тип условного предложения в английском.

Третий тип — такая штука, когда что-то уже случилось в прошлом, ничего не изменить, а человек оглядывается назад и думает: «А вот если бы…»

Если бы я тогда поступил иначе.

Если бы он тогда поступил иначе.

Если бы этого не случилось.

Тогда…

И вот я объясняю ученику, как такую фразу построить, и мне всё кажется, будто я шла, шла прямой дорожкой простого настоящего времени — и вдруг оказалась в третьем типе условного предложения. Где важнее реальности вдруг становится то, что могло бы быть — но его уже не будет.

The land of might-have-been, земля несбывшегося, как пел Джереми Айронс…

А ещё мне хочется из третьего типа постепенно, маленькими шажками перебираться во второй. Он тоже нереалистичный, но, по крайней мере, он о настоящем, а не о прошлом. 

«Кабы я была царица…»

«Если бы я мог сейчас что-то изменить…»

И тогда уже не так далеко оказывается до первого типа — реалистичных предположений.

«Если я смогу тебе помочь — я помогу».

«Если завтра будет солнечно — я пойду в лес».

«Если летом я буду жив и здоров — я приеду к моим друзьям».

А лето — оно будет. Обязательно. 

И жизнь будет продолжаться.

И пусть в ней будет как можно больше незыблемых, верных, привычных вещей. Нашего простого настоящего времени.

***

Y.:

Мой текст. Я буду просто писать. Я лежу на кровати в нашей с сыном комнате в лагере для беженцев. Мы здесь пятый день. Через приоткрытое окно я слышу, как поют птицы. Иногда на улице что-то шумит — пролетает самолёт или работают машины — и внутри все замирает. А я не слышала, как бомбят, я слышала только, как воют сирены воздушной тревоги. Можно сказать, что мне повезло. На стене висят листовки. На одном цифры на немецком, на другом — раскрашенная мандала. На противоположной стене над столом висит рисунок Марка — цветок. Все это — листы бумаги, карандаши — попало к нам в коробке с гуманитарной помощью. Здесь очень красивая природа. Дети гуляют по двору и играют шишками, палочками, кусочками коры. Мы здесь в безопасности. Но сердце болит за мужа, друзей и всех кто остался в Украине. И внутри черная бездна.

***

M.:

Во вторник я потеряла подругу. Нет-нет, с ней всё в порядке, просто она перестала быть моей подругой. Вот так, в одночасье. Возможно, она перестала быть ею давно. А может быть, и не была никогда? Жизнь никогда не ставила нас в обстоятельства, когда нужно делать моральный выбор. Молодость наша была цветным весёлым балаганом, в котором она всегда была моим сообщником. Мы знаем друг друга почти тридцать лет, она была свидетельницей на моей свадьбе. Сколько жилеток полито слезами о тяжёлой женской доле, сколько выпито на кухне ликёра «Старый Таллин», её любимого, и менее благородных напитков, сколько смешных и печальных событий мы пережили вместе, эх… После событий в августе 2020 наши отношения стали прохладными. Я объясняла это тем, что я живу в Бельгии, она в Минске, бытовуха, дети, то-сё. Отдельные неприязненные фразы в адрес «либеральных сил» я относила на счёт сложных обстоятельств жизни. Она всё реже писала, перестала звонить. Поздравляя её с 8 Марта, я оговорилась, что настроение не праздничное, мира нет. На что она отреагировала странно: «А что такого?» — «Так как же, [РКН]…» — обескураженно пролепетала я. «А тебе-то что? Тебе-то что с этого?!» — Голос был раздражённым и насмешливым. В нём были вызов и сарказм. И ещё в нём была злость. В общем, от растерянности я скомкано закончила разговор, ощутив очень отчетливо, что дальнейшая беседа приведёт к развитию конфликта. Конфликта я не хочу, отношения с подругой поставлю на паузу, я не знаю, что со всем этим делать. «У нас. Всё. Хорошо», — веско и с ударением на каждом слове ответила она на вопрос «Как дела в Беларуси?». Когда я стала врагом? 

Происходит тотальный раскол между людьми. Между близкими, друзьями и родственниками. Глобальное смещение тектонических плит в обществе. Как известно, это вызывает извержения. Я понимаю людей, которые от боли выплескивают свои эмоции, их нельзя не понять. Но есть и те, кто обрядившись в сияющие белые доспехи, воюют «за всё хорошее» в сетях, просто потому, что теперь у них есть карт-бланш на обличение всех и вся. Они распаляют себя и других и считают, что тем самым способствуют победе правды, которая у каждой из сторон своя. Один из беженцев, россиянин с украинским видом на жительство, описывал на своей страничке, как он переходил с женой границу, каким тяжёлым и мучительным был путь, каким холодом его удостаивали другие беженцы, узнав, что он русский, как украинские пограничники разрисовали его паспорт неприличными надписями. «Я их понимаю, — писал он, — я виноват. Мы все виноваты». В комментарий к его посту пришла русскоязычная женщина из Бельгии и обвинила его в трусости и предательстве. «Вы должны были воевать и умереть за Украину», — обвиняла жительница благополучной европейской страны незнакомого человека. Слова «вина», «стыд» звучат так же часто, как «предатель». Все предали всех. Предатель ООН. Предатель ЕС. Предатели Байден, беларусы, русские, Галкин и Усманов, Джонсон и Китай, предатель каждый, кто не вышел на протест, кто не получил дубинкой, и те, кто пишет «нет войне», и те, кто «не высказал позицию». Армяне обвиняют Зеленского, что он в своё время поддерживал Азербайджан, беларусы упрекают украинцев отсутствием поддержки во время минских протестов. Русские… русских упрекают все. В этом коллективном крике о взаимной вине и предательстве остальные слова уже не слышны. Смогут ли нас когда-нибудь простить? Сможем ли простить мы? Сможем ли мы понять, что разлом проходит не по линии национальности, но по линии совести. По линии здравого смысла, хотя и он тоже у каждого свой. И национальная принадлежность здесь ничего не определяет. 

В эти дни я многое поняла о мире, о политике, об эмпатии. Поменялось отношение к некоторым окружающим. Но я многое поняла и о себе, и это не всегда приятные открытия. Я поняла как далеко простирается моё участие, моё желание помочь и моё беспокойство о своём плюшевом мире. Я поняла кое-что о своём самолюбии и гордыне и о том, как быстро я вскипаю и по-балагановски «хватаю за грудки» с криком: «А ты кто такой?»… Мы всё чаще употребляем слова «до [РКН]», «после начала [РКН]».

 «Ещё до [РКН] купила», «как [РКН] началась, позвонил»… Я ведь раньше эти слова только в книжках читала. А теперь мы все так говорим. Жизнь разделилась на до и после. 

«Всему своё время и время каждой вещи под небом». Сейчас у нас время скорби, время прозрения, время рефлексии… придёт ли когда-нибудь оно, время обнимать?..

***

К.:

Три недели не была на улице.

Ограничение становится странной опорой — понятно, что делать дальше. Сначала научись ходить, а дальше посмотрим. Да и радости стали проще и интенсивнее. Помыть голову. Еда есть. Работа есть. Близкие сравнительно рядом. Не обстреливают. Что еще нужно?

Чтобы дементоры ушли. Чтобы перестало. Чтобы наши дыры в груди затянулись, и их не пробивало заново каждый день. Чтобы все живые существа были счастливы. Это много, да?

Друзья в Киеве. Светка больше не может читать книги на русском — тошно, говорит. Ночует в бомбоубежище с трехлетней дочкой.

Ирка, мать трех девочек, отправила семью подальше, а сама осталась — здесь конюшня, лошадям страшно. Уедет — все умрут от голода.

Ректор сидит. Бывшие мундепы сидят. Сидят фем-активистки — с виду простые девчонки. Поводы становятся все более и более абсурдными. 

Мой дедушка, Алексей Григорьевич, работал в милиции, и мне почему-то стыдно перед ним. За кого-то еще и за себя, что сторонюсь людей в форме. Вот он, испанский стыд.

В самых дальних кругах встречаются военные — типа шурин сестры маминой знакомой, чей-то троюродный брат и так далее. Новостей нет, все скрыто.

Друг Сережка, тридцать с небольшим, погиб от ковида прошлой весной. Был биологом, а на досуге занимался военной подготовкой. Тренировался, много физухи, вот это все. И ходил на медитации. Ему не хватало тепла. Обнимался все время — иногда уж слишком сильно. Теперь думаю, что Сережке, возможно, очень повезло — душа решила вовремя перейти. Внутреннее человеческое тепло и военный долг не всегда сочетаются. Хотя мне-то почем знать.

А я медленно залечиваю больную ногу и не могу выйти из дома, пока близкие и знакомые:

— Уезжают;

— Ходят на митинги и попадают в автозак;

— Покупают продукты и лекарства;

— Придумывают, как жить дальше…

Может, моя душа тоже уже сделала свой выбор, как Сережкина. Очень надеюсь, что этот выбор был мудрым.

***

M.:

Утро началось с глубокого вдоха-выдоха. Пока что получается воспринимать информацию через стеклянную (ледяную?) стену. Не паникуем, проводим перекличку в чатах, выходим на работу. Сегодня чаты взрываются, сообщения разлетаются в черепной коробке, как осколки стекол от выбитых взрывами окон. Звон такой сильный, что заглушает рабочие переговоры. Сосредоточиться на работе вообще нереально. Иду варить кофе.

Эта ежедневная медитация над джезвой заземляет, приводит нервы в порядок. Глубокий вдох-выдох, возвращаюсь к чатам. 

Мой друг перевез свою семью в Европу, пытается перевести сюда бизнес. Ему нужны налоговые и финансовые консультации. Три, четыре, пять зумов за день. Завтра будет еще, слишком много вопросов для одного дня.

Моя знакомая перевозит сюда семью. Ей нужен матрац и, возможно, постельное белье. Ок, у меня есть, могу одолжить. Когда приедешь — пиши, завезу.

Меня нашли через подругу на ФБ, просят проконсультировать по процессу обустройства в стране. Конечно, звоните, вот номер.

Чат волонтеров города — надо как-то расселить пару сотен женщин с маленькими детьми, устроить их в школы и садики, найти одежду и детские вещи. Обзваниваю коллег и знакомых с детьми, прошу подвезти вещи на склад.

Удивительно, как много людей, совершенно не связанных с ситуацией, откликаются. Хотят помочь. Приносят вещи по списку. Это радует. Укрепляет мой спасательный жилет из котиков и радуги.

Чаты затихают на обед. Глубокий вдох, выдох. Есть работа, которую надо делать. Есть друзья, с которыми нужно улыбаться и говорить без дрожи в голосе. Есть родители, которые читают мои посты и обнимают на расстоянии, сами сидя в коридоре. Есть муж, который спокоен за нас обоих. 

Айсберг внутри трещит и тает, но пока держится. Глубокий вдох, выдох. Двигаемся дальше.

***

A.:

Искала одежду для Майи, обнаружила в одном ящике носочки для новорожденного. Поняла, что забыла положить их в коробку с вещами для беженцев, которую собрала и отправила позавчера. (До детей, до пандемии, до войны я гордилась умением собирать сумку в любую поездку за 15 минут; недавно выяснила, что могу рассортировать, упаковать и подписать 10 кг гуманитарной помощи за полчаса). Собрала костюмчики, тёплый комбинезон, боди, штанишки, а носочки — забыла. Чуть не расплакалась из-за собственной забывчивости. Как же они там без них? Холодно ведь. Господи, вспоминает ли кто-нибудь в бесконечной суете, посреди рушащегося мира об этих крошечных носочках?

***

Н.:

Сегодня с утра у меня возникла дилемма: идти ли на маникюр? Я записалась на маникюр еще до «спецоперации» — месяц назад. Но последние две недели у меня есть сомнения, имеем ли мы все право на мирную жизнь — ходить на выставки, в кафе, на маникюр, — пока в Украине гибнут люди, а многие наши близкие вынуждены бежать из страны. Это звучит глупо, но для меня вопрос развлечений и всех необязательных трат сегодня — это некая моральная дилемма. И вопрос экономии денег, конечно. Однако, я для себя решила вот что: я подхожу к вопросу маникюра не с точки зрения эстетики, а с точки зрения сохранения российской экономики. Если совсем оборвутся цепочки «товар-деньги-товар», то наша и без того умирающая экономика умрет еще скорее. Я иду на маникюр не потому, что я хочу красивые ногти, а потому, что я хочу, чтобы моя мастер Олеся заработала сегодня денег и могла купить продукты и корм собачке Зефиру. И точно также я хочу, чтобы люди, которые приходят к нам на мультимедийные выставки продолжали к нам приходить. Потому что людям нужно отвлекаться от чтения новостей и хтонического ужаса, который охватывает после этого.

Писатель Минаев в своем Инстаграме написал в первые же дни «спецоперации»: «Все кафе и рестораны нафиг! Вы даже не представляете, сколько денег вы там оставляете!». Я хорошо представляю, сколько денег я трачу на еду и кофе вне дома. Но я также хорошо представляю, что будет, если все, кто сегодня ходит в кафе и рестораны, решат этого не делать. Тогда рестораторам и владельцам кафе будет нечем платить людям зарплату, и они вынуждены будут закрыться. Вы хотите, чтобы выжила ваша любимая кофейня? Продолжайте ходить туда за кофе. Худший вариант сегодня — держать деньги под подушкой. Давайте, пожалуйста, зарабатывать и тратить деньги, пока мы это можем делать! Так мы даем друг другу заработать и выжить.

***

E.:

11 марта. Мелководье.

Психологи советуют вернуться к рутине. Пошла после обеда в бассейн с дочерью, там обычно спокойно в это время — время мамочек и пенсионеров. Спокойное время было раньше, а сегодня стало опасно даже в бассейне в стране, где в 1968 на главных площадях стояли советские танки. Ничем не примечательный мужчина пенсионного возраста, каждый раз проплывая мимо нас громко кричал на словацком «Путин  сволочь! Смерть русским оккупантам!». Сначала фразы было не разобрать, это просто выглядело странно. Пожилой человек что-то выкрикивает, при этом перестает грести и начинает уходить под воду. Мне показалось, что он просто старикашка со странностями. В лучших традициях толерантного общества я относилась с уважением к его особенностям. После нескольких неуспешных попыток привлечь мое внимание он задержался  на мелководье и прокричал свою угрозу внятно и громко, так, чтобы услышал весь бассейн. Я испугалась, но почему-то начала истерически смеяться, перешла на английский, сказала дочери, что мы уходим немедленно. Она тоже растерялась, на английском начала просить, чтобы мы остались. Видно было, что дедок засомневался в своих убеждениях и начал ко мне приближаться, поднырнул под разметку и оказался прямо передо мной. «На каком языке вы говорите?»— спросил он по-словацки. «По-английски», — ответила я  по-словацки. Он сказал, что готов поклясться, что мы говорили по-русски, чем вывели его из себя, неужели мы не понимаем, что русских ненавидит весь цивилизованный мир, и он требует, чтобы в бассейне не было слышно русской речи. Немногочисленные пловцы сбились вокруг нас в стаю, подошел инструктор. Мелководный Че Гевара разошелся и, захлебываясь от воды и ненависти, требовал запретить русский язык на территории Европы навсегда. 

В газетах пишут, что в Польше уже запретили пьесы Чехова и музыку Чайковского. Вот Чайковского — это они зря!

***

N.:

Сегодня ездила в Одинцово получить справку от психиатра-нарколога, мол, я здорова и бодра и готова водить машину. Я, возможно, привыкла в Москве ко всяким талонам и электронным очередям, а может быть, просто по старой памяти решила, что две очереди в двух концах диспансера — это к врачам, а мне всего лишь надо в регистратуре узнать, что делать и куда идти, а дальше я уже сяду в одну из очередей, поэтому я просто прошла по коридору и зашла внутрь. Получила свои квитанции, карты, вышла обратно, всё заполнила и заняла очередь. А снаружи возле регистратуры, оказывается, люди негодовали, но тихо так, больше себе под нос, как рассказал мне муж. Неужели они сидели в очереди в регистратуру? Было так неловко и стыдно сначала, а потом я начала защищаться — ведь в кабинете никого не было, почему они тогда сидели неподвижно? Почему не спросили меня, куда я так уверенно иду? Чего они ждали? 

Один человек, в данном случае, я, идет, как танк, не замечая других. Остальные же безропотно ему это позволяют, только бурчат себе под нос. Я пытаюсь не проводить никакие пошлые параллели, но не могу. 

Психиатр на приёме спрашивала, ну а как ваше настроение вообще, в последнее время? Ничего, говорю, нормально, уже получше… 

Не стала ей рассказывать, что плачу каждый день.

***

I.:

Сегодня Инстаграм услужливо напомнил, чем я делилась в сториз в эту дату, но двумя годами ранее. В посте были фотографии нескольких пустых полок — следствие всеобщей паники из-за ковида. Люди тогда бездумно скупали гречку, муку, тушёнку. Я тоже прихватила пару пачек пшена, банку фасоли и какие-то рыбные консервы. Так, на всякий случай. Охваченная тревогой вследствие абсолютной неизвестности, я совсем забыла, что не люблю и не ем ни пшенку, ни фасоль, а на рыбу у меня вообще аллергия. Спустя два года запасы все еще со мной. Нетронутые. 

Открыв заметки на телефоне, просматриваю короткий список покупок. Ассортимент молока и масла в избытке, их удалось найти без проблем и по доступным ценам, но вот гречку… 

Последние несколько дней магазин у дома меня опять встречает пустующими полками. Люди снова скупили сахар, муку и крупы по низкой цене. 

Странное дежавю.

Грустно, что спустя два года те фотографии из Инстраграма все ещё жизненны. Я могу их выставить снова и сказать, что они сделаны сегодня. Разницы все равно никто не заметит, разве что только в ценниках. Страшно, что ещё через два года те снимки из 2020 могут стать актуальными вновь.

 К полупустой полке с крупами подходит старушка и смотрит на меня.  В моих руках пачка гречки за 289,99 рублей — единственное, что осталось в наличии. Женщина тоже берет одну упаковку и вертит в руках. Пачка матовая, черная, с золотыми и красными узорами по краям, на боку значки «Premium» и «High Quality». Поджав губы, она вздыхает и кладет обратно на полку. Я понимаю ее чувства без слов. Мне тоже страшно, грустно и тревожно. 

 Тут старушка просовывает руку вглубь полки, водит ей и, к моему удивлению, вытаскивает две пачки гречки в прозрачной упаковке. Одну из них протягивает мне и с легкой улыбкой скрывается в торговом зале. 

 Пока я держу гречку в руках, — судя по ценнику, по 79 рублей, — меня накрывает волной благодарности, ведь взаимопомощь, человеколюбие и поддержка сильнее страхов.

***

M.:

Двойные галочки

Дмитрию примерно тридцать пять, он прекрасный человек, любящий муж и хороший писатель. Мы дружим почти три года, и за это время я ни разу не видела его даже на фото и не слышала его голоса. 

Как такое может быть? Очень просто. Интернет-форум писателей-фантастов. Нас сдружила веселая, безбашенная и жутко креативная тусовка, где у людей странные никнеймы и причудливые аватарки. Так случилось, что мы с Димой вышли за границы форумного общения. Переписывались, помогали друг другу с вычиткой новых рассказов, делились семейными радостями и горестями, переживали, если визави пропадал надолго, менялись фотками окружающих природных красот. Даже замахнулись на планирование совместной повести.

А потом случилось двадцать четвертое февраля. 

Причём тут вторжение? А при том, что Дима живёт в Украине. На берегу Азовского моря. Он успел отправить жену с ребенком и старенькую маму в Польшу, а сам остался. Мы продолжали переписываться, и я с ужасом замечала, как тактичный, интеллигентный, внимательный и обаятельный человек с трудом сдерживается, теряет стиль и забывает о знаках препинания. Он не говорил мне, где находится сейчас и что видит вокруг, чтобы не добавлять волнений и страха. Он даже успокаивал меня, что всё наладится, это недоразумение. Много чего писал. А неделю назад исчез из сети. Мои письма оставались с одной безжизненной галочкой в Телеграме. Семь посланий — семь одиноких отметочек, что письмо доставлено, но не прочитано. 

Мы близки настолько, насколько это возможно для взрослых, счастливых в браке людей, не знакомых лично. И если он обещал писать, то писал. Обещал давать знак, что жив-здоров, и давал. Простой смайл. Двоеточие и скобка. И можно успокоиться и ждать, когда у него появится время рассказать, что там и как. 

И если семь дней нет даже смайла — это тоже знак. Страшный знак в нынешней ситуации. 

А сегодня, на восьмой день, я обнаружила две галочки-уведомления и чуть не расплакалась. Две! Адресат просмотрел сообщение. Адресат жив. Ну и пусть не ответил. Пусть нет двоеточия и скобки. У нас в настоящее время слишком разные реальности, чтобы требовать выполненных обещаний. 

Прямо сейчас начинаю писать новое письмо. Двойные галочки в Телеграме подмигивают и обещают, что адресат обязательно его прочтёт.

***

S.:

11 марта.  Утро в Новой Москве.

Автобус остановился на светофоре. Раздался непонятный стук, и я от неожиданности захлопнул книгу. Автобус завибрировал в такт восточной музыке. «Наверное, рядом с нами стоит «шестёрка»», — подумал я и с нетерпением ожидал, когда автобус тронется, чтобы проверить свою догадку. 

Много раз видел, как готовые развалиться на ходу «Жигули», нагруженные ящиками с фруктами или стройматериалами, ползут по Калужскому шоссе. А за рулём обычно сидели жители из других стран, где русский не является общегосударственным. 

Их безлошадных собратьев я каждый день вижу в метро и в автобусе. Один из них как-то раз при виде контролёров даже позабыл те крохи русского языка, которым он когда-то владел, и его другу пришлось переводить бедолаге слова контролёров. 

Каждый раз, когда в Мамырях заходит в автобус их толпа, то я сожалею, что потратил годы, изучая английский вместо того, чтобы изучать другой язык, чтобы понимать речь моих соседей. Порой на меня накатывает волна уныния, когда рядом со мной в автобусе никто не говорит на русском языке. Словно я уехал за границу, не уезжая из страны. 

Вот загорелся «зелёный», и меня осенило — так ведь же сегодня пятница! А это означает, что для них сегодня священный день, как для христиан — воскресенье. Поэтому неудивительно, что кто-то так громко слушает свою любимую музыку.

***

E.:

Сняли квартиру с видом на Босфор и петухов. У соседских гусей вороватый вид, хлеб из магазина придется носить окольными путями. Эжен изучает инструкцию к газовой колонке. Впереди нас, как и раньше, ждет страшная неизведанность, но теперь она хотя бы отапливается. (В Стамбуле снег, а не то, что мы себе воображали).

Как заселимся, в первую очередь заштопаю шторы, а в понедельник придет уста (мастер по-ихнему), починит потолок в душе и поменяет ключи. Оливок и бибер сальчасы теперь смело можно взять по двухлитровой банке. И яичница послезавтра будет на масле, а не на воде, как в отельном номере. 

Тревоги о деньгах и документах отвлекают от новостей о бомбах и атомных станциях: это неправильно, но сейчас только так, простите.

***

S.:

В 6 часов вечера после [РКН]. Помните, был такой старый советский фильм, снятый, кстати, в 1944-м. 

В 6 часов вечера после [РКН] я налью рюмку и возьму кусочек сала на закуску. Помяну всех украинцев, погибших на этой [РКН]. Надеюсь, моих родных и друзей не будет в этом списке. Помяну нашу дружбу — моё поколение уже не отмоется от этой [РКН]. Помяну российских срочников, которых помимо их воли бросили в эту мясорубку и крутанули ручку. Помяну города, которые помню не разорёнными. Помяну каштаны на киевских улицах моей студенческой юности. Могилы моих бабушки и деда в Запорожье. Могилу отца в Днепре, на которую уже никогда не смогу приехать.

В 6 часов вечера после [РКН] я включу украинские песни и подпою те строчки, что помню с детства. Я попрошу прощения и попрощаюсь с Украиной.

***

Е.:

Сегодня было много отдыха и смеха. В конце концов: сколько можно тревожиться? Неожиданно в соляной комнате подруга озвучила: помимо тревоги есть любопытство. Любопытство к тому, что произойдет. Любопытно, когда российские войска покинут территорию Украины и остановится счетчик жертв. Любопытно, насколько глубоким будет экономическое дно, к которому мы стремимся. И темы выползают интересные: обсуждение, идти или не идти напоследок в Макдональдс и в Юникло. И что это будет? Как вообще должно выглядеть прощание с комфортной жизнью? Может, нужно выделить вечер, произнести какие-то сакральные слова, зажечь свечи или просто вложить побольше денег и молча съесть Биг Тейсти и молча простоять километровую очередь за джинсами. Интересно, что у меня всё ещё нет принципиальной позиции, а у многих она есть. И все спешат поделиться и поделить тем самым людей на два, а лучше на четыре лагеря, ведь столько нюансов. Обостряется паранойя, обостряется тревога, панические атаки уже стали в соцсетях популярнее заявлений о расстройстве пищевого поведения. Идет информационная война, разжигание истерии, а за всем этим закручиваются гайки санкций и убивают мирных и немирных людей Украины. Военные действия длятся уже больше 2 недель. Ковид-19 забыт, мы ждем и смотрим, какая компания уйдет с российского рынка следующей. Конечно, заменим, конечно, привыкнем. Но кажется, что нормально и спокойно было в 2019. А дальше началось нечто, что добавило моему веку маленького жителя планеты Земля, драмы. А драма лежит в основе многих книг. Может, как и про эпоху всемирного карантина, про эти времена снимут сериалы. Или напишут книги. А в учебниках истории как обозначат? Хочется думать о будущем, когда это закончится. Как нас научил царь Соломон, это закончится точно. И очень любопытно, как именно.

***

S.:

Сожаление, сопротивление, выбор 

11 марта 2022 года. Генпрокуратура России подала заявление в Верховный суд о блокировке Инстаграм на территории страны. Роскомнадзор пообещал заблокировать в полночь 14 марта. Есть двое суток, чтобы сохранить материалы на другие площадки. 

Первое чувство — сожаление. За последние несколько лет Инстаграм стал единственной соцсетью, где я активно вела аккаунт. Именно здесь нашла единомышленников по писательству и просто общение. Благодаря ему смогла стать публикуемым автором (на сегодняшний день мои рассказы есть в 4-х сборниках). В планах на 2022 год был пункт довести количество подписчиков хотя бы до 500. 

Второе чувство — сопротивление. На фоне новости о блокировке моя лента и сторис превратились в бесконечный призыв подписаться на другие площадки. И самыми популярными среди них стали Телеграм и/или в ВКонтакте. Соцсети, которые мне никогда не нравились…

Запасной аэродром, чтобы не потерять связь, в виде канала в Телеграм завела немного раньше. Тогда случился сбой, и приложение не работало в течение дня. Как вести его — не решила. Да и не думала, что все дойдет до блокировки.

И если с Телеграм уже смирилась, то возвращаться во ВКонтакте не хотелось. Совсем. Аудитория там совсем не моя. Куда ближе, если честно, OK.ru. Но… запасным аэродромом для большей части подписок стал именно VK. 

Так передо мной встал выбор:

*идти за ними и не потерять контакты;

*забить и вести Инстаграм как раньше (VPN никто не отменял, в Беларуси он стал очень популярным в августе 2020);

*создать аккаунт в VK и вести одновременно.

И я выбрала третий вариант. Создала там новую страницу, чтобы не чистить личный аккаунт. Так было когда-то в Инстаграм. Причем дважды начинала с нуля. Буду выкладывать посты в обеих соцсетях. 

При этом основной площадкой оставляю инстаграм. VK станет дублером, где, скорее всего, будут те же посты. А вообще время покажет.

***

T.:

Мы ходили на грудничковое плавание.

Благословенное место, 

Психотерапия чистой воды

(Вот, даже появляются силы каламбурить).

В голубой чаше плещутся осоловевшие младенцы,

Голых купидонов заворачивают в махровые полотенца,

Худенькие мальчики в колготках сосут пюрешку,

И игрушки все общие, и книжки одни на всех.

А потом мы ходили в торговый центр.

Там погашены витрины и сияет пустой простор,

И люди прохаживаются как будто для моциону.

Там кольцами змеилась очередь к банкомату,

И нелюбезный юноша огрызнулся:

Не могу напечатать фото! 

Уже неделю не работает принтер!

Неделю не работает принтер в фотоуслугах.

А потом весь ТЦ опять эвакуировали,

И очередь рассыпалась и запрудила выход.

В последнее время его каждый день эвакуируют.

Эвакуируют-эвакуируют, да не выэвакуируют.

Уже хочется как-то наконец эвакуироваться,

Но опять только зима, асфальт и подземный переход.

Кстати, о подземном переходе.

На лестнице я задела девушку.

Не нарочно, а потому что толпа.

Она брела бестолково, уткнувшись в телефон,

И я ее задела.

И услышала стук за спиной.

Наверное, это был телефон, я точно не видела,

Наверное, он упал на ступеньки,

И теперь я все думаю: а вдруг он разбился?

Ей же негде будет купить новый,

Негде и не на что.

А я толкнула, хоть и не нарочно.

Может, конечно, он и не разбился,

Может, даже и не упал.

Может, это что-то другое упало.

Игрушка, или курс валют, или чьё-то присутствие духа.

Но вдруг?

Тогда как же?

Девушка, прости. Прости!

В общем, пора мне самой на грудничковое плавание.

Чтобы кто-то надёжный держал под пузико в голубой воде,

А потом тёплый фен на лысинке и махровое полотенце.

***

N.:

11.03.2022,  и меня зовут Наталья. 

Микроистория глазами «маленького» человека.

В пьесе Патрика Зюскинда «Контрабас» описываются рассуждения «маленького» человека. Много лет назад я видела моноспектакль «Контрабас» в исполнении Константина Райкина. Глядя на героя, погружаясь в его мир, ты сопереживаешь и сочувствуешь, присоединяясь к его чувствам и ощущениям. 

Тогда я поняла, что «маленький» человек — это беспомощный человек, который привыкает к своему состоянию, теряя контроль над своей жизнью.

В период исторического слома, чтобы не ощущать себя беспомощными, не приближаться к «плинтусу», психологи советуют заняться рутиной. Перестать бесконечно пролистывать новостную ленту, тем более не рассматривать фотографии, поскольку фейков очень много.

Каким образом возможно себя отвлечь кроме рутины?

«Когда говорят пушки, музы молчат», — существует такое выражение. Я это к тому, что хорошо, когда музы не молчат. 

Тогда человек, присоединяясь к произведениям великих композиторов, писателей, художников, увеличивается, растет в своих глазах, внутри него загорается свет спасения, среди потемок начинает пробираться луч надежды. Он начинает верить в себя, держит себя в тонусе, способен чем-то помочь.  В нем просыпается творческий ресурс само- и взаимопомощи. И это уже не «маленький» человек. 

Сегодня разжигается ненависть и поднимается агрессия с обеих сторон. Уничтожается и игнорируется культура — палочка-выручалочка для «маленьких» людей. 

Нельзя отменить Чайковского, Достоевского, Гоголя, Набокова, Шевченко. У культуры нет национальности. Она носит нейтральный статус врачевания, исцеления, примирения!

Невозможно отменить культурное наследие стран. Невозможно сделать вид, что этого не было. Нельзя запретить человеку чувствовать принадлежность к той или иной национальности, к тому или иному языку или историческому наследию. 

Мы все потомки великого творческого и исторического наследия! Мы все живем на планете Земля!

«Люди! Человеки! Одумайтесь!».

***

М.:

ничего не происходит

я ничего не делаю

3 часа работы удаленно, завтрак «между делом» и снова «лицом к лицу».

Беру в руки кроссворд (с трудностями я справляться не умею): «Страна с Киевом», я вписываю УКРАИНА в клетки и плачу.

На сегодня дел больше нет. Я слоняюсь из комнаты в комнату. Вяло открываю новостные ленты в телефоне. Разрушения, потери, меры против людей из России, меры России против людей России, меры России против людей Украины. Бесконечный клубок мер. 

Легкая муть в голове и желудке. Мысли текут очень медленно. Надо что-то решать! Но сил нет. 

Надо писать текст. Но слов нет.

Текст рождается и сразу умирает. Люди умирают. Я умру. 

Мама написала, что купила мне немного инсулина прозапас. Я пытаюсь понять, на сколько его хватит. Не получается, а «поживем — увидим» уже не работает.

Мне страшно. Надо бежать. Ждать нечего. Но я жду. 16 дней. Я все еще тут, и это так ненадолго. Я все еще русская, и этого не изменить. Я ничего не делаю.

***

М.:

Я искала себе место спасения, место, чтобы спрятаться от новостей и их воздушно-капельного распространения во всех местах, где есть люди, поэтому осела в библиотеке и просидела там до вечера. В ее стенах царили гармония и покой, однако там все же ловила сеть, так что обрывки постов продолжали обстреливать оплот книголюбов. Я пыталась сфокусироваться на работе, наблюдая за пожилыми читателями, которые увлеченно листали книги по филологии, в то время как солнце нагло заглядывало в окна читального зала. Весь день я думала только о том, как здорово было бы остаться здесь навсегда — за столом под скульптурным портретом Тургенева, в окружении горшков с растениями и в густом шепоте библиотекарей. Здесь проще всего перестать чувствовать себя человеком — достаточно взять книгу и нырнуть в нее с головой. 

Мне вдруг показался интересным факт, что я теперь много слушаю Тейлор Свифт, как будто песни про любовь могут заставить меня думать о чем-то, кроме мировых событий. Я так пытаюсь напоминать себе, что еще что-то чувствую, что могу о чем-то думать — не только об упущенных возможностях и ушедших предметах быта. Странно, но как будто бы ее песни перестали быть лишь отдушиной для любовных страданий, а стали чем-то вроде напоминания: конец света не так страшен, если ты что-то чувствовал. 

Да и жизнь не такая уж грустная, если когда-то хотелось слагать прозу от сильной любви, а не по зову событий. И мне хочется верить, что, пока стоят на полках книги — мы тоже должны устоять. И продолжать их писать.

***

В.:

Сегодня была в Битце. В лесу было хорошо. Деревья защитили от пронизывающего ветра, преследовавшего в городе. И от пронизывающих мыслей.

Морозец пощипывал руки даже сквозь перчатки, но солнце было уже теплым. Набухали почки, распушались вербы, пели птицы. Я закрыла глаза, ощущая тепло на коже, прислушиваясь к перекличкам — чили-чили-чили-чили — фюить-фюить-фюить.

Впервые за последние недели мне было так хорошо, так спокойно, почти радостно. Можно было просто смотреть наверх и ни о чем не думать. Видеть ветер, и сосны, и солнечный свет.

[РКН] никуда не делась, и грядущее «благоустройство» (читай — уничтожение) леса — тоже.

Но лес принимал меня — и успокаивал. Как прежде. Как всегда.

Я хочу быть похожей на лес. Хочу быть поддержкой для тех, кто рядом. Не паникуя, не впадая в уныние (впервые начинаю понимать, почему уныние считается смертным грехом). Не жалуясь и не плача. Не думая о том, что меня саму, скорее всего, вот-вот начнут вырубать, пытать, уничтожать.

Просто быть. И делать мир чуточку лучше.

Но.

Я не уверена, что смогу вырастить в себе лес.

***

S.:

Прошлой осенью я встречалась со своим земляком. Наши отцы дружили, мы окончили одну школу и один вуз (но в разное время), он живет на севере, в далеком городе Кандалакше, я — на берегу Балтийского моря. Мы вспоминали родителей, юность, наш родной город. На прощание он подарил мне фигурку Ангела из Измайловского сада… Спасибо тебе, Вовка! Ты вернул меня в детство — уже почти не осталось тех, кто может это сделать. Прошло очень много лет, мы давным-давно не просто взрослые, нас уже можно считать старшей ясельной группой. Но мы всегда будем из Бердичева, из маленького города в далекой Житомирской области. И наши сердца — там.

***

М.:

Плачу. Уже выехала спецтехника, чтобы разрушить мой маленький домик с садиком — мой блог в Инстаграм.  Ему не суждено будет простоять трёх недель до своего двухлетия. Ещё не зная об этом и надеясь на чудо, я выложила полупрощальный рилз. В котором я раскрашиваю в розово-зеленое лист из альбома аффирмаций. «Сейчас мне хорошо просто потому, что я есть».

Да, я заблаговременно скачала резерв, и, думаю, сооружу из обломков что-то новое. Но вряд ли скоро наступит время, когда я смогу открыто писать обо всем, что меня волнует. 

Я любила свой блог, пусть и было у него всего около 250 подписчиков. Он зародился ковидной весной 2020. Поначалу я вперемешку делилась впечатлениями от книг и выкладывала заметки об английском. Изредка публиковала отрывки из своего романа. А год спустя — теперь уже почти год назад  — впервые прошла литературный марафон. И понеслось. На днях я должна получит сборник со своего теперь последнего инстаграмского марафона. 

Я плачу. И почему-то всплывает в памяти из «Последней битвы» Клайва Льюиса: «Леди правы, что плачут. Я плачу и сам. (…) Какой мир, кроме Нарнии, я знал? Не стойкостью, но великой неучтивостью было бы не оплакать её!»

***

A.:

Иногда мне кажется, что я могу ездить в метро с закрытыми глазами. Естественно, по направлениям наиболее частых моих передвижений. Почти с закрытыми глазами я ехала в аэропорт. Закрыты глаза были учебником. Отдельные слова я понимала, но смысл их совместного употребления ускользал. Формулы я просто пропускала, внутренне аргументируя тем, что все запомнить все равно невозможно.  

Удивительно, но еще в январе я задавала себе главный вопрос всех прокрастинаторов: «зачем?» — и не могла найти подходящего ответа. Однако теперь вдруг стало казаться, что понять, разобраться, сдать, в конце концов, экзамен — самая что ни на есть важная задача.  

Оказалось, что на полувзгляде я могу зарегистрироваться на рейс, а также пройти контроль. Правда, в этот раз привычный маршрут по бутикам аэропорта сократился из-за проводимого ремонта, что поначалу озадачило и без того озадаченный информацией из учебника мозг.  

Учебник я не отпускала весь полет. Так и спала с ним в обнимку, уповая на мифическое информационное поле, которое в этот момент должно было меня окутывать. Забегая вперед, скажу, подтверждения эта теория не получила. 

Добравшись в назначенное время до университета, я была готова поделиться всем тем багажом знаний по предмету, который у меня присутствовал, но больше походил, конечно, на ручную кладь. Начала я бодро. Бодро я и закончила. Однако, хоть преподаватель и был осторожен, пытаясь не нарушить моего душевного равновесия, но все-таки одним единственным простым вопросом дал понять, что хоть некоторые слова я и знаю, но их смысл для меня еще остается полнейшей загадкой. Но в этот раз, в отличие от предыдущих, я не расстроилась. Ведь, во-первых, есть что разгадывать, а во-вторых, в теперешнее время наверняка пригодятся те, кто будет работать руками, помогая разгадывать тем, кто умеет работать головой. Такие дела.

***

Т.:

Завтра ко мне приедут дети, надо приготовить что-нибудь вкусненькое… Потому отправляюсь в магазин. К тому же, просто ходить надо, но ходить без цели мне не интересно. Тем более, в одиночестве. И тут же вспоминаю Пастернака. Вот он любил ходить-гулять один по многу километров. По Переделкину, по окрестным лесам.  Много думал, из дум рождались стихи.  Я очень люблю его поэзию. Да, о стихах… 

Когда-то в юности я тоже писала стихи и даже печаталась в местной газете. Это было в самом начале 60-х прошлого века. Тогда еще невозможно было так просто увидеть книги Пастернака в магазине. А «подарили» мне его и Цветаеву две дамы. Из бывших. Одна совсем старенькая, когда-то бестужевка. Книга Пастернака у них была, стихи Цветаевой аккуратно перепечатаны на машинке. Старушки учили меня Жизни и дали почитать эти драгоценности. Я была настолько ошеломлена, что перестала писать сама, увидев свою несоразмерность поэзии. 

И пастернаковское «ходить» полюбила. 

Так вот, возвращаясь из магазина, выбираю окольные кружевные пути подлиннее и попадаю на большую детскую площадку. На ней сидит огромный деревянный медведь, выкрашенный красной краской. Вокруг красные стволы сухих деревьев, по которым умеющие могут лазить, красные скамейки с мамами. И среди всего этого бегают маленькие детишки, тоже почему-то в красных комбинезонах. И над всем этим раскинулось голубое, даже так — пронзительно голубое небо. Радостное небо, наполненное солнцем. И тишиной. И все это вместе такая радость жизни, что хочется думать — сегодняшняя [РКН] просто дурной страшный сон. Милые мои украинские друзья, а что, если всем миром крикнуть [РКН] — сгинь! Наивно? Конечно! Но как всем миром проснуться и уйти от нее скорым шагом?

***

Р.:

Я ненавижу эту кроличью нору. Ты летишь вниз, и всё, что тебе удаётся — лететь на одном уровне с привычным тебе миром — и это если удаётся. И, как ни грешно, радоваться, что этот мир летит вместе с тобой, потому что всё, что вниз не летит, мгновенно перестаёт быть действительностью.

Утром я летел вниз на метро. Оно преображается с каждым километром падения. Я стараюсь опускать глаза: сверху летят камеры, и если слишком долго в них смотреть, провода, соединяющие их, зашевелятся и оживут, а ты превратишься в камень. Я прикладываю социалку, кривую от стирки в кармане джинс, и падаю в поезд.

Я дёргаю ногами и в полёте перебираюсь к университету. Он тяжёлый, бетонный, и я боюсь, что он скоро начнёт лететь быстрей меня. Студенты говорят, что им читали лекцию про Пушкина и Холокост. И что-то про русскую элиту — они ни черта не поняли и называют это метафизикой. Мой рабочий пиджак на днях зацепился за триста второй по счёту корешок, торчащий из стены, и две цветных ленточки с лацкана остались где-то наверху. Студенты спрашивают — отвечаю. «Зато вы не сели».

Психиатр говорит, что нужно учиться парить. Я слишком быстро падаю, и скоро трение о воздух сожжёт меня. Цепляйтесь для лёгкости за это и за то. Пейте гелий. Сбросьте мешки с песком. А хотите белую лёгкую одежду? Может быть, и хочу. Но как же я буду без всего, что потеряется внизу?

Двигаюсь от больницы к Лубянке. Удивительно, что эти здания ещё не впечатало в самое дно норы — наверное, его просто нет. Странно, что я могу их видеть — неужели мы все падаем одинаково? Ускорение свободного падения для меня всё ещё загадка.

Захожу в кондитерскую. Вот уж что должно было остаться наверху. Беру капучино на овсяном. Ну ведь нет — так глубоко его не бывает. Кофе должен отступить от моих губ, как вода от губ Тантала. На такой глубине зерно должно обернуться сажей, а вода сгнить. Но я делаю глоток — и это просто кофе. Спасибо, что падаешь вместе со мной — и прости.

***

О.:

Сегодня опять удалось поспать, хотя громыхало. 

Накопившаяся усталость валит с ног.

При малейшей возможности, не важно, удобно или нет, я засыпаю. Сон поверхностный, неглубокий, но я стараюсь поспать.

Дома лазарет, родители после ковида, мама ещё и ишемический инсульт перенесла во время болезни. Оба слабые и лежат. Поэтому уход за ними круглосуточный. Отсюда и временный сон. 

Мне все говорят:

— Тебе нельзя раскисать, ты должна быть сильной. Ведь все смотрят на тебя. Твой вид — залог спокойствия у всех. 

Пробегая мимо большого зеркала, я увидела в нём постройневшую на 6 килограмм девочку. Она смотрела на меня грустными глазами. В них не было искорки, как раньше. Их подсвечивали синяки. От этого их карий цвет становится ещё темнее. Бледное, почти бескровное лицо говорит о том, что уже почти две недели эта девочка без воздуха и дневного света.

— Эй, привет, хорошая моя Яло. Ты держись, на тебя все смотрят. Ты же сильная. — Я моргаю своему отражению и бегу дальше всех спасать.

Я чувствую уже несколько дней, как моя внутренняя девочка еле сдерживается от рыданий. От крика, от страха и безысходности. От того, что почти каждый день она провожает взглядом своих соседей, которые спешат в бомбоубежище в надежде спастись. А она, эта маленькая девочка, понимает, что двух лежачих родителей ей не поднять и на руках не отнести. Ей их просто не защитить и никак не уберечь, если вдруг…

От этого больно, страшно, стыдно. Это бессилие, его осознание отнимает энергию.

***

Сегодня вышла на улицу в надежде раздобыть в аптеках успокоительное и, может, что-то из еды.

Подошли с дочкой к пешеходному переходу, светофоры не работают. Приготовились переходить, но вдруг справа этот страшный и сразу непонятный  гул. Военная техника вывернула с прилегающей улицы. Я испугалась внутри себя. Закрыла глаза. Почувствовала, что мы с дочкой одновременно дали друг другу каждая свою руку. Когда машины проехали, мы какое-то время стояли как вкопанные. Навстречу люди тоже не решались идти. Мы двинулись по переходу, и я почувствовала, что плачу. 

Прикосновение руки дочки так подействовало на меня, что моя внутренняя девочка наконец-то заплакала. Мы долго шли молча, навстречу двигались хмурые люди. Мы шли, держась за руки, и руку мою держала дочка. Было очень хорошо внутри и стало даже немного спокойно. Я поняла, что давно не испытывала эти чувства. Сердце стало наполняться теплом, оно как будто просыпалось от затянувшегося сна. По щекам текли ручьём соленые слезы. На улице мороз, идёт снег, а меня согревают мои слёзы и дочкина рука.

***

Е.:

Коллега сказала:

Мы с мужем хотели квартиру,

Копили, уже собирались

Взять ипотеку.

Теперь наши деньги — зачем?

Купить на них что?

Еды и лекарств, пока есть?

А я отвечала:

Мы с мужем хотели 

Кровать и матрас —

Кровать нашу дочка сломала —

Там прыгала много.

Матрас просто старый.

Теперь будем так.

Я осень была без работы —

Контракт не продлили

В серьезной конторе

Я почту оставила —

На сайте Навального,

Свободу политзаключенным.

Теперь вот [РКН].

Я радуюсь, чтобы не плакать —

Запасам своим:

Кофе, гречки и риса.

Еще жду зарплаты —

Забрать чтоб 

Муку, шоколад,

Прокладки и соль,

А дочери — карандаши,

Она ведь художник. 

Доставка вас ждет —

Мне пишут из пункта 

Wildberries.

Возьмите все то, 

Что потом не забыть,

Не увидеть. 

Теперь ведь [РКН].

***

N.:

Сегодня я решила быть практичной. И записалась на кунг-фу. Раз впереди хаос и нищета, значит, надо уметь защищаться от мародеров. Вспомнила, как нам в Абхазии хозяйка квартиры показывала стопку кирпичей на балконе и говорила, что этими кирпичами ее бабушка отбивалась от мародеров и таким образом спасла квартиру. 

На тренировке должно было стать лучше. Потому что от нагрузок всегда становится лучше. Но стало хуже. Все эти отжимания на кулаках на скорость. Понятно, что нужно быть сильным. Но мне казалось, что я попала в казарму. И было страшно, что скоро вся страна превратится в казарму. И из нас всех будут делать сильных и послушных солдат. И мы будем спать на железных кроватях и отжиматься на кулаках. 

Ещё один образ в копилку моих страшилок. Самая страшная картинка в этой библиотеке — фотка с какого-то митинга в поддержку. Толпа орущих мужчин с каким-то дурацким транспарантом. У них некрасивые, злые, неразвитые лица. Они что-то кричат. Видны их плохие зубы. Я смотрю на это фото и думаю: неужели это и есть Россия. С этой Россией я не имею ничего общего и очень ее боюсь. От этой России хочется уехать куда-нибудь в Австралию. Чем дальше, тем лучше. А они здесь пусть пьют свое пиво и любят своего очередного сталина. 

Но потом я вдруг отчётливо вижу противовес этой страшной картинке. Это плачущие русские женщины. Уже две недели плачущие. Разбросанные по всему миру, уехавшие и не сумевшие уехать, обнимающие детей, улыбающиеся им сквозь слезы, пытающиеся что-то делать, кому-то помогать, когда опускаются руки. В эти дни я сквозь всю боль чувствую такое восхищение, такой восторг этой могучей женской силой, силой, оплакивающей разрушение и ещё внутри разрушения уже готовой созидать. И я чувствую себя частью этой силы. И это невероятно прекрасно. Сестры мои, далёкие и близкие, знакомые и незнакомые, вы прекрасны, мы прекрасны, мы — сила жизни, которая рано или поздно победит смерть. Переможет.

***

A.:

Я живу в тихом американском пригороде, все друг друга знают. Все знают, что мы русские. На днях ко мне подошла соседка, американка, наши дети ходят в одну школу, и сказала, что она и все ее знакомые понимают, что обычные русские люди ни при чем, только политик виновен, и обняла меня. Мне стало легче. 

Люди все всё понимают. 

Главное сохранить в себе человека, не поддаваясь злу, не давая проникнуть в свой мир

***

Р.:

Ты ЗА кого?

Я родилась и всю жизнь живу в Калининграде. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мы с мамой пошли в паспортный стол для оформления паспорта гражданина СССР. Строгая дама в очках на носу спросила: 

— Какую национальность писать?

— Русская, — ответила я. 

— Нельзя, — сказала дама. — Только национальность одного из родителей можно. 

Я немного подумала и решила, что у нас в семье должно быть всех поровну. Так как сестра намного раньше получила паспорт с национальностью литовка, я стала обладателем красной книжицы с таким содержанием: 

Шилюнайте Регина Романовна — белоруска. 

Так вот, отвечая на вопрос, поставленный выше, могу сказать, что:

Я — ЗА РУССКИХ, потому что живу всю жизнь на земле, которая принадлежит России, потому что я говорю, думаю по-русски и как русская. 

Я — ЗА БЕЛОРУСОВ, потому что половина моей крови белорусская и в Беларуси живут мои родственники, а девичья фамилия моей мамы Лукашенко. 

Я — ЗА ЛИТОВЦЕВ, потому что у меня есть литовское гражданство, потому что в Литве живут мои родные, потому что во мне половина литовской крови.

Я — ЗА УКРАИНЦЕВ, потому что много лет ездила на летние каникулы к своей родной тетке (по фамилии Шмалько) в г. Орджоникидзе под Днепропетровск, потому что уже более двадцати пяти лет ношу украинскую фамилию, потому что на Украине сейчас выживают близкие мне люди. 

А ещё,  Я — ЗА ИНДЕЙЦЕВ, когда читаю Купера, за АРМЯН, когда читаю Абгарян, за ФРАНЦУЗОВ, когда читаю Дюма, за СИПАЕВ, когда читаю Верна и т.д. 

Я — ЗА то, чтобы МЫ все оставались ЛЮДЬМИ в любых ситуациях, даже когда нам очень СТРАШНО и БОЛЬНО, даже тогда, когда неизвестность будущего и потери настоящего делают нас безумными.

***

Н.:

Нас толкают к границе всё сильнее, всё настойчивее. Теперь и компания мужа пришла с новостями, что проекты больше не могут работать с Россией. И командировка в другую страну на месяц больше не катит. Не хотите ли основательно релоцироваться? Для начала на годик, а там посмотрим.

Грузия уже переполнена, больше не принимает командировочных. Подозреваем, что скоро закроется и Армения. Что дальше? Если оставаться, то как продолжать работать? Всегда где-то требуются уборщицы и грузчики. А как быть, если твой рабочий инструмент — голова?

Я не удивлялась, когда и в мирное время из России уезжали блестящие художники, писатели, учёные, аналитики, программисты. Теперь мне интересно, как скоро их в России не останется совсем. Но страна не делает ничего, чтобы это как-то исправить, притормозить, удержать. Мы уедем — никто не расстроится, кроме наших близких, оставшихся здесь. Горько осознавать это.

Пытаюсь отвлечься от мысли, что мне тоже придётся удариться в бега. Ищу приятное в малом, что пока доступно. Услышала похвальный фидбек на свой рассказ на курсе. Сделала вкусные малосольные огурчики. Получила сообщение от старой подруги, с которой долго не общались.

Но потихоньку, про себя, всё-таки осмеливаюсь надеяться, что получится остаться.

***

A.:

На Кавказе я встретил почтенного старца. 

Он рассказал мне историю или притчу. Называйте как хотите.

— Однажды последний человек, покидая большую территорию размером с материк, закрыл ворота на замок. Там воцарилось спокойствие, в городах выросли деревья, в садах завелись самые прекрасные из птиц, а на полях зацвели удивительные цветы. Небо над этой землей очистилось без людей. 

— А люди? — спросил я.

— А люди за забором перегрызли друг другу глотки, — с досадой произнёс старец.

***

L.:

Знаете такой ужасно трудный возраст — двенадцать лет? Себя в таком возрасте я помню ребёнком-ребёнком, но сейчас это как будто временнОе сердце подросткового бунта. Время агрессии, обесцениваний, недопонимания. Как раз одна из таких бунтарок мне сегодня сказала: «Очень жаль ветеранов. Тех, кто на Великой Отечественной был. Представляешь, как им сейчас трудно всё это видеть?»  

«Хорошо, что не все дожили», — не знаю, кто из нас сказал это вслух.

***

Ездили с сестрой в магазин — затариваться. «Пресс-секретарь Путина Песков заявил об отсутствии условий для дефолта в России». На полках много товаров, всё как обычно. Только совсем нет сахара; грустно видеть конфетки, которых больше не будет — мелочь, а тоску наводит (куда уж больше). «Mars прекращает инвестировать в бизнес в России и импортировать/экспортировать свою продукцию». Сколько людей уже погибло там? 

Думаем, что делать с лекарствами. Что делать вообще со всем. 

«Хорошо, что бабушка не дожила до этого дня». 

Она не увидит, как уничтожают её Родину — Украину. 

И её Дом — Россию.

***

И.:

Ты  поехал смотреть машину аж за триста километров. Очень понравилась, оставил залог, через неделю её пригнали в Минск.  

Ещё раз поехал смотреть, вернулся, но уже расстроенный. 

— Что случилось? 

— Да там ключа второго нет, и сиденье надорвано — я тогда не заметил… 

— Разве дело в этом? 

— Не знаю… 

Это было в субботу. Потом воскресенье. Прошёл понедельник. Наступил вторник. 

Он сидел в кресле, широко расставив свои огромные колени, как большой ребёнок, с опущенной головой и сложив руки на груди, глядя на неизвестную мне точку в середине ковра цвета сливы. Предстояло решение, но это решение было словно экзамен, к которому ты не готов и боишься даже просто подумать о нём. 

— Ну, что? 

Он вздрогнул: 

— Не знаю, тревожно что-то… 

Это была третья машина, которую мы не купили. 22 февраля 2022 года.  Любопытная дата в смысле астрологии.  

 А спустя два дня в 9 утра — звонок. Знакомая девушка из Киева с одним чемоданом  стоит на границе. Просит прислать за ней такси. Неужели успела? 

 Марат с семьей выехал из Киева после четырёх дней. Магистрали стоят городами, писал он. Надеялся, что к утру доберётся до границы. Звали их к себе, но куда там… Его дочке  меньше двух лет. 

 А девочки мои остались.  

— Что будет, то будет, — сказала Наташа. 

— А куда нам бежать? — спросила Ира. 

— Всё будет хорошо! — убедила Лена. 

 Кто-то считает, что в этом виноваты мы — мы молчим и боимся. И почему-то я вспомнила слова Понтия Пилата: 

— Трусость — самый страшный грех. 

А ещё я вспомнила, что два года назад мне стали сниться сны о войне. 

*** 

Девушка не успела — границу закрыли, осела на Львовщине. 

Марат  добрался к утру, но его не выпустили. Вчера получил автомат. Отстоял очередь в полторы тысячи мужчин — ему не хватило. Два часа ждал машину с припасами. 

 Девочки всё так же: держат хвосты пистолетом. Уверяют: у них всё спокойно. Разве что сирены над Запорожьем.

***

M.:

Суверенный интернет наступил совсем не так, как этого ожидали. Он оказался частью великого западного исхода. Фейсбук, Инстаграм, Ватсап, ТикТок. Думаю, и Ютуб скоро отправится за ними. Пока сложно это представить. Скорее всего будем пользоваться випиэном, прокси сервером и прочими лазейками, чтобы ещё немного подышать воздухом цифровой свободы. Муж принципиально все удалил из фб и Инстаграма, поставил картинку, где буквы f складываются в свастику и написал что-то вроде: белые господа уничтожали индейцев, потом евреев, теперь русских. Он с Метой всё. Я же намереваюсь бегать на вражескую цифровую территорию до последнего, привязана я ко всем этим уютным соцсетям. 

Уже темно. Едем к моим родителям. Сто сорок километров от Москвы. Заехали по дороге в МакАвто. Купили колу, картошку фри, бургеры. Хотели взять ещё пирожок с вишней, но женский голос, который принимал у нас заказ из прямоугольной металлической коробки, грустно сказал: «Пирожков нет. Разобрали. Мы же закрываемся». 

Отъехали на стоянку. Включили песню «Гудбай Америка». Стали есть. Картошка казалась вкусной как никогда: с хрустящей корочкой, солоноватая, должно быть, от моих слез. Муж рассказал, как первый раз был в Макдональдсе на Пушкинской. У него тогда выпал из рук клубничный коктейль, и ему тут же дали новый. Он был поражён этим сервисом в самое сердце. 

 Кока-кола по прежнему оказалась противной. Но я пила. Это же последний раз… 

Гудбай, Америка, о! 

Где я не был никогда,

Прощай навсегда,

Возьми банджо, сыграй мне на прощанье…

Мне стали слишком малы

Твои тёртые джинсы,

Нас так долго учили

Любить твои запретные плоды.

Да, мир меняется. И у этих перемен вкус картошки-фри, которую ешь в последний раз. Я подумала, что надо сохранить эту упаковку на память. Но потом решила просто сфотографировать. А лучше снять на видео. Снова включила песню, начала снимать. Моя рука держит пустую красную упаковку. Мы едем. Желтая буква то появляется в свете фонарей, тянущихся вдоль трассы, то исчезает в темноте. От этого мерцания сдавливает горло. Хочется выть. Грустно. Тихо. Тоскливо. 

С первого дубля видео не получается. Я делаю второй. Выкладываю сториз в Инстаграм и Фейсбук. Подумав, ещё и в Контакт. С этим приходится повозиться. Интерфейс непривычный. В конце концов получается. 

— Можешь меня поздравить, — говорю мужу. — Я выложила свою первую сториз в Контакт.

— Поздравляю. А ты знаешь, что  нас отключили ещё и от покемонов…

***

Л.:

Сегодня я впервые пила вино из термокружки. Варя, создатель сего напитка, наверняка закидает меня тапками, мол, это кощунство. Но её крыжовник прекрасно аэрировался в -7° рядом с Троицкой вырубкой. 

Мы с подругой шли вдоль забора. Там, куда не попадает свет фонарей с тропинки, забор был исписан запрещёнными нынче лозунгами. А рядом с ними — уже побледневшие надписи «за лес», на деревьях были привязаны зелёные ленточки.

Мы давно не виделись и делились новостями: обе поругались с родителями, у обеих есть друзья или родные в Киеве, обе попрощались с карьерными планами. 

— Я ничего не закупила, эти две недели как в кошмарном сне, думаешь, плохо? 

— А у меня пачки макарон в спальне чуть ли не до потолка, приходи ко мне, если что. 

— А вы что делали 23-го вечером? Ну, там, в другой реальности? 

— Мы? Муж позвал меня смотреть салют словами «Москва горит». А ещё сыну «Хоббита» включили. 

— А мы оплатили большую программу со специалистами из Одессы. Психологическую, по решению групповых конфликтов. 

— Символичненько. 

Говорили о моей сестре, которая сейчас в Чехии. Вчера чехи продлили ей визу на тех основаниях, что её психологическое состояние не позволяет путешествовать. А русское консульство заявило: «Девушка, мы справок сейчас никаких не даем, мы были закрыты, у нас накопилась куча документов, так что это только на май, на май». 

А визу продлили на месяц. И вот они поехали с женихом в Австрию, потому что там им обещали выдать нужную бумажку. 

— А какие вещи ты с собой возьмёшь, если понадобится уезжать? Я вот не знаю, что хватать! Портреты деда? Детские игрушки? Шмотки? 

— Ну, обязательно надо брать куртки, тёплые вещи. Из еды — орехи, шоколад, сухофрукты, они калорийные и лёгкие, их не надо готовить. 

Я стою, едва могу отдышаться, подруга нервно наматывает круги около меня. 

Мы говорим о том, как раньше, до [РКН], воспитывали детей. Добрыми друг к другу, эмпатичными, учили, что все можно решить, понять, встать на место другого. 

— Думаешь, все-таки будет ядерная война? 

— Ну, если будет, это уже будет не важно. 

— Ну да, умрём все сразу, и не придётся в этом выживать.

***

T.:

Сегодня коллега сказала, что, когда ей становится страшно и тяжело, она вспоминает обо мне и думает, что если Таня как-то справляется, то и она вывезет. «Как ты справляешься, кстати?» — спрашивает. И я потерялась. Мне кажется, я потерялась давно. Практически в прошлой жизни. 20 февраля. Просто сегодня невозможно это игнорировать. Все стабилизировавшие меня долгие годы рутины покинули меня. Я не помню, когда поливать цветы и когда сделать коту укол. А в записи забываю заглядывать. Моя жизнь развалилась на четыре потока, которые я никак не могу увязать друг с другом. 

С одной стороны — вести из больницы от мужа. Плановая операция может пойти не по плану, если у тебя муковисцидоз и что-то не то с кровью. И в мою жизнь ворвались ПЦР-тесты, чтобы пустили в больницу. Дорога туда и обратно. Держать за руку. Быть спокойной. Напоминать ему: «Ты больше, чем боль, сосредоточься на ощущениях в ладошке». Чаты с тревожными родственниками. Успокоить мужа, успокоить свекровь, успокоить кота — для этого надо успокоить себя. Насобирать хороших вестей, обязательно хороших. И отчаянное в чате: «Только не читай новости». Конечно, читает. Конечно, ему становится хуже. 

С другой стороны — начало спецоперации с Украиной. Вести от друзей и коллег с той стороны. В них грохот снарядов. Вести от друзей и коллег с этой стороны. В них шум шагов на лестничной клетке, задержания, аресты. Плевки ненависти и  робкие рукопожатия поддержки. Много, очень много рекомендаций о том, как позаботиться о себе: есть, пить, спать, дышать. Они сливаются в одно гулкое: «Только живи!» А мне среди этого всего надо как-то насобирать хороших вестей. Я пронесу их из внешней жизни в больничную палату. Тайком, за пазухой, будто бы бутылку коньяка или сигареты. Только где их взять — хороших вестей? 

Какая там по счету сторона? Ах, да, кажется, я все ещё психотерапевт. И сессия за сессией: [РКН], экономический кризис, бессилие, страх, гнев. Когда-то, когда я была молодой и смелой, я хотела стать кризисным психологом. Много читала и училась про это. И поняла, что не моё — не могу столько боли и сразу. Ну как же не моё? Вот же. Всё моё. Все 20 рабочих часов в неделю. В конце сессии с украинской клиенткой плачем вместе. Сквозь страх и ненависть все еще можно быть вместе. Кажется, это единственная по-настоящему хорошая новость. 

А четвертая сторона — горе. Не успеваю прощаться с уезжающими друзьями. Не перевидать и не наобнимать их всех. Вот вчера еще писали, что остаются, а сегодня уже в Ереване. «Покажи собаке Севан, ей понравится», — пишу я. И почему-то именно сегодня кажется, что рискую не увидеть их никогда. Или очень долго. Когда ты потерялась, «очень долго» невозможно отличить от «никогда». Сегодня я была у подруги. Она — визажистка и фотографиня. Вначале мы пили кофе, а потом она рисовала мне пушистые ресницы и красивые стрелки. Час или полтора. За это время Телеграм принес на еще новостей. И робкое «уедем в течение месяца — как уезжать без денег?» сменилось на «валить, срочно валить». И вот она говорит: «Смотри, какие тени. Вот этот коралл и этот зеленый сделают твои глаза совсем золотыми, надо когда-нибудь попробовать», — а у меня стоит ком в горле, потому что нельзя плакать, когда у тебя пушистые ресницы и красивые стрелки. «Надо когда-нибудь попробовать», — столько надежды в этом, но никаких хороших новостей. «Обязательно попробуем», — и зачем я вру?

Я потерялась. Запуталась в этих четырех историях. В их хронологии. В их сюжете.

***

A.:

Я все время забываю про дни рождения. 

То есть не забываю сам факт, а все время опаздываю с поздравлениями. Могу даже на месяц позже поздравить — с кучей извинений и расшаркиваний, но… Неприятно получается.

Неделю назад ждала автобус, проверяла новости, как внезапно фейсбук обновился и стал показывать новые посты. Я листала, он вздыхал, я листала, он вздыхал и вдруг выдал напоминание о дне рождения подруги. О! 

Тут я нажала на какую-то кнопочку, и выехал список будущих дней рождения… Я каким-то непостижимым образом вспомнила, как делать скриншоты, и начала скриншотить — март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, ма… Уф! Все они — далекие и близкие, родные и шапочнознакомые, русские и нерусские — все они теперь аккуратно спрятаны в моем телефоне.  

Я вас найду! Я вам скажу! Я теперь никак не забуду и не пропущу! 

Я протягиваю руку в пространство, и за нее кто-то хватается. Это не просто дань вежливости, а почти физическое ощущение, что на том конце кто-то отвечает на твое рукопожатие. Что нас не разделили, как не старались. 

Пишу.

Последнюю неделю пишу всем — подруге, которая уехала, и тем, которые остались, друзьям за океаном и друзьям по ту сторону, маме, сестре и коллегам… Спешу почувствовать, что с той стороны слова протягивается ответная рука.  

Писать легче, чем звонить — даже если ты плачешь, слова все равно понятны. Не всегда хватает букв, чтобы высказать, но на той стороне почему-то понимают даже пробелы. 

И кашель не мешает.

***

А.:

Сегодня купили невозвратные билеты из Москвы в Самару на конец апреля. Теперь уже точно: отступать некуда. Пора начинать потихоньку готовиться к переезду. Раздать лишние книги, ненужную посуду, отправить одежду на благотворительность. Раньше можно было сдавать вещи в H&M, и я искренне думала, что это единственное преимущество данного магазина.

Совсем не так я рассчитывала уезжать из Москвы. Конечно, я не из тех, кто считает это каким-то откатом назад или проигрышем. Дескать, не покорила столицу. Сейчас покорить (и покарать) Москву могут разве что люди в форме. И всё равно, как там пела Земфира (хотела написать Z, но буква теперь дискредитирована)? «До свиданья, мой любимый город, я почти попала в хроники твои».

Я действительно полюбила Москву за эти три (или четыре?) года. Казалось бы, срок небольшой, и я даже ни разу не работала с московскими заказчиками, не устраивалась в офисы за 100К. Моя Москва — это позднее утро, кофе за 60 рублей, прогулка вокруг Новодевичьего. Причем тут всегда есть выбор: кофе можно брать и в «Cofix», и в «OnePrise» (рыночная экономика, здоровая конкуренция, все дела). А ещё, если настроение хорошее, то гулять можно по Новодевичьему монастырю, а если печальное — по Новодевичьему кладбищу.

В Москве мы умудрялись прожить на те же деньги, что и в Самаре, но мы были тут так счастливы. «Нам с тобой так мало надо для двоих». Мы завели (ну как завели, она завелась сама) первую кошку, сходили на литературные вечера почти всех любимых современных поэтов. Попробовали авокадо, в конце концов! Ну и сколько же классных людей мы тут повстречали.

Прощальную вечеринку назначили на середину апреля — в Мишин день рождения. В подарок — воспоминания им о нас и нам о них. Таких разных, таких талантливых, таких мечтающих о лучшей жизни. Теперь помечтаем в разных городах. Наверное, будем устраивать видеозвонки. Если останется, где. Впрочем, в дружбу на расстоянии я не верю ещё с тех времён, когда переписываться можно было только на форумах.

***

В.:

Родственники кричат в телефонную трубку, бросаются фразами «Да куда ты смотришь?! А как же твой прадед? Ты ведь писала о нём сочинения в школе!».

Сказали, что больше мне не позвонят.

Я сказала «До свидания».

А лучше бы ничего не говорила, правда. И не отвечала на звонок.

После разговора внутри только протяжное слово «бред» и нелепая благодарность за то, что кричат на меня дальние родственники, не родители.

Если бы родители, я бы сломалась. Окончательно.

Моя микроистория пишется на разрыв, навзрыд.

В тишине, после того, как со словами «И ты нам больше не звони» бросаются трубки.

В громыхающей тоске «Чтобы не теряться, вот ссылки на мои остальные соцсети».

Чтобы не теряться.

Чтобы не теряться, нам нужно для начала перестать кричать друг на друга.

Но мы не перестаём.

И теряемся. Теряемся. Теряем.

Что мне осталось?

Пойти и купить по вечерней скидке две ромовые бабы и пирожное.

Спуститься вниз и пройти мимо финских чипсов по акции (тотальная распродажа).

Вернуться к тяжёлым мыслям о том, что у меня нет высшего образования, нет работы, нет возможности (финансово) помочь своей семье.

Что мне осталось?

Я пишу эти слова в заметках телефона. Я осознаю их тотальную бессмысленность.

Но продолжаю верить, что понимаю, что такое добро, а что такое зло.

Это всё, что мне осталось.

Сейчас.

***

I.:

Тбилисский таксист демонстрирует 10-килограммовый мешок риса в багажнике и три упаковки туалетной бумаги по 16 рулонов в каждой — у нас тоже кризис, говорит.

«Я своим детям обоим — им двадцать один и пятнадцать лет — с младенчества рассказываю, что в России хорошие люди, брат, — говорит другой тбилисский таксист. — Надо понимать, брат, где люди, и где вот это. Верите мне? Ну вот. А они не верят».

«Сомневаюсь, что вас кто-то к себе пустит, вы же из России», — говорит какой-то риелтор.

«Я всё понимаю,  — говорит Ия, хозяйка квартиры. — Я сама историк, у меня бабушка из Беларуси, у меня прадедушка на Урале жил, но…»

Продавщица крошечного магазина вместе со сдачей выдаёт двухминутный монолог о происходящем в мире.

Пьяный дяденька на улице бежит к нам через дорогу и скороговоркой выдаёт свою биографию — сам одессит, отец из Томска — люди ни при чем, политика у вас грязная. 

Какие-то парни с ходу начинают про «вашего президента», потом жмут руки. 

«Мне сейчас надо кое-что у вас спросить, — говорит хозяин гостиницы. Его зовут Резо. Резо громкий, большой — наверное, метра два, — широко машет руками, занимает всё пространство и как будто немножко светится: и седина, и глаза, и кожа. В последние четыре дня, состоящие в основном из автобусов, такси и комнат, каждые пять минут кто-то хочет что-то нам сказать или кое-что у нас спросить. Вот и Резо тоже. Я внутренне сжимаюсь каждый раз и думаю, где бы найти слова и донести их все, не расплескать по пути. 

«Кое-что важное, — говорит Резо. — Вы любите вино? У нас на минус первом этаже домашняя винодельня, я вас вечером угощу». «И ещё, — говорит Резо. — Вы любите собак? У нас живёт щенок. Вот такой! — Резо отмеряет от пола метра полтора. — Грузинская овчарка. Очень добрый. Мне надо вас познакомить».

***

П.:

Спасают животные. 

На десятый день того, что нельзя называть, мы притащили в дом кроликов, семь штук, и сделали им прививки. От геморрагической лихорадки и чего-то еще. Муж колол не глядя, как будто орудовал в условиях полевого госпиталя — либо пан, либо пропал. Кошка гладила крольчат лапкой. А сегодня одного, из младшего помета, бело-серого, в пятнах, мы лечили от конъюнктивита. Я промыла ему глаз настоем ромашки. Крольчонок заснул у мужа на животе, возможно, от ужаса. Я посадила его в коробку из-под детских кроссовок, пока будет сохнуть мордочка, на улице минус. Дала морковку. Накрыла от кошки шарфом — он слишком маленький для ее интересующихся лап. Кролик был безучастен. Бей, замри или беги. Он замер. Как все мы сейчас. Когда мы вернули его к матери, та обнюхала его настороженно. От малыша пахло аптечной ромашкой. Но приняла.

Я думаю о том, что мы сами уже никогда не будем прежними. Даже если по волшебству наш мир станет прежним однажды.

Сможем ли мы принять себя такими — изменившимися? Пахнущими электрическим дымом (информационной) войны… 

Подруга, у которой уже куплен билет на апрельский самолет, просит принять в наш дом ее мышку. 

Подруга занимается диджитал, не держит животных, мышь попалась в мышеловку в квартире. «Она вышла в первый день, 24-го. Мне кажется, она принесла [РКН]. Может, я ее выпущу, и тогда все остановится?» — говорит подруга. «Сдай в зоопарк», — советую я. Подруга живет как раз напротив. «А так можно? Сдать и чтобы ее не убили?» Я не могу дать гарантий. Гарантий больше нет. Я бы остереглась. Особенно людей. Пока мы разговариваем и подруга поит мышку из шприца, к ней из кухонной щели выходит еще одна. Как будто за помощью. «Двух возьмешь? Не убьешь?»

Можем ли мы отвечать теперь хотя бы за себя?

Другая девочка, которая любит животных, что неделю назад постила в сториз современную свастику, приходит ко мне в личку в слезах: «Ты была права!» И показывает объявление в группе собачников: восемь щенков маламута голодают в Харькове, заводчики отдают малышей бесплатно.

Мы давно думаем о собаке, я не против to adopt а pet, взять из приюта, тут хороший шанс — щенок и благое дело. Я полчаса читаю про особенности породы: характер, воспитание, кормежка… Вот муж проснется, и мы возьмем щенка. 

Когда муж просыпается, я понимаю, что харьковского маламута невозможно взять мне, при всем благородном порыве — я в Москве, и я русская. На месте заводчиков я бы тоже не рисковала. 

Что-то происходит с моей головой. Полчаса гуглить породу харьковского маламута… 

Я прохожу тест на магическое мышление. 

Оно же — шизотипия.

Так, по учебе прислали. 

Мне кажется, что я всегда верила во все и даже больше, а сейчас — верю сверхмерно.

Мой результат оказывается чуть ниже среднего в популяции. 10 из 30. Норма — до 20. Я, выходит, трезва. Даже сейчас. То, что я молюсь Мадонне с обложки, слушаю, как дятел стучит по мне, как колокол Джона Донна стучит по каждому, и вплетаю в свой нарратив войны все живое и фанатично одушевляемое, включая 13 кроликов и крольчат, — это не патология, даже не подступы к ней… 

Но если мое мышление не магическое, а мышление большинства — тем более (либо — это мышление черных магов), то как, черт подери, мы разрушим башню Саурона?

…Мои ладони пахнут аптечной ромашкой. 

Я зарываюсь в них, как в летний луг.

Сегодня видеть, что где-то за горизонтом спецоперации есть летний луг, верить в это — уже магия. Уже усилие мага. 

Я хочу, чтобы на этом лугу было много-много живого.

И пусть кролики обрывают цветы.

***

K.:

— Доктор, здравствуйте, у меня тут такое…

— Вижу-вижу, голубчик, весь бледный, трясётесь, синяки под глазами, морщины на лбу, новости читали всё-таки?

— Каюсь, читал.

— Я же вам говорил — никаких новостей, только мемы с котами, как же я буду вас лечить, если вы не придерживаетесь рекомендаций!

— Это не всё, доктор. Ещё я спорил с мамой про политику…

— Да за какие грехи вы мне достались пациентом!

— Но, понимаете, она же уверена, что это во благо, вот я и шлю ей новости Новой газеты и Медузы, может, одумается.

— Так, записываю, если не послушаетесь, то уже не знаю, что с вами делать. Доза мемов с котами — не менее двух часов в день. Если не поможет, добавить ещё два часа хихиканья над анекдотами категории Б. Общение с мамой — исключительно на нейтральные темы, то есть, погоду можете обсудить, больше ничего. 

— У меня ещё соседка сверху, она новости смотрит на максимальной громкости, а я всё слышу.

— Боритесь, голубчик, включите ей эфир Шульман на максимальную громкость.

— А может, вы мне пропишите что-нибудь?

— Ну, из успокоительных у нас остались валерьянка да пустырник, вот их и попейте. И по возможности почитайте об эмиграции. ВПН не забудьте установить, в Макдональдсе напоследок бигтейсти закажите.

— Но как быть с чувством вины? Я же ничего не могу — ни на улицу выйти, ни в сторис «х*й в*йне» запостить, ни маму переубедить.

— Хотел бы я найти человека, который знает ответ на это. У вас кот есть? Вот, погладьте, это успокаивает, я сам только так и спасаюсь.

***

V.:

Закрывают Инстаграм. У меня нет аккаунта в Инстаграм. Есть у моего кота. Я вела его от имени кота.

Год назад кот заболел. Оказалось — смертельной болезнью. Оказалось — нет, больше не смертельной. Наука нашла лекарство. Просто лечение очень дорогое.

Я потратила все сбережения на препарат. А когда деньги кончились, открыла аккаунт в Инстаграм. Там много таких,  как мы.

Я не верила, что удастся собрать. Но стали приходить деньги. От людей из разных стран. Кто-то присылал сто рублей, кто-то десять долларов. На сбер, на РayРal.

Казалось бы, глупость какая — кот.

А кот выжил. Стал большим и важным. Шестнадцать дней назад он проснулся раньше обычного, все ходил по комнате кругами. Есть не просил, только тихонько матерился себе под нос.

А теперь часто приходит, сидит рядом. Раньше не приходил, а теперь приходит. А когда сплю, иногда ложится на грудь.

А я все думаю — сколько их осталось там таких, в Инстаграме? Маленьких и больших, породистых и дворовых. Кто им теперь поможет?

***

Ф.:

Повседневный шпионский роман обретает новые грани и становится культовой книгой о советском разведчике. Скорее, «Щит и меч», чем «Семнадцать мгновений…» — авантюрный сюжет, написанный угловатым сухим языком алгебраической формулы. Давай мы с тобой рассудим логически, Генрих, как называются люди, которые уничтожают других людей.

На вторую неделю войны информационной я в собственном доме ощущаю себя как на миссии по вербовке местных на вражеской территории.

Мысленная аналогия ужасна, но и события от нормы далеки.

Стоит уйти на полдня, как в борьбу вступает телевизор, и после вербовку приходится начинать заново. Их много по ту сторону экрана — безликих Других. Они каждый день придумывают новые абсурдные версии, снимают новые пропагандистские ролики, находят новых виноватых.

А мои сторонники от меня далеко. Большую их часть я даже не знаю лично. Знаю, что у нас одно дело.

Ладно, какой там уже шпионский — любой старый фильм-сказка для детей. Цветная плёнка, чёрно-белая моральная парадигма. Юные зрители наглядно видят, кто с умным благородным лицом идёт к высокой цели и какие образины в сложном гриме — Другие, чуждые, с недобрыми намерениями, — возникают на пути героев. Кажется, в жизни так не бывает. Бывает.

Под знамёнами условных, эпических -хороших-, на чьей стороне правда и совесть, ты всегда будешь жёстко ограничен в методах — и принуждён постоянно оправдываться, декларировать и разоблачать.

И я всё это делаю, раз за разом: оправдываюсь, декларирую, разоблачаю, оперативно гуглю, выстраиваю логические цепочки, зачитываю вслух, показываю материалы. Понемногу начинаю ориентироваться во внешнеполитических конфликтах Восточной Европы после развала Союза. Узнаю, что такое Гагаузия (автономная область имени одного этноса в Молдове, которая едва не отделилась в острую фазу конфликта Молдовы и Приднестровья). Сверяюсь с украинским законодательством, чтобы узнать, прости господи, легализованы ли там спорные моменты и процессы, о которых с апломбом объявили мои невидимые противники из телебашни.

Мне всё время кажется, что мы — победим, если хоть в чём-то победит каждый из нас. Мы все знаем, что такое проиграть на площади — когда вас меньше и вы безоружны. В споре — особенно в виртуальной реальности, против числа ботов, сравнимого с DDoS-атакой. В борьбе за собственное право голоса, примеров отвратительно много. Но вот в этом одном, единственном только моём сражении клятой диванной инфовойны я не могу, не имею ни малейшего права проиграть.

***

A.:

Микроистория этого дня — преподавательские будни. 

Мне 25 лет, я преподаю английский в одном из московских технических вузов. 

В эту пятницу я проводил финальный экзамен для своей первой учебной группы. Это студенты, которые получают дополнительную квалификацию переводчика в профессиональной сфере. Я занимался с ними два года. Мы шли по учебнику SpeakOut от Intermediate Advanced. Конечно, их уровень остается ближе к Upper-Intermediate, но у большинства теперь снят зажим в говорении, что я считаю достаточным достижением. 

Я не самый лучший преподаватель. Я давно планировал получить квалификацию CELTA, но теперь снова эти планы отодвинулись. Я получил эту работу по знакомству. Объявление в чат группы кинула моя однокурсница с филфака. К тому моменту я проучился в магистратуре филфака меньше полугода и успел усвоить, что мой английский ужасен. С ужасным английским я успел поработать переводчиком для делегаций и официальных встреч, но о филфаковской недосягаемой чистоте можно было только мечтать. 

Поэтому я, конечно, волновался перед собеседованием. На собеседование я пошел с одногруппником с таким же варварским и дикорастущим английским, как у меня.

Собеседования на английском не было. Глава кафедры, как атаман казаков, пообещала нам богатые дары на новых берегах, а её зам, добрейшая Наталия Владимировна, снабдила методичками и английскими учебниками. Так началось путешествие длиной уже в два года. 

На экзамене я проверял умение студентов разговаривать на различные повседневные темы в формате свободной речи, перевод текстов с русского на английский и с английского на русский, последовательный перевод в обе стороны предложений без подготовки. Почти все получили отличные отметки. Я надеюсь, что даже если не был безупречно подготовлен в методическом плане, я все же дал своим студентам веру в собственные силы и основу для роста. Наверное, когда студенты, пусть и в рамках экзамена по английскому, могут честно рассказать про свои тревоги, мечты, радости от сдачи других экзаменов — это уже хороший знак для учителя.

***

A.:

Мама постоянно спрашивала меня, что ей делать, чтобы не нервничать. Что пить и что есть? Я не находилась с ответом, а потом всегда что-то выдумывала, делала это улыбаясь, чтобы она не видела, что мне тоже страшно. Я теряла ее, такую сильную и могучую, такую ответственную и надежную. Мне казалось, она знает все, она может все. Даже перенести труп француженки  на другой этаж. Как она, бесстрашная, пошла к соседке и попросила о помощи, и как они, две простые женщины в домашней одежде, взяли и понесли. Никто не видел, ничего не случилось. Какая ты опора, какая власть. Сейчас ты будто маленькая, я тебя обнимаю по-взрослому, хочу чтобы тебе было спокойно, я хочу все тебе отдать, но чтобы ты стала прежней. Ничего не выходит, только все больше я злюсь про себя и ненавижу тебя. Как ты могла так разрушиться? Потерять наши документы на квартиру. Улыбаюсь. Мне не весело. Мерзко, и меня переполняет ненависть и блевотина, которая подступает. И зачем я заходила есть в эту «узбечку», этот курдючный жир, этот баран, прилипший мне к языку. Зира с запахом пота старейшины из аула. Ты давно не готовишь мне соте из баклажанов. Ненавижу, как их называют на Кубани — «синенькие». Сами вы синенькие, и меленькие, и жалкенькие. Ненавижу эту бесцеремонность и беспредельный задор. Я давно не выезжала из Москвы, я прикована к тебе, что ещё ты сможешь придумать, что ещё сделаешь. Иду убирать за кошкой в туалет. Прошу перестать закапывать, мне неудобно и некомфортно, но этот процесс надо скорее завершить. Не хочу, чтобы этот запах заякорился у меня с тобой. Раньше ты пахла мускусом и розой. Но потом стала заходить в магазин «Новая заря» у метро. Почему ты стала покупать «Красную Москву»? Этот запах напоминает тебе молодость, так пахла моя учительница, воздух в конце весны? Я возвращаюсь в комнату, ты увлечённо смотришь телевизор. Меня это, конечно, бесит. Меня все бесит в этом старом доме. Я благожелательно спрашиваю: «А что, Петросян ещё живой?»

---

ДЕНЬ ПЯТЫЙ →

---

← ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

---

Д.:

До чего же мне сейчас хорошо. Сердце приятно постукивает ожиданием субботнего «после полудня». Часики тикают, проскакивая сквозь оставшиеся, похожие друг на друга, как клоны, минуты. Вырываюсь из тягучих муторных будней. Таю, как льдина в духовке, от сладкого лепета соседских детей за окном. Нос уже чует аромат пирога, который пока еще в планах. Воздушный, золотистый, лимонный и яблочный. 

Ну как же мне это нравится — сдобрить уютными мыслями последние занудные дела! Я уже вижу, как бархатистое тесто расправляет бока, упираясь в ребристую форму. Я непременно все подгадаю. Выну пирог и отправлюсь навстречу ребенку из школы. И мы будем лениво плестись по весеннему городу, притормаживать у мелких местных лавок и глазеть на прилавки. А они так изобилуют разноцветными лакомствами, что ты невольно начинаешь прислушиваться к подкрадывающимся ощущениям: «А не купить ли нам еще чего-нибудь вкусненького?» 

И пусть катятся к черту все эти черти со своими чертовыми бестолковыми санкциями! Нам и без их чертовщины-заморщины так хорошо!

***

T.:

Как пахнет беда

«Пришла беда — открывай ворота». Почему именно ворота, а не калитку, не дверь? Наверное, калитку или дверь можно открыть для неприятности. Но не для беды. Она везде: забивается в ноздри, в легкие, хрустит на языке… Непреодолимое бедствие — беда. Это то, чего не должно быть, но случилось.

Мой первый осознанный запах беды — запах гари в деревне у бабушки. Сколько мне было лет? Не больше двух. Когда выносили вещи из дома, меня вынесли на улицу прямо с кроваткой. Половина деревни уже сгорела. Горел дом тети Груни, почтальонши. Потом дорога, потом — бабушкин. Была ночь, но от пожара светло как днем. Пожарных вызвать неоткуда. Мобильных телефонов, да и вообще телефонов в послевоенной деревне не было. Из домов, до которых пожар еще не добрался, вынесли пожитки. Люди покорно стояли и ждали своей очереди. В тот раз беда до меня не добралась. Дорога остановила пожар. Дом тети Груни сгорел последним. 

Сорок лет спустя пришла. Неожиданно, даже пожитки не удалось вынести. Долго потом пришлось жить на пепелище искореженной судьбы, изувеченной души. Восстанавливая, очищая, разбирая завалы… Выбралась! Ободрала старое до кирпича, сделала капремонт. Зажила, привыкла к хорошему. Решила, что чаша страданий выпита до дна. Даже запах детского онкологического отделения выветрился.

А нет! ОТКРЫВАЙ ВОРОТА! Мгновенно оживает вся палитра запахов беды. Детский страх перед неотвратимостью стихии. Взрослый страх перед неотвратимостью смерти. Начинаешь думать о людях, которые дышат гарью, выносят из дома пожитки, хоронят детей… 

И с благодарностью встречаешь каждый день, для тебя назначенный.

***

Т.:

Если бы все человеки сделали себе анализ ДНК, они бы удивились. Во всяком случае, охота убивать друг друга точно бы поубавилась. Некоторые захотели бы самоликвидироваться — когда жалуешься, что всю жизнь «достают» евреи, а в твоей слюне нежданно-негаданно обнаружится кусок ДНК ашкеназов, сможешь ли ты с этим жить дальше? Или наоборот — считал свою бабку еврейкой, а в тебе ни капли желанной крови. Тоже грустно, ведь мысли о пенсионном и тёплом Израиле где-нибудь на берегу моря частенько согревали в непогоду и добавляли глазам таинственности.

А если из твоей ДНК полезут скандинавы, хотя бы в количестве двух-трёх процентов? Чем не повод возгордиться родственниками-викингами и отрастить бороду? А можно прожить замужем двадцать лет, и при составлении родословной вдруг выяснить, что «чисто русский» прадед мужа родился в той же стране, что и твои предки — в Беларуси. После таких откровений обнаружится, что упрямство любимого не так уж и противно твоему внутреннему миру, а сам супруг с каждым днём становится роднее и понятнее.

Выяснить наконец, почему так хочется в гости к Прибалтике — это кусочки твоей ДНК мечтают дотянутся до родных уголков: испить свежего балтийского ветра и прогуляться у моря под сдержанно-ласковым солнцем.

А если знаешь, что общие с соседом по лестничной клетке прародители были когда-то шведами, удирающими из-под Полтавы, или брали Бастилию, не дождавшись на обед лягушачьих лапок, — разве станешь предъявлять ему претензии из-за следов детской коляски на полу или сломанной общей двери? Во имя кровяных телец починишь и дверной замок, и вымоешь пол, потому что все мы — жильцы одного большого муравейника. И пока Маск с Рогозиным не проложили космические тропы на Марс или куда получится, люди на Земле — братья и сёстры, а если ссориться и выяснять отношения, корабль в будущее может улететь без нас.

***

Н.:

— Ваши документы, пожалуйста. — Сытый дэпээсник изучающе смотрит на мое водительское удостоверение, потом на меня. Достает фонарик, светит мне в глаза.

— Что вы принимали?

— Ничего.

— А почему у вас зрачки в точку? Михалыч, ну-ка, иди глянь! Смотри, у нее же зрачков вообще нет.

Подходит Михалыч. Вдвоем светят мне в глаза фонариком.

— Да, и правда — вообще на свет зрачки не реагируют, — подтверждает Михалыч.

— Так, что вы принимали?

— Ничего.

— Выйдите из машины.

Я выхожу. На мне спортивная куртка, леггинсы, кроссовки для бега, шапка. Я еду домой с пробежки в парке. На заднем сиденье машины обеспокоенно стоит и смотрит на меня мой пёс Феня. Скандалить бесполезно. Сейчас они отправят меня на освидетельствование. Отказываться нельзя. Отказ от медицинского освидетельствования — автоматически лишение прав. Куда я дену собаку? Он же замерзнет в машине, пока они возят меня на освидетельствование. Нельзя его тут оставлять.

К двум стоящим передо мной ментам подходит третий.

— Что стоим?

— Да вот — наркоманку поймали.

— Да? А с виду такая невинная.

Плохо сыгранный спектакль с плохими актерами. Их расчет — на то, что я испугаюсь и начну предлагать им «решить все по-мирному». Стоят и смотрят на меня, ухмыляясь. Я достаю телефон, начинаю набирать в поисковике «Горячая линия МВД», чтобы сообщить о том, что сотрудники такие-то, номера жетонов такие-то, оказывают на меня моральное давление. Эта запись потом мне пригодится в суде. Параллельно думаю, куда поеду на независимую экспертизу, потому что их эксперт наверняка в доле и «найдет» в моих анализах следы наркотиков. Потом суд. Найти контакты адвоката Лехи или позвонить в «ОВД-инфо»?

И тут мой телефон звонит сам. Это Денисон.

— Алло, ты где потерялась?

— Да видишь ли, меня тут задержали сотрудники ДПС, подозревают, что я под чем-то.

На лице дэпээсников появляется сомнение: «С кем это она говорит? А вдруг со своим «папиком»? Машина дорогая, собака породистая. А вдруг её «папик» знает кого-то, кто знает кого-то? Короче, нам не нужны проблемы».

Протягивает мне водительское: «Езжайте».

Основная эмоция сегодня — это страх. Страх людей в форме.

***

D.:

Сегодня иду в баню. Не мыться — бухать. Пашке сорок пять исполняется. Точнее, уже исполнилось. День рождения у него восьмого марта, очень легко запомнить. Приду, разденусь в предбаннике, простыней обмотаюсь. Здорово, Серёга, здравствуй, Лёха, привет, Илья. Обниму именинника. Давайте выпьем. Выпили. Ну, что нового? Как у вас, спокойно? Работаете? Пока спокойно, пока работаем. Банк вот сказали поменять для зарплаты, зарплата-то у меня оттуда приходит. Ну, поменял, посмотрим. У вас как? Продаёте? Продаем, пока всё так же. Ещё по одной выпили. Пошли париться. Я не люблю париться, особенно пьяный. Мне душно, трудно дышать и просто скучно сидеть на горячем полке. Потом в бассейн, тоже не люблю и нежелательно, но прыгаю вместе со всеми. Ну что, мужики, пошли выпьем? Пойдем. Выпили. Что будет-то, как думаешь? Я думаю, сейчас договорятся и будем возвращаться понемногу. Да хрен знает, мне кажется, долго ещё всё будет, сейчас начнутся расторговки. Каждому что-то надо. И начнётся: Путин, НАТО, Зеленский, Евросоюз, Лавров, НАТО, Штаты, Китай, козлы, евро, доллар, в жопе, НАТО, Путин, дебилы, друг в Харькове, офис в Киеве, Зеленский, Лукашенко, да всем насрать, ракеты, беспилотники, пиздёж, боевые рептилии. Стоп. Какие рептилии? Надо срочно выпить. Выпили. Помолчали. Ну, пацанов наших жалко, конечно, да и хохлов жалко, жили себе люди, жили. 

Потом, пьяные, будет одеваться, выйдем в морозный воздух, станем курить. Втиснемся в такси, наверное, две машины вызывать надо будет, поедем пить вино, сначала, наверное, в «Руби», есть устриц, потом к Пашке домой. Потом я проснусь дома, может быть, даже на полу в коридоре или в детской. Обшарю карманы: бумажник, ключи, телефон. А потом буду всё воскресенье страдать и писать текст шестого дня.

***

О.:

Лежу в комнате салатового цвета. Этот цвет сегодня мой фаворит, глазам приятно. Я заболела. В горле ощущение, как будто кто-то решил натереть его на овощной тёрке. Голова кажется больших размеров, и поэтому ей больно. Температура предательски ползет, нагревая тело. В каждом суставе огонь. Открыта форточка, и в комнату заходит весенний воздух. Он свежий, потому что за окном минус четыре, но солнце изо всех сил старается его прогреть, и ко мне он заходит уже потеплевшим. Снаружи тишина. Нет машин, не ходят люди, не поют птицы. Все спрятались во дворах, а может, и вообще улетели. Стрельба и взрывы не нравятся никому. Непривычная тишина, ещё и в субботний день.  

***

К дочке приехали сотрудники-волонтеры, и мы разжились небольшим количеством овощей. Как это здорово, что среди людей поселилось и живёт милосердие. 

Маму из больницы мне отдали в первый день [РКН], недолеченную, с положительным тестом на ковид. Сказали: 

— Забирайте. Пятый этаж,  мы вам её не сохраним, если бомбежка. 

Ковид дал по сосудам, в больницу определяли с подозрением на инсульт. По больничному протоколу лечат только ковид. Как я ни старалась обратить внимание врачей на мамины сосуды, всё было напрасно.

 Привезли мамочку домой, она ни стоять, ни сидеть не может. Стонет. Меня всё время беспокоят ее сосуды. Они не пролечены. И вдруг опять криз. Мама теряет связную речь, давление растет. Я даю ношпу и таблетку от давления. Оно медленно возвращается в допустимую норму, но речь не возвращается. Мама молчит, смотрит на меня, отвечает на вопросы слабым кивком головы. Я в отчаянии, скорые не ездят, уже бомбят, связи с врачом нет, она за городом. 

Звоню знакомому терапевту и слышу:

— Крепись, это неизбежность.

— Мамочка моя, как мне тебя вырвать из этого состояния, как вернуть к нам? — Внутри звериный ор.

Мама на глазах слабеет, я ложусь спать с ней. Что-то пугает её во сне, она тянет ко мне руки, я обнимаю её, как ребенка. Крепко сжав мою руку, она засыпает. Я молюсь всю ночь, я прошу подсказки, я не хочу сдаваться, я не принимаю это.

Утро без изменений, тихая, молчаливая мамочка смотрит на меня, со всем соглашается. Но мне кажется, что она сейчас в каком-то своем мире, что-то шепчет, к кому-то тянет руки, улыбается. Я хочу её обнять, но объятья мамы не предназначены мне.

 Удается списаться с врачом. Она надиктовала названия препаратов, которые могут спасти маму, но аптеки не работают. Заказали через волонтеров, но в город подъездов нет.

Дочка бросила клич в соцсети, но я не поверила в положительный исход. 

 У всех беда, кто будет таким заниматься.

Руки стали опускаться, сознание потихоньку принимает эту жуткую неизбежность…

Но Бог есть, и он показывает нам свое расположение через других людей.

Вдруг звенящую тишину разрывает мобильный звонок. Голос соседки дочери радостно вещает:

— Солнышко, прибеги ко мне, я купила твоей бабушке кое-какие лекарства!

Разве это не Ангел Хранитель, посланный Спасителем?

Сейчас мы заканчиваем курс уколов. Мамочка вернулась к нам. Разговаривает, стала подниматься в кровати. Мы даже стараемся понемногу вставать на ноги и делать несколько шагов.

Врачи, мягко сказать, удивлены. 

Жизнь в моей маленькой квартирке продолжается.

Слава Богу за всё.

***

П.:

Субботний движ

К военным сводкам начинаешь уже привыкать. Новости не так трогают, хоть это и печально, а может, защита организма от всего того, что творится за бортом. Открыл сегодня фейсбук и удивился, мягко сказать.

Мой товарищ запостил фотографию, где он стоит с задранными до колен штанами, в носках на ковре, на голове тюбетейка. Подпись гласила, что он давно все обдумал, готов свой выбор отстаивать. Что принял он ислам и получил имя Мухамед.

В комментариях мнения разделились: мусульмане его поздравляли, православные выказывали сдержанное удивление.

Я тоже поставил смайлик «Ух ты!» с открытым ртом и воздетыми к потолку глазами, который выражает все, что угодно, от одобрения до полного неприятия.

Очень хотелось написать «Шаббат шалом», и я почти набрал, но потом удалил, рассудив, что ему и так достанется.

Всё это было странным ещё и потому, что во времена мятежной юности, отравленной запрещенными препаратами, товарищ готовился к постригу в монахи, но в последний момент передумал. С духовенством вышли у него какие-то разногласия. Веру он сохранил, держал посты и знал все церковные праздники.

Что на него так повлияло, я не знаю. Писал человек стихи, книги. В последнее время работал фотокором, и во время январских событий его чуть не пристрелили, пока он с камерой бегал по городу.

Выбор его я в любом случае уважаю, думаю, что человек взрослый, понимает, что делает.

Вот такие субботы в наших палестинах. 

***

K.:

Прямо на наших глазах сегодня под электричку затянуло мужчину.

Ну, точнее сказать, наверное, на наших ушах?.. Это случилось в момент, когда электричка замедлялась, и то, что что-то произошло, я поняла по исступленным крикам пожилой женщины, которая действительно все видела, а не стояла к рельсам спиной, как я. Ее лицо было похоже на заголовок газеты — оно многократно увеличило и исказило произошедшее, по ее дрожи и стенаниям я решила, что нужно срочно уводить подругу с платформы, пока она не увидела то, чего не сможет забыть.

Старик был жив, даже бодр, когда его вытащили, я мельком видела его рассеченную голову и кровь на шпалах. Две недели ужасных фото и новостей сделали свое дело, я чувствую, как сильно притупились мои эмоции. Я сегодня стояла у сломанных перил видовой площадки, ко мне начал подкрадываться привычный приступ паники — и отошел обратно, как какой-нибудь батончик Mars или Domestos: ему не понравилось, что я смотрю на то, чего боялась раньше, но больше не боюсь.

Я веду свой маленький счет потерь — в одном столбце любимые бургеры KFC, футболки H&M и подписка на Netflix, а в другом — все, оторванное от моей души и моей жизни — способность ужасаться, когда надо ужасаться, возможность путешествовать и увести тебя туда, куда захочешь, по первому запросу.

Природа не терпит пустоты, и вместо этого всего я получила черную, упрямую решимость, что я не сдамся и буду идти вперед. Мне страшно и больно оставлять так много позади, меня подтачивает мысль, что наступит день, и я больше не смогу вживую увидеть твое сосредоточенное лицо с забавными морщинами вокруг глаз, которые выдают все лучшее в тебе с потрохами.

Как сильно я хочу забрать тебя и все, что ты захочешь, и увезти как можно дальше, но не умею и не знаю, как.

***

В.:

Очень маленькая жизнь. Если сделать выжимку. Так-то большая и бестолковая. Внутренние границы крепче внешних. Сегодня должен был быть прекрасный денек, но снова не сложилось. Видимо, я, как и многие сейчас — в измененном состоянии сознания. Попала чудом на выставку Врубеля, которая закроется через два дня. Все чудесно, все прекрасно, да только я ничего не чувствую. Безумно жаль всех — жаль художника, который хотел только творить, но сошел с ума. А еще у него умер ребеночек, и я не знаю, как они с женой смогли это пережить. Портрет ребеночка с заячьей губой. Врубель не уничтожил этот портрет. Наверное, потому, что это все, что осталось от сына. Мне плохо, когда я думаю про смерть, я никак, никак не могу ее принять. Мне плохо от того, что в любой момент может умереть тот, кого ты любишь. Или ты сам. Бояться сделать остановку на Крымском мосту — кажется, можешь рухнуть на плавающие льдины. Все забыли о весне, но она все равно будет. Только дети будут радоваться. А мы — смотреть на них и выдавливать из себя кислую улыбочку, лишь бы дети не грустили, хотя бы они. Они не виноваты. Я тоже не виновата. Я хотела как лучше. Но все невовремя. Я мастер делать все невовремя. Невовремя родить ребенка, невовремя сменить работу, невовремя устроить свою выставку (на которую, конечно, никто не пришел), невовремя родиться. Вчера я невовремя отправила свое иллюстраторское портфолио в 20 издательств. Конечно, мне ничего не ответят. Завтра невовремя отправлю резюме туда, куда меня не возьмут. Депрессия прорывается через антидепрессанты, надо бы увеличить дозу. Сказала своему ребенку, что у нее плохая мама и надо найти новую. Дочь говорит: мама, хватит про себя говорить гадости. С такой-то матерью приходится быть взрослой, да. Никто не знает, какие травмы детства она будет вспоминать на приеме у психотерапевта. Надеюсь, я этого уже не узнаю. Надеюсь, что она сильная и как-то справится.

***

E.:

Мы на даче. Я пью чай на крыльце. Уже довольно тепло. Солнце припекает мне правую щеку, и даже захотелось снять шапку. 

Вокруг меня белый снег, зеленые сосны, желтые дома и голубое небо. 

Я слышу стук молотка, капель, песни птиц, голос соседки — разговаривает с кошкой. 

Пахнет моими новыми духами, морозным воздухом и неожиданно блинами — кто то из соседней, наверное, печет блины. 

Хорошо. 

И почти перестала болеть голова. 

Я еще не читала сегодня новости, не смотрела телевизор. Муж сказал — все без изменений. 

Но я все равно жду, что все закончится. Что больше не станут убивать людей. Что я не буду смотреть репортажи по телевидению, чувствуя глубоко внутри какой-то болезненный тугой комок, не буду со слезами на глазах читать рассказы людей, которые там. И представлять, представлять, каково это — оказаться там. Вне весенних запахов, обыденных звуков, вне мирных цветов. Не почувствовать, что приходит весна, еще понемножку, но уже с весенними запахами земли, с капающими домами. У нас в этом году очень много снега. На даче огромные сугробы, наверное, будут таять долго и обильно. 

И я все равно верю, что все это безумие скоро закончится. Что, может быть, даже сегодня вечером или завтра я включу телевизор и услышу, что [РКН] больше нет, что все правители наконец-то смогли договориться. Ведь люди всегда должны договариваться, они умеют слушать и слышать, и так хорошо говорят на камеру. 

И сразу глубоко внутри разольется бодрящее тепло, и запахнет праздничными мандаринами, и шоколад будет крошиться на зубах твердыми крошками. 

И пусть не вернутся обратно ни Оби, ни Икея, и вместо инсты вернемся к нашему старому ВКонтакте. 

Мы все еще сможем договориться при помощи слов, я верю…

***

T.:

Моему малышу сегодня два, 

За столом, конечно, опять [РКН],

Гвалт и споры и пересуды.

И бабушке в Москву вдруг звонит подруга из Лозовой,

И в голосе бабушки слёзы:

Да-да, я тебя слышу!

Давно не звонила, боюсь, вдруг на меня обиделась.

Слышу, слышу!

У внука день рождения.

Слышу!

И я тебя тоже люблю.

Подружки-студентки, две состарившиеся девчонки

Клянутся друг другу в любви через линию фронта,

И у бабушки дрожат руки, когда она откладывает телефон.

Я, конечно, надеюсь, что сыну запомнятся

Не застольные споры и бабушкины слёзы,

А бананово-манговый торт,

Который полдня пекла тетка,

И теткина любовь всегда будет с манговым привкусом.

А ещё — тугой запах латекса:

Папа принёс целый букет шаров,

И отдельный шар с экскаватором.

А ещё — звоночек первого велосипеда:

Ноги пока до педалей не достают,

Но к лету достанут.

Главное, чтоб оно у нас было,

Лето-то.

Я хочу, чтобы он запомнил именно это,

А если бы и вспомнил бабушкины слёзы,

То только вместе с ее словами:

«Лэсечка, я тебя тоже люблю», —

Произнесенными через линию фронта,

Произнесенными через сорок лет дружбы,

Произнесенными, потому что это самые важные слова,

Когда — слышу, я тебя слышу! — прерывается связь.

***

I.:

«Вставай. Сирена», — говорю я. Мама встаёт, а тем временем я подкидываюсь закрыть балкон (стекла выбьет без рам, если окна закрыты, так говорят). 

Помню, как в 14-м по итогу меня мучал всего один вопрос: «Могло ли это все случиться, скажем, во Франции?». 

Высунувшись за дверь балкона, осознаю, что сирены нет. Как это? Я же точно слышала…

Если все так легко провернуть, то сколько таких сожранных стран в мире? И слышала ли я о них в новостях? Думаю, да. И эти новости для меня, скорее всего, были фоном. 

Я возвращаю тушку в комнату и говорю, что мне показалось. Не знаю, как, но мне показалось. Как мне могло показаться?!

Выходит, что все так просто? Оп, и жизнь миллионов уже им не принадлежит (а принадлежала ли?). 

Мне стыдно. Извиняюсь перед мамой, всё-таки 2 часа ночи и она только-только смогла уснуть. 

Если все эти лозунги лишь инструмент невидимых ИХ, то в чем тогда смысл для НАС? Раньше у меня были принципы. Были убеждения. Я даже с несколькими школьными подругами рассорилась из-за них, вот такая принципиальная я была, а выходит, что зря?

Мама отвечает мне сонным голосом, что ничего, лучше уж будить, и возвращается под два одеяла на матрас, который мы сняли с дивана в соседней комнате. 

Все мои убеждения это результат влияния общества, окружения, умноженные на мою наивность (вера в добро, в то, что мир может быть справедлив). А на деле только любовь, забота, доброта обладают хоть каким-то смыслом, который я всегда так искала.

Вдруг я слышу сирену. Встаю, открываю балконную дверь пошире. Да, в этот раз точно она. Бужу маму, и в свете от телефона мы идём в «убежище». 

Все мы хотим принятия, любви и заботы (только они чего-то и стоят). Так может, в этом и есть скрытый смысл «обучения»? Все это будет для человечества на репите, пока до всех и каждого не дойдет, что истинная ценность не может зависеть от жадности, злобы или гордыни? 

Мы как взвод, который наматывает круги, задыхаясь и падая, из-за каких-то «бунтующих» сослуживцев, которые обесценивают человеческую жизнь и считают себя властителями мира. 

Сирена затихла. Можно вернуться и постараться поспать.

***

I.:

День 5

Грубость / китайские истории/

В пять утра послышался отдаленный звук сирены, чуть позже начался шум в подъезде. С каждым этажом он приближался. Грубый хохот ладоней ударялся о безразлично смотрящую на происходящее дверь. Еще мгновение — и уши оглушил шум сотрясавшейся преграды, единственной, которая отделяла меня от неизвестных в подъезде. Тело сжал страх, и в это же время подкралось возмущение: разве можно поднимать жильцов в столь ранний час? 

Услышав отдаляющиеся шаги, я на цыпочках отошла от двери и распахнула окно. Вместо весеннего ветерка в комнату ворвался незнакомый химический запах. Так и есть, наш компаунд закрыли. И уже обработали. Теперь ни выйти, ни войти никто не сможет. Если это надолго, то дня через три придется перейти на воду из-под крана и чай с терпким вкусом, чтобы не думать о том, какая гадость отправляется в желудок.

А вот и люди в белом. Похоже, тест берут прямо в центре компаунда. Очередь расползлась на несколько прядей густой бороды, которая среди китайских мужчин — редкость. Кстати, не зря таких мужчин считают богатырями. Дело в том, что иероглиф «мужество» входит в слово «желчный пузырь», а именно он отвечает за густоту мужской бороды. За одну из прядей этой длинной бороды ухватилась и я. 

Белые человечки действовали с завидной скоростью и терпением. На середине пути к конечному пункту каждый из жителей компаунда проходил регистрацию, отсканировав qr-код. Дети стоящих в ожидании мам и пап оживились, оказавшись в такой большой компании вне школы, и начали играть у фонтана, который разделил бороду на две части.

При встрече с преградой в виде ряда столов выяснилось, что моих данных в списках нет. Последовали объяснения на китайском, сопровождающиеся эхом английского, так как априори считается, что иностранцы на родном языке Поднебесной говорить не могут. Трудно держать себя в руках, когда тебя не пытаются понять только потому, что у тебя другой цвет кожи и не раскосые глаза. Тон голоса начал подниматься выше, а рука при слабо напоминающем английский, но при этом мешавшем понять, что говорят по-китайски, жужжании резко взметнулась в сторону.

Этот жест можно было понять по-разному: «замолчите», «прекратите», «дайте сказать другому», но это не был жест гостя; человека, которого впустили в гостеприимный дом, чтобы дать ему не только кров или угощение, а чувство защищенности. 

Легкий взмах палочкой после моего «А» был почти неощутим — брали пробу из зева. У своего подъезда я заметила, что вишня, которая несколько дней назад выделялась серостью веток на фоне утопающего в зелени компаунда, покрылась белыми цветами. Весна… Солнце радует тех, кто оказался за воротами, в насмешку тем, кого замуровали на ближайшие несколько суток. Здесь, внутри, тоже солнце, но с обрезанными крыльями. И с примесью чувства стыда за то, что чувство признательности не смогло выйти победителем в борьбе за право называться дорогим гостем.

***

M.:

Кони, пони и суббота

Сегодня суббота, а значит, настроение будет хорошим несмотря ни на что. Потому что по субботам я вожу племянницу на уроки верховой езды, как когда-то мама возила меня. Наша учебная конюшня большая и старая, времён Советского Союза. Когда я захожу туда, словно открывается портал в прошлое. Что бы ни случалось с миром и людьми, запахи не меняются. Сено, опилки и лошади пахнут так же, как двадцать, сто, и даже тысячу лет назад.

Лошади и пони шагают в манеже, всадники забавно качают одинаковыми круглыми черными шлемами. По очереди всхрапывают кони, кто-то тихонько выговаривает своей лошади за недостаточно быстрый шаг, кто-то украдкой от тренера даёт любимцу внеплановый кусочек сахара. Потом по громогласной команде «Смена, ррррррысью, маррррш!» караван ускоряется, и шлемы вразнобой подскакивают вверх-вниз, вверх-вниз. Гулкий топот десятков копыт перекрывает все прочие звуки, и только тренер рублеными фразами поправляет ошибки всадников. Здесь вам не верховые прогулки, здесь всё по-взрослому даже для семилеточек на круглых косматых пони.

Пока идёт тренировка, я ухожу с трибун в конюшню. Она почти пустая, все её обитатели заняты делом. И вдруг от звука моих шагов и шуршания пакетика с резаными яблоками радостно ржёт кто-то в самом конце. Тяжелая деревянная дверь денника содрогается от ударов копытом. Так лошади просят угощения. Это Маркиза. Ей уже двадцать три года, но на пенсию она не собирается. Бодрая толстенькая вороная старушка очень даже в форме. Ну подумаешь, на серьезные соревнования её уже не берут. Да и ни на какие не берут. Ей и без соревнований хорошо — она любимица всех начинающих всадников, потому что мудрая и спокойная. И мягкая, как диван. 

Я отдаю Маркизе почти все лакомства из пакетика, она благодарно хрумкает и чавкает, а запах свежеоткушенных яблок на время становится самым сильным в конюшне. Шея Маркизы теплая и мягкая, как бархат. Я обнимаю её, запускаю пальцы в густую короткую гриву и окончательно проваливаюсь в радостное, доброе и беззаботное прошлое, когда деревья были большими, а залезать на лошадь приходилось со специальной табуреточки. Но долго так стоять она не намерена. Яблоки кончились, время вышло. Проверив на всякий случай мои карманы, Маркиза отворачивается и смотрит через мою голову в коридор конюшни. Вдруг еще кто-то придёт с вкусностями. 

А в манеже тем временем суета. Маленький, но гордый пони по имени Бреккет Лаки Старр скинул всадницу и буланым гривастым ядром носится между препятствиями. Незадачливая спортсменка пытается приманить его сахарком, но кто променяет свободу на кусочек сахара? Хотя… если много сахара, а еще яблочко, а вдобавок ласковые уговоры тренера, то так и быть…

Манежный миропорядок установлен, и до конца тренировки уже ничего экстраординарного не происходит. Просто люди и лошади живут свою субботу здесь и сейчас.

***

А.:

Сегодня будет хейтспич. У меня тупо накипело. Как в старом китайском электрочайнике.

Вчера разве что самый ленивый не высказался о «драматичном» (если не сказать «трагическом») закрытии Инстаграма. Я, честно признаться, смотрю на эти заламывания рук по-снобски, подозревая, что больше половины из нас даже не пользовались всеми функциями инсты и уж точно не понимали, как алгоритмы этой сети на самом деле работают. И это я молчу про то, что красота визуального контента хромает у каждого второго, кто превращает Инстаграм в пыльный фотоальбом, где даже нет оригинальных подписей.

Между прочим, мой дедушка когда-то сделал смешной комикс из первых маминых фотографий в бумажном альбоме безо всяких Инстаграмов. А почему будете скучать вы, страдальцы? По фотографиям ежедневной еды? По снимкам детей, где большую часть занимает даже не сам кадр, а смайлик солнышка в качестве защиты от сглаза?

Кроме того, давайте определимся. Инстаграм не удаляют окончательно и бесповоротно. Доступы к аккаунтам остаются. Или вы всё ещё ленитесь выучить, как обходить блокировки? Реально переживать сейчас могут только те, кто в этой соцсети работал: снимал рекламу как блогер, делал контент в коммерческие аккаунты. Я вот в начале недели подалась на три вакансии копирайтера в Инстаграм. Теперь моя работа и мой опыт никому не нужны.

Теперь же все начали выкладывать ссылки на свои телеграм-каналы. Включая певцов, журналистов, актеров, политиков и т.д. Вы правда думаете, что я подпишусь на эти триста каналов? Я заходила в Инстаграм за визуалкой — другие соцсети не созданы для этого, как ни крути.

Может быть, я одна такая ретроградка, но у меня больше года ушло, чтобы разделить свои соцсети и отфильтровать интересы. «ВКонтакте» — место для мемов и шуток, «Фейсбук» — обитель интеллигенции, «Телеграм» — обсуждение работы и общественных событий, «Инстаграм» — контент художников и стилистов. Я не могу всё это смешать в одночасье: у меня взорвется мозг! Не составлять же расписание посещения чьих-то пабликов и каналов — это пахнет шизофренией. Пахнет ли шизофренией всё остальное, происходящее вокруг, — сомневаться не приходится.

***

Е.:

Сегодня красный день. День сдачи крови и теплых вещей на благотворительность. Всё делалось натощак. Офис «Доктора Лизы» открывается только в 12 часов, поэтому чувство голода сопровождало меня уже довольно настойчиво. В одном из пакетов аккуратно свернуто красное пальто, на ощупь чуть-чуть махристое и слегка рубцеватое, как вельвет. В нем я так недавно (и так давно!) лежала на полянке нарциссов в Кенсингтонских садах в Лондоне. Мои любимые цветы сдерживали свой всегдашний сладкий до горечи запах: капли мимолетного дождика осели на листьях, лепестках и бутонах и пригибали их к земле, не давая раскрыться аромату. Немногочисленные прохожие весело улыбались, не понимая, чем могут привлекать нарциссы, которые, чуть ли не как сорняк, растут повсюду. В Лондоне. Тогда был апрель, а сейчас, в марте, я несу это и другие пальто в московский благотворительный фонд, потому что там принимают только сезонную одежду. Скоро наступит сезон красного пальто. С пустыми руками и пустым желудком я отправляюсь дальше — в лабораторию. Всегда, когда вижу венозную кровь, поражаюсь, как она не похожа на артериальную — яркую, алую. В вене течет что-то темно-красное, в пробирке даже почти фиолетовое. Чувство голода притупляется, как будто организм махнул на меня рукой: мол, эта сумасшедшая не только не дает пищу и энергию, но еще и разбазаривает нашу кровь. На руке вместо обычного синяка остается почему-то лишь царапина, будто медсестра на самом деле котенок, просто замаскированный под медсестру. Появляется легкость отдавать. Одежду, кровь, чувство тревоги и страха, которое больше двух недель жило внутри. Я хочу, чтобы освободившееся место заполнилось другим: новой одеждой, в которой я посещу прекрасные места; новыми красными кровяными тельцами, над созданием которых уже начали трудиться работящие стволовые клетки; новыми, несколько забытыми чувствами — радостью, миром и спокойствием в душе.

***

А.:

Маленькие радости жизни

В Кишиневе сегодня солнечно, холодно, но солнечно и безветренно. В такие дни мы с мужем очень любим ходить на прогулку к морю, конечно, когда мы оба в Одессе. Я безумно люблю эти дни, прогулки. Мы берем кофе и долго, долго идем вдоль моря по трассе здоровья. Особенно я люблю, когда муж соглашается пройтись от Аркадии до Ланжерона. Это длинный и живописный маршрут. Мы обычно болтаем о том о сем, мечтаем или просто молчим, глядя на бесконечную морскую гладь. На Ланжероне старушка продает кукурузу, она не очень вкусная, но когда проходишь такой длинный маршрут, то кажется божественной. Особое место в этой прогулке, да и во всей Одессе, занимают коты. Лощеные, избалованные вниманием местных жителей. Они располагаются на парапетах вдоль моря, так и хочется подойти и погладить их. Как же я скучаю по этим солнечно-кофейным прогулкам.

***

I.:

Утром проснулась от голоса старшего ребёнка, который сообщал младшему, что варит ему кашу. В три прыжка оказалась на кухне. Старшему шесть, он не умеет готовить и пользоваться плитой. Так было ещё вчера. Сегодня оказалось — умеет. Стоит на стуле, перемешивает ложкой кашу. 

— Как ты это сделал? 

— Да тут же легко…

Мой ребёнок повзрослел за эти дни. Ребёнок, который ничего не знает о [РКН], не догадывается о происходящем, но видит и чувствует родителей. Папу, который целыми днями консультирует по телефону наших друзей, как быстрее и удобнее переехать к нам. Маму, которая возит его в школу и на занятия в забитой вещами для беженцев машине. Это для людей из другой страны, где в магазинах ничего не продаётся, обьясняет он двоюродной сестрёнке. Мы им поможем, и у них тоже всё будет.

Мы поможем. Сегодня переводила оставшиеся на сберкарте деньги разным фондам. Онкобольные дети, бездомные люди, собачий приют…

Такое вот искусство маленьких шагов. Помощь с переездом. Покупка продуктов. Сбор детской обуви. Перевод фонду. Каша для младшего брата. Пока что единственно возможные дела для меня. И я по-прежнему не понимаю, что будет дальше.

***

S.:

У моего папы был друг. К сожалению, я почти ничего не знаю о нем. Умер он совсем молодым, думаю, еще до моего рождения. Жил он (если я ничего не путаю) на Владимирской, в старом одноэтажном доме, почти на углу с Белопольской. Где-то, кажется, есть его фотография. Так и уходят люди — пожелтевшие снимки, старые дома, в полумраке коридоров хранящие звуки шагов тех, кто давным-давно жил здесь, и маленький скотч-терьер, деревянная собачка. Папа берег ее, но однажды, много лет назад, подозвал меня и протянул коричневую фигурку. Я хочу, чтобы она была у тебя, — вздохнув, сказал он. Согретый теплом папиной ладони терьер смотрел на меня. Правое ухо у него было слегка обгрызено — как и хвостик. Папа очень дорожит этой собачкой, сказала мама, узнав о переезде пёсика в Калининград.

Я не знаю, как собачка оказалась у папы. Я тоже берегу ее. Изредка достаю с книжной полки, сжимаю в ладони и ощущаю тепло — папиной любви ко мне,  летнего дня в моем родном городе. 

Человек жив, пока жива память о нем. Надеюсь, что память о друге моего папы не превратится в пыль, и когда-нибудь мой внук возьмет с книжной полки маленького скотч-терьера, согретого теплом старой настольной лампы, под которой он жил много лет.

***

A.:

Задумалась о том, что поколение зумеров обвиняют в клиповом мышлении. А что если вся жизнь теперь — сплошной клип, где каждого инфоповода хватает на несколько минут. Впереди большая перестройка и, конечно, возникает вопрос: как перестроится каждое поколение.

Зумеры, на первый взгляд, ребята довольно хрупкие, оплакивающие Макдональдс и блогеров, перестроятся, сдаётся мне, довольно быстро. Скачают vpn, наладят программное обеспечение, что-то сообразят по-быстрому, по-клиповому, по-своему. Создадут комьюнити, какую-нибудь криптовалюту, в общем, разберутся.

А миллениалы и иксеры?

Миллениалы, родившиеся в начале 90-х, самого «сока» не помнят, потому что были ещё очень маленькими. Зато его очень хорошо помнят иксеры, люди, которым сейчас в районе 40-50. Путч 91, километровые очереди за кирпичом чёрного, пустые прилавки, 93, бригада на звонке Нокиа 3310, огнестрелы на улицах Москвы, первый Макдональдс на Пушкинской, шприцы в школьных туалетах, цыганки и клетчатые сумки челноков. Иксеры в массе своей знают, что такое бедность, что детские игры это секретики и горсть земли, а не барби и лего. Ранние из них ещё были посвящены в пионеры, а поздние словили кайф от первых рейвов. Иксеры теперь, скорее всего, имеют детей, которых уже окрестили поколением Альфа (родившиеся после 2015) и совершенно искренне желают им лучшего, без той мясорубки в погоне за нормальным уровнем жизни, которую пережили. Что будут делать они? Хватит ли сил у этого поколения, которое, в противовес их родителям-бумерам, выросло довольно пацифистским, сомневающимся, встроиться в новую систему координат и заново пережить ремейк 90-х?

***

Д.:

Дома холодно. Отопление не включаем — тренируемся. Газ и электричество уже подорожали…

За окном гудит поезд. Во время локдауна этот звук поддерживал во мне веру в то, что пандемия не отменила все привычное в нашей жизни.  

Стук колес поездов все также успокаивает, а гул самолетов стал пугать. 

Весна в этом году никак не наступит. По ночам температура опускается ниже нуля и все дует и дует холодная бора. Правда, тут даже в школе детей учат, что весна начинается 21 марта. Обнадеживают только ранние рассветы, щебетание птиц по турам и цветущая мимоза в палисаднике соседа. 

На моем столе тоже мимоза, веточка. Я подарила ее себе на 8 марта, потому что люблю мимозу и праздник люблю. Потому что это та небольшая частичка стабильности, которую могу позволить себе. 

Смотрю на желтые шарики, вдыхаю их сладковато-свежий аромат, пью чай. Сегодня с кедровыми орешками и тульским пряником. Пришла посылка от мамы. Она отправила ее 24 февраля. Как ни странно, эта посылка дошла быстрее всех, отправленных в предыдущие годы. 

Бабушка хотела порадовать внука, помимо съедобных гостинцев отправила «Энциклопедию для мальчиков». 

Рассеянно листаю шершавые сероватые страницы. Глава первая —  «Психология выживания. Сознание полезности и результативности действий — это лучшее средство против многих негативных психических состояний. Не нацеливайтесь на что-то нереальное, ставьте перед собой ясные и достижимые задачи, одну за другой по мере выполнения, и если все задуманное получается, внушайте себе и окружающим чувство удовлетворения и оптимизма. Постоянная занятость отвлекает наше внимание от страха и боли и вселяет веру в победу»… 

Кажется я нашла ответ на вопрос, который бессознательно задавала себе все эти дни…

***

E.:

Мама каждый день спрашивает, нет ли тоски по родине. Отвечаю: единственная на сегодняшний день тоска — по центральному отоплению. Турки до определенного времени строили неотапливаемые дома и грелись, видимо, чаем и анисовой водкой. Теперь в эти старые дома — а нам достался именно такой — провели газ, и жизнь перестала быть невыносимой, но осталась непростой. Пока я, голая, тряслась в душе, подставив страждущую руку под кран, Эжен на кухне сражался со строптивой огнедышащей колонкой. Когда приходил мастер, зараза работала, а вечером устроила нам контрастный душ, так что сейчас ночь, а я бодрая и злая, потому что в довесок гадина время от времени воет на луну.

Ещё мы познакомились с соседями. Мы живем на улице Али Бабы, и, когда в первый раз открывали дверь, наш красный Сим-сим не открывался. Сосед со второго этажа любезно объяснил, что в дверь нужно сначала упереться ногой, потом что есть сил дёрнуть на себя, одновременно с этим довернуть ключ, и тогда щелчок — и вы внутри. Соседка с четвёртого наблюдала и подсвечивала смартфоном: на нашем этаже нет лампочки. Я хотела их пригласить на борщ или блины, но внезапно поняла, что всё русское сейчас поперёк горла. Головой я понимаю, что борщ не виноват, но ощущение, что виновато всё.

***

Е.:

С утра говорили с детьми на безобидные темы особенностей перевода фамилий в художественном тексте. Про Северуса Снегга бедного, в частности, которого особенно творческие переводчики обозвали Злеем. 

Муж говорит: «Вот ты, Гоша, Бондаренко. Если твою фамилию перевести на русский, то будет Бочкарев или, там, Бочкарь». В этот момент я забыла, что я лингвист. Потому что вдруг осознала, что прабабушка моего мужа — донская казачка. И вспомнила рассказы свекра, какая рыба водится на Дону, ловкая, сильная, красивая… как бабушка умела ловить ее прямо руками… И как однажды пришел день, когда она схватила все, что возможно, и — бежать, бежать, бежать — от голода и верной смерти. В Казахстан. 

Так, как бегут сейчас жители Одессы, Киева, Харькова, Николаева… в Польшу, в Германию, в Испанию даже… Бегут, чтобы жить. 

И как будто это я с ней вместе бегу. От своего Дона, от своего дома, от своей земли. Без сил. Соленые губы трескаются. Облизываю их. Подхватываю сумки, тряпки, детей. Все опять валится на землю. Ноги не идут. Но надо добраться до машины. Ни шагу больше не сделать. Ноги подламываются, как стебельки солдатиков. Сын выпускает руку, садится в пыль. Уши забиты пылью, грудь забита пылью, голова… пыль везде. Грязь вперемешку со снегом. Выстрел. Еще один. Кто это бежит там по дороге? Прабабушка? Моя киевская подруга? Я сама? 

И плачу. Без конца.

***

Р.:

Пять вещей, которые я могу увидеть

Это, во-первых, небо. Небо лазурное, думаю я — блакитное. Под таким легко дышать морозным воздухом. На нём нет самолётов. Ни гражданских, ни военных. Самолёт — вещь, которую я не могу увидеть.

Во-вторых, это стена. Стена светлая, чуть темнее слоновой кости, желтоватая — но не в рифму с блакитным небом. Сегодня я смотрел на гугл картах вулицю Леся Сердюка в районе Нижняя Салтовка города Харькова. Гугл не обновлял фото со спутника. Стены дома моей дорогой подруги — это то, что я не знаю, можно ли увидеть до сих пор.

Третья вещь, которую я вижу — это мой телефон. Он черный и блестит, на экране отпечатки пальцев. Я приглядываюсь, чтобы понять, ясно ли по ним, какой там пароль. Да ну, не ясно. Когда-то я оставлял его вообще без пароля. А теперь боюсь за свою свободу. Видел ли кто-то свободу? Трогал? Пробовал на вкус? Пытаться надо было раньше.

Четвертая вещь — очки. Стоили одиннадцать тысяч чуть меньше года назад. Сейчас, наверное, дороже — поэтому во вторник я надевал линзы. Думал, будет обидно, если мент сломает мне очки за одиннадцать тысяч по старому курсу. Опять представил, зачем? Видеть их, ментов, даже в воображении не хочу — тошнит.

Пятая вещь, которую видно — таблетница. Круглая, по краям металлический блеск. В ней три отделения, и когда я покупал её, думал, что это много: мне ведь пить всего один транквилизатор и один антидепрессант. А теперь у меня есть две таблетки на утро, таблетка на полдень, на обед, на вечер и перед сном. И сны я после неё не вижу — или не могу запомнить.

Что-то мне это упражнение от тревоги не помогает.

***

Ф.:

Сегодня у меня выходной от всего, впервые за последние семнадцать дней. Самоволка.

В дальнем зале оранжереи темно — верхний свет и лампы над растениями выключены — и прохладно по сравнению с тропической духотой соседних помещений. На стеклянной крыше снаружи лежит низкое городское сиренево-синее небо. Тёмная листва, сплошная масса с резными краями, выглядит как аппликация из графитно-серой бумаги. Запах цветущих гиацинтов одуряюще сладкий и тяжёлый — бьёт в голову, как будто в воздухе распылили целый баллон духов. Мелкие россыпи анютиных глазок в низких цветочных горшках тоже пахнут, но более тонко и чисто: сладостью первой за лето земляничной ягоды. Среди тёмной, серо-зелёной, неразличимой среди других кроны апельсинового дерева виднеются более светлые точки — созревающие апельсины.

Я неплохо вижу в темноте. Мы идём без фонарика.

Сашка в своём светло-сером пальто сливается с фоном — заметить можно только в движении.

— Эй, посмотри, — зовёт меня тихо. У него низкий глубокий голос, который удобно интонационно понижать ещё сильнее. Как будто специально для тёмных гулких помещений с высоким потолком. — Смотри, живой цветочный горшок.

На широком выступе под стеклянной стеной дремлет, свернувшись в клубок, кошка. Короткошёрстная, тёмная, точнее цвет не разобрать.

У входа в тёмный зал — деревянный помост, сцена, рядом с ней стоит чернолаковый концертный рояль. Девушка-посетительница играет на нём мелодии из фильмов — с лёгкими затактовыми запинками музыканта-любителя.

В центре предыдущего зала — огромный прямоугольный бассейн, где в тёплой воде плавают ленивые оранжевые карпы с облезающей чешуёй и мелкие юркие чёрные рыбки. Из островков — контейнеров с землёй или питательной средой, местами прямо из воды, со дна, — тянутся к тёплому золотистому свету ламп сотни тысяч узорчатых листьев, ветвей, почек, побегов, соцветий. Когда мы останавливаемся у бассейна, облокотившись о бортик, наблюдая за одиноким карпом, мелодия за нами становится вальсом из «Семнадцати мгновений весны».

Какое же всё хрупкое, думаю я.

Музыка. Оседающие на пол, как снежная крошка, чуть сипловатые, но чистые звуки рояля. Теплолюбивые растения другого климата: плюмажи пальм, мясистые стебли, полотно лиан, круглые монетки-листочки. Длинные трубки светодиодных ламп. Коробочка из стекла и металла.

Мысль с лёгким холодком религиозного откровения — какое всё вокруг хрупкое. До невозвратной потери буквально полшага.

***

И.:

Шульман замедленного действия 

Моя мама любит рассказывать мне про жизнь каких-нибудь звёзд, например, актёров театра или кино, и всякий раз, узнав, что очередная фамилия мне ни о чем не говорит, с деланным осуждением всплескивать руками: ну вот как можно не знать своей культуры! Я ей на это обычно рассказываю про многослойность культуры и про то, что она не знает кого-то значимого, кого знаю я. Её это не убеждает. В её глазах я невежда.

Но вчера мне удалось отыграться.

Я посмотрела очень психотерапевтичную, на мой взгляд, лекцию Екатерины Шульман в лектории «Живое слово» и решила поделиться с родителями. Звоню, говорю: «Мама, ты знаешь Шульман?» — «Нет, а кто это?» — «Как, ты не знаешь? — деланно ужасаюсь. — Это же ум, честь и совесть современной России! Вы посмотрите, я ссылку кинула, очень успокаивает в современной ситуации».

Через час от мамы приходит сообщение: «Посмотрели. Видимо, приплыли. Мой оптимизм уменьшился». Изумившись, как можно настолько по-разному оценить один материал, я тут же перезваниваю. Конечно, лекция родителей поразила. Во-первых, эрудицией лектора. Эрудицией и харизмой. Во-вторых, как оказалось, они не знали и половины фактов, на которые опирается в оценке современной ситуации Шульман, и тут же пришли в уныние. Это при том, что у нас с ними вообще-то полное совпадение взглядов, за что я каждый день благодарю проведение — страшно себе представить в нынешние времена потерять понимание с близкими людьми. 

На следующее утро звонит папа и в не свойственно ему тоне начинает рассказывать, что нас всех ждёт, если это затянется: будет же нищета, начнутся беззакония, мародорства, погромы!.. Я слушаю и понимаю, что узнаю мотивы из той же лекции. За ночь она забылась, но самые шокирующие факты остались и перешли в область собственного открытия. 

Но я папе об этом не говорю. Я только слушаю и соглашаюсь. 

А потом трубку берет мама — и начинает чихвостить меня, почему до сих пор мы не можем закончить ремонт, который начали ещё в октябре? И что наши строители так долго возятся? И почему их только двое? Они делают все?! Тот, кто делает все, не разбирается ни в чем! — припечатывает она с той же интонацией, с какой иногда сообщает мне, что я все неправильно в жизни делаю и как так вообще можно, имея в виду, что я человек конченный и живу не как все.

Собственно, и сейчас она сообщает мне ровно то же самое.

Единственно верное поведение в этом случае — не ругаться, а положить трубку. Что я и делаю. Но осадок остаётся. Внутри все продолжает кипеть, я веду с  мамой незаконченный разговор, нахожу меткие ответы… Нет, надо выдохнуть. Пойти на улицу, погулять с ребёнком. 

Только выкатываю коляску из подъезда — слышу детский рев. Девочка лет трех кричит на всю улицу: шааарик! Мой шааарик! А мама её отчитывает, что нельзя так себя вести, у неё много игрушек, и припечатывает: все, мы идём домой, никакого тебе праздника. Девочка в  истерике. И я чувствую, что очень понимаю её. Ведь для неё в улетевшем шарике была вся радость праздника, на который они идут. Это же так естественно: привязывать эмоции к предмету, привязываться самому к этим эмоциям. Мы все это делаем. А мама, вместо того, чтобы понять и пожалеть, ещё и добавляет: мы сейчас домой пойдём, никакого тебе праздника! Это же просто подножка, удар в спину. От матери всегда ждёшь защиты, а тут — такое. Тут же вспоминаю и недавно прочитанную «Тайную опору» Петрановской, и пламенно даю обещание сыну, что всегда-всегда, что никогда-никогда… По счастью, он уже заснул, и чужой плач его не смущает. А я толкают коляску, как будто убегаю от чего-то  — и понимаю это, только где приходит сообщение: «Котик, извини  пожалуйста, виновата!»

Нервы сразу расслабляются, и бежать больше не хочется.

Мама. Она просто переживает. Что настают дурные времена. А мы не успели сделать ремонт. Тот самый, который задумали к появлению сына. Тот самый, который должен был ознаменовать новый период в нашей жизни. Ну, что же поделать. Мы все уже не успели, мама. И не мы виноваты, что нам предстоит не такой новый период, какого мы бы хотели. Главное, не толкать друг друга в спину.

«Ладно тебе, я не сержусь, — отвечаю. И отправляю ей фото спящего сына. — Я все понимаю».

Я же все понимаю.

***

М.:

За завтраком звоню бывшей коллеге. Она в Москве. Нашла новую работу, довольна, у ее дочки все отлично. Я говорю «как хорошо, как здорово». Автоматически мажу масло на кусок хлеба. Не замечаю его вкуса, не замечаю, когда я его съела. Пытаюсь убедить себя, что жизнь налаживается, поместить себя в то состояние, которое бывало ДО…

В 10 утра мы едем на машине. Незнакомая чужая страна. Так далеко от России, так далеко от Украины. Ярко-желтое солнце и небо такое синее, что у меня режет глаза и кружится голова. 

На щите надпись ESTADO MILITARI. Мы едем гулять в парк.

Я чувствую себя бесконечно виноватой в том, что нахожусь сейчас в тепле, красоте и безопасности. И злюсь, что расслабиться не получается. «Мы вернемся, вернемся, мы же не знали! Вот ведь билеты обратные!»

Днем мы сидим и строим маршруты из России хоть куда-нибудь на машине. Но мы еще даже не вернулись в Россию!

Я стараюсь не читать новости, не представлять руины городов и отчаянные крики людей. Что это меняет? Не смотреть наружу… Но когда я заглядываю внутрь себя, то чувствую, что каждую секунду разрываюсь от напряжения, боли и страха за собственное будущее. 

Мысленно «собираюсь», заливаю кипяток в чайник, машинально кладу в рот кусок шоколада. Он невкусный, похож на пластилин. Муж говорит: «Как ты думаешь, сколько будет стоить наш любимый шоколад в Москве, когда мы вернемся?». Я думаю, что проживу без шоколада.

***

Д.:

На улицах и около входов в метро чаще стали встречаться пьяные и попрошайки.

Сегодня около Арбата перед переходом увидела деда с козой. В самом центре Москвы, недалеко от Кремля это смотрелось очень свежо и необычно. Дед был прилично одет, рядом смирно стояла беленькая козочка. На козочку была накинута попонка: то ли для красоты, то ли от холода. Рядом стоял раскладной стульчик, наверное, для отдыха. В руках дед держал табличку «Помогите на корм». 

Мимо проходили люди с пакетами из японского магазина Uniqlo, довольные, что успели купить качественные шмотки до закрытия магазина в России.

***

S.:

Сегодня мой единственный друг во всей Вселенной… Нет, во всей стране, уезжает в другую. Я остаюсь в этой. Одна. 

Делаю вид, что такая перспектива меня совершенно не беспокоит. Идём пить колу из стеклянных бутылок, по 25 рублей каждая. С трудом приговариваем бутылки, складываем пустую тару в специальный ящичек и едем обедать.

Стараюсь ни о чём не думать, через силу ем грибной крем-суп и жду неизбежного.

Потом: аэропорт, ПЦР-тест, болтливый таксист. Потом «я что-то не очень себя чувствую». Потом «не волнуйся, со мной всё в порядке». Потом час в ванной в обнимку с унитазом.

Ни разу за неделю в Узбекистане я не выходила на улицу одна. Хватаю плащ, надеваю кое-как кеды, стучусь: «Я скоро буду». Бегу на улицу. Аптека-магазин-рынок. Все — через дорогу, и от дома, и друг от друга. В другое время я кокетливо хватаюсь за руку спутника каждый раз, когда нужно переходить дорогу: правил дорожного движения в Узбекистане не существует. Сейчас бегу через лужи и машины, потому что — паника. Самолёт через три часа, какое, к чёрту, отравление? Чем я могу помочь?

Расплачиваюсь везде не глядя, за лимоны на рынке отдаю какие-то смешные деньги, продавцы только успевают сказать: «приходите ещё!» Бегу домой, махом поднимаюсь на 4 этаж, вручаю все добытое виновнику торжества.

Через какое-то время уговариваю его поспать перед полётом, выключаю во всей квартире свет, сторожу сон. Периодически встаю проверить, всё ли в порядке.

И вот он уехал. Прошёл все пропускные пункты, ждёт самолёт. Пишет, что заставили выложить любимые маникюрные ножнички. Пишет, как скучает по жене.

Я одна в пустой квартире. Безымянный палец тоже пустой, потому что жена — это не про меня. Про меня — это «одноклассница». «Подруга». «Знакомая».

А когда-то про меня было «я люблю тебя» и «боюсь тебя потерять».

***

L.:

Женщина, с которой я виделась лишь раз в жизни, но, к сожалению, осталась в памяти её телефона дурацким набором цифр, сегодня написала мне много сообщений. Когда я задумываюсь об их смысле, мне становится настолько странно, даже слов не нахожу. Я никак не могу их увидеть, поверить, что они настоящие, что их правда прислал мне живой человек (которого я даже видела во плоти, лицом к лицу). Перечитываю. Глаза соскальзывают с букв. Со склизких уродливых слов, которые должны убедить меня в том, что я обязана поддерживать своё государство и нашего Героя. Иначе я не настоящий россиянин. Соскальзываю, смотрю в потолок. В руках опять дзынькает оповещение, в той же переписке появляется куча скриншотов текста с объяснением ситуации «для тупых». На самом деле у нас не [РКН], это просто развод родителей. И муж просто наказывает жену за флирт с американскими хулиганами. А жена, кстати, детей била. А муж, кстати, иногда детям помогал. Соскальзываю. Очень много текста. Не дочитываю. Не верю, что это кто-то вообще мог написать. Домашнее насилие мирового масштаба.

 В гости приехала бабушка, и мы открыли домашний яблочный сок — кислый, его даже водой приходится разбавлять. Его вкус возвращает в реальность.

Есть ещё за что побороться с хаосом и абсурдом.

***

D.:

Ранний подъем и быстрый завтрак, к восьми утра надо быть на вокзале. Там ждут помощи люди, которые были вынуждены спешно покинуть свои дома из-за войны. 

Приветливая девушка-координатор просит заполнить форму волонтера, выдает ярко-желтую жилетку и бейдж. 

Я немного волнуюсь и тревожусь, потому что украинский понять смогу, а что-то сказать на нем — нет. Только через несколько часов я вернусь к этой тревоге и пойму, что она была напрасной. Никого из обращавщихся ко мне не оттолкнуло то, что я говорю по-русски.

Пять часов вопросов, просьб, ответов, объяснений и поиска информации в гугл прошли быстро. Не чувствовала, что замёрзла, что хочу пить, что болит спина. Это накатило разом, когда я отдала ярко-желтую жилетку и бейдж и вышла с вокзала. 

Радовалась, что там смогла сосредоточиться на помощи. Но ведь мои чувства никуда не делись, и вскоре меня захватило так, что хотелось разрыдаться прямо посреди вокзальной площади. Пришло осознание, сколько людей остались без дома и с неясным будущим, это уже не просто цифры из новостей. Я видела их, разговаривала с ними. Это моя реальность.

На часах одиннадцать вечера, выпита чашка травяного чая, осмыслен ещё один день моей жизни. Пойду ли я туда снова? Точно да.

***

А.:

Страшно встречать людей, которых ещё не видел после того, как началась [РКН]. Страшно открывать сообщения от тех, кто написал впервые за эти семнадцать дней — а вдруг они одобряют убийства, разрушения, весь этот ад? Вдруг они сейчас скажут «не мы это начали, так им и надо»? Страшно, что любые связи между людьми сейчас могут мгновенно оборваться.

Сегодня столкнулись в магазине со старыми знакомыми. Осторожно, с готовностью тут же прекратить разговор, спросили друг друга, как дела. Осторожно, не выплёскивая всё сразу, ответили. И по первым же фразам поняли: свои.

И сразу стало легче. Сейчас такое время, что «свои» очень нужны. Больше, чем раньше. С ними можно поделиться своим ужасом, своим горем, своим отчаянием. От них можно услышать, что мы не одиноки в своих чувствах. Что это не мы сошли с ума — нет, это в мире на самом деле происходят такие чудовищно абсурдные вещи, которые кажутся порождением больного сознания.

Человека задерживают за плакат со звёздочками вместо букв — называют это дискредитацией вооружённых сил. Другого человека — за плакат даже без звёздочек. Называют тем же. В чьей фантазии могла бы родиться эта бредовая идея — что армию можно дискредитировать тем, что ты держишь в руках чистый лист бумаги?

Как хорошо, что вокруг ещё остались люди, которые тоже считают это бредом.

***

A.:

На учебу я беру перекус. А в этот раз не успел. Схватил три мандаринки. Одну я отдаю одногрупнице Вале — молодой мамашке. Отдаю просто потому, что она призналась когда-то, что очень любит мандаринки. К тому же, сегодня она пересдаёт экзамен и будет волноваться. Одну мандаринку, немного подпорченную, я съедаю сам. А последнюю… ей хочется распорядиться более ответственно. Вдруг она кому-то нужна? 

Может быть, Кирилл, он спит на паре, и ему не помешает заряд бодрости? Или той невероятно милой девушке, просившей спасения в борьбе со снек-автоматом? Она с тех пор здоровается со мной и, смею надеяться, не откажется от мандаринки. Или Денис — я вчера не пришел на организованное им мероприятие. Но… но… нужна ли она им? Звучит глупо и даже пафосно. Ведь это всего лишь мандаринка.

Но вот перемена кончается, мандаринка до сих пор в кармане. Я иду в аудиторию. Навстречу по коридору идёт, нет, почти бежит — Дарина. Высокая, стремительная, с потрясающей улыбкой и ямочками на щёках. Ну что ж? Дарина — держи фрукт! О бож, ты меня спас! Я умираю от жажды, а по карте отказ, я бегаю ищу где снять нал, и это просто спасение. Тот самый глоток живительной влаги, чтоб справиться со всем вот этим. Спасибо! — взмах рукой, и вот она уже снова набирает темп и уносится вдаль.

В Дидахе, учении апостолов первого века христианства, есть фраза — да запотеет милостыня в руке твоей. 

Когда б я мог подумать, что речь  может идти о почти случайно попавшей в мой карман мандаринке. 

***

E.:

Уже все равно.

В учительской пожилая дама рассказывает историю, которую ей рассказала подруга. Невестка подруги работает официанткой в популярном дорогом ресторане в пешеходном центре Братиславы. На днях его посетила большая компания беженцев, назаказывали еды и выпивки, а потом отказались платить, размахивая украинскими паспортами. 

Училки робко возмущались, видно было, что тема интересная, но не политкорректная. Физик потребовал прекратить распространение слухов в стенах школы. Но мы не будем себя обманывать — правда это или новая городская легенда — теперь уже все равно.

***

N.:

Сегодня меня назвали слабым звеном и тенью, а я впервые в жизни обратилась к астрологу.

До [РКН] я занималась плейбэк-театром. Удивительный микс терапии и искусства, построенный на эмпатии и метафорах. Зрители рассказывают истории, а мы их тут же показываем. Истории могут быть разные, часто трагичные. Ты сам должен быть очень устойчив и в то же время открыт, чтобы это отыграть. С началом [РКН] я вошла в совершенно нерабочее состояние — либо плачу, либо в заморозке. Играть невозможно. Поэтому я перестала ходить на репетиции. И вот сегодня приехал к нам плейбэк-театр из Москвы. После перфа они собирались провести небольшой мастер-класс. И я пошла. Это было очень странно. Зрители рассказывали обычные мирные истории. Про отношения с парнем, отношения с котом, с мамой, с тренером… Мне даже показалось, что я сошла с ума и на самом деле ничего нет, обычная жизнь с ее обычными проблемами продолжается. Поначалу я смотрела на все с недоумением. А потом случился один очень смешной отыгрыш. И я засмеялась. И поняла, что делаю это впервые за две недели. А я вообще-то очень смешливая. До этого момента я находилась в состоянии заморозки, а тут сильная эмоция пробила панцирь, и я опять начала плакать. Пока шел перф, выпила успокоительного, не помогло, выпила вторую таблетку, вроде, перестало. Но потом кончился перф, мы остались своим кругом, и стали ко мне подходить все наши эмпатичные актрисы со словами: можно тебя обнять. «Ты похожа на тень», — сказала одна мне на ухо. «Пиши сказки», — сказала другая. «У тебя ТАМ кто-то есть? — спросила третья. — А у меня сестра родная». Весь мастер-класс я проплакала. Хотя он был очень веселым. Мы должны быть сильными, чтобы поддерживать других. А у меня не получается. На прощание московские актрисы сказали нашим: «Берегите Наташу, она у вас слабое звено». Было ужасно это слышать. И понимать, что это правда. 

Все они справляются, а я нет. 

Не хочется на таком заканчивать. У нас одна актриса по профессии астролог. Когда она меня обнимала, я ее спросила: «Что говорят об этом звёзды?» — «Ой, ничего хорошего, — отмахнулась она. — В лучшем случае это закончится в 25 году. Или до 27 все продлится». Ну, значит, хотя бы ядерной войны не будет прямо сейчас. Это успокаивает.

***

X.:

Стакан, скорее, полон, чем пуст.

Пациент, скорее, жив, чем мёртв.

10 миль, скорее, полумарафон, чем 10К.

Март, пожалуй, лучшее время в Калифорнии, чтобы проверить силы на длинных дистанциях. По утрам не так жарко, при этом очень красиво — природа в цветении. У меня второй день течёт нос, противно щекочет и перетекает в очередь смачных чихов. Никогда не страдала аллергией, но в Калифорнии всякое бывает, даже со взрослыми.

Парни решили пробежать полумарафон, а я чисто за компанию — сколько смогу. К такому мероприятию готовиться нужно основательно, но последнии две недели выбили почву из-под ног, и винишко случалось со мной гораздо чаще, чем тренировки. Так что да, столько сколько смогу.

На старт! Внимание! Марш!

Бегу две мили, полёт нормальный. Не сильно отстаю от Степы. В ушах звучит The Weeknd — Blinding Lights, и я с лёгкостью пружиню в ритм.

После четырёх миль ощущаю в арках обоих стоп жжение. Эти кроссовки мне уже натирали на длинных дистанциях, но я занимаюсь в них несколько раз в неделю. Почему ноги ещё не привыкли?!

Пять с половиной миль… Ещё миля, и будет четверть марафона. Ксюха, ты уже бегала и пять, и шесть миль. Не ной!

Пробегаю мимо цветущих калл.

Из канала торчит кусок трубы, на ней сидит чайка.

Лавка. И на ней вплотную друг к другу сидят две пары стариков, их взгляды устремлены на канал с трубой и чайкой.

Моя спина и плечи ощутимо потяжелели, и я уже не могу их держать прямо.

Шесть миль. Навстречу бежит парень с голым торсом, он бодро приветствует Степу, меня игнорирует. Моя лыба остается без внимания.

Отбиваю «пять» Вале, который развернулся и уже бежит назад.

Шесть с половиной миль. Я отбиваю «пять» Степе, который развернулся и побежал назад. Сама я не слишком от него отстаю.

Семь миль. Кажется, мозоли в арках уже надулись жидкостью, чувствую их очень четко. Делаю остановку на 5 секунд, чтобы сделать эту фотографию в каллах. 

Хочу пить. Хочу в туалет. Но на самом деле я хочу водки и на ручки.

Восемь миль. Я побила свой рекорд по длительности дистанции. Запал иссякает. Мозоли горят. Ощущение, что я наступаю на угли, выпавшие из костра. В наушниках играет Imagine Dragons — Warriors. Я не верю, что я — воин. Я не добегу. Я свалюсь раньше, чем выйду на финишную прямую. Я готова сдаться прямо сейчас. Уговариваю себя добежать хотя бы до поильника (ещё одна миля).

Девять миль. Глотаю воду из уличного поильника, словно заблудившийся в пустыне бедуин, нашедший оазис после пяти дней странствий.

Сколько я пила? Секунд 30? Больше? Пытаюсь снова побежать, ноги отказываются выполнять задачу. Терпеть угли в кроссовках становится невыносимо.

Пожалуйста, Ксюха, давай хотя бы до 10 миль. Через силу. Через не могу.

После десяти миль (16 км) падаю на лавочку. Снимаю кроссовки, а там на обеих ногах два воздушных шара мозолей. Добраться до дома нет никакой возможности, и за мной приезжает Валя, который добежал свой первый полумарафон до финиша.

И тем не менее, пациент, скорее жив, чем мёртв. И 16 км, скорее, полумарафон, чем десятка.

***

A.:

Сегодня мы решили не звонить. Обычно бабушка очень волнуется и переживает, если мы приезжаем без звонка, потому что не успевает собрать на стол. Не успевает — это значит, что будет всего одна перемена блюд, а не две или три. Так она привыкла за всю свою долгую жизнь, что если кто-то пришел в дом, то он обязательно должен уйти сытым. И лучше сытым на неделю.  

И вот, рассчитывая только на легкий чай, мы стояли у домофона. Дверь нам открыл дедушка, сразу и без особого удивления. Это насторожило. Первое, что я почувствовала, открыв входную дверь — запах еды. И первой, и второй, и, возможно даже третьей перемены блюд. Было понятно, что легкий чай не будет таким уж легким. 

Когда бабушка готовит, кухня превращается в настоящий цех. Кастрюльки сменяются сковородками, тарелки вырастают горками на столах, и бабуля все время переживает, что всего мало, и что в прошлый раз у нее все получилось лучше.  

Оказалось, они ждали не нас. Но радость встречи от этого не стала меньше. Я долго обнимала дедушку. Мы редко встречаемся, поэтому каждая встреча бесценна. Подержать его руки в своих, посмотреть в глаза, все более грустные с каждым годом, поговорить, помолчать вместе.  

В комнате телевизор громко сообщал последние новости, в кухне ему вторило радио. Я выключила и то, и другое. Мне хотелось, чтобы сейчас были только мы.  

Через некоторое время подошли еще гости, мы сидели за столом, отказывались от все новых и новых блюд, которые бабушка предлагала принести или приготовить, обещали забрать с собой то, что не съедим. И немножко нервно шутили о том, что сейчас происходит в нашей жизни. Не глобально, а в нашей маленькой, важной, пожалуй, только нам. 

У кого-то в деревне собираются строить мусороперерабатывающий завод, а они не хотят, потому что все понимают. Потому что давно научились делить громкие лозунги, заявления, обещания всеобщего блага напополам, а может, даже и на большее количество частей. Видят, что получается из замечательных по идее, но удивительным образом неудачных по воплощению инициатив. 

У кого-то уже взошла рассада, но хиленькая, потому что холодно. Кто-то закупил сахар, а кто-то бутылку вина еще по «той» цене. Кто-то завел кота. Кто-то думает, как теперь быть с лекарствами. Кто-то переживает, не промерз ли погреб в эти весенние морозы. 

Я слушала, заедая квашеной капустой, потрясающе вкусным печеночным паштетом, солеными огурцами, печеной картошкой с хрустящей корочкой, которая получается только у бабушки… Тепло и сытость разливалось по всему телу, и я готова была сидеть за этим столом вечно. Потому что самое важное сейчас — быть рядом, пусть ненадолго, пусть только на несколько часов.

***

P.:

Надеваю маску — обезличиваюсь.

Прислушаться, присмотреться, вдохнуть, выдохнуть, говорит Саша Гуськова.

Я в метро: черное, серое, красное и оранжевый пакет.

Еду в літаратурную майстроўню.

Не пишется, да, говорит лектор. Попробуйте балладу, она как раз про сегодня. Конфликтность, кризисность,

тревога, напряженость,

вокруг все враги, она перечисляет формальные признаки. Хорошо, что я в маске, мой рот-гримаса, чувствую — не хочу балладу. Прочитайте «Бегуны» и «Вядзі свой плуг праз косткі мертвых» польской нобелевской лауреатки Такарчук. Хорошо, записала, рот согласен.

Обратно — через кофе. Мне поярче или покрепче — мне подешевле. Бразилия, командует шеф. Вместо Такарчук тащу Алексиевич, интервью с ней под толстой обложкой, на нее не больно смотреть.

В тралике — только в окно. Дышу бразильскими просторами. 

В маске горько и безлико.

***

M.:

По интернетам гуляет злая шутка про то, что всем нам следует броситься под поезд, чтобы его остановить. И довод «я же погибну!» не принимается.

В субботу мы дружно притворялись, что всё как всегда. Да, мы уже взрослые дети и понимаем, что «этот поезд в огне» и мчится под откос, но все-таки верим, что чудесным образом спасемся, как спаслась в 1888 году под Харьковом императорская семья.

Утром приходила в гости подруга. Пили кофе, делились новостями. Само собой, все разговоры неизбежно скатываются к катастрофе и ее последствиям. Но и какие-то общечеловеческие, они же бытовые, темы еще остались. За них и хватаешься, как за выступ на скале.

Днем делали то, что любим больше всего на свете. Ходили в мастерскую к художнице. Пили чай, делились ощущениями. Само собой, все разговоры скатываются к катастрофе. Но есть еще и надежда. Поэтому смотрели красивые картинки и строили планы. Иначе совсем тяжело.

Вечером ходили к приятелю на день рождения. Он бы и не отмечал, но ему тоже нужны рядом близкие люди. Пили пиво, немного сплетничали, кто-то даже танцевал, но недолго. Этакий островок нормальной жизни. Притворяемся, что всё — как всегда. Но, само собой, разговоры рано или поздно скатываются к.

А в перерывах между сценами из прежней жизни мне впервые за долгое время стало вдруг жалко себя и своего уютного мирка. Умом-то я понимаю, что всё у меня хорошо: скачу вон между друзьями, родными и знакомыми… Но жалко, что всё бесповоротно изменилось. И, думаю, не мне одному.

Ночью, возвращаясь уже домой, видел на платформе в метро накрытое куском ткани тело. Вокруг толпились полицейские, на полу — лужа крови. Прыгнул ли этот человек под поезд, не знаю. В новостях об этом не писали.

***

A.:

В вестибюле метро пахнет кофе из автомата. Опять обожгла язык. Говорят, тревожные люди везде видят лица. По-моему, ерунда: когда тебе тревожно, ты вообще ничего не видишь — только думаешь. Вагон полупустой: суббота. На противоположном конце старушка с сумкой на колесиках. Острый подбородок трясется. Оранжевая ветка с удивлением смотрит на нее, надув по-детски пухлую щеку Китай-города. А Красная ни на кого не смотрит: склонила голову, то ли читает новости в телефоне, то ли спит. А может, плачет? Подносит к глазам серый мятый платочек Москва-реки. Лицо плоское, как на иконе. Нужно проверить работы, которые дети загрузили в padlet. Факт о том, как шимпанзе в одной группе демонстрируют большую сплоченность, если поселить рядом с ними другую группу шимпанзе. Оттолкнувшись от факта, сотворить текст в 500 знаков в научном, художественном, разговорном или публицистическом стиле — какой по душе. Потом прокомментировать три понравившихся больше всего текста одноклассников, отыскав в каждом не менее 5 признаков, помогающих определить стиль. А здорово вышло! Особенно публицистические посты. Почти весь класс выбрал этот стиль. На доске у меня один рассказец («Жила-была маленькая обезьянка, которая любила утром встречать рассвет, а ночью смотреть на звезды»), один пародийный разговорный текст («Не секу я ваще в ваших шимпанзах и сплачиваться с ними не желаю»), две аккуратных научных заметки («…как показал эксперимент, проведённый на приматах в естественной среде обитания…»). Всё остальное — публицистика. Живая, яркая — каждый текст дышит, ни один не похож на другой. Интересно, кто что написал? Кажется, многих я могу угадать по интонации. Комментариев, правда, немного: эти дети всегда больше любили писать, чем читать. Ладно, разберёмся. Выхожу на Сретенском, на ходу продолжаю читать работы. Впереди трое в черном, с красными нашивками на рукавах. Холод в пальцах, потом в плечах. Крепко сжимаю телефон и быстро прячу в карман. Набираю побольше воздуха и прохожу мимо. На эскалаторе выдыхаю. Что это было? Почему так? В вестибюле пахнет кофе из автомата. Вынуть телефон из кармана, в уши Галича и вперёд. «…И ещё не пора, не пора, не пора начинать сей доблестный день…» Скрипит пластинка. Тренькает гитара. На улице ни души: суббота. Впрочем, может, я просто никого не заметила, пока шла? А урок по Тимоновой получился на редкость удачным. Несмотря ни на что.

***

D.:

стою в лифте. смотрю в зеркало. там вроде бы я — если особо не вглядываться. уставшее лицо, за две недели отросли усы и борода, черная шапка, черный шарф, темно-серое шерстяное пальто. это пальто я долго не носил — оно висело в шкафу и я собирался его продать. за ним тянется сложный эмоциональный шлейф развода и того, что ему предшествовало, что его сопровождало. в пальто чувствую себя иначе. элегантная стройность, и одновременно — флер творческой импровизации, чувственности. тело начинает по-другому двигаться. позвоночник вытягивается и плечи раскрываются. вспоминаю другое пальто, в котором я ночью разрисовывал стену бойлерной во дворе своего района. тогда отверстие распылителя на баллончике забилось и, когда я рисовал на стене, голубая краска лилась прямо на рукава и полы того пальто. я потом так и носил его — в пятнах голубой краски. в ту ночь мы с товарищем звали знакомых художниц присоединиться к акту уличного вандализма, чтобы добавить в него искусства. пришли к ним домой около полуночи, достали бутылку водки, предложили помочь с эскизом, но девушки выставили нас за дверь. и у них были на это причины. многие стены годятся только для того, чтобы на них рисовать, и теперь я снова собираюсь достать краски. выхожу из лифта.

***

М.:

О кошке

Вчера кошка расчесала себе нос. Она запрыгнула на мой рабочий стол, села прямо передо мной, загородив собой экран ноутбука, и гордо продемонстрировала царапину. И я вдруг вспомнила, что должна позвонить ветеринару. Я вдруг вспомнила, что у меня есть ответственность за кого-то. Я вдруг вспомнила, что кошка уже несколько недель нализывает себе живот и лапы, неистово, до лысины, а успокоить ее никак не получается. Я вдруг вспомнила, что мне нужно показать ее врачу, который может дать рекомендации по вакцинации и чипированию — а не старовата ли кошка для таких экспериментов? а не скажется ли это на ее тревожности? а не сделаю ли ей еще хуже? Я вдруг вспомнила, что мне нужно сделать тысячу дел. На случай, если придется бежать, кошка должна быть готова. Хотя как она может быть, если мы сами не готовы? Я складываю мысли об этом на самую дальнюю полку сознания. И тяну, тяну, тяну с врачами и вакцинацией. Как будто бы само это решение, «ну, если вдруг, то», — это уже какое-то действие, облегчающее жизнь. Но это не так. И в размышлениях об Одессе, о маме, об улетевших друзьях, о неспособности петь и писать, об утраченных перспективах и отнятых жизнях, об отсутствии работы и о том, хватит ли мне денег в этом месяце, если я начну донатить еще этим и вон тем, о товарище участковом и соседе в метро, уткнувшемся в мой телефон со сводками ОВД-Инфо, я потеряла важное — принятие ответственности за то, что я реально могу изменить. Кошка спит у моего лица, вылизывает мне нос и урчит, как тысяча котят. Никогда, никогда я тебя не предам. Никогда, никогда не оставлю. Никогда, никогда.

***

Д.:

Как жить и от чего отталкиваться

Завелась ежевечерняя традиция — смотреть на YouTube очередной выпуск «Скажи Гордеевой». В эти дни Катя делает интервью с завидной регулярностью — и всегда попадает в самое сердце.

Вчера я плакала вместе с Ольгой Алленовой. От безграничного чувства вины, ответственности за происходящее и полного при этом бессилия что-то изменить.

«Лучше бы я была в Харькове или Киеве, чем здесь, — говорит Ольга. — Потому что там мне надо было бы просто выживать, а здесь я просто не понимаю, как жить… Как жить и от чего отталкиваться».

Я тоже не понимаю. Сегодня в 18:40 у нас самолёт. Мы должны лететь в Сочи — долгожданный и давно запланированный отпуск. Сначала нам меняют время вылета. Потом самолёт. Потом оказывается, что лететь на юг целых четыре часа — через Казахстан, потому что так безопаснее. Меньше шансов, что заденет случайно пущеный снаряд или беспилотник. 

Хочется отменить всю поездку. Но я обещала сыну увидеть горы. Покататься на подъемнике. Съездить к морю и съесть чурчхелу.

Дети не должны страдать от ошибок взрослых. Ни по какую сторону границы.

***

I.:

Позвонил друг, умный и философски настроенный.

— Я вот все думаю-думаю. По всему выходит, что романтические отношения с западной цивилизацией закончились. Как быстро они все переключились.

— Понятное дело — [РКН].

— Я не совсем про это. Я про скорость и массовость. Ведь они же только что все такие вежливые и понимающие были. А тут раз, тумблер переключили, и все — тебя ненавидят по географическому факту рождения. А это фашизм.

— Подожди-подожди, ты хочешь оправдаться, что ли? Факты не подтасовываешь?

— Нет-нет, я не про Югославию, Ирак и Ливию, хотя и это тоже факт, мы же все с тобой понимаем. Я про то, что, как ни крути, но все россияне, вне зависимости от мнения каждого из нас, воспринимаются крайне негативно. Никто просто не хочет разбираться.

И долго мы ещё с ним обсуждали эту ситуацию и даже, кажется, нашли пути выхода из неё, и даже определили, что умные люди — они умные везде, и даже немного успокоились.

А потом я пришёл домой, и жена мне рассказала, что один из звёзд нашего ELT мира, тот самый видный представитель западного мира, написал на своей страничке, что все россияне виноваты в том, что происходит, потому что не свергли Путина. Я попытался представить себе батальоны преподавателей английского языка, штурмующих Кремль. И не смог.

***

A.:

Кот приготовил свой фирменный лаймовый пай. Сочетание кислоты и лёгкой горчинки с обволакивающей нёбо сгущёнкой, упругой цедры с невесомой пеной взбитых белков, тающих во рту…

Сегодня я собрала друзей, чтобы сыграть в настольные игры и ещё раз протестировать «абсурдно-поэтическую настолку с бизюминкой», которую готовлю к изданию в самое ближайшее время. Мы играем в «Штиль», «Дэни», «Страдающее Средневековье», «Шпиона», «Эмоциональный интеллект»… И конечно, в мою «Психа Логику».

Общаемся между играми. Аня оказывает психологическую поддержку тем, кто оказался по обе стороны баррикад — как в Украине, так и в России, — но их благотворительную организацию блокируют в социальных сетях. Никиту, IT-специалиста, отправили в неоплачиваемый отпуск, так как его предприятие по продаже автомобильных запчастей сворачивает дела. Юля, гуру маркетинга, рассказывает, как только что прогорел её бизнес: почти все подрядчики находятся на территории Украины и Белоруссии, а основные инструменты привлечения трафика — Гугл, Facebook, Instagram — больше не актуальны. Я сама, репортажный и интерьерный фотограф, сижу без работы вторую неделю.

Но мы продолжаем играть, нам весело. Я выхожу на балкон покурить и слышу издалека раскатистый смех Ани, милое хихиканье Юли, густое ха-ха-ха Никиты. Я знаю, что имею право мечтать о собственной настольной игре и делать всё, от меня зависящее, чтобы она вышла. Даже в военное время. Потому что люди нужны друг другу, потому что нам нужно быть вместе. Особенно когда, казалось бы, не до игр.

***

T.:

Торонто

С самого утра я искала чувства, а внутри все отзывалось ватной немотой и статическим шумом мыслей: нужно назначить Давиду прививки, позвонить зубному Софии, и мне к зубному тоже пора, подать документы на паспорт Давиду, успеть убраться в комнате, что-то приготовить, написать письмо Бику вместе с Софией и закончить ещё одно задание из игралочки. И все это пока Давид спит, а он, вообще-то, только что проснулся. Давид сидит у меня на одной руке, а в другой уже кружка кофе… Когда успела? Пока другая я думала? 

Подходим к окну наблюдать за птичками. Пока Давидка барабанит ладошками по стеклу, периодически прижимаясь к нему слюнявым ртом, я делаю первый глоток  сладкого кофе с молоком и привкусом обжаренной горчинки.

За окном на цилиндрической кормушке с решеткой разместились три камышовки — птички чуть поменьше воробья с оливково-зелёными грудками и черными крылышками с двумя белыми полосками. Их сразу можно заметить, но даже не по внешности, а, скорее, по необычайной изящности и спокойствию, столь необычному на фоне остальной возни и суетливости. Они завораживают своими кошачьими повадками: как плавно вытягивают свои шейки, осторожно берут одно зёрнышко и аккуратно его едят, оглядываясь не спеша по сторонам. Но стоит воробью приблизится со своим суетливым трепетанием, как камышовка растопыривает крылья и, подняв их за спиной вверх, раскрывает клюв в немом шипении. И как же грациозно при этом вытягивается ее маленькое тельце. Меж тем синицы воровато прилетают и, схватив первое, что попало, улетают; юнко долго мечутся вокруг решетки, пытаясь пристроится, — неудобно, они обычно кормятся с земли; дятлы стучат, расшвыривая половину мелкого корма, а поползни быстро и деловито прыгают вниз головой по решетке, ловко вытаскивая длинным, как игла клювом, самые лакомые кусочки. 

Суета птичьего мира завораживает. Я вспомнила, что все еще держу чашку, и делаю глоток уже теплого, отдающего чем-то кисловатым кофе. Чувствую, как онемела рука с Давидом и еле разгибаю ее, чтобы посадить его на пол. В зеркале замечаю свое отражение с болезненно желтыми мешками под глазами и сеткой лопнувших капилляров на белках — отличительные знаки пленника новостных телеграм-каналов. 

Я вспоминаю, что ещё не посмотрела новости, которые пришли за ночь, и начинаю шарить взглядом в поисках телефона. Тут же всплывают дантист, документы, прививки, письмо Бику… 

А хотелось как камышовка — без суеты… Я оглядываюсь на кормушку, но там уже вовсю орудует большая черная белка, повиснув на задних лапах вниз головой во всю длину цилиндра. Тоже, наверное, спецоперация…

***

Y.:

Решила, что мои спасители — пыточный коврик (такой коврик с иголками для шеи и спины) и бубнеж Лабковского на ютубе.

Коврик делает больно, концентрирует на себе и отвлекает. Лабковский говорит все, что сейчас неприменимо, и тоже оттягивает внимание. И еще он циничный и веселый. Это целительно.

Дети полдня в школе, можно погрузиться в себя и уборку. Перекладывание и систематизация вещей, там убрал лишнее, тут спрятал зимнее, там зашил вечные дырявые детские носки, тут перебрал еду для белки.

В суете панических покупок я совсем забыла о белке.

Мне приходится придумывать ей специальный корм из нескольких. Если купить что-то «для дегу» — она не ест. Не ест она, а переживаю я. Так что собираю 5 разных кормов, смешиваю, даю и тревожно наблюдаю — что она там выбирает. 

Она-то выбирает, но быстро и суетливо утаскивает это в темный уголок клетки, и никогда непонятно, что конкретно.

Еще ей надо покупать специальный песок для купания. Он подорожал на 60%.

Я заказала нужное белке (мне кажется, чуть позже обязательно появится статья о домашних животных [РКН] — как их перевозили, кого потеряли, кто погиб, как они плакали и как им было страшно), зашила все носки, развесила белье.

Если о чувствах, то это — мокрое, сыпучее, мягкое.

Так прошли полдня. Где-то между новостями, иголкой и Лабковским.

А если говорить о цветах — то они только черное и белое.

Я прочла «Атлант расправил плечи» в тридцать пять лет. Я была взрослая и неглупая.

А своим одиннадцатилетним детям я должна объяснять принципы атлантов уже сейчас, когда они маленькие. От этого очень больно.

— Видишь этот стол? Он — белый.

Если тебе скажут в школе, что белого цвета больше нет, есть только серый, и если ты назовешь что-то белым — тебя ждут ужасные последствия, и тебе придется делать как скажут ради безопасности — помни:

Никто не может запретить тебе думать.

И помнить — что белый это белый.

***

V.:

 Ребенок ищет успокоения у меня, а я — у него. Обхватываю руками небольшое и нежное пока еще тельце, вдыхаю запах… Уже не младенец, но от волос и кожи все еще веет миром и спокойствием, и этого достаточно, чтобы во внутренней фабрике завертелись рычажки, производящие окситоцин… Мне ни о чем не думается, руки стали мягкими, и мышцы на ногах разжались, гири упали, и снова легко… Вот так бы и лежать всегда и ни о чем не задумываться, ни о чем плохом… В голове всплывает ролик из соцсети. Пластилиновые фигурки забавно поют и показывают упражнения, как снять стресс. Мышечное расслабление напрямую влияет на состояние психики. Только вот идут игрушечные мальчики и девочки — в бомбоубежище. И певучие ласковые слова — о том, чтобы не бояться… Господи, помоги им. И нам…

***

A.:

Обычно суббота — это выходной с женой, безо всяких дел. Но только не эта. Нам поставили две пары философии и пару французского, и пришлось вставать пораньше, чтобы подготовиться к выступлению на семинаре по «понимающей социологии» Вебера. 

Чувствую апатию, на донышке которой шевелится злость за потерянный выходной. Нося в себе эту злобу-недоноска, подшучиваю в чате группы над нашей философкой — достаточно умной, но самолюбивой, с претензией на всезнание женщиной. Вебер, которого в школе читал с уважением, тоже не вызывает пиетета. Ну бред же — оценивать социальное действие через призму социолога, зрящего в корень мотива и буржуазной целерациональности! Хотя, может, это я устал от политологов, социологов, философов, льющих свои озарения в затхлых телеграм-чатах. Да ты и сам не лучше… 

Наконец, философия закончена. Наступает французский. Первую половину пары борюсь со сном, но выступает с презентацией одногруппница с отличным французским, и они мило щебечут с преподавательницей битый час. Наконец мне достается текст, который я не готовил и не разбирал. Продираюсь через непокорный язык и уже внутренне готов к критике и разбору ошибок. Это фрагмент текста про различные типы речевых расстройств типа афазии, как иронично. 

«Отлично прочитали, Артём, даже как-то не к чему придраться!» — вдруг говорит, улыбаясь, француженка. Она всегда добра и мила, но ошибок и замечаний специально пропускать не будет. Мозг, бредущий по кругу, как усталый ослик на водокачке, останавливается и недоверчиво прядет ушами. 

«День хороший, все хорошо читаете сегодня», — опять говорит француженка. И от похвалы и улыбки теплеет в сердце. Да, сложная неделя. Да, в мире ад. Но разве это мешает даже тяжелому дню стать хорошим от улыбки и заслуженной похвалы?

***

N.:

С утра я разбила стакан: из мокрых рук выскользнула тяжелая крышка и упала в груду посуды в раковине. По стеклу поползла кривая трещина, и пока настроение не распалось окончательно на жалость и ненависть к себе, я взяла стакан в руки — выбросить скорее на счастье. Он же, жалобно хрустнув, развалился у меня в руках. И тут не успела. По телу разлилась вина, поднимаясь из огрубевших пяток (да-да, на педикюр времени не было, а сейчас ведь вспомнила) до макушки. На секунду показалось, что отчаяние хлынет из меня  чернильными потоками во все стороны: из ушей, из глаз, изо рта. У моего отчаяния не будет катарсиса, после которого все закончится и можно будет начать жизнь заново. Лопнут артерии, и темная жижа зальет кухню, потом просочится к соседям снизу, стекая по белоснежным стенам, затем хлынет на улицу…

— На счастье! Теперь точно все наладится. — Он забрал осколки у меня из рук и бросил в мусорный мешок. — Ужасные стаканы, давай наконец купим новые? 

— А с этими что делать?

— Разобьем! Представляешь, сколько счастья можно приманить? На всех-всех-всех хватит. 

Я подумала, что в нашем мире только у Винни-Пуха есть все-все-все, а мы можем ограничиться собой, ну, может, поделиться с самым доверенным кругом. Или же собрать кусочки счастья в мешок, положить в холодильник (чтобы не испортилось!), а потом отправить тем, кто сейчас так далеко, что даже яки отказываются от перевозок..

  — А давай! Объявляю сегодня день бытового шаманства.

Мы собрали оставшиеся стаканы и спустились в подвал: там стояла мусорка для стекла. Природа от наших ритуалов страдать не должна. Стаканы разбивались с радостным хрустом, они понимали, что это не конец, и каждый из них меняет наше будущее.

---

ДЕНЬ ШЕСТОЙ→

---

← ДЕНЬ ПЯТЫЙ

---

S.:

Как ты, жаным?

Вчера встречались с подругами в кафе. Говорили об общей подруге, у нее убили сына в алматинском январе. Мальчик был добрый и светлый, часто обнимал нашу подругу и называл ее «мамочка».

Одна из нас предложила пригласить подругу на «конил шай». Так у казахов называется традиция приглашать, чтобы поднять настроение после недавней потери.

Конил — это настроение, шай — это чай. «Чай для поднятия настроения» на самом деле может быть не совсем чаем, а обедом или ужином с горячим, салатами и закусками. И с вином.

Друзья или родственники за столом могут шутить, они не говорят о потере, стараются не напоминать о ней, если сам потерявший не захочет вспомнить маму, папу, сына или дочь, ушедших в «лучший» мир. Если он есть, то зачем мы здесь, думаю я.

Недавно говорила с парнем, он спросил — отгадайте, кто я, ни за что не догадаетесь. Я знала, что парень врач, а какой специализацией врача можно удивить или напугать? Я ответила — патологоанатом. Парень удивленно кивнул:

— Да. Я патологоанатом, и вы не представляете, как спокойно в морге. Там нет страстей и радостей тоже нет, только спокойствие.

Наша подруга сейчас никуда не выходит, мы не знаем, как и о чем можно сейчас с ней говорить. На вопрос «как ты, жаным?», она написала в WhatsApp:

«Тяжело жить».

Потом добавила:

«Из жизни ушла жизнь».

Мы пригласили подругу в кафе в центре Алматы. Там мы не раз сидели до января 2022, пили вино, обсуждали новинки в кино и в театре. Учебу детей и другие радости. Подруга помнит, что в этом кафе было хорошо, уютно. Там были пирожные и мороженое, там ее сын был жив.

* «Жаным» — у казахов обращение к любимым и родным. От слова «жан» — душа. Моя душа. Мой родной. Я не знаю, какие слова могут облегчить боль друзей, родственников, соседей, знакомых и совсем незнакомых людей, потерявших близких. Я осторожно подбираю слова, чтобы нечаянно не ранить, когда говорю с теми, кто переживает и пережил [РКН].

***

В.:

Самурайка

Сегодня получилось нырнуть в другую реальность, где не нужно думать, надолго ли хватит денег, как искать другую работу и что приготовить на ужин. В бассейне все дорожки были заняты маленькими детишками, кроме одной. 45 минут без перерыва я плыла туда-сюда, задерживала дыхание, выдыхала в воду, двигала лопатками, старалась не задеть другие тела, уворачивалась от брызг, протирала очки, работала бедрами. Делала то, что никак не связано с привычными делами, это помогает не думать, и это очень ценно. Мне стало спокойнее. По дороге домой я немного плыла, я ни о чем печальном не думала. Детишки тоже выносят в другую реальность. О боже, они там постоянно захлебываются хлорированной водой, но все равно плывут, у них есть задача, они здесь и сейчас. Покорно ныряют щучкой с трамплина в колечко, которое держит для них толстая громогласная тренерша — будто маленькие дельфины. Я знаю, надо просто делать свое дело. Но иногда у меня появляются силы, чтобы делать что-то сверх того — жить так, будто я свободный творческий человек. Когда-то этой внутренней игривой свободы было больше, и вроде бы это обычный процесс — мы стареем, бросаем юношеские бесполезные занятия, потому что кредит, дети, ужин, ковид, [РКН]… Мне нравится процесс письма — порой приходишь к каким-то неожиданным идеям, важным для тебя самой. Вот прямо сейчас я подумала, что надо бы почитать про самураев. Попытаться встать на путь самурая. Интересно, почему нет слова «самурайка»? Разве это чисто мужской путь? Хочу в этом разобраться. В такие времена, если чего-то вдруг хочется нового, надо бежать и делать, ведь желания притупляются, ведь так сложно понять свои истинные потребности. Я (наверное) хочу стать самурайкой.

***

Л.:

Восемнадцатый день [РКН]… За окном солнышко, на душе мрак. По разбитой дороге идёт, прихрамывая, молодой мужчина, внук нашей соседки. Он привёз вчера свою жену и трехмесячного ребёнка из Полтавы. Соседка, которой в этом году исполнится восемьдесят лет, сухонькая, подвижная старушка. В комнатах её дома развешаны большие картины, написанные масляными красками и нарисованные цветными карандашами — её копии с открыток. Вместо клюки она пользуется скандинавскими палками. Дома у неё планшет. Она часто разговаривает по вайберу со своей дочерью, работающей в Испании, сыном, который живёт на Урале и вторым внуком. Дочь приезжала из Испании перед рождением правнучки нашей соседки. Тогда все очень переживали из-за ковида.

А потом началась [РКН]. Наша соседка приходила к нам в слезах, мы отпаивали её валерьянкой. Ночами не спала. Устроила себе в погребе бомбоубежище, день и ночь слушала военные новости, потом, торопясь и путая слова, пересказывала их нам, переживая о родных,

— Ой, диты мои, сонечки, — плакала она.

***

X.:

Синхронность и резонанс

У меня примитивная жизнь обывателя провинции. Кажется, что я еще не в полной мере ощутила последствия происходящей катастрофы. Я не живу в зоне боевых действий. Сейчас мое существование состоит из чтения новостной ленты и бытовой суеты. Ну еще немного семьи и работы. Неприглядно, но честно. Я никак не могу понять, что лучше: делать или остановиться?

С одной стороны, щемящий душу страх и чувство беспомощности заставляют бороться с ними при помощи энтропийной деятельности. Встаешь в очереди в магазинах, возле банкоматов, покупаешь, как в последний раз. Смотрю на себя в этом и вспоминаю историю, которую рассказывала в 7 классе учительница физики Нэлли Николаевна по теме «Резонанс».

Рота шла синхронно нога в ногу по мосту, как вдруг он начал под ними распадаться. С тех пор солдатам запрещено маршировать на навесных конструкциях. (Надеюсь, этот случай не очередной фейк).

Устраивая резонанс, можно разрушить под собой опору. Возможно, стоит не действовать одинаково со всеми, а притормозить.

***

D.:

Сосиска в тесте пахнет жутко вкусно. Жареным тестом и внезапным праздником — Машина мама забрала нас из садика и купила по бумажному стаканчику с сосиской внутри. На ощупь он шершавый, пропитанный маслом, и внезапно вдруг — мой! Почти у самого рта окатывает холодным душем — нельзя — и я протягиваю стаканчик обратно Машиной маме. 

— У нас же денежек нет.

Под «нами» я имею в виду и Машину маму, и воспитательницу в садике, и, конечно, маму свою, которая пытается быть со мной честной:

— Мама, а что такое инфляция?

— Ну вот у тебя есть 15 рублей, и ты можешь купить мороженое, а завтра уже не сможешь, не хватит. 

— Как? А с этим можно что-то сделать?

Сделать с этим иногда уже ничего нельзя, как и со многим другим. Но что действительно можно — быть добрым, честным, в общем, быть человечным на весь свой сердечный радиус. И может быть, когда-нибудь этот наш общий радиус станет радиусом мира. 

А та сосиска в тесте была самой вкусной, что я пробовала, может, потому, что пока я её ела, Машина мама тихонько гладила меня по голове.

***

М.:

Хотела сегодня про весну и свободу. Не зря же впервые за два дня вырвалась из дома. Но. 

Репортаж Елены Костюченко меня догнал. 

***

Когда я была маленькой и совсем глупой, я представляла: начнётся Третья мировая, запишусь добровольцем на фронт, и вот тогда…  А дальше мне рисовалась череда моих славных подвигов. 

Вот такой искаженный эффект дали рассказы о Великой Отечественной, американские фильмы о супергероях и детская уверенность в собственном бессмертии.

Осознание, что [РКН] — это ужас, пришло позже. Наверное, классе в шестом, когда я читала «Ночевала тучка золотая» Приставкина. От ужаса тошнило, строчки плыли перед глазами. Может, поэтому сейчас я очень смутно помню сюжет. Книга до сих пор стоит в почётном первом ряду стеллажа. Но открывать ее снова — нет, нет и нет. 

Когда я думаю, что люди в этом живут…

***

O.:

Морковные котлеты

Вчера съездила в библиотеку, буду спасаться книгами. Видела где-то такую фразу: «Книги — это реки, наполняющие жизнь». Красиво и просто сказано, а как правдиво. В книгах я всегда находила прибежище и понимание, которых частенько не было вовне. Многие вещи меня настораживали ещё в детстве, хотя никто вокруг не подавал виду. 

Я ходила в садик всего полгода, пока мы с родителями жили на съёмной квартире. В ту пору я обожала спать на животике и по-другому не засыпала. Так вот, была у нас в садике одна воспитательница, как сейчас её помню — тёмные волосы, стрижка под мальчика, очки и вечно недовольное лицо. Ходила, фыркала на всех, а во время тихого часа любителей поспать на животе будила и переворачивала на бок. Я не знаю зачем. Для меня это до сих пор остаётся загадкой. Кто-то пытается раскрыть тайну чёрной дыры или познать океан, а я пытаюсь разгадать загадку одной души, имени которой не сохранилось в памяти. В тихий час я упорно продолжала ложиться на живот несмотря ни на что.

Эта же воспитательница вмешалась однажды в наши детские рассуждения о динозаврах и сказала, что их не существовало. Нет, вы представляете, динозавров не существовало! Я тогда очень возмущалась, остальные притихли. 

Расскажу ещё про морковные котлеты. Кормили в саду странно, да и я, привыкшая к маминой еде, браковала почти все детсадовские яства. В топе ненавистных продуктов лидировали молоко после селёдки с пюре и морковные котлеты. В тот день оранжевые враги выдались особенно противными. Мои друзья по несчастью уже давно съели свои порции и убежали радостные домой. Я осталась одна. Правило «пока не съешь, из-за стола не выйдешь» работало в саду без перебоев. Я расковыривала котлеты и размазывала по тарелке, но меньше их не становилось. Не знаю, сколько бы я продержалась, но пришёл папа и спас меня. Спас от котлет, спас от дурацких правил. Сейчас папа, конечно же, не придёт и не спасёт меня. Он словно встал на сторону воспитательницы и вместе с ней заставляет меня есть ненавистные котлеты, но от этого он не перестаёт быть любимым папой. Может, он запутался или как лучше хочет, чтобы я голодной не осталась. 

Да, детсадовские реалии давно в прошлом, и то, что происходит сейчас, однажды тоже пройдёт. Но я знаю, что маленькая девочка, противница морковных котлет и защитница динозавров, будет жить во мне всегда, и мне как никогда важно не потерять её.

***

D.:

Воскресенье.

Похмелье. Как и следовало ожидать. Тревога, перепады настроения, чувство то ли стыда, то ли вины. Маета. Смятение. Скорей бы этот день прошёл уже, что ли. Смять его и выбросить. Начать новый, чистый. Без бухла и сигарет. Разлинованный, аккуратно разделённый на получасовые порции. Какой молодец, так сразу и веселей, и как-то смысла больше, и силы переполняют, так переполняют, что в какой-то момент их даже становится чересчур много. И уже начинает немного подташнивать от всей этой порядочности, упорядоченности, распорядка. И вот ты уже опять опираешься локтями о липкую барную стойку, уговариваешь бармена выпить и объявляешь всем вокруг, что «Воспоминание об убийстве» очень крутой фильм. И опять то ли стыдно, то ли виноват перед кем-то, и тревожно, и скорей бы этот день уже закончился.

***

A.:

Когда мне было шесть, мы с семьей ездили на юг. Три дня в убитых жигулях; я спала на полочке за задним сиденьем, на самом сиденье лежал старший брат. В пути разгадывала кроссворды и ощущала себя самым счастливым ребенком на свете.

Так и росла, ребенок двух водителей. Делала вид, что сплю, чтобы не вынесли из машины, когда приезжали домой. Всегда просилась покататься — просто так. В конце девятого класса рванула с мамой в Северодвинск — нужно было отвезти деталь на завод. Деталь влезла в багажник синего маминого «Енотика». И как «Енотик» появился, тоже помню — въехал в деревенские ворота вместо прошлой прокуренной семерки. Мне он казался чудом.

Помню, как гордилась мама удобными подстаканниками и автоматической коробкой передач. Папа качал головой — и шел работать. На КАМАЗе. Он был большой, красный, потрепанный, насквозь пропахший бензином. В десятом классе напрашивалась на ночные смены, возили стройматериалы — по восемь раз по одной дороге за ночь. Днем папа возил документы, уже на легковушке, и я ездила с ним тоже.

Так и пронесла любовь к машинам через всю жизнь. Были и длинные перегоны до Северодвинска и Мурманска, и автобус от Сочи до Крыма, и ночные рейсы между двумя столицами. Был автостоп, которого не боялась: с детства научили, что дальнобойщики — хорошие ребята. Так и оказалось.

Машина — дом и мир, где прячешься от всего, и есть только ты, музыка и дорога. Изредка — завернутые с собой бутерброды и чай из термоса. Придорожные кафе и бабушки с пирожками. Сейчас двенадцатый час пути, и трасса М-10 вымывает из меня остатки тоски и страданий. Конечно, много еще тревоги и боли, но дышится легче, поется хорошо. Всем нужно выныривать, чтобы не задохнуться. Я делаю это так.

***

A.:

Велосипед. Небо за окном того же цвета, что и гиацинт на подоконнике. Так вот отчего с утра раскалывается голова. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Пора начинать семинар. Добиваем со студентами сценарий мультсериала для иностранцев на элементарном русском. Там инопланетянин Уно, то ли кот, то ли медведь в ушанке, ищет друзей и потихоньку учит русский язык. «Уно, что это? — Это не что. Это кто. Это мой друг. — Твой друг?! — Да, это мой велосипед, и мы друзья. (Велосипед кивает, довольный)». Последняя серия готова. Теперь будем придумывать упражнения. Но это потом. Прощаемся. Выключаю зум, открываю новости. На Манежной сотрудники полиции задержали велосипед. Пожилая женщина, его хозяйка, тоже задержана. Надеюсь, её не будут бить. Гиацинтовая тьма, накрывшая любимый мой город, так и не пролилась дождём. Теперь она серо-розовая, на несколько тонов светлее домов, днём белых, а сейчас асфальтового цвета. По серой дороге размазаны красные и жёлтые полосы фар. Среди автобусов и машин едет куда-то чёрный велосипед. Везёт своего друга-медведя с огромным коробом за плечами. А я сижу на кухне, где пахнет свежими пирожками и чайной розой, и не включаю свет. Смотрю то в окно, то в экран, то опять в окно. За спиной в террариуме шебуршат сверчки. А может, это ящер проснулся и вышел на охоту? Сейчас его время. У нас седьмой этаж, так что я высоко сижу, далеко гляжу, всё вижу…

***

E.:

Бющра-ханым, наша хозяйка, которая одна из всех согласилась сдавать квартиру русским без шестимесячной предоплаты, которая три часа носилась с нами по обледеневшему Стамбулу, чтобы оформить все бумаги, которая оставила нам, первым встречным, свою сумку на «присмотреть», вчера вечером была ограблена и избита человеком, которого имела наивность позвать в гости. Полицию он рекомендовал не вызывать, потому что якобы разложил по квартире наркотики, и если что, один звонок, и она в тюрьме. На видео видно и синяки, и порезанную руку — хотел ударить ножом, но она увернулась и спряталась в комнате, приперев дверь стулом. Ограничился тем, что расхерачил ей квартиру. И между фотографий сломанной мебели, разбитых зеркал, синяков и капель крови на паркете эта женщина пишет мне, что новый холодильник будет завтра, а чайник можем купить какой нравится, она нам за него на карту переведёт. Это какой-то космос.

***

T.:

Целый день пристаю к людям с вопросом: «Уже наступает конец света?»

Никто не знает точно. 

Выбираю не русскоязычных, специально, чтобы для них «эта [РКН]» не чувствовалась как «[РКН] у меня дома».

Юлят, говорят о неопределенности и что я должна понять, что всегда может случиться что-то, но это же не повод. Только обнимают и просят писать каждый день как я.

А что я. Я устала от беспомощности (Постельное для беженцев. Деньги для беженцев. Капля в море для беженцев). 

Украинские френды угрюмо и устало молчат.

Российские френды угрюмо и устало готовятся идти в тюрьму или огрызаются.

Израильские френды собирают пожертвования; я перевожу битом, я перевожу пэйпалом, я говорю: остановись, у тебя семья.

Собственно, теперь, когда я почти неделю на таблетках и спокойна, пора задуматься.

Отчего происходящее так подкосило меня? Почему я верю, что выхода нет и конец неизбежен?

Оттого, что кажется, что зло побеждает. Вопреки здравому смыслу, иррационально и непобедимо зло пожирает мир; так рвоту невозможно удержать, так чернила, разлившись, окрасят все.

Оттого, что кажется, что добро беспомощно, а значит — беспомощна я.

***

Ю.:

Неопознанная борзая

У соседей сверху отчаянно воет собака — снова. Она появилась в их жизни 22 февраля и отчаянно скучает, когда те уходят на работу или на прогулку и оставляют её одну. Я не знакома ни с соседями, ни с собакой, не знаю даже, как она выглядит. По голосу мне кажется, что она должна быть похожа на борзую, худощавую, высокую, с болезненной любопытной мордой. Она не раздражает меня, наверное, потому что ночью её не слышно. Только жалко её, бедную, что никак не может без своего человека, не готова поверить, что он, покинувший её, снова вернётся, как возвращался все дни до этого.

Мне и самой иногда хочется выть-кричать с ней в унисон, но я разучилась выражать эмоции и не разрешаю учиться заново. Кажется, только начну, и остановиться будет невозможно, плотину разнесёт в клочья, и я распадусь, перестану функционировать. Поэтому я зарываюсь в рутину и жду, когда мне будет дозволена такая роскошь — рассыпаться в пыль и собраться из неё снова.

Пусть за меня говорит соседская собака.

***

N.:

Доктор Живагов

Я читала и осуждаю. Читала в студенчестве. Без удовольствия. Натянутые картонные диалоги и как-то искусственно сводимые персонажи. Но я не критик и не литературовед, я учитель. Научить любить то, что мне не нравится самой, я не могу. Туманное авторское объяснение, что герои любили друг друга, потому что так хотела земля и всё кругом, весьма сомнительно. От безысходности сошлись, но это объяснение не для урока. Это я всё о «Докторе Живаго», нобеленосном, но нечитаемом.

Читаю конспекты статьи учебника: «В финале Живагов умирает от своей пассивности». Спрашиваю как, как умирает. Никто не знает, даже не пытается посмотреть в телефоне. Зачем? Господи, помилуй!

И тут вспоминаю, как несколько лет назад учитель музыки оставил у меня на столе листочки с какой-то проверенной работой. На первом же листочке красовалась большая двойка, над которой было написано «Иоганн Себастьян Бах «Господи, помилуй»». Что требовалось в задании, было непонятно. Но и я никак не могла взять в толк, как может быть «Господи, помилуй!» — и два.

Поэтому за «доктора Живагова» три. Господи, помилуй!

***

П.:

Как его зовут

Хотела спросить. Ком в горле, застыла на месте. Спросила только: «Молодой человек, с которым вы только что разговаривали… наблюдала, какие быстрые и четкие у него движения! А давно он у вас работает?». И дальше словно оцепенела. Кивнула лишь, когда женщина ответила: «Давно». Что если… и дальше, как в шестнадцать. Нисколько не выросла голова, мысли те же. Позже, дома уже, отошла, оттаяла. Подумала мудро: не всё тебе сразу. Оставь до следующего воскресенья! У него нет семьи, иначе не улыбался бы начальнице и не брал смену в выходной. В декабре видела его там, удивилась тогда. А потом забыла. Сегодня совпало всё. Контраст с другими людьми, оттепель на улице, внутренняя решимость найти опору в другом человеке, сильном и способном понять. Так только в шестнадцать бывает, наверное: один пристальный взгляд может перевернуть все представления о собственной жизни. Это легко сейчас, когда в воздухе только отчаяние и все планы развеиваются, как сны. Зацепки, поиск совпадений. У него темная левая рука: плечо и начало кисти. Кажется, закрашено что-то. В тюрьме? Он не замечает сверлящего взгляда. Продолжает быстро и аккуратно взмахивать ножом. Рассекать коробки, вскрывать прозрачные плёнки, переставлять блестящие жестяные цилиндры. Грузчик, выкладка товара. Действия, вызывающие возбуждение. Обошла с другой стороны. Опять знаки. На правом предплечье, на тыльной стороне — перо. Рука с пером держит «перо». И надпись под ним. Рисунок старый, уже «поплыл», и далеко. Остаётся догадываться. Или спросить? Нет. Нельзя. Рано. Сначала положить на язык правильные слова, оживить сердце, зажечь взгляд. Какой ты была, помнишь? Когда хотела тату с таким пером. А теперь, боишься?

***

E.:

Надежда

У нас пропала собака. В новогоднюю ночь. Пропала, пока мы ушли смотреть фейерверк. Мы ищем и ждем его каждый день. Я развесила сотни объявлений, написала во всех местных чатах, прошерстила все объявления на Авито, разместила посты в группах ВКонтакте. Пока все бесполезно. Я просмотрела массу объявлений о других — замечательных, неотразимых собаках и кошках, породистых и на очень, больших и маленьких, найденных и потерянных, ищущих дом и нашедших его. Иногда во мне вспыхивала надежда — это он, и похож, и уши торчат так же. Но нет, одно-единственное нужное мне объявление пока так и не появилось. Но я очень рада, что когда появляется какое-то объявление о найденной похожей собаке, мне тут же пишет кто-то незнакомый в личных сообщениях: «Это не ваша?» — и ссылка на пост. Сегодня было два таких сообщения и несколько минут надежды, пока мне не ответили, что обе найденные собаки — девочки. Прошло уже почти два с половиной месяца, но я все равно надеюсь. Ведь я читала счастливые истории о том, как один хозяин нашел свою собаку почти через три месяца, а другой — почти через год, причем собака была недалеко, ее просто забрали себе и не хотели отпускать, и вернули хозяевам из-за переезда — не хотели везти чужую собаку с собой. 

Читаю безумные истории о брошенных собаках и кошках, не понимаю, как это: взять и отдать своего собственного друга, который любит тебя просто за то, что ты есть. Жалею всех, жалею, что я не граф Монте-Кристо с его богатством, или что нет у меня своего поместья, куда бы я могла взять всех этих преданных человеком, но все равно любящих человека собак. 

Итак, я надеюсь. Вижу, как мой пес неспешно бежит по снежной дороге к дому, помахивая хвостом и улыбаясь. Он чудесно улыбается. И как он будет подпрыгивать и повизгивать, и смешно щуриться и жмуриться, и вилять хвостом. Я верю и надеюсь, что все будет хорошо…

***

Е.:

Я пишу пла…

Телефон продолжает —

Плачу.

А я хотела — 

Планы.

Так написала я в Фейсбуке

Неделю назад.

Что изменилось?

Все и ничего.

Почти не плачу —

Больше нечем.

Планов не строю —

Совсем.

Подруга из Черногории,

Живет в 10 метрах от моря,

Завела Телеграм и пишет:

«Конечно, увидимся!»

Черногорцы верят,

Что все еще будет хорошо.

А в России раскупают противогазы

И обсуждают Закон об эвакуации.

В Фейсбуке пишут:

Нас спасут только инопланетяне;

Во всем виноваты те, кто обманывал Путина;

Я не буду каяться — лично мне не за что;

Прочитайте в «Новой газете» про Николаев.

А я пытаюсь работать —

Читать задания студентов в CWS

На сценарном курсе.

И они все — молодцы,

Как бы ни писали.

Они не бросают учебу,

Значит, у них есть планы.

И благодаря им 

Есть план и у меня:

Помочь им хоть чуть-чуть

Жить, писать и верить.

***

Д.:

Лето 2018-го

Сегодня я проснулась в Красной Поляне. Солнце так настойчиво пробивалось сквозь полупрозрачный тюль, что оставаться дальше в кровати было невозможно.

На тумбочке тут же завибрировал телефон.

— Это из проката, везём вам лыжи, готовы принять?

— Конечно, — отвечаю я, понимая, что совершенно не готова.

Быстро натягиваю термобелье, выхожу в прихожую. Парень в смешной вязаной шапке, как у хиппи, раскладывает передо мной оборудование. Я примеряю ботинки, расписываюсь в договоре, тянусь за телефоном, чтобы оплатить заказ, но вовремя вспоминаю, что теперь расплатиться можно только картой.

Мы ездили кататься в Красную Поляну ровно год назад — и вот теперь тут снова. Сознательно. Поехать кататься до недавнего времени было куда: Казахстан, Турция, Болгария, Сербия. Альпы закрыты, да, но и туда можно было пробраться через Австрию, которая пускала туристов по ПЦР-тесту. Мы выбрали Красную Поляну. Здесь классно.

Я иду по тротуару, выложенному ровной брусчаткой, и мысленно благодарю Олимпиаду. Потом вспоминаю про Чемпионат мира по футболу. То лето 2018-го было едва ли не самым вдохновляющим в моей жизни. У нас с Максом только родился сын, рядом с нашим домом была тренировочная база нескольких сборных, мы ездили на открытые тренировки, убаюкивая малыша под крики толпы, знакомились с болельщиками из Германии, Австралии и Мексики, смотрели трансляции матчей под открытым небом… Нам казалось, что у нас самих, у нашего города, нашей страны начинается какая-то новая жизнь. Открытая, свободная, простая, где все сражения разворачиваются только на футбольном поле. 

Этой жизни больше нет. Ее то ли отобрали другие, то ли отдали мы сами. Я вдруг отчетливо понимаю, что ни один российский город не начнёт в ближайшее время блестеть, как Сочи, не примет международные соревнования, ни один иностранец не научится выговаривать Sheregesh или Anapa — по крайней мере, в позитивном контексте. Я вряд ли просто так встречу на улице города немца. Вряд ли почувствую себя маленькой частью чего-то большого и радостного. 

Я знаю, что это вообще не то, о чем стоит грустить, зная, что где-то взрываются снаряды и грохочет артиллерия. Но почему-то думаю о том, что спасти нас может только глобальное единство. То, которое я видела летом 2018 года. Может быть, все, что я сейчас могу, — это сохранить его в памяти.

***

M.:

Что было? Что будет? Чем сердце?..

Когда настоящее, прямо скажем, так себе, а будущее вообще под большим вопросом, ничего не остается, кроме как ковыряться в прошлом. В своем — неохота, потому что выйдет не эскапизм, а сплошное самоедство. Так что во дни тягостных раздумий погрузился в историю. В ней тоже обнадеживающего мало, но дистанция немного примиряет с ужасами, которые творились во имя непомерных амбиций раньше.

Из века девятнадцатого. Запоем читаю «Хаджи-Мурата». Толстого не очень люблю (видимо, не дорос еще), но кавказская повесть пришлась ко двору. Помимо прочего, великий и ужасный Лев Николаевич знатно чихвостит императора, которому отказывает в «стратегических способностях». Попутно узнал, что и прозвище «Палкин» тоже Толстой не то придумал, не то подслушал, но в любом случае — ввел в обиход.

Из века двадцатого. Слушал в Еврейском музее двухчасовую лекцию про суд над нацистским преступником Эйхманом и про Ханну Арендт, которая вывела из этого процесса теорию банальности зла. Эйхмана признали виновным и приговорили к казни, а Арендт, освещавшая суд в качестве корреспондентки, написала, что он, по сути, и не был чудовищем. А просто человеком, который хотел хорошо делать свою работу и получать за это повышения и награды. Словом, не злодей, а карьерист.

Кстати, в том же Еврейском музее проходит страшная и трогательная до слез выставка: длинный коридор, заполненный фотопортретами старых и очень старых людей. У многих на руке татуировка — номер. Это всё люди, как и Арендт, пережившие Холокост. На открытии выставки среди посетителей был как минимум один из ее героев. Бодрый такой и улыбчивый старичок.

А лекция сегодня закончилась словами: «Жизнь продолжается». И это правда, печальная и прекрасная одновременно.

***

Д.:

За два дня побывала на трех концертах. В двух выступали дочки. Младшая вчера с хором пела на конкурсе испанскую рождественскую песню. Веселую и задорную. Совершенно из той, другой, мирной жизни, где не было столько страха и волнений.

Старшая сегодня играла с оркестром народных инструментов в Гнесинском зале. 

Выступало семь детских коллективов Москвы. С первым оркестром пела молодая певица.

За несколько часов до концерта я видела ее около зала на улице: обычная современная девушка с крашеными прядями. Она шла с подружкой, в одной руке несла чехол с костюмом, в другой — стакан с кофе. 

Мое внимание привлекли ее сережки: крупные, бордовые, квадратные, немного похожие на цветные стружки, которыми посыпают клумбы осенью. Сережки совершенно не гармонировали с повседневной уличной одеждой, и поэтому я их запомнила. 

Сейчас певица была в бордовом концертном платье, и сережки ей очень шли. 

После приветственных аплодисментов певица начала петь песню на слова Сергея Есенина. Со второй строчки песни я почувствовала напряжение публики. 

«По ком колокола звонят». — Глубокий грудной голос разносился по залу. 

Взрослая часть зрителей замерла и окаменела. 

«Колокола звонят по ком?

По ком стенают с высоты?»

Я поразилась, как стихи, написанные сто лет назад совершенно по другому поводу, нашли такой отклик в сердцах людей, сидящих в зале. 

Это можно было даже расценить как провокацию, как призыв, обращение к совести собравшихся тут людей. Или еще шире — ко всем жителям нашей страны. 

Но концертная программа готовилась, конечно, заранее, до всех этих страшных событий. 

Это было чистое совпадение, точнее, стопроцентное попадание в души и сердца слушателей. 

Не сомневайся ни о чём,

Пока любовь не умерла.

Пусть не узнаем мы о том

По ком звонят колокола…

Последние слова замерли в тишине, через несколько секунд зал разразился овациями.

***

E.:

Боже, храни царя!

Я только точка на всей плане, я же и маленькая точка в свой стране Россия. Я против происходящего. К сожалению, я погрузилась в новости, события, читаю украинских поэтов, музыкантов, которых всегда любила и ходила на их концерты и поэтические встречи, проживаю события вместе с ними и болею. Как иначе назвать время, когда я не живу собственной жизнью, но живу чужой? Выхожу из дома только в случае крайней необходимости и все время хочу обратно. 

Недавно абсолютно солнечным днём я шла на встречу в центре Петербурга и начала видеть красоту домов и улочек, за которой я с радостью раньше бежала в центр. Слёзы наворачивались, я спрашивала у себя разрешения радоваться увиденному, в это время улыбка невольно тянулась по моему лицу, но её мгновенно блокировало бесконечное чувство вины. 

Перед сном я молюсь, а в тот вечер перебирала в памяти церкви и соборы Петербурга. Вдруг мне вспомнилась надпись над Исаакиевским собором: «Боже, храни царя!». Раньше, читая эту надпись, я верила, что когда-то молитвы содержали данный текст, и относилась к ней как к данности. А что же теперь? Как бы я помолилась за своего президента? По церковному он, полагаю, как начальник, за которого следует молиться? Боже, наставь его на путь истинный! На путь мира и любви, Боже, если это хоть на одну точечку возможно, то услышь меня! Боже, если это возможно на многие точечки земли России и земли Украины, то, пожалуйста, пусть будет мир! Боже, если я могу просить и мир возможен на все точечки наших территорий, то храни его!

***

А.:

«И если скорбь дано мне превозмочь»

Когда-то я думала, что сонеты Шекспира — это о любви. Высказанной и невысказанной, разделенной и неразделенной. А сейчас угол обзора сместился, и так сильно, что прежние трактовки теперь кажутся плоскими.

После начала [РКН] мне уже несколько раз казалось, что я смогла превозмочь скорбь: когда мою дочь задержали, но в ту же ночь отпустили невредимой; когда мой сын с женой выбрались из города, который сейчас уже почти разрушен; когда удалось сгладить конфликты в семье из-за происходящего и сохранить хорошие отношения; когда одна за другой рвались старые связи…

Но с моей мамой все мы разговаривали очень осторожно. Старались не затрагивать страшные темы, чтобы поберечь её здоровье. Она пережила Вторую мировую, незачем ей думать о Третьей.

А сегодня она сама завела разговор о [РКН]. Началось с того, что ей позвонила сестра, которой девяносто один год, и пожаловалась на своего внука — сказала, что он совсем с ума сошёл. Зачем-то сорвался, уехал в Хельсинки, а оттуда в Париж. Ладно бы с женой вдвоём, так они ещё и детей с собой потащили. Делать им нечего, ненормальные!

Я сдуру ляпнула, что он правильно сделал. И тут мама начала мне объяснять, как я неправа и как меня оболванила пропаганда. Я слушала её и не узнавала: интонации, фразы — всё было чужое, не её. Как будто это другой человек. Было очень страшно.

Что дальше? Кто следующий? У меня пока ещё есть очень близкие люди — что ещё должно случиться, чтобы мы с ними потеряли друг друга?

***

L.:

«Прощание»

Сегодня я — ВСЁ.

Сегодня я окончательно развалилась на куски. 

Сегодня трудный, тревожный, утомительный день — странно ставшее рутиной совсем недавно.

Сегодня показалось, будто привыкла каждое утро слышать плохие новости, катиться в темноту всё дальше; даже не думать о том, как же оттуда выбираться. 

Сегодня посмотрела видео из Макдональдса, где работники за несколько минут до конца своей последней смены вместе запели песню «Батарейка». 

Сегодня уже нет пути обратно. Я ставлю здесь точку, и мне становится трудно дышать. 

Сегодня у меня тоже села батарейка.

Сегодня я прощаюсь.

Сегодня я ушла в душ и умерла там под горячими струями воды.

Сегодня же делаю отступ и продолжаю. Мне всё ещё не удается дышать ровно, но я всё-таки ещё НЕ ВСЁ.

Сегодня я обещаю себе никогда не привыкнуть к смерти.

***

P.:

Молоко кончилось

Сегодня мы вернулись домой после выходной поездки. В квартире было холодно, в холодильнике пусто, а сын раскапризничался и скулил, лежа на линолеуме в прихожей. Мы молча принялись за дело. Я отвернул краны на старинных батареях, впуская тепло, потом наполнил ванну для Андрея и, изловив его под столом, стал купать. Жена тем временем варила какие-то макароны нам и бледный брикетик трески — сыну…

Мы живем тут втроем. Друзья и семьи стали бесплотными, виртуальными, и хотя им можно в любой момент написать или позвонить, их, в общем-то, больше нет. Наверное поэтому мы с женой так часто сидим, склонившись над экранчиками наших телефонов: пытаемся согреться. Вот и в этот вечер жена стояла возле плиты и читала что-то в своих лентах, помешивая вилкой в рыбной воде. Увидела, что я смотрю на нее — улыбнулась. «Что?» — «Да ничего».

Да, вечер как вечер, но сегодня в наших перемещениях (из спальни в ванную, из кухни в гостиную), в этих наших хозяйственных действиях (выбросить подгузник, напустить пены, слить воду с макарон, звякнуть вилкой о тарелку) мне почудилось что-то непривычное. В них была спокойная, домашняя размеренность. Мир вокруг — вещный мир нашей пражской квартиры — внезапно оказался обжитым. Впервые за полтора года, что мы тут живем.

В эмигрантской жизни есть, должно быть, время, когда ты зависаешь между мирами. Ты уже не там, откуда уехал, и все еще не здесь, в чужой стране, чужом городе, под чужим одеялом и на чужой кровати. Мрачное и холодное место. Это междумирье для нас было тем мрачнее и холоднее, что мы перебрались в Прагу в разгар пандемии. Город был прекрасен и мертв, заперт, заколочен и будто спрятан под огромным респиратором класса ffp2. А наш дом не хотел становится нашим домом: мы не могли понять, как его убирать, чем наполнять, а главное — как себя в нем вести. В том числе — друг с другом. Мы могли поссориться из-за чего угодно. Например, из-за того, что в холодильнике не оказалось в нужный момент молока, чтобы сварить сыну кашу.

А сегодня, удивляясь плавности и теплоте этого вечера, я понял: обжили. Справились. Но что случилось? Почему  сейчас? Решили не возвращаться? Научились быть родителями? Испугались [РКН]? Просто привыкли? Я не знаю.

«Надо сходить за молоком», — сказала жена после ужина. И я пошел. 

Точнее, она пошла.

***

T.:

Мамочки

Заполночь. Я иду домой через парк и глотаю слезы. Руки мерзнут, соскучившись по потерянным перчаткам. Хватаются за телефон, как за последнюю надежду.

— Доня, не обижайся на папу, — пишет мне мама. 

— Я не обижаюсь. Я очень его люблю. 

Так страшно, когда вместо папы с тобой говорит телевизор. Папа глуховат уже, но яд просачивается в него через уши по слуховым нервам куда-то в подкорку. А мама — островок мира и сострадания. 

Я иду домой и глотаю слезы. Вспоминаю, как гуляла неделю назад по зоопарку. Растерянно смотрела, как дерутся кафорские рогатые вороны. Большие черные птицы с огромными клювами и красноватыми шеями. К стеклу подбежал маленький мальчик в комбинезоне. Он кричал: «Дерутся! Мамочка, посмотри, они дерутся! Мечами! Двое на одного — это нечестно!» Столько веры было в его голосе. И я представила, как мамочка откликнется на мольбу сына, подойдёт к ним и остановит войну, залечит раны, а разбросанные перья соберет в очелье. У того мальчика наверняка хорошая мама. Потому что он знает, что драться нехорошо, а если драка, то она должна быть честной.  

Мамы, мами, мамочки всего мира. Богородицы мироточащие. Тары восьмиглазые. Намму пресноводные. И Рожаницы. Ваши девочки плачут. Ваши мальчики зовут на помощь. Нам так нужные ваши сильные руки, теплые животы и полные груди. Ваше сердце, в котором есть место для каждого. Утешение.

***

E.:

«Свои пять копеек Мої десять копійок» 

Самая холодная зима на моем веку (Ах, вот ты какая, гипотермия!) вдобавок ещё и сулит превратиться в ядерную. Из плюсов конца света: у меня совсем пропало плохое предчувствие. Плохое предчувствие — рудимент. Другой плюс — былые невзгоды плавно превращаются в нежные воспоминания: ностальгирую о конце прошлогоднего марта — эх, золотые были денёчки, когда контейнеровозов «Эвер Гивен» сел на мель в Суэцком канале. 

 Поздним утром автобус не очень набит — повезло, нас трясёт, как неукреплённые мешки с картошкой в кузове грузовика. Выхожу на остановке, открываю зонт, иду не по обычной — длинной — стороне улицы. Хотя сегодня и нет солнца и в тени прятаться не надо. Хочу посмотреть, убрали ли растение, которое я видела на прошлой неделе и начала договариваться о спасении того, что осталось после атаки красного клеща.  

Сразу после пешеходного перехода на тротуаре что-то блестит. Монетка желтая, но меньше обычной — мой внутренний нумизмат заинтригован. Подбираю, потом разберусь, что это за валюта. Растение ещё на месте, хорошо хоть не выбросили. У стола сидит парень, перед ним — упаковка с масками и алкогель для рук. Хозяйке на заметку: монетка с земли — не забыть её хорошенько помыть.  

 В помещениях оказывается — це 10 копійок України 2014 року (!) — на реверсе тризуб — герб Украины. Откуда она появилась в южной части города — загадка. А ведь я и прошлые три загадки Сфинкса не разгадала… Добавлю монетку в коллекцию к американскому 50-центовику, который мне ошибочно сдачей дал водитель в те далёкие времена, когда билеты продавали прямо в автобусе — составит ей компанию. Пусть договариваются между собой о мире на планете.  

Размышляя о том, что хуже уже быть не может, набираю в стеклянную чашку кипяток для чая — стекло взрывается у меня в руке, только ручка остается в руке — «Ну здравствуй, ручка от жопы», — говорю, спасибо, что только на три куска раскололась, а не в глаз — как тысяча осколков кривого зеркала Снежной королевы. 

Чудом уцелевшими глазами скольжу по новостной ленте: там ухмыляются дельцы от новой идеологии, которыми раньше все восхищались, а сейчас проклинают. «Always remember the crowd that applauds your coronation is the same crowd that will applaud your beheading. People like a show.» Terry Pratchett* 

Неужели деменция миновала этих режиссеров-постановщиков конца света и они в ясном уме и твёрдой памяти могут порадоваться, наблюдая за деянием своих кривых ручонок? 

Опять отвлекаюсь на новости — в продолжении улицы автобус врезался в символ приморской столицы — самый первый — всего 34 этажей — седой тель-авивский небоскрёбушек-дедульку. Хорошо, что домой поеду на машине. 

*«Никогда не забывай, что твоей коронации аплодирует та же самая толпа, которая будет аплодировать твоей казни. Люди любят шоу». Терри Пратчетт.

***

В.:

Сегодня выходной. Наблюдаю в рунете плач по Макдональдсу и Инстаграму. Стыдно чот. Люди погибают, страдают и бегут из своих домов, а сердобольные русские страдают без фильтриков на ноготочки. Интересно, когда до них дойдёт, что они превратились в монстров. Дойдёт ли?

***

A.:

Моя вина

Свекровь сегодня сказала, что не пошла на встречу с подругой украинкой, потому что не хочет виниться весь вечер. А я сказала, что украинцы имеют право винить нас. Да, мы лично не развязывали [РКН], но мы принадлежим к народу, правитель которого бомбит живых людей и разрушает мир целой страны. 

Мы поссорились. 

Моя бабушка этническая немка, русская немка, одна из нескольких миллионов русских немцев, проживающих в России со времён Екатерины Второй. Миллионы советских немцев Сталин депортировал в Среднюю Азию, Казахстан, Сибирь, в трудовые лагеря, которые ничем не отличались от концлагерей. Бабушка с детства слышала в спину «фашистка», даже мне говорила никому не говорить, что мы немцы, хотя во мне уже только 25% немецкой крови. 

Виню ли я этих людей, что ненавидели немцев в общем? Нет. Я понимала их послевоенную злость. 

Как я понимаю украинцев сейчас.

***

K.:

Помню, когда я первый раз серьезно влюбилась, то уговорила маму отвести меня в парикмахерскую. Волосы тогда, в пятнадцать, я ни разу в жизни не стригла, даже не подравнивала, и они отросли до колен. Я думала, что если я сменю образ, то Н. обратит на меня внимание, когда я в сентябре приду в школу. Мне хотелось разом обрезать волосы как можно короче — забавный способ показать, что я «крутая».

Тогда волосы обрезали не так, как я хотела, а только по грудь. У мам поколения 70-х и их знакомых парикмахерш суеверная любовь к длинным девочковым волосам, так что сделать ту стрижку, какую мне хотелось, не вышло.

Другая запомнившаяся стрижка, уже более коротко, так, как я хотела, случилась семь лет спустя, когда я, угадайте — влюбилась, и в придачу переживала запоздалый подростковый бунт.

Третья случилась вчера, 13-го марта, и я сделала то, что мечтала сделать еще со времен зависания на нефорских сайтах — выстригла виски и затылок, а верхнюю часть оставила такой длины, чтобы все еще можно было завязать хвостик.

Когда я поворачиваюсь спиной к открытому окну или иду по улице, ветер забавно холодит кожу на затылке, хотя волосы не настолько уж короткие. Сейчас стараюсь делать побольше вещей, которые давно хотелось, а смена прически еще и возвращает чувство контроля над своим телом, контроля хотя бы над чем-то существенным.

Влюблена ли я в этот раз? Да, но тут очень сложный случай. В этот раз у меня получилось наконец влюбиться в себя.

***

М.:

О друзьях и смятении

Вчера вечером ездила в гости к друзьям. Мы не виделись примерно четыре месяца. Спонтанно стянулись в Автово из разных концов города, один за одним. Каждый — из своего маленького пузыря отчаяния, каждый принес свою маленькую личную боль. Мы слепились в одно многоликое и многорукое горе. Купили дорогого вина и дешевого вина. Смешали из них напиток, назвали его «Вина». И ударение сместилось на последнюю букву после первого же глотка. Днем Максим купил старый виниловый проигрыватель и спас стопку пластинок, оставшихся после смерти никому неизвестной старушки, от мусорки. И мы слушали Пугачеву, Боуи, Пресли, уроки английского и гимнастики. Слушали, плакали и много обнимались. Говорили о родственниках, о потерях, о тоске, о литературе и моде. Обсуждали Кокто и Бодрийяра, Гессе и Лэнг, «Покровские ворота» и срубленные во дворе деревья, обменивались книгами и серьгами, информацией о помощи беженцам и контактами адвокатов, курили в последний раз, целовали друг другу руки. А потом вспомнили, что когда-то, тысячу лет и переломов назад, задолго до всего, задолго до страха и задолго до тридцатилетия, у нас была группа. И сами собой в голове возникли тексты, а за ними — аккорды, утраченные, казалось, навсегда. Со стены сняли гитару, приглушили свет, отпили немножко прямо из горла и бледно и больно спели. Новые времена придают старым песням совсем другой вкус. И с каждой строкой я понимала, для чего когда-то все это писалось. Чтобы звучать сейчас, измененным, и давить каждым слогом все глубже и глубже на общий отпечаток вины. Рот сушит, уши горят. Вокруг слышится шепот, на кухне продолжают начатые разговоры, звенят бокалы, с улицы доносится вопль полицейской машины, у соседей громко рыдают, где-то далеко шумит весна, а мы поем «Младший лейтенант, мальчик молодой, я стекаю на пол под твоей ногой…» И тишина оглушает.

***

А.:

это не просто меня размазало

это не просто меня разбило

это меня рас-слоило

на несколько оболочек 

они между собой не общаются

одна хочет выжать рыдания

вторая ей не дает

вторая хочет оставаться трезвой

оставаться цельной

(тупое тельце)

одна хочет прорваться

через защитные механизмы третьей

третья хочется бодаться

с собственным сумашетсвием

одна оболочка моя душонка

ей просто надо чтоб ее услышали

но все ее держат в тисках потому что знают

дашь ей волю — начнется великий потоп

они ее боятся

они ей не доверяют

они знают, какая она чувствительная девчонка

маленькая, маленькая душонка

ты даже не понимаешь 

что будет, если тебя выпустить

если дать волю отреагировать

я расслоилась потому что больше не понимаю

кто во мне живет и что она хочет

я ее опасаюсь и угнетаю

собственное нутро потому что тельце не выдержит

пока еще москва, 13 марта 2022 года

***

Y.:

***

Еще сегодня кофе

В кофейне (молодежной, хипстерской, атмосферной) много людей.

Если раньше они сидели по одному в телефонах и ноутбуках, то теперь сбились в стайки.

Вот мальчики пылко спорят как что-то (что?) купить по выгодному курсу в интернете.

Парень с девушкой обсуждают работу. Оба не улыбаются, девушка очевидно — заказчик, он — исполнитель, пересматривают какие-то планы.

Времена, когда тут свободно и легко работали сммщики и архитекторы, как-то мгновенно испарились.

Я и сама тут часами писала статьи.

Чашка кофе, 5000 знаков.

Уютно, приглушенно, лофт, высокие потолки, старые советские лампы, окна в пол…

Владелец — молодой и амбициозный парень (выстроил уже целую сеть) почему-то тянется в интерьере к компиляции советского дизайна и лаунджа.

Получается бабушкина квартира с модным кофе и кирпичными стенами.

Я помню такие квартиры, меня они совершенно не вдохновляют, но совсем молодые люди диссонанса не испытывают — получают свою порцию удовольствия с рафом.

Почему-то старое советское кресло им удобнее икеевского.

И вот они сидят небольшими компаниями, многие напряжены, почти не слышно привычного смеха (обычно кто-нибудь обязательно чем-то хватается — поездкой, работой, зарплатой, партнером).

Напряжена даже уборщица.

Она — новенькая. Предыдущая подходила ко мне, упиралась руками в бока и говорила: ну, рассказывай, как дела!

Мы все понимаем — что это иллюзия. Нам хочется ее продлить.

Смотреть в окно завтрашнего дня очень страшно, там непроходимая темнота.

Можно я еще выпью кофе, пока это все есть.

***

M.:

У меня есть подруга

Она далеко

Там, где безработным не надо платить налог на потерю работы

Где в парламент можно сходить на экскурсию

Где для велосипедистов отдельная дорога со светофорами

Где ящик яблок на скидке стоит евро, а клубника в апреле — два за кило

Где социальное жилье больше моей квартиры в два раза, и его можно выбрать

Где женщины и мужчины на одной должности зарабатывают одинаково

Где к стражам закона обращаются за помощью

Где на главной площади можно играть на гитаре, а можно стоять с плакатом

Где моя подруга знает, на что идут ее налоги

Она там давно.

Когда-то я ее предала, считая, что это она предала меня.

Я вторглась на ее территорию, отрицая это.

Я знала, что виновата, и не хотела в это верить.

Пока Мироздание не долбануло по мне кувалдой правды

Пока Мироздание не заорало мне в ухо «Сними свои шоры!»

Кровь шла носом до тех пор, пока я не призналась себе.

Что я была сукой.

Я просила прощения, не надеясь на него,

У меня бы не было сил простить.

Может быть, потому, что я здесь,

Где всё вверх дном,

Где черное — белое

Где умный — дурак

И чтобы смотреть на солнце, надо молчать.

Подруга меня простила.

Показала мне это далеко,

И теперь я хочу уметь прощать как она

Слабости, ошибки, страхи

Прощать человеку то, что он человек.

И давать ему еще один шанс.

Конечно, если он найдет в себе силы человеком остаться.

***

А.:

В храме

Воскресный день. Храм в отдаленном поселке. Люди собрались. Ждут. Служба ещё не началась. Лица совсем другие. На прошлой неделе и позапрошлой в глазах читалась растерянность, боль. По щекам текли слёзы. Видимо, эти ручьи обмелели. Что это? Привычка или успокоение? Если спокойствие, то откуда? Есть весточка с того края? Там что-то наладилось? Как бы узнать. Как хочется увидеть голубя мира с торжественной веточкой в клюве.

После службы все спрашивают батюшку. Знают: родители его там, в гуще военной. И батюшка несёт столь заветную зелёную веточку: родители в городе, но в их районе взрывов почти не слышно; мама ходит в храм петь. Была возможность уехать. Но они остались. Молятся. Каждый день молятся. Наверное, это очень важно, чтобы тело человека становилось храмом души.

***

A.:

Мама меняется

Я восхищаюсь тем, как меняется моя мама. 

Я говорю эту фразу себе и жене. И мысленно шлю ее маме. Та уже пропала со связи — наверное, говорит сейчас с моим братом. 

Моя мама бесконечно тепла. Если б во мне не жила ее любовь, я бы не смог разорвать связь с отцом. Я смог устоять на ногах, когда понял, что отец меня не любит, благодаря маминой любви. Отец не любил маму, меня, брата. Он изображает любовь к сестре, но он нарцисс с типичной историей — моя жена-психолог говорит, что в душе у таких людей пустота. 

Моя мама любила за двоих. И если бы она отползла в сторону от этих отношений и мучительного развода: с судами, бойкотом родни, кредитом на выплату отцу за его долю в квартире — спаслась, выползла и так бы и не нашла растерянные в битве части своего тела, то я любил бы ее любой, даже навеки искалеченной. Но мама меняется. 

Мама меняется. Мама жестче, чем я, может критиковать власть и начальников. Мама выходит на подработку и не боится уронить свой статус когда-то педагога работой в «Ашане». Мама будет искать курсы и повышать квалификацию. Мама — мать всех кошек в округе, и они пушистой толпой мчатся за нею, когда она выходит выгулять собаку. Мама будет биться насмерть за тех, кто слабее. Мама принимает новый взгляд на воспитание подростка — моей сестры, и уважает ее инакость, ее выборы. Мама думает о своей жизни и строит новые отношения со своей родительской семьей. Мама ходит в зал и бассейн даже после рабочей смены на ногах. Если бы вы встретили мою маму восемь лет назад, вы бы ее не узнали. 

Мама меняется, и это чудо. Под властью тирана она чахла, ужималась, жертвовала всем ради семьи — и все было зря. Сейчас у нее есть свобода. И свобода медленно, но неуклонно меняет маму. Уходят в прошлое сомнения в собственной ценности. Не хочется искать врагов и даже вслушиваться в то, что они могут сказать своими черными языками. Меньше скандалов с дочерью. Нет страха перед будущим. И с каждым шагом моя мама становится все счастливее. Я рад, что помог ей освободиться.

***

Ф.: 

Синхрония

На карту поступили 620 рублей, я схватила глазами по частям «от Ирины» и «за пиццу» и испугалась. Последний раз с Ирой, коллегой по работе в литературной школе и подругой, мы встречались в канун Нового года и точно не ели пиццу. Да и в предпоследний ели что-то другое, не пиццу. Маленький привет как будто из прошлой жизни, которую уже и не вспомнишь, разбил мой вечер тревогой и страхом. Я вдруг стала голой и видимой для следящих за мной, и здесь нет мании величия ни в бытовом, ни в психиатрическом понимании. Меня вытолкнули в толпу, на площадь, где гуляют и празднуют что-нибудь благое и общественно значимое, но, возможно, при этом искренне любимое. Кругом жарко от людей, их выдохи завихряются кривыми, вольными спиралями и фигурами, сцепляются между собой рука к руке, локтями, шагают в ногу, как показано на карточках Феминистского антивоенного сообщества, инструкциях для участия в акциях, если бегут, то стройно вместе, и удобряют небо, городской воздух, который стекает по опорам мостов в реки и каналы. Да, мы в Санкт-Петербурге.

Мы поедем туда с дочерью на следующей неделе, у неё каникулы, и она нуждается во мне и в этой поездке. Я купила билеты, заплатила за аренду. Мы будем жить в комнате с пятью окнами, печкой-голландкой и отдельной ванной. А в окнах покажут Музей Арктики и Антарктики, острое петербургское небо в графите и улицу Марата.

Люди на Дворцовой подходят ощупать меня, их много, они трутся одеждой и кожей о меня — не нарочно, иначе не пройти. Они закручивают водоворот вокруг, одни отделяются от течения и продвигаются дальше, куда я не могу видеть, другие втискиваются им на смену в освободившиеся лакуны между пуховиками, шарфами и сопутствующими частями тел. Я читаю куски из книги, но сама ни изнутри, из рта и черепа, ни снаружи, от голоса, отталкивающегося от людей, не могу разобрать слова, хотя чувствую по напряжению голосовых связок и языка чёткую артикуляцию, не знаю автора.

От слов люди оголяются, звуки сдирают с них одежду, она исчезает, как будто взрывается, а меня охраняет человек с лицом Андрея Платонова, в тёмном пальто и светлом кашне, с фотографии на Малом собрании сочинений. Я что-то забыла, какое-то событие, случившееся, пока я болею и сижу дома, Платонов смотрит на меня и не уходит.

В сториз в Фейсбуке у виртуальных друзей всплывают воспоминания. Год назад, репетиция перформанса: актриса замотана в плёнку, на коконе нашлёпки красного скотча. Я режу плёнку, провожу вскрытие, вместе с помощником достаю сосиски, на которых написано «БОЛЬ И СЛАВА», он отдаёт их зрителям, актриса с моей помощью вырождается из самодельного яйца и поёт — как мы волновались, как ей там дышать. Много жизней прошли за каждый день того года, в нагрузку к ним в эпохи и поколения скатались, как старая вонючая шерсть, четверговые дни, теперь недели отсчитывают с четверга. На руки навешивают сумки, через синтетическую прилипчивую ткань выпирают углы, режущие грани и крутые бока банок и упаковок. Принесли коромысло, навесили на плечи, вода в вёдрах раскрашенный лёд. Пойдём с дочерью в Эрарту, музей Бродского и Достоевского, а на Некрасова напьёмся.

Посреди Дворцовой я одна, и Платонова увели куда-то, собаки воют по подворотням, ветер сбивает с ног людей, карету с придворными дамами для туристических фотографий, атлантов, колонны, пришло известие, Платонов улетел вместе с Шагалом и Беллой в Воронеж, реки и вся окружающая вода разлились чёрным единым мировым океаном от наполнивших их тяжёлых, осевших выдохов, тугой кашей заполнивших весь воздух до космического опустения, и нет на Воронеж дороги, и домой нам в Москву нет. А я стою на Дворцовой, и из банкомата машет мне, высунувшись из экрана по пояс, лаборантка с работы, тоже Ира, и кричит, это за пиццу, помнишь, на 23 февраля, не довезли, я нажаловалась, вот и деньги вернули.

***

A.:

Третий городок

Вся моя жизнь прошла в небольшом, когда-то закрытом городе. Раньше он делился на городки. Не было ни улиц, ни районов. Мама жила во втором городке, а через улицу жила бабушка, только уже в третьем городке.

Эти названия можно услышать и до сих пор, например, «а это в первом городке», значит, максимально далеко и неудобно.

Я помню магазин, который работал тут ещё в 93-м, помню километровые очереди и пустые прилавки. Потом, в активные нулевые, там открыли новый продуктовый с египетским названием «Фараон». 

— Где встречаемся?

— У фараона! — слышалось на улицах.

Теперь на его месте зеленеет новенькая «Пятёрочка».

Мне уже четвёртый десяток, а я все в том же месте, где когда-то родилась. Ну разве что улицу сменила. 

Отец лет двадцать назад уехал в Штаты. И, будучи там, сменил уже порядка пяти мест: и в Индианаполисе пожил, и в Юте, и в Нью-Йорке, и в Вирджинии. 

Я же зачем-то держусь за место: даже мужа-москвича сюда перевезла. 

Листаю ленту новостей: около 5 миллионов беженцев. 

Листаю и думаю, что кто-то в данный момент покидает свой дом, где жил с рождения, знал каждую закорючку, знал топонимику места и хитрые, одним старожилам известные названьица. 

Я думаю о том, что в данную минуту кто-то бросает свой дом, чтобы уцелеть…

***

A.:

Оли

Звоню ей, она еще собирается зайти в магазин, хотя договаривались на обед после ее занятий…

Почти всегда опаздывает, как моя бабушка, которая ни разу на работу не пришла вовремя. И сколько выговоров ни лепили ей. В конце концов, сдался ее начальник и просто спросил: 

— Ольга Лазаревна, вот скажите, ну почему вы не можете вовремя приходить? Может, что-то серьезное? Мне самому интересно.

На что моя бабушка говорит:

— Выхожу я намного загодя до работы. И вот иду пешком мимо домов соседей, с теми, кто во дворах — поздороваемся, за что-то они спросят, я отвечу. Иду мимо базарчика, что у магазина, там многих знакомых вижу, поприветствуемся. В магазин многие, что с ночной смены, заходят, мне кивают и говорят, как смена прошла. Далее магазина иду, а там все те, что со смены еще идут, а также друзья-рыбаки моего Васи идут. Вот с ними также здороваемся и за жизнь им отвечаю, за вчерашний улов рассказываю. После, проходя мимо водолечебницы, вижу своего любимого доктора Когана, как же мимо него, хорошего, то мне пройти. Скажу ему о вчерашнем моем самочувствии. А он всегда меня строго допросит о моем вчерашнем меню, и пока начистоту не скажу, не отпустит.

Мимо многоэтажек и следующего магазина всегда прибавляю шаг, потому что по времени чувствую, что подзадержалась. Но тут еще в спешке подругу свою, Ганю,  встречаю. А у той горячие, «ток ма» жареные любимые мои вертуты с творогом, про которые Коган мне говорил, что больше всего мне и нельзя, бо они сильно жареные в масле. Ганя сует мне в сумку штуки три, не больше, чтобы я с чаем в перерыве попила. И уже опосля этого я уже несусь до проходной таки вприпрыжку, чтобы не опоздать… 

На все изложенное начальник не в недоумении:

— А что, нельзя с ними после работы поговорить или по существу ответить и идти дальше? Вы же на работу все-таки идете.

На что бабушка моя с искренним изумлением:

— Да как так? Да шо, я людям в глаза плюну? И вот так развернусь и пойду?..

После такого ответа начальник руки опустил и больше по поводу опозданий и повышения дисциплины Ольгу Лазаревну не донимал.

***

A.:

Возможна ли поэзия?

Фейсбук напомнил про пост шестилетней давности — стихотворение Ингер Кристенсен в переводе Алёши Прокопьева:

Зима в этом году много чего вынашивает в себе берег уже окоченел всё станет одно станет одно в этом году крылья и лёд станут одно в этом мире всё изменится в этом мире: лодка услышит свои шаги по льду война услышит свою войну на льду женщина услышит свой час на льду час как родить на мертвецком льду зима много чего вынашивает в себе. Вынашивает дома́ города́ вынашивает леса облака горы ущелья страх сердце — детей — конец войны

Такая тонкая, ускользающая вещица, как целлофановый пакет, выплывший сквозь толщу памяти, сквозь информационный паводок на поверхность. И вот висит на ветках над ревущей водой, поблёскивает на солнце капельками, пойманными в складки своей несвежей кожи, и ты впервые видишь его ясно, внезапно оголенным взглядом.

После бойни Второй мировой авторы задавались вопросом, как можно писать поэзию в мире, пережившем Холокост. «Возможна ли поэзия после / Ясиноватой / Горловки / Саур-Могилы / Новоазовска / После / Красного Луча / Донецка / Луганска, — написала Анастасия Афанасьева, поэтесса из Харькова, восемь лет назад. — После разделения людей / На отдыхающих и гибнущих / Голодающих и гуляющих <…> Возможна ли поэзия / В момент когда история проснулась / Когда от ее шагов / Сотрясается каждое сердце».

Я не знаю, что сейчас с Анастасией.

21 марта Всемирный день поэзии. Я перевожу стихи двух авторов для спланированного ещё до всего онлайн-мероприятия и каждый раз, сидя над листами А4 с напечатанным текстом, думаю, есть ли место поэзии среди фарса и ужаса, в котором мы живем. Остались ли в мастерской слóва словá, которые разобьют безвоздушный лёд или хотя бы не станут множить гул голосов, льющих шквал ярости со всех сторон?

Я переводчик поэзии. Мое ремесло почти ничего не стоит в мирное время, а в военное и вовсе смешно.

Говорят, поэзия — искусство замедления, пристального взгляда, переживания. Пока я сижу над листом А4 и заполняю пустоты на бумаге шариковой ручкой, мир замедляется, из контуров слов на бумаге растёт зыбкое строение, и сквозь чёрную типографскую краску брезжит смысл.

***

A.:

Раздражительность бьет ключом, фонтаном, водопадом стекает по плечам, бедрам. Жирдяй пьёт колу и ест бургер, дети обсуждают, как в классе кто-то обосрался. У детей милые голоса, и они приятно ржут. Я им симпатизирую, хорошие парни. Рыгают и мило смеются. Сегодня последний выходной Мака, везде ажиотаж. Все хотят вкусить этой плоти, которая росла в России тридцать лет. Я жду, когда Дима принесёт еду, он дико голодный. Это будет наш второй приём пищи за день, а уже семь вечера. Я заметила, что он злой и может думать только о еде. Прошло пятнадцать минут, я почти нарисовала скетч с пацанами, которые стали бросать друг в друга стаканчики, но потом подняли их с пола. Стали заразительно смеяться над фразой «ошибка молодости». Взяли свои самокаты и ушли. Я осталась одна. Прошло еще десять минут. Пришли молодые родители с ребёнком. Почему-то очень бесят люди, но потом оказывается, что они самые обычные, самые нормальные, что дети не орут и не мешают, у женщин не мерзкий голос, а мужчины не насаждают свой патриархат. Выбирают соусы, а ребенок говорит, что мечтает о «Тысяче островов». Возьмут, что обычно — картошку фри и два соуса, «Тысячу островов» и сырный. Рядом казахи с баскетами из KFC отмечают семейный праздник, обнимаются и фоткаются. Все даже как-то слишком идиллически ощущается.

***

История закончилась легендарным поражением моей веры в человечность. Отец семейства вернулся с двумя пластиковыми стаканами пива и двумя маленькими картошками, а соус он почему-то взял томатный и шесть штук. Ребенок был огорчен, женщина сама пошла заказывать и платить за свою еду, цезарь бургер. Отец не болтал и не смотрел на ребенка, когда они остались одни. Женщина вернулась. Отец семейства уже почти допил свое пиво и снял очки. Напряжение нарастало. Ребенок не был так счастлив, как тогда, когда они только пришли. Он просто грустно и спокойно молчал и не ел кетчуп. Отец стал грубо и порицающе что-то говорить мальчику и наседать на мать. Женщина была очень молчалива и сносила постоянные упреки в свой адрес и раздражение в отношении мальчика. Они громко ссорились по поводу соусов, которые он взял, что он ходил, что он молодец, зачем тут всем выделываться. Мальчик совсем поник и ушел в себя смотреть внутренние картинки на обратной стороне сетчатки. Мать ушла забрать свой цезарь. Отец достал алюминиевую банку пива. Пш-ш-ших — и он полностью погрузился в процесс переливания пива из банки в стакан, делая неосознанные движения губами. 

Алкоголизм, подумала я, ничего удивительного, что ребенок ему не интересен, он вампирит жену, ребенок отбирает у него внимание матери, которое, как считает отец семейства-алкоголик, тотально принадлежит только ему. Я погрузилась в свои страдания и размышления: почему же женщина терпит такое отношение к себе, почему она позволяет делать своего ребенка несчастным. Ведь мальчик, когда они пришли, был счастлив, и это наполняло пространство, наполняло меня счастьем и неподдельной детской радостью тоже. Разве она не видела, не почувствовала, как больно ему, как глубоко он упал, как он нуждается в ее защите?  Пошла, включила трек Земфиры и пою: «Ну почему, лай-ла-лай».

***

П.:

Утром собирается конференция терапевтов, и из Финляндии нас приветствует их тамошний глава, старый Гэндальф европейской психотерапии, который рассказывает старую притчу про ветер, солнце и пальто. «Давайте не дадим северному ветру нас заморозить, а безжалостному солнцу нас ослепить, останемся на связи».

Психотерапевтические сообщества — самые устойчивые в наши времена, даже если у самих докладчиков дрожат голоса. Во времена, когда уже даже детские врачи выкидывают русских членов своих международных сообществ. 

Питер Сандман говорит нам, русским коллегам: у нас в правительстве молодые опытные женщины, это вселяет надежду, Финляндия справится.

Я еще не знаю о том, что вечером живая Марина Овсянникова поднимет плакат за спиной то ли замороженной, то ли ослепленной Екатерины Андреевой. 

Мир спасут детные женщины — это не я сказала, так было всегда. 

На рассвете за окном прокуренным голосом сипит охрипшая сова. 

Я не знаю, откуда она прилетела. Здесь никогда не было сов. Где она так охрипла. Но мне кажется, ее полет шел через степи и поля, леса и горы, объятые дымом весны. 

Слышать крик совы — пророчество. Высока вероятность несчастного случая. Кричащий сыч — предвестник прибавления в семействе. Для тяжелобольных — избавление от болезни. Трехкратный крик — сулит несчастье. Википедия (пока не объявлена экстремистской). 

За моим окном ветер и солнце, но я не чувствую их.

На моем столе банка с красными корешками верб. На двадцатый день капилляры стали сосудами, побледнели и удавливают сами себя.

---

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ→

---

← ДЕНЬ ШЕСТОЙ

---

T.:

Memento mori

«Больше всего хранимого храни сердце твое, потому что из него источники жизни» (Притчи 4:23)

Пришла весна, и у меня потекла крыша. Не у меня лично, а у дома в Мытищах, где я с начала пандемии радостно проживаю. И не вся крыша, а только маленький кусочек. И не то, чтобы потекла — просто начало капать. Правда, в весьма неудачном месте — прямо на мой письменный стол у окна в спальне. Там у меня такое треугольное французское окно в пол, которое снаружи выглядит «домиком». Вот этот «домик» и потек…

В субботу вызвала строителей, которые «домик» сооружали. Строители — это 36-тилетний Дима из Луганска и 20-тилетний Володя из Донецка. Хорошие такие ребятки, да и живут близко, снимают номер в хостеле на Силикатной улице за 500 р. в день. Залезли на крышу, осмотрели, обещали, что завтра придут, починят. Пригласила попить чайку. Разговорились. Дима поведал, что у него только что родилась дочка в Луганске. А Володя — что у его девушки в Донецке задержка шесть недель. Жизнь продолжается, подумала я с теплым чувством, несмотря на всемирные катаклизмы…

В воскресенье они не пришли. Загуляли, решила. Вечером позвонила прорабу. Дескать, безобразие, невыполнение обязательств! А он мне в ответ глухим голосом: «Да, не пришли. Дима ночью неожиданно умер. Прямо в хостеле. Сердечная недостаточность. Непонятно, будут ли забирать домой…»

Ночью пересмотрела старый фильм Умберто Пазолини «Остановившаяся жизнь» — горькое лекарство, утешающее скорбь.

***

A.:

Волшебник на час

Очень сильно изменились дети — мои ученики. И старшие, и младшие. Буквально за считанные дни  повзрослели, стали серьезнее. О [РКН] мы с ними не говорим — только с одним мальчиком, один раз и вскользь, в связи  с его предстоящими  соревнованиями.

Но видно, что они  переживают.

У некоторых пока не получается совладать со своим состоянием. Стали очень рассеянными, не могут сосредоточиться на заданиях, делают за урок десятки ошибок.

Вчера окончательно сломался принтер. А провести нормальный, полноценный урок английского без раздаточного материала крайне сложно.

Но я не отменила ни одного занятия.

Достала настольные игры.

Выдумывала  на ходу интересные и веселые задания. 

Почувствовала себя фокусником, который достает невиданные и неслыханные вещи из рукава…

Общались, играли.

Я прямо физически почувствовала, как дети хоть ненадолго оттаяли, как им было хорошо.

Может быть, именно это и нужно  сейчас — не держать бешеный темп урока, не загружать детей заданиями, а вернуть им их счастливое вчера. Хотя бы на  час.

Сегодня продолжаю. Без принтера, без раздаточных материалов. Но с внутренним настроем на  чудо.

***

М.:

О книгах

Вчера ко мне приехал мой первый «Дон Кихот». Мне тридцать один, я филолог, я читаю с тем рвением, с каким иные нюхают кокаин, но у меня никогда не было своего Сервантеса. И вот вчера появился. Издание не лучшее, переплет замят, но я взяла книгу в руки, и мне потеплело. «Дон Кихот» провел ночь у моей подушки, на нем спала кошка. Кошку назвали в честь Дульсинеи, так что имеет право. Утром Сервантес отправился на полку к остальным новоприбывшим, которые едва помещаются в книжном шкафу. Они все поселились здесь после 24 февраля, а шкаф к тому моменту уже трещал по швам от нагрузки.

Видимо, книги — это моя гречка. Мои консервы, моя валюта, моя недвига, мой философский пароход и мои договоренности с адвокатом. Едва паника переливается за краешек — я уже в книжном, хватаю трясущимися руками кирпичики буковок, сминая случайной силой страницы. Даже в тот день, когда я убегала от ОМОНа по Невскому, я пряталась в «Доме книги». И вынесла оттуда всего Сафона и по сто грамм Абгарян и Степновой, прижимая их к груди, словно они могли меня защитить. Кажется, будто удачно прихваченная с полки книга обязательно станет Библией, в которой застрянет лихая пуля реальности.

В другие дни я запаслась Васякиной и Петрушевской, Лэнг и Короленко, я накупила учебников по английскому и книг для иллюстраторов. Они смотрят на меня с полки, упрекают за бессмысленность действий, но одновременно с тем еще и утешают. Пока я могу понимать смысл написанного, пока могу сама складывать из букв слова и отвечать за них, пока меня хватает на то, чтобы отличать черное от белого, я продолжаю чувствовать ногами землю. И весь этот груз из книг лишь помогает мне удержать равновесие.

***

С.:

Целый вечер, потраченный на дорогу. Холодно, тело за четыре с небольшим часа нещадно затекает. Хочу кофе, чтобы не спать — усну и тело затечёт так, что придется снова платить неврологу космические суммы. Оплата картой проходит с третьего раза — налички, естественно, нет.

Приезжаю в холодный Смоленск. Иногда мне тут зябко, а иногда — трясет так, что стучат зубы. Родители встречают, обнимают и всю дорогу по радио в машине играет отвратительная русская попса. Не поп-музыка, а прямо вот мерзкая-гадкая, про лайки в недозаблокированном «Инстаграме». 

Приезжаю, офигеваю от шоу «Маска», которое они смотрят даже не по телеку, а в ютубе. Ложусь спать, но каждый час мяукает кот. Ему больно — от саркомы в нёбе старичок не может закрыть рот. Теперь он просто доживает. 

Просыпаюсь, в глазах будто песок. Недосып становится уже хроническим. Собираюсь, ухожу в МВД. Офигеваю от дорог — мои кроссовки к этом явно не были готовы. Где-то лужи, где-то грязь, где-то адский гололед, по которому приходится идти по-пингвиньи. Из двадцати минут дороги по сухим местам я шла суммарно две. 

Сдаю паспорта, фоткаюсь, подписываю, выхожу. Запись на 10:50, в 10:55 я уже на улице. Удивлена, что все так быстро — в последний раз я проторчала там часа три. Дома мама печет вафли. Спрашивает, сколько стоят билеты на самолеты. 

Я пытаюсь работать и учиться, но фоновых шумов, разговоров, телевизора с пропагандой слишком много. Вечером поезд, в апреле приеду за паспортом. Надеюсь, эти ледники уже растают.

***

В.:

Последний день недели

Однажды нужно принять, что невозможно понять всех. Каждый идет по своей дорожке, наши пути могут пересечься, но дорожки останутся разными. Будучи человеком тревожным, в эти тревожные времена я интуитивно отхожу в сторонку от людей, сеющих тревогу, винящихся, страдающих от того, что их лишили будущего. Будущее будет всегда. Выход есть всегда, и не один. Мы просто слишком привыкли жить без войны, мы просто слишком любим контролировать. Но если признать, что от тебя самого не так много зависит по большому счету, станет немного веселее. Что-то зависит, но не то, что происходит вокруг сейчас. И если кто-то считает по-другому, хотелось бы услышать историю о его победах. Что он лично сделал, чтобы остановить вот это всё. Поставил на аватарку флажок? Посидел в автозаке и вышел под залог, который оплачивали родные? Депутату написал? Ну-ну. В ожидании героических историй я, пожалуй, пока продолжу свои простые дела, а еще почитаю что-нибудь вечное, сильное, про жизнь, а не про политику. У меня нет ни одного рычага, ни одного способа выразить свое отношение, кроме кухонных разговоров. Кроме моих рисунков (которые никому не нужны). Я поддерживаю своих, чтобы мы все не сошли с ума. Это самое большое, что я сейчас могу. Спасибо за этот писательский марафон, мне было легче благодаря этой возможности безопасного прямого высказывания. Благодарю!

***

Т.:

Младший уснул, средняя в школе. Муж работает. Откопала карты таро у старшенькой на полке. Дай, думаю… Вдруг сердце чем успокоится?

Нашла инструкцию, сделала расклад на три карты — было, есть и будет. Сами знаете, на что гадала. Выпала карта на прошлое — горящая башня, разрушенная, что соответствует «неоправданным надеждам, узости мышления, обману и краху мировоззрения». Ладно, годится, а сейчас — что? Выпала «пятерка кубков»: стоит чел в чёрном плаще и накинутом на голову капюшоне, лицо обращено влево, там лежат два пустых кубка, а за его спиной стоят еще три с вином. Ну понятно, сейчас все плохо, вино в двух разлито, кубки пусты, беспомощность и страх, печаль и боль, скорби, утраты, но если оглянуться, то впереди есть «запас» надежды в трёх полных чашах. Из инета: «Нужно помнить, что у каждой палки существует два конца, а у медали — две стороны»… 

Ох, не слишком жизнеутверждающе в современных обстоятельствах. Когда же вторая сторона медали к нам повернётся? 

На будущее выпала «девятка пентаклей»: дама в дорогом плаще с соколом на руке, богатая и процветающая. Дама сильная, стоит гордо, правда, в одиночестве. Почитала интерпретацию — все  закончится хорошо и благополучно. Как может быть хорошо, когда сейчас хуже некуда? И сокол-то у дамы дрессированный. Она его хозяйка, казнить может миловать. Запятая капризная штучка, ненадежная. 

Добавила уточняющую карту — выпала «двойка кубков»: молодой человек и девушка держат наполненные вином чаши и смотрят друг на друга влюблёнными глазами. «Дружба, заключение договоров, перспективные связи… Ключевое значение карты — любовь». 

Любовь???

Июнь — время для этой карты. Неужто «худой мир» после страшной ссоры? Перемирие? 

Как же хочется ухватиться хоть за хвостик надежды и увидеть призрак будущего, где нет страха и боли.

Я не гадалка, второй раз в жизни карты таро раскладывала. В первый все сбылось — перед 2022 годом интересовалась, возьмут ли мой рассказ в «Химию и Жизнь». 

Взяли. 

Честно-честно. 

Вот и думай теперь.

***

В.:

[РКН] застала меня во Львове, я был там в отпуске. Сразу захотелось домой, я сел в поезд и приехал в Одессу. Это было, наверное, рискованно, и я не знаю точно, почему я так поступил, ведь в основном люди уезжали как раз из Одессы во Львов или ещё дальше на запад, где безопаснее. Может быть, это я от скуки. 

На вокзале во Львове было непросто протиснуться сквозь толпу, люди ждали поездов в сторону западной границы, поезда страшно опаздывали, на пять, на семь часов, кто-то спал на своём чемодане, дети плакали, как в фильмах про войну. 

Оказалось, что [РКН] это не пули и бомбы, а ночь на вокзальном полу, тупая тревога, плач детей и невозможность принять душ несколько дней подряд. 

Сегодня одиннадцатое марта, шестнадцатый день [РКН]. В Одессе [РКН] с пулями и бомбами так пока и не началась, вы прочтёте это завтра или ещё позже и будете знать больше, чем я сейчас. Завидую вам, ведь я ещё ничего про завтра не знаю. 

Сначала я заклеил все окна скотчем, крест-накрест, как в фильмах про войну. Сказали, это чтобы мелкие стекла не засыпали всю квартиру в случае ударной волны, если что-нибудь взорвется невдалеке. Я ещё поставил шкаф прямо перед окном, для защиты. 

Постепенно мы перестали бояться так сильно, как вначале, и через несколько дней я переставил шкаф обратно к стене, а потом и скотч отодрал. 

В другие города летят бомбы, там взрываются ракеты, по некоторым городам уже ходят русские солдаты и стреляют иногда в местных жителей для развлечения. В Одессе [РКН] пока что у тех, кто уезжает, именно та, другая, когда дети плачут, очередь на молдавскую границу тридцать часов, и дальше непонятно где жить, и как там с душем, и когда можно возвращаться домой. 

На моем двадцать первом этаже не осталось никого. Из восьми квартир жильцы есть только в моей: собака, кошка и я. Когда звучит сирена, я выхожу на балкон посмотреть, летят ли ракеты. Пока ни одной не видел — наверное, они летают где-то за городом, или я слишком долго надеваю пальто, у нас морозы.

***

D.:

Воспоминание из детства: под ванной моя запасливая бабушка хранила тонну стирального порошка «ЛОСК» в картонной упаковке и  еще две тонны аккуратно разложенного стопочками вонючего хозяйственного мыла под названием, как я тогда думала, 72%.  Когда я пришла в гости к подружке, жившей вместе с бабушкой, то во время игры в прятки случайно обнаружила под ванной точно такие же запасы. На всякий пожарный — говорила моя бабуля, пережившая Великую Отечественную и послевоенный голод, когда я спрашивала, зачем ей столько гречки, риса, консервов и сахара в кладовке. Мы с мамой и сестрой над этим посмеивались — войны больше никогда не будет. 21 век. И никто из нас не подозревал тогда, что в 2022 году под нашей ванной поселятся пакеты порошка «Тайд» и упаковки мыла «Сэйфгард». А  под кроватью — мешки с гречкой, рисом и сахаром, которые удалось урвать в последний момент в «Пятерочке» по старой цене. Ох, милая моя бабуля… Она не дожила до 2022-го. И, быть может, хорошо, что не дожила…

***

D.:

Надежды нет? Нет будущего. Нет судьбы. No fate.

Мир исчез. Вокруг только море — холодное, враждебное, ненадёжное, злое. А мы не нужны морю, мы в его власти. Захочет — помилует, захочет — уничтожит. Рано или поздно уничтожит. Вот так мы теперь живём.

У меня нет сил. Потеряла форму. Расплываюсь, растекаюсь, осталась блеклая лужица. Без надежды и силы духа. Завтра? Потом? Какие пустые слова. Оболочки без смысла.

Все плохо, и уже никогда не будет хорошо. Надежды нет. Как скажешь это ребенку? Никак. Как врать ребенку день за днём? Ребенку, который верит. Ребенку, который не понимает. Никак. Как найти нужные слова, силы, смысл, чтобы идти вперёд, защищать, оберегать? Как-то…

Когда ты мама, по-другому нельзя. Град новостей летит в тебя. Яд новостей отравляет тебя. Как большая плавильная печь, глотаешь это, переплавляешь, превращаешь в слова со смыслом, в семена, дающие жизнь, в любовь, в надежду. В дрожащую улыбку. В теплые объятия. В оладьи или блинчики. В мягкое одеяло.

Слова сначала ледяные. Тяжёлые. Холодные.

Все. Будет. Хорошо. Сейчас. Плохо. Очень.

Маленькие ручки обнимают. Отогревают. Сейчас плохо. Но. Все. Будет.

Глаза смотрят в самое сердце. Смягчают. Плохо, но будет. Ещё будет хорошо.

Слова оживают. Теплеют. Все будет хорошо.

Пока у нас есть наши дети, есть смысл.

А значит, надежда есть. Есть будущее. Есть судьба.

***

S.:

На днях сидели на поминальном обеде, вспоминали известного казахстанского финансиста. Его не стало осенью 2021-го года. Он был очень странным. Когда пришел на руководящий пост и увидел большое белое кожаное кресло, то попросил его поменять на обычный стул. Красивый фарфоровый сервиз он тоже попросил поменять на обычные пиалы и обычный чайник. Нарядную коробку для заварки тоже просил выкинуть, вместо нее принес из дома байховый черный чай в бумажной упаковке, кажется, он назывался «№36». Этот финансист был родом из Советского Союза, его фамилия Сембаев. Все, кто его вспоминал на обеде, говорили только об одной черте этого прожившего большую жизнь, человека — он был очень скромным. Если бы все выходцы из СССР были такими, наверное, мир был бы другим. Никто бы не держался за большое белое кресло и не заглядывал за забор к соседям, потому что в своем саду дел полно.

Сегодня была на «встрече весны» у подруги, так называется день 14 марта у казахов. Все поздравляют друг друга и поют песни, как раньше пели за столом песни мои родители. Красивые песни, разные. Казахские, русские, украинские. Это не фигура речи, так и было в моем детстве.

Ти ж мене пiдманула, ти ж мене пiдвела, ти ж мене, молодого, з ума-розуму звела.

Я помню эти песни оттуда — из дома, где все было хорошо, а деревья за окном всегда зеленые.

 Сейчас нужно увидевшим [РКН] детям так и говорить — все наладится, ты будешь снова ходить в школу, и мы будем снова петь песни за нашим большим теплым столом.

***

M.:

Бей. Беги. Замри

Человек, ошибочно мнящий себя венцом творения, не сложнее любого другого животного. Нас можно систематизировать, прогнозировать и даже потом бальзамировать, как мышей или термитов, ящериц или дятлов. Мы корчим из себя высший разум, но в условиях реальной опасности вся шелуха эволюции слетает, и мы действуем строго по протоколу сохранения вида.

У него три опции: свалить от врага, убить врага или прикинуться камнем. 

И если с первыми двумя всё ясно, то застывшие изваяния хранят свои секреты. 

Почему не убежали? Некуда. Не хотели. Не успели. Не испугались. Не заметили. И множество прочих «не». 

А ещё бывает так, что внутренности Камня сломались. Мир его сломался. Он просто не представляет, что делать и как жить. Он осторожно смотрит по сторонам, пытаясь разглядеть пути к спасению. Радуется за тех, кому удалось сбежать, и переживает за тех, кто бьётся в кровь. Но сам не двигается. Не может. 

Мы с семьёй живём вдалеке от границ, нам не угрожает опасность. Но с 24-го февраля мне порой кажется, что я Камень.

***

В.:

Тревожность фоновая, как и новости по телевизору, когда я заполняю температурные листы пациентов. Стараюсь не слушать и сосредоточиться. Не думать. Только цифры, графики и знакомые фамилии. 

Но снова «спасение», «освобождение», «жертвы». Ложь. Я ещё ниже склоняюсь над бумагами. Не трогайте меня, не смейте говорить такое. Оставьте меня в покое. Вы не видите — я в домике? Просто замолчите, замолчите, замолчите. 

Старая милая бабушка, что сегодня называла меня дочкой и хвалила, произносит: «Так им и надо». 

У меня кружится голова. Я выхожу на балкон в сестринской, бросив свои бумажки. Дышу. 

Дышать не хочется. Хочется кричать. И плакать.

***

М.:

Как сегодня?

Не говори * ***! (купила скотч? Zаклей рот!)

Все фотографии и сообщения от твоих украинских подруг это фейк (и загляни уже в словарь, чтобы перевести это слово). Кстати, подруги тоже фейк.

Живот напряжен? Расслабляться нельзя! На нас в любой момент могут напасть!

Желтое с синим подозрительное сочетание. Белое не надевай, красивое не носи. Улыбаться нельзя!

Почувствовала себя счастливой? Немедленно чувствуй вину (если не получается, открой паспорт).

О ужас! А можно ли заниматься любовью? (Можно, если без удовольствия).

Закупи гречку и сахар (не более 5 пачек, не волнуйся, экспорт уже отменили). Помни: березовый сок вкуснее черного кофе. 

Живи обычной жизнью, делая вид, что ничего не происходит (если не получается, открой «объясняем.рф»).

В Москве отменен масочный режим. Будь свободна! Мы победили!

Сегодня упаковываю сувениры. Повезем в Москву.

***

В.:

Седьмой день

Я снова сходил в кино. На прекрасный японский мультфильм. Оказывается, я его не видел.

Наверное, это и хорошо. Ведь, возможно, если бы я посмотрел его раньше, то я бы не заметил, с какой любовью Миядзаки обращается к своему детству, к своим воспоминаниям или образам, которые хотел сохранить.

Тут и дырявое ведро у колодца, и таинственная лестница на чердак, и стирка с папой, и зонтик с дождём. И даже Чеширский кот!

Даже любовь между мальчиком и девочкой ещё не созрела, не сформировалась и не успела сказать ни слова. Всё нежно и невинно, всё совершенно и солнечно. Всё только начинается.

Жизнь ещё впереди. И мама выздоровеет, и папа скоро создаст труд всей жизни, и бабушка по соседству никогда не умрёт.

Мы имеем всё самое главное для того, чтобы быть счастливыми. Счастье состоит из грозди капель по зонтику, если подпрыгнет Тоторо, из ярких открытий в лесу, из бескорыстной дружбы и радости возвращения потерянного.

Сегодня снова солнечно. Сегодня прекрасный день.

***

Н.:

О поездах дальнего следования

Вот уже пару дней в голове назойливо крутится воспоминание. В детстве я несколько лет подряд ездила в спортивный лагерь на море. Полтора суток в поезде, и галечные пляжи посёлка Лазаревское к вашим услугам. До поезда была целая жизнь. После она, разумеется, была тоже. Но в какой-то момент мне всегда начинало казаться, что мы в этом поезде едем вечно, а самое страшное — вечно ехать и будем. Купе, узкий коридор, страшноватая колонка с кипятком и туалет, которым на остановках пользоваться нельзя, — пространство жизни довольно резко и некомфортно свернулось. Казалось, небо и бесконечные поля за окном, вообще весь остальной мир так навсегда и останется убегающей картинкой, а твоя полка (кто успел занять верхнюю, тот счастливчик) теперь твой единственный кусочек персональной свободы. Здорово, когда с соседями по купе удавалось дружить. Злило, когда кто-нибудь громко храпел на весь вагон. Обидно, когда хулиганили одни, а попадало всем. Было то слишком холодно, то слишком жарко, иногда жутко воняло, а иногда вкусно пахло «Дошираком» или печеньем, по-разному, в общем, было. Самой волнующей оказалась первая поездка: мне восемь лет, и я ещё не знаю, куда мы конкретно приедем, я там никогда не была. Вдруг мы пропустим свою станцию и будем ехать, и ехать, и ехать? Вдруг там окажется ужасно?

После того первого раза я уже точно знаю, что любой поезд когда-нибудь остановится. Мы выскочим на перрон, а потом ещё несколько дней будем привыкать к свежему воздуху и отвыкать от запаха шпал и чьих-то ног. Всех будет шатать и покачивать, а перед тем, как провалимся в сон, в ушах будет биться гулкое тудух-тудух. Постепенно воспоминания о поездке вытеснит та другая, будущая жизнь. 

Жаль, что не всегда известно, куда и когда приедет поезд. Связь сбоит, расписание давно не соответствует маршруту. Наверное, придётся научиться играть в дурака или прочитать книжку из списка литературы на лето. Но если не верить, что ты снова сможешь тянуть руки к небу и не чувствовать преграды в виде окна или стенок купе, то и ехать будет невыносимо.

***

S.:

Сбежала вчера в ночи со съёмной квартиры. Утечка газа, которая никуда не делась, довела меня до ручки, а вот я её довести до ручки не смогла: вентиль заклинило. Все вещи кидала в чемодан как попало, на последние деньги заселилась в хостел.

Даже если и отравилась газом, не страшно — зато хостел попался какой чудесный! Зацепились языками с каким-то еврейским парнем из Томска, через полчаса пошёл в магазин и вернулся с пачкой сигарет. Для меня! «Считай, что от дальних родственников».

עם ישראל הי!

Мой благотворитель долго смеялся, когда я поделилась, что училась в России на журналистку. Я тоже вежливо хихикнула, но вообще-то уже пару лет как совсем не смешно.

От нечего делать выпила примерно годовую норму кофе, поспала пять часов. Всегда говорила, что моя жизнь — очень плохой анекдот, но сегодня подумалось: умереть от передозировки кофеином за день до вылета на новую Родину — панчлайн ничего себе. Задумалась, но с кофе не притормозила.

Стесняюсь есть на общей кухне, а чтобы есть где-то ещё, нужно или платить, или готовить. Платить нечем. Готовить — на общей кухне. Стесняюсь. В меню на сегодня, таким образом, только кофе и остался.

Набегами появляюсь в своём номере, с обсессивной тщательностью складываю пару-тройку вещей — на большее не хватает. Ложусь. Встаю. Складываю. Пью кофе. Иду читать в общее пространство «Кысь». Натыкаюсь в тексте на пожелание «мирного неба над головой», передергивает; ретируюсь в комнату. Ложусь. Плачу. Встаю.

Стены хостела с пола до потолка покрыты наскальной живописью. Что-то на манер «здесь был Вася» примерно на миллионе разных языков, все надписи на иврите каким-то особенно симпатизирующим Палестине товарищем зачеркнуты.

Взгляд натыкается на полный текст стихотворения «Дети уходят из города к чёртовой матери». Дочитываю до строчек «Дети уходят из города.

В марте.

Сотнями.

Ни одного сбежавшего

не нашли».

Ретироваться в комнату не успеваю, рыдания меня опережают. Правда ведь — в марте. Сотнями. Да вообще-то тысячами! Правда ведь — дети. Даром, что нам по двадцать лет.

***

В.:

Они запретили нам буквы «а», «о», «в», «н» и «й», оставив только «е» и «с» от весны.

Ничего, по существу, не оставив.

Только тень по дороге в магазин, и колёса коляски, которые застревают в рыхлом снегу по дороге обратно.

Я стараюсь.

Я правда стараюсь поверить, что птицы щебечут по утрам, потому что весна.

Что снег тает, и жарко в зимней куртке, потому что весна.

Что через неделю у моего хорошего человека день рождения, потому что весна.

Но всё, что мне оставили, это «е» и «с» между запрещенными (нельзя писать, говорить, думать) «в», «н» и «а».

И я живу на эти две буквы. Сколько хватает сил и воздуха.

***

I.:

Не нужно было быть политиком или экстрасенсом, чтобы понять, что те, кто называл себя патриотами, уедут первыми. 

Не нужно было быть полицейским, чтобы предсказать рост криминала в стране с нищающим народом.

Не нужно было быть социологом, чтобы указать на растущий разлом между богатыми и бедными, и что первые не захотят вникать в проблемы вторых. 

Не нужно было быть психологом, чтобы заметить, как в обществе защита слабых стала занятием немодным и даже зазорным, а вот развести наивного — предметом гордости. 

Все, кажется, было предсказуемым, но… 

…ведь был же шанс ошибиться! 

Во всем этом для меня открытием стали только люди. В этой однозначно стрессовой ситуации друзья, знакомые и незнакомцы разделились на две группы: те, кто думают только о себе, и те, кто способен проявлять эмпатию к другим. Если честно, я сама не знаю достоверно, к какой группе отношусь я. Но надеюсь, что ко второй. 

А ещё люди разделились на тех, кому все вокруг должны, и тех, кто благодарен за любую помощь. Так на днях в очереди, где кто-то привез свою картошку и решил бесплатно раздать людям, одна женщина сказала: «Фу! Мелкая, как для свиней!» 

Ну а вообще страшно, ребята. Одна ракета попала в дом в пяти остановках с одной стороны, другая — в пяти с другой. Третья тоже в десяти минутах езды (вот что значит жить на «удачной» развязке). А только что меня качнуло из стороны в сторону на кровати (так громко я давно не ругалась). Так что… увидимся!

***

A.:

Занимаемся в Zoom, потому что учительница из Украины не может подключиться к русской платформе даже через VPN.

Два месяца назад в группе было человек десять — Россия, Украина, Крым. Сейчас стабильно подключаются трое. Все пришли с пасмурными лицами, смотрим друг на друга с тревогой. 

Обсуждаем, что еще стало нам недоступно.

Потом начинается разговор по делу — проверка домашки, обсуждение темы — вождение автомобиля, корявые попытки построить фразы на лету. Появляются улыбки на лицах, живые интонации, шутки.

Спорим, нужно ли выдавать права на вождение велосипеда, потом оказывается, что перепутали слова lesson и license, и спорить не о чем.

Урок подходит к концу. Учительница говорит, что будем заниматься в Zoom, пока она не переедет в Москву (месяца через два).

Я думаю, что вряд ли корпоративный Zoom оплачен надолго вперед — скорее всего, придется искать другие варианты.

Я думаю, что сейчас в Москве спокойнее, чем в Украине, но переезжать бы по своей воле я не стала.

Улыбки исчезают, возвращается комок в горле, и пожелания хорошего дня звучат неуверенно.

***

M.:

У входа в метро я часто вижу одного, надо думать, бездомного человека. Этот нестарый еще мужчина в холодное время года обычно просто сидит на ступеньках лестницы. За стеклянными дверями — чтобы не дуло. Нередко он читает: газету или что-то неведомое у себя в телефоне. Иногда с кем-то разговаривает — с прохожими или знакомыми. Правда, за разговорами я его заставал всего пару раз. В остальные разы он один и молчит. И мне всегда кажется, что, наверное, ему грустно. Не из-за обездоленности, а именно из-за того, что поговорить не с кем.

У бездомного грязная одежда и руки, нечесаные, сбившиеся в колтуны кучерявые волосы и рваная обувь. У него есть большая сумка, в которой он, очевидно, хранит свой скарб и которую часто оставляет без присмотра на газоне. И еще у него доброе, безобидное, беззлобное лицо. Как-то раз я видел: у него из кармана торчала маленькая бутылка водки. Но пьяным его я не видел ни разу. И еще я ни разу не видел, чтобы он на что-то жаловался или о чем-то кого-то просил. Он, даже когда сидит и читает, не ставит перед собой стаканчик, куда сердобольные ротозеи вроде меня могли бы бросить милостыню.

Такое впечатление, что у него есть всё, что ему нужно. Кроме дома.

А может быть, — в глубине души надеюсь я, — и дом у него тоже есть. Просто человеку нравится вот такое эксцентричное времяпрепровождение. А вечером он берет свою большую сумку и идет восвояси. И спит в кровати. И в его — воображаемой мною — квартире тепло и тихо. Тихо и тепло.

И то сказать, вечером или ночью я бездомного не видел ни разу. Только при свете дня.

Время от времени бездомный на несколько дней пропадает с насиженного места. Тогда мне становится страшно, что он, например, замерз и никогда больше не вернется. Сегодня днем я его видел.

***

D.:

Главное

Сегодня я каталась на велосипеде, первый раз за год. Далеко уехать не получилось — на Строгинском мосту дорога была сухая, а вот дальше, после моста — каша из воды и снега. Пришлось остановиться, проехать дальше я не могла. Но все равно я была рада, что хотя бы вышла с велосипедом на улицу первый раз за этот год. Для меня катание на велосипеде всегда было антистрессом. Я поставила велосипед и сама остановилась погреться на солнце. Оно сегодня по-весеннему теплое было до самого вечера.

Стоя на тающем сугробе, записала мужу видеосообщение. О том, что вот, греюсь на солнце, и о том, как договаривалась в школе об ускоренной аттестации дочери; о том, что устала и опять понервничала. Мы теперь общаемся так — записываем то и дело видео друг для друга, потому что находимся в разных странах. Надеемся скоро увидеться, но пока не получается.

За эти дни, пока я здесь, а он — там, я, кажется, впервые по-настоящему оценила, как крепко мы связаны, как всегда поддерживаем друг друга. Я это знала, но поняла только теперь. Он отвечает на каждый мой вопрос, каждое сообщение. Мы обмениваемся новостями, делимся каждой бытовой мелочью. И нам обоим это не надоедает.

Наверное, иногда в стрессовых ситуациях все вокруг словно бы очищается. Настоящие ценности высвобождаются из шелухи и становятся прозрачно-ясными. Вдруг становится понятно, что хочется как можно сильнее беречь, а от чего можно отказаться. И я думаю: почему я раньше этого не понимала?

Сегодня я не смогла проехать по привычной дороге на велосипеде — и совсем не огорчилась, потому что с удовольствием постояла, погрелась на солнце.

Сегодня я не смогла загрузить Инстаграм — и тоже не расстроена. Подумала было скачать vpn, а потом вдруг решила, что все это суета.

В такой обстановке, как сейчас, так естественно выделяется главное — то, на что по-настоящему хочется потратить свое время. И это не Инстаграм. Это — разговоры с родными, прогулки на воздухе. Упражнения для снижения стресса. Какие-то только самые важные дела, связанные со школой и получением загранпаспорта, чтобы иметь возможность увидеться, наконец, с мужем. А еще, если хватит сил, очень хотелось бы дописать начатую повесть о моей бабушке. Сил, кажется, сейчас очень ограниченное количество — но и когда оно было другим?

Вот я и пробую — экономить силы, чтобы сосредоточиться на главном.

***

П.:

На Урале, вы знаете, много промышленных городов. И добывающих. Качканар как раз такой. Гора, под ней огромный котлован — бывший карьер. Сейчас заброшенный. Местные ходят на карьер предаваться унынию. Чтобы мрак внутри совпал с наружным. Но поблизости, на горе, есть место, где мрак рассеивается. Там стоит монастырь «Шедруб Линг». Буддийский. Построенный общиной «Путь Будды». Ему ещё нет и 30 лет, а он знаменит на весь Урал. В последние годы слава его печальна. У правительства есть план снести пагоду. Земля теперь принадлежит холдингу «Евраз», в планах разработка месторождения руды. До пандемии удалось отложить снос, потом два года тишины. А теперь, когда урезают все муниципальные бюджеты и не стыдятся больше сырьевой экономики, вновь потянули жадные руки. Официальная причина необходимости сноса пагоды была озвучена. Якобы монастырь загрязняет окружающую среду на подконтрольной «Евразу» территории. На месте сноса построят парк, зону отдыха. Трудно представить, как злятся монахи. Особенно буддийские. Вот сейчас нет у них своей земли в Тибете, Лама последний, и то они не унывают. Маленькая пагода исчезнет — ничего страшного. Есть более важные вещи. Мирские думают иначе. Хотят защитить монахов и землю. Думали долго. Первые предложения были, конечно, по-уральски рассерженными: протесты, пикеты, жалобы. История подобных практик многому научила. Быстро завернули идею. Следующее предложение было как противовес, очень мирное, даже заискивающее. Давайте сами сделаем проект парка и этим сохраним землю, даже если здания будут разрушены. Времени мало, десять дней. Идею завернуть пришлось. Хорошо, что среди юристов оказались сочувствующие. Или из общины кто-то попросил. Поискали и нашли одну зацепку в грязном этом сговоре. Ни обитателей монастыря, ни других буддистов из общины ни на одно заседание по поводу судьбы территории не звали. А зря. О планах и о том, куда переселят монахов, чиновники с бизнесменами говорили на закрытом совещании. Протокола не опубликовали. Обсуждали целый час, а в результате прислали общине только короткое видео, меньше минуты. Написали от общины сегодня официальное обращение к властям с просьбой предоставить полную запись заседания. Причина веская: община должна донести полное решение до монахов, чтобы те действовали правильно. А пока запись ищут, предлагается отложить снос. 

Сегодня в группе монастыря обращение опубликовали. Это стало для меня самым ярким событием за последние темные дни. Добрые люди учатся защищаться. Спокойно, грамотно. Изучают противника, выжидают его первых действий. Реагируют четко и экономят силы. Как рыцари-фехтовальщики, владеющие искусством благородных сражений. Без особой надежды. Зато по совести.

***

Р.:

Тут больно?

Иногда — ладно, каждый день, по нескольку раз — я думаю: что, если бы бомбили нас? Я смотрю на Москву вокруг себя и ощупываю её, чуть продавливая, как безжалостный педиатр: «Тут больно?»

На Преображенской, на углу, где трамвайные пути из Сокольников поворачивают к ВДНХ, всё заставлено и завешено, но через мусорный шум видны развалины. Красный кирпич, рухнувшие стены, пыль, вымытая дождём краска. Тут, кажется, и без пальпации болит, и очень давно.

Из окна моего дома виден фундамент другого. Если надеть очки, или, как это делают школьники и кошки, забраться прямо туда, за сухой полынью под тающим снегом будет видно кафельную плитку на полу ванной, уродливый линолеум под паркет, как на тысяче съёмных квартир моего детства, переломанные кости сантехнических труб. Само по себе, когда не давишь, не болит: всё же там кошечки живут. А вот прикладывать взрыв — больно.

Виляю по переулкам от Мясницкой. Две девушки с «Алисой» в телефоне ищут кафе. «Поверните налево через сто метров» — говорит. «Ну давай, громче скажи, чтобы все знали, что мы тут не живём». Я смотрю вокруг. Конечно, вы тут не живёте, думаю — вон там в окнах жалюзи и квадраты света в потолке. Там тоже, на всех этажах до крыши. И когда я иду дальше в сторону Маросейки, я так и не нахожу стен, за которыми кто-то бы ложился спать с книжкой, плакал в подушку, а не в кабинке туалета, планировал детскую. Тут и болеть-то нечему.

А бомб я всё равно боюсь.

***

Т.:

Лимонное

Я помню, как мы были миллионерами.

Стоит во дворе велосипед,

Под пыльными каштанами,

Под окнами обшарпанной девятиэтажки.

Почем брали? 

Лимон.

Тогда лимоны были в ходу,

Даром что климат не располагает.

И, мне кажется, я узнала это сладкое слово раньше,

Чем его настоящий кислый вкус.

На лимоны покупались вожделенные вещи.

Например, домик для кукол.

Мечта моего детства.

Тоже стоил лимон. А может, четыре.

Потом те деньги мне отдали для кукол,

Которые в этом домике жили.

Смешные серые бумажки.

И вот мы снова миллионеры:

Вчера предлагает мне автосалон

Практичного бюджетного корейца,

Такого же, как мой,

Тыщами измерявшегося,

За многие лимоны 

(Сразу вспомнилось это желтое слово!)

И муж повеселел: да у нас, говорит, роллс-ройс!

Побыли родители миллионерами,

Теперь и наша очередь.

Не жили безмиллионно,

Нечего и начинать.

Богатство, оно такое:

Деньги к деньгам,

Нули к нулям,

И только лимоны все такие же кислые.

***

O.:

Реальность второй свежести

Сначала всеобщая панихида по «Инстаграму» меня не тронула. К тому же я верю в силу VPN. Но сегодня подслушала один диалог, и стало паршиво:

— Да пофиг на «Инстаграм», мне вообще хватит эсэмэсок.

— Мне тоже пофиг, все друзья есть в VK, а ещё там музыка и фильмы пиратские удобно смотреть. В «Инстаграме» всегда было скучно.

В этот момент я остро почувствовала, как мне подсовывают «осетрину второй свежести». 

У меня отнимают возможность в пару касаний посмотреть снимки National Geographic, почитать про космос в аккаунте NASA или посмеяться над шутками звёзд в Ellen Show. 

Вместо большого мира без границ — пиратское кино и селфи одноклассницы в туалете.

Так, в первый день блокировки «Инстаграма» я долго и хаотично бегала по его извилистым дорожкам.

Я подпишусь на Арнольда Шварценеггера.

Я подпишусь на «Дольче и Габбану». 

Я подпишусь на каких-то японцев, которые завели блог для своей белоснежной афганской борзой.

Я даже на Сашу Грей подпишусь.

Только бы не терять связь с миром.

Только бы не забывать, что где-то есть другая жизнь.

Только бы не привыкнуть к тому, что творится.

***

О.: 

Записки из районного ЗАГСа

Кто бы месяц назад сказал мне, что я замуж скоро выйду, ни за что бы не поверила. А сегодня я отправилась в ЗАГС за справкой: чтобы выйти замуж, нужно еще доказать, что достойна (зачеркнуто) уже не накрутила матримониальных связей. Такие дела. 

У меня целый день был свободен, поэтому я приперлась туда именно в обед. Сотрудники госучреждений чтят пищевую культуру и пунктуальность — они непреклонны и едят всегда в одно время. Нам есть чему у них поучиться. Еще они знают, как обозначать свои личные границы. Скромно притулиться на дерматиновом диванчике в холле мне не позволили — ЗАГС запирали на целый час. Под понукания не менее государственной уборщицы я отправилась в позорное изгнание. По пути на студеную улицу я заприметила парадную лестницу, перетянутую бархатным шнуром. Как ценный экспонат, ее берегли от грязных ботинок. До субботы.

Через час с небольшим у нужного кабинета успела собраться публика. Получение бумажки затягивалось. Может, я бы и махнула на это рукой и вернулась завтра, но там остался мой паспорт — я была на крючке. Сидячих мест не хватало, поэтому я по-простому, по-народному опустилась на корточки, прислонившись спиной к колонне. Без пяти минут невеста между прочим! Среди недовольных женщин, пенсионеров и парочки смущенных иностранцев я пыталась угадать потенциальных молодоженов по блеску в глазах. Счастьем никто не светился, наверное, время настало другое. Между тем граждане начали закипать недовольством — хоть где-то они это могли. Особо нетерпеливые недоумевали, почему так долго печатают элементарные справки?! Апологеты бюрократии пытались их вразумить: не все так однозначно… Кто-то даже просунул голову в кабинет, чтобы возмутиться лично. 

На двери белело объявление: «Требуется сотрудник… высшее юридическое образование… знание Конституции…» Вот так учишься пять лет на юрфаке, а потом на тебя в ЗАГСе шипят: «Сколько можно возиться с одной бумажкой?» Вспомнила, как вечность назад оплакивала заваленный экзамен по обществознанию и мечту о карьере законника. А может, оно и к лучшему?

***

A.:

Три месяца назад мы купили котенка у заводчика в Москве. Его с братьями должны были привезти на самолете в Голландию после 28 февраля, но случилась [РКН]. Мы совсем забыли о малыше, но оказалось, что заводчик отправил котят 25 февраля на машине через Белоруссию, Латвию, Польшу и Германию, так что нам позвонили 27 февраля и сказали, что нас ждет чудо. Малыш пах мочой и калом, но он нас спас. Он ничего не знает про [РКН], но ему надо кушать, пить, ходить в туалет, его надо гладить и любить, что дает возможность хотя бы на секунду забыть о том кошмаре, в котором мы живем. Малыш оказался шальным чудом, которое все время тарахтит и требует внимания. Я знаю, что писать об этом жестоко, когда гибнут дети, но я могу только выживать и молиться. Я смотрю на своих животных и вспоминаю нашу поездку к заводчику нашего шоколадного лабрадора через год после его рождения. Конечно, были голландцы, плюшевые и социальные, которые любят животных, но вдруг один мужчина ударил свою собаку, используя поводок как хлыст. Как мы все кричали и ругались! Потом гладили малыша и пытались воспитать садиста, но потом мы все расселись по машинам, а пес уехал с хозяином. Я тогда почувствовала себя такой бессильной! Так хотелось забрать это чудо себе и защитить от всего. Это же чувство бессилия, только в несколько раз сильнее, я испытываю и сейчас. Так хочется повернуть время вспять, но мы можем только кричать.

***

Е.:

Сегодня лазурный день. Лелею голубую мечту — дождаться мирного неба над головой. По-весеннему чистого, по-аустерлицки бесконечного. Солнце сегодня было обманчиво до боли — до боли в замерзших без перчаток руках. Еле двигающимися пальцами я все равно продолжаю листать новостную ленту, обновлять, читать, но в последние семь дней даже чаще новостей открываю канал писательского марафона и нахожу созвучие, нахожу успокоение. По осколочкам на моих глазах собирается общая картина из историй небезразличных людей, которые так же, как я, оглушены непониманием со стороны родителей, проходят стадии от полного опустошения и невозможности что-то делать до хлопот по быту, задаются вечными вопросами и ставят сердечки незнакомому человеку, которого терзают такие же сомнения. Вновь читаю новости: опять про роддом в Мариуполе — но сразу вспоминаю, что на днях и моя знакомая здесь, в Москве, родила дочь и назвала ее Мира. Как новорожденной, мне тоже хочется крикнуть. Мира!

***

A.:

Мои записи начинают напоминать дневниковые. Я вроде и стараюсь отходить от этого, но по-другому не пишется. Не буду действовать через силу, поэтому просто отпускаю этот текст и пропускаю его через себя. 

[РКН] продолжается. За два этих слова мне может грозить реальный срок, но мы уже больше ничему не удивляемся. Да, от каждой новости больно, но оно все катится вперёд, и мы вместе с ним. «Оно» в данном случае — это тот самый микс ужасного исторического момента, маразма и моего недоумения. Мы все не знаем, что будет дальше, но теперь больше не вопим, просто нервно посмеиваемся. За эти недели психика успела построить свои ужасные защитные механизмы, которые аукнутся в будущем, успела подстроиться. Я пытаюсь морализировать и анализировать, но чувствую себя тем самым Джоном Сноу, который ничего не знает. 

За окнами начинает теплеть, но окна у меня закрыты, потому что я боюсь позволить себе порадоваться, а когда все же позволяю, начинаю чувствовать вину. Ужасное сочетание холода событий и наступающей весны. Чувство исчезает, только если я пью. Или пишу. 

В Стамбуле, тем временем, выпал снег. Как шутят друзья и знакомые, сбежавшие туда одним днём, «это русские привезли снег». Слишком много их, холодных, в теплой Турции. Недавно достала свое весеннее пальто и нашла там в кармане (который в свое время порвался и превратился в бездну для мусора) билеты в Айя-Софию, чеки на турецком, потемневшую монетку в одну лиру и даже меню из стамбульского ресторанчика. И смешно, и грустно, в этот момент я была так рада своей врождённой неряшливости. Смотрела на эти бумажки и вспоминала, как было хорошо раньше. 

Иногда я задумываюсь о том, что завидую беззаботным людям. Тем самым, которые смеются над тем, что скоро будут мерить джинсы на картонке в рыночной палатке, когда плотно сложенная продавщица задернет дырявую шторку и будет нахваливать каждую имеющуюся у нее пару. Тем людям, которые говорят, что ничего страшного, прорвемся, где наша не пропадала. Эти люди закрывают глаза на кровь и стыд, порой, правда, паникуют, но держатся друг за дружку и свою коллективную роль мировой диковинки, от слова дикий. 

Я смотрю на тающий, грязный снег и не могу не заметить, что я на него похожа. Только вот что останется после того, как он растает — выбоины в асфальте, не заделанные с прошлого лета, или свежие, неубиваемые одуванчики — покажет только время.

***

E.:

Кружась в утренней суете, стремительно влетаю в комнату и застываю на месте: на окне сидят два голубя. Живя на 16 этаже, видеть птиц из окна я привыкла только вдалеке, и эти двое удивили и даже слегка напугали.

Может, это парочка? Весна же! Наверное, искали место для гнездышка и попали в ловушку. Оконная рама на лоджии лишь чуть-чуть приоткрыта, в такую щель даже птице не протиснуться. Как они проникли сюда? Чудеса!

И что мне с ними делать теперь? Чтобы пошире открыть окно на улицу, мне нужно выйти на лоджию, и я боюсь случайно запустить птиц в квартиру. Зазвонил телефон, я сделала резкое движение, голуби взметнулись и, ударившись о стекла, сели на пол, беспокойно перебирая лапками. 

Что бы придумать? Иду за шваброй. Осторожно протискиваю ее на лоджию, цепляю ручку внешней рамы. Голуби забились в угол и внимательно следят за мной. Ура, получилось, теперь окно открыто настежь, они могут улетать. 

«Ну, давайте, вперед, на волю!» — кричу я за стеклом, разделяющим нас. Но голуби не торопятся. Начинаю снова просовывать швабру и пытаюсь изобразить смертельную угрозу. Голуби забились еще дальше в угол, определенно считают меня сумасшедшей, но не улетают. 

Мой изобретательный ум подсказывает мне, что нужно обратиться к инстинктам, раз вида швабры и меня, размахивающей руками, топающей и шикающей всеми шипяще-свистящими звуками русского языка, они не боятся. Нахожу в интернете запись воплей агрессивного кота. Врубаю им на всю катушку через микро-проветривание. Стали озираться, опять с лапки на лапку переминаются, лететь не летят. Окей. Последовала запись лая собак и крика соколов. Голуби озадаченно вертят головами и смотрят на меня осуждающе. 

Тогда я клянусь поставить москитную сетку и начинаю впадать в отчаяние: а вдруг не улетят? Что тогда? Вот сейчас уеду, а они подохнут тут? А может, это добрый знак был мне? Может, это посланцы Божии, а я их шваброй прогоняю? Так загадят же мне сейчас посланцы всю лоджию. Уже, блин, загадили! 

Снова малость приоткрываю балконную дверь, чуть не плачу: «Летите, миленькие, летите! Вон, открыто же, ну летите, давайте!»  Тут один, тот, что поактивнее топтался и головой крутил, вспорхнул на край открытого окна и, почувствовав прохладный ветер, вылетел прочь. Второй сначала растерялся, завертелся на месте, подумал чуть-чуть и тоже, наконец, выпорхнул. А я стояла, прислонившись к тройному стеклопакету, и улыбалась, смотря, как они парят над нашим двором, вольно расправив крылья.

***

M.:

Дочь  читала мне вслух учебник по истории, параграф про монголо-татарское нашествие. Почему-то я слушала с большим, чем обычно, интересом. Война, даже такая далекая, как будто приобрела другое значение.  В моём опыте появился вкус войны. И хотя сама я не нахожусь на территории военных действий, не слышу взрывов, не вижу мертвых тел, я осознаю, что война может коснуться каждого. 

Я чувствую, как ожесточается мое сердце, как ожесточаются все наши сердца, потому что иначе, с нежным чутким и ранимым цветком внутри, теперь не выжить. Из тебя  вытекут по капле силы. И значит, нужно подняться над [РКН], перестать видеть судьбы людей и начать мыслить геополитикой, с этой позиции объясняя себе, кто прав. Или, как эллины, видеть в [РКН] рок.  Есть еще  вариант, но он  хуже — выбрать одну из сторон, а вторую люто возненавидеть. Да, вот так быстро с уровня гуманизма можно вывалиться в варварство. Или хотя бы на уровень мифа и идей, чтобы бесконечно полемизировать, как с точки зрения развития человечества будет лучше. Наверное, это ужасно. Но иначе я не знаю как быть. Время людей-снежинок закончилось, по-крайней мере, в нашей стране. Теперь нам легче представить, как во время всех войн люди оказывались способны на немыслимую жестокость. Да, я как будто теперь это понимаю. Но я не хочу ожесточаться, хочу сохранить человеческую чуткость и хрупкую простоту. Наивность. Жаль, что  это невозможно. 

Но я стараюсь. Стараюсь испытывать сочувствие, не выбирать сторону и молиться одинаково за всех. За то, чтобы [РКН] побыстрее кончилась. В Украине и на всей Земле. Пусть люди научатся жить в мире!

***

Д.:

Трудности переводчиков

Сегодня подруга осталась без работы. Ее уволили, сократили, попросили подписать «по собственному желанию». 

Подруга — переводчик с английского и журналистка, мать троих детей, между прочим. 

— Сократили всех переводчиков отдела, иностранные издательства разорвали контракты! — Подруга вздыхает, но держится молодцом и продолжает: — Начальник «утешил»: Ирочка, я с вами не прощаюсь, а говорю вам до свиданья! Надеюсь, все наладится и мы вас опять пригласим. Не в штат, конечно, понимаете, какие сейчас времена! Будем сдельную работёнку подкидывать. У вас же дети, поможем как сможем! 

Я утешала подругу как могла. Понимаю ее всей душой, саму перед ковидом сократили. Я тоже работала на полставки с тремя детьми. До сих пор помню, как было горько и обидно. 

Но Ирина не унывает:

— Знаешь, я даже рада, что меня сократили. Медицинские тексты переводить — тоска зелёная! Вот последний текст, к примеру, был про болезнь легких. Пока переводила — все признаки у себя обнаружила! Страшно прям стало! 

— Психосоматика, — утешила я ее. 

Но подруга уже не нуждалась в утешении, а была полна идей и планов. 

—  Нашла подработку. — Она перешла на шепот, чтобы не услышала ее дочь. — Мерчендайзер! Буду проверять наполнение снековых аппаратов! 

Я смеюсь: 

— Ты что, серьезно? Для этого ты иняз закончила и два языка знаешь? 

— Любая честная работа — хороша. — Подруга немного обиделась. — Все-таки это лучше, чем военный переводчик!

***

A.:

Я тiльки перекладач

Подхожу к охраннику, здороваюсь, объясняю, что пришла добровольным переводчиком. Он кивает, открывает железную дверь, перед которой стоят беженцы, пропускает вперед и говорит зайти в оранжевые двери. 

Восемь утра. 

В коридоре с множеством белых дверей никого нет. Наконец из одной из них выныривает мужчина — работник приемного пункта для лиц, ищущих убежища под названием «АнкЕР». 

Есть в немецком такое существительное der Anker, оно значит «якорь». А для чего нужен якорь? Чтобы удержать корабль на месте, пережить шторм или чтобы встать на рейд. Как точно! Разве не этого хотят те, кто бегут от [РКН]? Пережить. Остановиться в тихой гавани. 

Мы с мужчиной говорим на немецком, он отводит меня в комнату, где я могу повесить куртку в шкаф. Он уходит, я остаюсь с девушками, которые принимают документы у беженцев. 

Моя помощь не требуется, пока не подходит очередь молодого человека. Я не знаю, сколько ему лет, наверное, девятнадцать или почти. Он невысокого роста, у него черные сальные волосы, один карий глаз, а один практически прозрачный. Ему не нравится здесь, не нравятся люди вокруг и не хочется делать то, что просят. А нужно отвечать на вопросы, сдавать отпечатки пальцев, фотографироваться. Мать отвечает вместо него. Они цыгане, в течение года находились во Франции, неделю назад прибыли в Германию, в Берлине дочь, но туда не поедут, у нее они остаться не могут. 

Процедура снятия цифровых отпечатков долгая; работница протирает салфеткой маленькое устройство, которое будет сканировать отпечатки. Я объясняю, что делать. Сперва положить четыре пальца правой руки на окошко сканера и подождать, пока засветится зеленая лампочка-точка, затем на очереди четыре пальца левой руки и после два больших. Это не сложно, получается почти сразу. Но это не все. После необходимо снова прикладывать каждый палец к сканеру, но теперь недостаточно просто положить и убрать, отпечаток пальца должен получиться полным. Для этого прикладывают палец, немного наклонив, дожидаются сигнала устройства и, слегка надавливая, поворачивают палец в другую сторону. Программа не принимает первый отпечаток — не страшно, так часто бывает. Прошу повторить. Молодой человек что-то бубнит под нос, делает. Первый отпечаток большого пальца правой руки одобрен и принят. Осталось девять. С указательным пальцем непросто. Я перевожу одно и то же: «Приложите палец еще раз. Еще раз. Еще». Девушка за компьютером не выдерживает и просит меня кликать мышкой вместо нее — она выходит к парню, чтобы помочь ему. Она протирает сканер, прижимает его палец рукой в перчатке. Парень вертит головой, шипит что-то сквозь зубы. Спустя тридцать восемь попыток его отпечатки пальцев в базе. 

Меня просят пройти в приемный зал напротив — из общежития привезли семьи из Украины.

Я представляюсь, описываю, в чем моя роль. Раздаю анкеты тем, у кого их еще нет, объясняю, как заполнить. Заполнять нужно на немецком. 

В небольшом зале пять рядов по четыре стула. Там сидят в основном женщины с детьми — дошкольниками и подростками. В какой-то момент наступает неловкая тишина. Я нарушаю ее, спрашиваю, все ли понятно, не осталось ли вопросов. Вопросы есть. Они совсем не относятся к анкетам. Им хочется узнать, как долго ждать, что будет потом, куда их отвезут. Они спрашивают на русском и украинском. Среди потока русского, с моих уст слетает фраза на украинском: «Я тiльки перекладач». 

Я учила в школе украинский с седьмого класса. Я была той новенькой, про которую рассказывали «она переехала из России». На меня приходили посмотреть, будто я эдакая диковинка. Не потому, что я говорила на русском, в нашей школе все говорили на русском, а просто потому, что переехала из другой страны. 

И тут — в еще одной другой стране — я вспоминаю мной почти забытый язык. Я очень хочу ответить на вопросы. Но я не могу. Я признаюсь в том, что «я тiльки перекладач». Я просто переводчик. Я не знаю, что будет потом, это от меня не зависит, но я пришла, чтобы помочь сейчас. С оформлением.

Начинают принимать документы. Я иду. 

К окошку подходит семья из четырех человек — мама, папа, сын и дочь.

Единственный мужчина смог выехать из страны, потому что он родом из Абхазии. Как он мне говорит, «из страны, которой больше нет». Он показывает мне на карте в мобильном точку у моря и говорит, что там жил. В ста метрах от воды. Я улыбаюсь и отвечаю, что у моря жить хорошо. И больше ничего не добавляю. 

Они жили в Харькове, в статусе беженцев, а теперь попали в Германию. 

Они отвечают вежливо на вопросы, принесли с собой все документы и отдают их для копирования. Пока женщина вносит в систему данные, дочь сидит у папы на коленях и рисует цифры. Она рассказывает мне, что не хочет идти в школу, а ее любимый мультик про лисичку. Всем членам семьи нужно пройти процедуру с отпечатками пальцев, и даже младшей, потому что ей уже исполнилось шесть. Да, некоторые пальчики приходится прикладывать по несколько раз, но они стараются. Они хотят помочь, чтобы помогли им. 

Я понимаю: даже если бы не смогла прийти, они бы нашли общий язык без меня. Может, не сразу, но они смогли бы. Объяснились бы жестами, рисовали знаки на бумаге. Просто потому, что они хотят. Хотят понять, хотят, чтобы их поняли. И у них бы получилось.

***

Ф.:

«— Я отказываюсь бояться!

В этот момент она прозвучала и поняла, что звучит».

(Марина и Сергей Дяченко, «Vita Nostra»)

Странно, как одна маленькая хорошая новость — всего несколько секунд, но весомые, твёрже тверди, как вольфрамовый шарик, упавший на камень (звон, гул, фонтанчик каменной пыли), — она одна ошарашивает сильнее, чем десять плохих. Плохие сходят с конвейера лавиной. Ложь. Угрозы, прямые и завуалированные. Смерть, смерть, смерть. И вдруг это поверх — как расходящийся волнами колокольный звон. Везде по-прежнему камень, огонь и металл, но откуда-то идёт звук.

От этого кажется, будто сегодня день хороших новостей.

Глобально у меня есть рамочный фулл-пак, без которого взрослому трудно воспринимать информацию. Бетонный каркас здания. Политические убеждения, взгляды на религию, система моральных координат. Но социализация в мелочах отсчитывается от других людей. Я не знаю игр на компанию. Когда смеяться над шутками. Как уместно выразить сочувствие.

Поэтому я всё время сомневаюсь. Не в сути, в формах проявления.

Сейчас — на время — нет.

Если представить концовку пьесы Ионеско, когда Беранже стоит у окна в обнимку с ружьём, — но словно бы не от страха, как было в тексте, а от искреннего осознания _недопустимости_.

Кто-то вспоминает, что ему недопустимо быть носорогом. И занавес. Слово сказано.

Я всегда хочу говорить о книгах и как в книгах, я действительно очень люблю говорить о книгах, но больше всего люблю, когда происходит что-то настоящее. Ощущение подлинности, которое не спутаешь ни с чем.

Я впервые в жизни показываю семье материал с Первого канала, отрывок видео на телефоне. Спрашиваю: вы когда-нибудь такое видели? Ну хоть раз за последние лет тридцать? Нет, говорят, никогда. Улыбаются: коротко, неуверенно.

Повторяют: исторические времена.

Наконец, матушка озабоченно качает головой: а ведь у неё же дети… Ну, ты-то не понимаешь… Но до чего должна дойти мать, чтобы так…

Я всегда хочу говорить о книгах, как в книгах — но поступки совершают люди, и тоже люди после напишут книги о них.

Я отказываюсь бояться.

Я отказываюсь бояться.

Я отказываюсь бояться.

***

И.:

Киев, метро, собака… 

Чаще всего вспоминаю глаза одной собаки — она сидела,  прижавшись спиной к спящему хозяину на устланном одеялами полу киевского метро.  

Двор-терьер с помесью овчарки. Карие глаза размером с человеческие пронзительно смотрят  в кадр, словно задают вопрос: за что? 

Уши заложены назад так сильно, что их не разглядеть. Каждый собачник знает — это от испуга.  

Чёрный мокрый нос жадно принюхивается к запахам вокруг — здесь пахнет чем-то новым: сырым, опасным и тревожным. 

Понимает ли эта собака, что произошло?  

Вернётся ли она в свой дом? Что будет с ними потом? 

А с нами что будет потом?

***

Ф.:

Это первое исправление, которое я сделала после 24 февраля 2022 года, до этого последняя запись была 22 февраля, я закончила редактировать фрагмент, чтобы в следующий раз приступать к следующему. 23 февраля, в выходной день, позволила себе отдохнуть, вечером мы ходили с мужем на концерт Горана Бреговича в Главклуб на станции метро «Ленинский проспект» –— я надеялась отвлечься от милитаристского праздника, который не поддерживаю, как и весь дух милитаризации, пронизавший государственную идеологию нашей страны в последние годы, да и в принципе милитаристский настрой. Брегович утомил мужа –— согласна, в народных мотивах есть наполняющая тягостной скукой повторяемость, –— и мы ушли, не дожидаясь окончания. А 24 февраля вместе со всем миром проснулись в условиях «спецоперации», и с того утра до вечера сейчас 14 марта я не написала ни слова.

Я решила вернуться к книжке, давно пребывающей в состоянии «пока не дописана», несмотря на обессмысливание слов и книг, потому что, выныривая изредка из новостей в телеграм-каналах –— примета времени, когда Роскомнадзор заблокировал привычные соцсети, и многие сайты, и независимые СМИ, –— я начала читать. Наложила на себя епитимью перечитать «Благоволительниц» Джонатана Литтелла, 800 страниц. И необходимость назвать коллективную вину, обозначить ответственность, признаться в вине личной и метафизической прорастала во мне и из меня с каждым абзацем, с каждым описанием массовых убийств, при которых присутствовал и в которых участвовал офицер СС Максимилиан Ауэ, главный герой книги. Я подобрала своим фразам холодный, отстранённый и остраненный, псевдо-академический тон, составила библиографию из любимых и важных текстов, в которых продолжала чувствовать смысл, а оттого и утешение, даже если их слова были про страх, темноту, горе и смерти, а для меня такие книги тем более утешительны: Лидия Гинзбург, Вальтер Беньямин, Оксана Тимофеева, Мишель Фуко, Мегги Нельсон, Джоан Дидион etc, –— и решила позволить своим рассуждениям, пусть более поздним по отношению к уже написанному массиву, который всего лишь требовал редактуры, а если и переделки, то в духе уже созданного, вклиниться, влезть в слова и стать первой робкой, штамп на службе искусства, попыткой приблизиться к осознаванию, подойти в психике и слове к тому пределу, от которого можно попробовать оттолкнуться, потому что на попытки совершить назначенный путь потребуются века и годы. Книга разделилась на две неравные части, и распад состоялся посреди текста, посреди цельного куска, рассказывающего историю, так что клочья героя остались в предыдущем, отжитом мире, который потерялся, как теряются дети в торговых центрах, а другие принялись наращивать на себя, как щитки панциря броненосца, новые значения, которых мы лишились в февральский четверг во взорванном, потерпевшем мире, где нас всё равно продолжало жить нашей маленькой бытовой жизнью –— неверная конструкция страдательного залога в русском языке с нарушением глагольного управления и использования падежных форм. Страдательный залог это глагольная категория, указывающая на действие, направленное на объект, на нас: субъект больше не ассоциируется с объектом, и для нас это двойная диссоциация, двойное распадение, поскольку большое нечто заставило нас двигаться и вставать без предъявления смысла, и мы сами принуждены и подчинены необходимости, сами же её создавая.

Первым исправлением была замена строчной буквы на прописную в названии Яндекса, и покатилось. Часть «Ежегодника», расставленного по временам года, после этого курсива стала называться «После мира», и получилось, что лето и кусок осени застряли до, а ещё фрагменты осени, вся зима и весна сдались ему пленными. Разграничивающее название я определила в обнажившийся смысловой разрыв.

***

A.:

Портфель

Помню его запах, запах нового школьного портфеля, до сих пор. Какого он был красивого фиолетового цвета, с малым цветным лисёнком на левой части крышки, а за ней два накладных кармана. На крышке была всего одна изящная тонкая металлическая застежка-клавиша. А внутри портфеля целых четыре отделения. 

Он был очень изящен, с таким женским изгибом канта по толщинке округлой крышки. И все в цвет, и все очень умело сработано.

Он был мне так дорог, так как был куплен в городе Минске, в мои шесть лет, для похода шестилетки в первый класс! 

В Минск из города Бендеры я с папой, мамой и сестрой, что старше меня на семь лет, добирались на нашем москвиче красного цвета, в месяце августе, путешествуя в отпуске. Много из увиденного сейчас помню очень хорошо. И гостиницу в центре Минска для глухонемых, в которую нас поселили, так как не было свободных номеров. И карусель «супер восемь», на которой все съезжали на машинках по рельсам с самого верха с огромными визгами. Чебуречная и бумажный конус с конфетами-подушечки с повидлом. И польский рынок с яркими футболками и кремом «пани Валевская». И ангину с высокой температурой у моей сестры. И Хатынь….

***

A.:

Мне цікава, чаму ёсць дазвол прыехаць да цяжка хворых і памерлых людзей, а да жывых прыехаць не можна. 

Я атрымала адказ з пасольства. Усё фармальна. Маўляў, Вы ж там не памерлі і не цяжка хворыя. Таму вашы бацькі і сын не могуць прыехаць.

Я раззлавалася! І ўжо ў момант вырашыла, што мы паедзем. Нібы пачала збірацца, лічыць грошы.

Пытаюся ў дачкі: 

— Можа паедзем самі?

— Не, гэта небяспечна, мама.

— А што можа здарыцца?

— Дык усё можа здарыцца.

Так, канешне. Усё можа здарыцца. І арыштаваць на мяжы могуць.

Пошту ўжо не прымаюць у Беларусь. Паеду ў пятніцу ў Талін, буду прасіць, каб узялі перадачу для сына. 

***

— А ў Рыгу паедзем? Як планавалі? Ты хочаш?

— Можа… Можа, як стане цяплей.

— Добра. Як стане цяплей. 

А можа яшчэ там прымаюць пошту ў Беларусь? Было б добра.

***

I.:

Дети в школе играют в [РКН] с игрушечными пистолетами, которые сами «слепили» на 23 февраля:

— Чур я за Украину буду!

— А я за наших.

Поделились примерно поровну.

Разговор с мальчиком восьми лет:

— Здравствуйте!

— Здравствуй, Саша!

— А я вот тут флаг России нарисовал.

Ведёт меня в рекреационную зону, где расположена стена для рисования мелом:

— Только я красного мелка не нашел. Я вместо него оранжевый использовал.

Долго стою и смотрю на флаг во всю стену — бело-сине-практически желтый.

Шок. Занавес.

***

A.:

Новые начала

Лет пять назад на одной из вечеринок в студенческом общежитии друзья в полушутку предложили поднять с ними бокал за то, чтобы революции не было. И хоть это было беззлобной шуткой, бокал я опустил. 

За победу революции! 

Только за победу революции ты можешь пить, пока ты молод и беден. Революция обязательно случается в обществе, пока оно живо. Это такой же закономерный процесс, как кризисы в экономике. От нее нельзя убежать, накопленная ярость все равно прорвется. Если ты не делаешь свою революцию — ты так или иначе поучаствуешь в чужой.

Революции и войны питаются одной энергией и поначалу приносят похожие плоды: неопределенность, потерянность, муки выбора, экономический упадок. Но революция хотя бы носит в себе зерно нового. 

Я не участвую в [РКН]. Но я могу и буду участвовать в революции. Пять лет назад я выработал для себя концепцию революции 24/7. Революция, политическая ли, культурная, научная, случается тогда, когда привычка, рутина взрывается многочисленными и радикально новыми занятиями. Поиск нового плана и новых начал — единственное, что сейчас возвращает меня к жизни.

Ярость даст мне сил. Это время — первый раз в моей сознательной жизни, когда я уже вырос и готов держать удар. И я принимаю бой.

P.S. Чтобы быть до конца честным, то чувство ярости меня собирает из состояния бессильной размазанности и поглощения новостей целыми эшелонами. Моя борьба пока проходит на диване и в моей голове, и пока что это тело ничего достойного не сделало. Но в проблесках мелькает это, да: ярость, безумные идеи и жажда хоть какого дела. Пойду посплю хоть полтора часа перед работой.

---

---

События 24 февраля и последовавшие за ними законы о «фейках» и «дискредитации» стали не только политическим и юридическим, но и языковым явлением. О том, какие перемены сейчас происходят в нашей устной и письменной речи, к чему это может привести, как люди пытаются обойти действительность, «Пашне» рассказала филолог, антрополог, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований ИОН РАНХиГС Александра Архипова. 

Какие тенденции сейчас наблюдаются в развитии языка и насколько они новы? 

В 1940-е годы был такой немецкий филолог Виктор Клемперер. Будучи евреем и сидя в Германии, он вел очень подробные дневники про то, как меняется официальный язык Третьего рейха. Клемперер называл его Lingua Tertii Imperii (LTI). Исследователь подробно описывал, как официальные люди с помощью новообразований и эвфемизмов пытались сконструировать новую действительность. В 1947 году его дневники были опубликованы, а через год Оруэлл опубликовал свою книгу «1984», где описал то же самое явление и назвал его Newspeak («новояз» в пер. Виктора Голышева). С тех пор Newspeak начал победное шествие по миру. 

Это явление характерно для чиновников и в мирное время. Оно позволяет представлять реальность не такой страшной, как она есть. Например, в советский период не говорили «расстрел», а говорили «ликвидация». В последние десять лет говорят не «взрыв» газа, а «хлопок». То есть сам новояз — явление не новое. Другой вопрос, что сегодня в языке газет и официальных лиц оно стремительно усиливается: «спецоперация», «дискредитация армии», «фильтрация информации». Другое значение у слова «фильтрация» — это допрос. Так что фразу «беженцы прошли фильтрацию» стоит понимать вполне однозначно. Крушение экономики называется «структурной трансформацией».

Клемперер очень четко описал структуру новояза, где работают либо эвфемизмы, маскирующие страшные явления, либо антонимы, которые переворачивают действительность с ног на голову. 

Но попытки обойти действительность принимаются не только «сверху», но и «снизу». Что сейчас происходит в разговорной речи? 

Развивается эзопов язык. Это противоположное явление. Новояз ставит своей задачей создать альтернативную картину мира, эзопов язык пытается прорвать эту блокировку. Случаев эзопова языка сейчас гигантское количество. Он тоже наращивает силу с каждым днем. Самый популярный прием — вот такое изображение, где все буквы оппозиционного лозунга заменены звездочками: *** *****. Это характерное высказывание эзопова языка. Или граффити с «Лебединым озером», которые сейчас появляются в разных городах, ровно как и надпись «Бесконечных двадцать лет мы с надеждой ждем балет». Или еще более изысканное изобретение — вместо звездочек появляются граффити: три балерины — пробел — пять балерин. Это пример двойного высказывания. Еще один вариант, когда люди постят на своей страничке фотографию коньяка «Три звездочки» плюс фотографию коньяка с пятью звездочками. Или когда люди говорят: «Выпьем за шарфик и табакерку». Не менее десяти тысяч пользователей открытых медиа за последний месяц «выпили» за шарфик и табакерку.  Вот это настоящий красивый эзопов язык.

Ситуация в любом случае когда-нибудь изменится, что будет с этими «изобретениями»? 

Часть слов новояза точно войдет в русский язык, часть приемов эзопова языка точно будет шириться и развиваться. Сейчас люди, оставшиеся в России, делают все, чтобы адаптироваться к текущей ситуации, поэтому изобретают вербальные и невербальные способы обойти табу, и иногда делают это крайне изысканно. 

Но ведь и смеяться над происходящим уже начали? 

Высмеивать лингвистические табу стали сразу же, и таких примеров очень много. Один из самых популярных мемов — роман Льва Толстого, переименованный в «Спецоперацию и мир». 

Что сейчас происходит с русским языком за границей? Действительно ли те, кто уехал, стесняются говорить по-русски в общественных местах? 

Ну, вообще это признак вежливости —  в чужой стране говорить по-английски, то есть на языке, который понимают все. С другой стороны, людям, которые оказались за границей, может быть неприятно показывать, что они русские, если они не хотят, чтобы их ассоциировали сейчас с Россией. Это нормальное явление. Ситуация, когда носители стесняются своего языка, возможна.

Сейчас многие переживают из-за отмены русской культуры, литературы в том числе. А это вам кажется возможным? 

Я думаю, это последнее, о чем мы сейчас должны тревожиться. Да, где-то отказываются играть Чайковского и показывать русские фильмы. Это логичное последствие всего того, что сейчас происходит, абсолютно естественный процесс. Хочу напомнить, что в эпоху Второй мировой войны советские дети травили и преследовали учителей немецкого, хотя немецкий язык вообще ни в чем не был виноват, просто он ассоциировался со всем плохим. Сейчас может начаться нечто похожее.

---

*Признана иноагентом на территории РФ

За последнее время в нашей жизни произошли огромные изменения, которые затронули все сферы жизни. Мы решили выяснить, как живут издательства в условиях санкций и разрывов культурных контактов с другими странами. Мы задали представителям издательств три вопроса:

1. Что сейчас происходит с книгоизданием, что изменилось в вашем издательстве? 
   
2. Появились ли какие-то книги в связи с переменами? Может быть, вы решили что-то переиздать, что раньше не переиздавалось и кажется сейчас актуальным, или наоборот, отказались от издания каких-то книг? 
   
3. Могут ли книги помочь понять друг друга людям из разных стран, или это больше похоже на «донкихотство»?

И вот какие ответы получили.

1. Ситуация очень непростая. Есть проблемы с бумагой и материалами, подорожали типографские услуги. В целом, себестоимость книги выросла примерно на 20%. Отдельные иностранные правообладатели (10-15%) решили больше не продавать права на новые книги. Однако главная угроза книжному рынку исходит от спроса. Есть обоснованные опасения снижения покупательской способности людей на фоне грядущей безработицы и инфляции. На текущий момент продажи снизились в пределах 10%, что пока не является критичным.

2. Цикл книжного производства довольно долгий, и пока мы выпускаем все книги, которые запланировали еще до февраля 2022 года. Конечно, в связи с изменившейся экономической ситуацией нам приходится корректировать тиражи. И, конечно, мы видим, что структура спроса изменилась. 

Особенной популярностью сейчас пользуются книги по психологии — как старые, так и новые. Например, один из лидеров продаж марта — книга «Сказать жизни “Да”» Виктора Франкла. Новый виток популярности пришел к книгам Михаила Зыгаря — например, «Вся кремлевская рать», вышедшая семь лет назад, допечатывалась уже несколько раз за последние два месяца. Возросший интерес к книгам по психологии, о политике и экономике объясняем тем, что думающая аудитория хочет разобраться в ситуации в стране и мире и ищет в книгах экспертизу, которая даст ответы на вопросы в условиях перегруженного и противоречивого информационного фона.

3. Мы знаем, что хорошие книги помогают лучше понять и себя, и других, разобраться в происходящем, сформировать свое собственное мнение.

Люди сейчас как никогда нуждаются в опоре, и книги могут ее дать. 

---

1. В целом, сценарии как развития, так и преодоления практически любого кризиса включают базовые истории и несколько специфичных. Поэтому кризис, возникший из-за карантина по COVID-19, — когда спрос на печать превышает предложение со всеми вытекающими — усугубился. Это первое. А теперь к нему еще добавились проблемы с изоляцией не только физической, но и деловой. Некоторые правообладатели приостановили работу. Это значит, что новые контракты не заключаются в течение неопределенного времени, а те, что подходят к концу, не продлеваются. О приостановке заявляют как международные издатели — члены клуба большой пятерки, так и отдельные авторы и агентства. Типографские материалы иностранного производства закончатся буквально завтра (иностранные бумага, краска, фольга, фурнитура и т.д.). Купить их можно лишь по курсу, опережающему текущий курс, по предзаказу за несколько месяцев, а российские материалы зачастую условно российские, т.к. составляющие их тоже не всегда наши. И так буквально везде: цены держатся ровно один день. Подтверждаешь цену сегодня или получаешь повышение завтра. Официальные стенды России на книжных ярмарках запрещены, но просто приехать издателям можно, т.е. это очень грустно, но не самая большая проблема.

Что из этого следует:

• больше полутора лет издатели России сдерживали рост цен, но книги в среднем на 20% уже подорожали, а теперь мы сталкиваемся с реальностью, когда их стоимость может вырасти еще;
• материалов нет, значит использовать придется то, что есть. Чем более высокое качество было у продукции издательства, тем больше проблем будет. То есть, условно, книги на газетной бумаге в плане качества не пострадают, а вот на мелованной бумаге и с отделкой — сто процентов да. При этом себестоимость вырастет у всех:
• издательские портфели будут формироваться в других долях. Российские авторы получат больше внимания, авторы тех стран, что не отказываются работать с Россией, — тоже;
• возрастет пиратство, и это очень грустно, ведь издатели на это не смогут повлиять.

Это кратко. И есть еще миллион последствий, которые ощущаются буквально на каждом шагу.

Позволят ли электронные книги и аудио уменьшить проблему бумажных книг? Нет, их влияние незначительно. К тому же проблемы интеллектуальных прав касаются всех видов носителей.

Мы работаем над каждой из этих проблем, у нас сильная команда, прошедшая не один кризис. Главное в это время  — поддержка коллег, профессионализм и сохранение возможностей для возобновления работы с зарубежными партнерами в будущем. Книжный рынок столкнулся с беспрецедентным кризисом. Но при этом нет речи о том, чтобы приостановить всю печать книг. 

Дмитрий Утробин, генеральный директор издательства МИФ

2. Портфель мы уже корректируем. Это касается и тематик, и тиражей. Причем где-то это будет снижение тиража, а где-то наоборот. Например, книги про инвестиции мы сейчас ставим на паузу, а наш бестселлер Эдит Эгер «Выбор» мы допечатываем большим тиражом, чем планировали изначально.

Мы точно станем меньше печатать дорогие подарочные книги, не сможем печатать сложные в производстве детские книги, такие как «Тело человека». В целом, производство цветных книг станет очень проблематичным. Будет меньше проектов-экспериментов, средние тиражи будут снижаться, а себестоимость — расти. Но пока есть читатели, есть те, для кого книги – артефакт и носитель смысла, радость и пристань в сложные времена, пока есть все мы, будут и книги.

Юлия Баяндина, содиректор издательства МИФ

3. Мы всегда были за человечность и за созидание. И то, что мир сейчас неустойчив, а будущее неопределенно, не меняет наших ценностей. Мы верим, что искусство вообще и книги в частности могут помогать в самые непростые времена. Мы продолжим поддерживать гуманизм в самом широком смысле слова. Продолжим искать книги, выпускать книги, рассказывать о книгах и читать книги. Продолжим помогать авторам раскрываться и будем находить такие произведения, которые хочется прочесть самим. И если говорить о планах сегодня, то только словами аргентинского поэта Роберто Хуарроса: «Не иметь иных целей, кроме открытых ладоней». И добавить: «И книг, которые будут прочитаны и услышаны».

---

1. Книгоиздание сейчас замерло в предвкушении грядущего урагана. Мы ожидаем, что настоящие проблемы (или «турбулентности», как теперь принято иносказательно выражаться) начнутся уже в третьем квартале. Вот тогда мы точно начнем понимать, что происходит с книгоизданием. А пока ничего особенно страшного. Ну, бумаги не хватает, цены выросли на 40%, самоклейки нет, типографские краски заканчиваются, иностранные издательства не хотят заключать новые контракты. Все это еще не так страшно. Настоящая «турбулентность» нас ждет через пару месяцев.

А мы в издательстве, естественно, пытаемся встроиться в ситуацию и подготовиться к грядущему. Сейчас убираем все рискованные проекты, сокращаем затраты, ищем и закупаем дефицитные полиграфматериалы. Временно остановили работу над подарочными книгами (сложно предсказать, сколько они будут стоить уже осенью и будет ли кто-то их покупать), готовим к печати на офсете все те книги, которые ранее выходили на мелованной бумаге, готовим на осень программу домашних и семейных настольных игр (в том числе и для взрослых), исключаем из планов все детские книги с наклейками.

Перестраиваем модели продвижения и взаимодействия с читателями, пытаемся нащупать в интернете новые эффективные площадки. Очень активно работаем на маркетплейсах, заранее поднимаем себя на этих сайтах, поскольку есть ощущение, что книжные магазины в «новой реальности» пострадают больше всего. Очень последовательно бьемся за возврат денег от неплательщиков (сейчас этот вал только начинает нарастать). В общем, ничего особенного, обычная кризисная рутина.

2-3. Вы спрашиваете, нашли ли мы какие-то чудесные книги, которые будут особенно нужны и востребованы в нынешней ситуации (как чудесная таблетка). Нет, увы, ничего определенного у нас нет. Но мне кажется, что просто систематическое чтение хороших книг, как минимум, укрепляет ум, психику и совесть.

---

1. Книгоиздание сегодня испытывает огромные трудности. Это и дефицит важнейших полиграфических материалов (бумаги, краски), и возросшая стоимость печати, сложности с валютными взаиморасчетами, приобретением/продлением прав с зарубежными партнерами. У нашего издательства полностью сформирован портфель на 2022 год, куплены права на произведения, которые планируются к выпуску в 2023 году. Мы не планируем существенное сокращение выпуска наименований, сокращение коснется объемов тиража, также мы пока придержим выпуск дорогостоящих и так называемых имиджевых изданий — книг с неочевидным рыночным потенциалом. Что касается ценовой политики, то «Самокат» будет стремиться удерживать текущий уровень цен как можно дольше и пока не планирует переоценку всего ассортимента. Повышение коснется только некоторых переизданий и тиражей новинок. Наша задача — сохранить спрос на книги и приемлемую для наших читателей цену. 

2. Мы видим возросший спрос на художественные и научно-познавательные книги социальной тематики, поднимающие проблемы устройства общества, неравенства, прав и свобод человека, миграции. Так, например, пользуется спросом новинка конца 2021 года, книга «История, которую нельзя рассказывать», повествующая о страшном и тревожном периоде румынской диктатуры конца 80-х годов прошлого столетия глазами десятилетней девочки. Или книга «Волна» Тода Штрассе, которая была впервые издана издательством «Самокат» в 2015 году. Она об эксперименте, который поставил учитель истории в обычном классе с целью показать механизмы зарождения фашизма в Германии 1930-х годов и что их поддерживало. Эту книгу мы переиздаем по просьбам наших читателей. Наряду с этим хитами продаж были и остаются полные юмора, блестяще переведенные знатоком скандинавской литературы Ольгой Дробот истории о Лисе и Поросенке, добрые истории Марии Парр. Это серия «Классика Самоката», объединяющая лучшие тексты современной европейской литературы — важные, глубокие, которые не устаревают с годами, созвучные современному ребенку и подростку. 

3. Умная, хорошая книга может быть другом, помощником и советчиком, помогает понять себя и другого, найти параллели между современными и историческими событиями, найти ответы на волнующие вопросы, увидеть и постараться понять иную точку зрения. Мы очень ценим доверие нашего читателя и будем продолжать говорить на важные темы интересно, искренне и честно.

---

1. Конечно, изменились цены — такого повышения стоимости полиграфии мы не припомним. Со своей стороны мы стараемся сделать так, чтобы для читателей этот рост был не таким стремительным, но экономику никто не отменял.

Да, мы стали осторожнее в тиражах: часто дешевле оказывается напечатать немного, а потом, если книга «пошла», сделать доптираж. Хотя такая тенденция началась еще в пандемийном 2020-м.

Да, пока мы не спешим покупать новые зарубежные лицензии — просто потому, что не уверены, что наши оплаты за них дойдут до правообладателей. А нестабильность курса не позволяет адекватно оценить планируемую себестоимость издания.

Что не изменилось, так это наше уважение к нашим читателям: мы по-прежнему выпускаем книги, которыми можем гордиться и которыми мы хотим с ними делиться.

2. Книгоиздание — это довольно медленная структура. Обычно на выпуск книги уходит от 6 (очень редко) до 24 месяцев, поэтому оно не так быстро реагирует на ситуации.

Но да, одно важное для нас переиздание мы сделаем. Когда в 2011 году редакция «КомпасГида» впервые готовила к выпуску «Коричневое утро», она и представить не могла, насколько актуальным окажется этот короткий, но такой емкий текст. Благодаря французскому писателю Франку Павлоффу и его новелле сегодня мы имеем возможность глазами героев увидеть, как зарождается новое государство Коричневых (метафора «коричневых рубашек») и к чему приводят законы о единомыслии… Детская антифашистская книга должна существовать просто потому, что говорить о таких вещах важно и нужно. Мы всегда подчеркивали, насколько для нас важны уникальность и ценность человеческой жизни, диалог между поколениями и непохожими людьми. И мы верим: от каждого из нас многое зависит и никто не может диктовать нам, какими быть «правильно».

3. Вера в новые идеалы, в то, что книги обладают способностью менять мир — это главный принцип, объединяющий команду издательства «КомпасГид».

Поэтому тут я вам дам абсолютно однозначный ответ: да, может. Одна из задач издательства — через разных героев вызвать сопереживание, развить способность примерять на себя принципиально новые роли, эмоции и мысли другого человека. Наши книги действительно настраивают на диалог и с миром, и с собой, и с окружающими людьми.

---

1. На самом деле, ничего удивительного не происходит. Из-за ряда внутренних и внешних причин книга дорожает (надо сказать, не первый раз за последнее десятилетие), переходя в разряд главной интеллектуальной драгоценности. Для «Пяти четвертей» изменилось немногое. Конечно, у нас в подвешенном состоянии ряд зарубежных проектов и я, подняв правую бровь, смотрю на те цены, которые сейчас выставляет типография, но планов мы пока не меняем. Все, что планировали издавать, планомерно подписываем в печать. И, конечно же, читаем новые рукописи. 

3. Моя вера в книгу безгранична. Книга может если не всё, то почти всё. Именно поэтому, какие бы ни были времена, нужно издавать и читать. Это такая же константа, как и то, что будет весна, а за весной — лето.

---

В конце 30-х годов XX века Германия со всей ее многовековой культурой и прекрасным языком стала воплощением мирового зла. Национал-социалисты, пришедшие к власти, сделали страну символом агрессии, а народ — соучастником военных преступлений. И мало кто в мире задумывался над тем, что и среди самих немцев были те, кто по мере сил боролся с режимом. 

Мы собрали документальные и художественные книги, рассказывающие о судьбе германской оппозиции. 

«История одного немца». Себастиан Хафнер

«Исторические события бывают разного масштаба. Одно такое событие может почти никак не отразиться на реальной действительности, то есть на личной жизни отдельного человека, а другое может полностью разрушить ее, не оставив камня на камне».

Незаконченная книга немецкого оппозиционера, журналиста и историка Раймунда Претцеля, эмигрировавшего из родной страны после объявления нацистами еврейского бойкота. Для того чтобы не ставить под удар семью, которая осталась в Германии, автор взял псевдоним, «придумал» новую профессию отцу, полностью исключил из повествования брата и до неузнаваемости изменил образ жены. В остальном же эта аналитическая автобиография точно описывает перемены, произошедшие в немецком обществе с 1914 по 1933 годы: воодушевление от начала войны, голод революции,  «подъем с колен» немецкого общества 20-х и приход к власти национал-социалистов. Так что, если вы хотите получить ответ на вопрос, как это все случилось, прочтите эту книгу. 

Хафнер бросил работу над  «Историей» в 1939 году, посчитав ее слабым оружием против фюрера, и взялся за написание очерка Germany. Jekyll and Hide. На тот момент автор жил в Лондоне и старался сделать новый труд максимально понятным любому британцу. Окончательно идеи, развивавшиеся в предыдущих двух работах Хафнера, сформировались в позднем труде Anmеrkungen zu Hitler (в России переведен дважды — «Примечания к Гитлеру», 1999 год, и «Некто Гитлер», 2017 год). Обе книги были опубликованы и вызвали широкий резонанс. Но именно «История одного немца», законченная и оформленная уже сыном автора, стала самым искренним рассказом о пережитых Претцелем потрясениях. 

«Геринг, брат Геринга». Уильям Хастингс Берг 

«Охваченные паникой в этом водовороте событий многие венские евреи отчаянно пытались найти возможность уехать. Учитывая, что визы доставались с трудом, а банковские счета и активы замораживались нацистскими властями, выбраться из Вены было нелегко. Альберт, находясь в центре нарастающей истерии, действовал так быстро, как только мог».

Весь мир знает Германа Геринга — рейхсмаршала нацистской Германии, признанного Нюрнбергским судом одним из главных военных преступников. И почти никто не слышал о его брате, Альфреде Геринге, немецко-австрийском инженере и предпринимателе, помогавшем диссидентам и евреям с 1938 года. Альфред покровительствовал антифашистскому кружку, спас более трех десятков жизней, среди которых австрийский композитор Франц Легар и австрийский эрцгерцог Иосиф Фердинанд IV, но был арестован сначала гестапо, а потом и союзными войсками. Показания спасенных им людей помогли Альфреду выйти на свободу, но до конца жизни он страдал от принадлежности к семье Геринга и умер в забвении. 

Чтобы восстановить его биографию и написать эту книгу, австралийцу Уильяму Хастингсу Бергу пришлось потратить три года и объехать восемь стран. 

«Крест без любви». Генрих Бёлль 

«Даже случаи грубого насилия, которые государство начало допускать в последнее время, эти палаческие замашки, которые в первые годы потрясли его до глубины души, устрашая и парализуя волю, даже это теперь казалось ему необходимым, необходимым для осуществления великого плана единения. Эта идея захватила его и понесла вперед…» 

Историю двух братьев, но уже вымышленную, рассказал и Нобелевский лауреат Генрих Бёлль. «Крест без любви» — это первый роман автора, отвергнутый издателями за поверхностность и однобокость. Его главные герои — Кристофер и Ганс Бахемы. Один всей душой ненавидит нацизм, второй верит фюреру и делает неплохую карьеру в Германии, охваченной нацистскими идеями. Судьба сталкивает их на фронте, и кому-то из них  придется выбирать между личными убеждениями и кровным родством. 

«Крест без любви» — действительно, ученическое, недостаточно глубокое и несколько шаблонное произведение. Но вместе с тем это актуальный текст о человечности, внешнем влиянии и пропаганде и разладе в семье. 

«Книжный вор». Маркус Зусак 

«Говорят, война — лучший друг смерти, но мне следует предложить вам иную точку зрения. Война для меня — как новый начальник, который требует невозможного. Стоит за спиной и без конца повторяет одно: “Сделайте, сделайте”. И вкалываешь. Исполняешь. Начальник, однако, вас не благодарит. Он требует еще больше». 

Еще одно художественное произведение о противостоянии личности и власти. «Книжный вор» —  это история маленькой Лизель Мемингер. Девочка попадает в дом Ганса и Розы Хуберман —  обычной семейной пары, которая может защитить от политических гонений (родители Лизель связаны с коммунистами) и прокормить приемную дочь. 

До 1942 года в доме Хуберманов прячется еврейский мальчик Макс Ванденбург, чей отец спас Ганса во время Первой мировой. И хотя сам Ганс продолжает прикидываться примерным гражданином своей страны и поклонником правящего режима, и он сам, и его семья ненавидят Гитлера, как могут, противостоят режиму.  

«Мальчик в полосатой пижаме». Джон Бойн 

«Так в чем же разница между людьми за оградой и военными? —  спрашивал себя Бруно. И кто решает, кому надевать полосатые пижамы, а кому красивую форму?» 

Этот роман был номинирован на множество литературных премий, но и подвергся критике со стороны исследователей холокоста, которые обвинили и книгу, и фильм, снятый по ее сюжету, в неточности фактов. Но, возможно, это тот случай, когда художественному произведению не обязательно следовать исторической правде. История двух мальчиков, сына нацистского чиновника Бруно и заключенного концлагеря Шмуэля, чьей дружбе не помешали даже высокая ограда и колючая проволока, как нельзя лучше показывает несостоятельность идей нацизма. 

«Ковчег Шиндлера». Томас Кенилли 

«Просто невозможно было поверить, что, напрягая все силы в отчаянных сражениях, национал-социалисты могли предназначать тысячи людей, драгоценную пропускную способность железных дорог, огромные объемы грузовых перевозок, строить дорогостоящие инженерные сооружения, бросать последние силы ученых на научно-исследовательские разработки, создавать чиновничий аппарат и арсеналы автоматического оружия с огромными запасами боеприпасов, — и все это с целью истребления человеческого поголовья, которое не имеет ни военного, ни экономического значения, а только психологическое». 

Сегодня этот роман чаще издается под названием «Список Шиндлера», прижившимся после выхода фильма Стивена Спилберга. И сама книга, и фильм, основанные на реальной истории немецкого промышленника Оскара Шиндлера, спасшего от смерти в нацистских концлагерях почти 1200 человек, стали самыми известными произведениями о холокосте.

---

Сорокалетний Иван Одинцов привычно встал в 6.40. Выбил на сковородку два яйца, сходил в душ, побрился. С супругой со вчерашнего не разговаривал — возник тот обычный спор по поводу нехватки денег. От тягучего диалога до сих пор звенело в ушах. Утром расходились молча. Ссобойки на обед жена из протеста не собрала.

Не кинуть ли все к чертям собачьим и не уйти ли к веселой соседке Любке, к которой хаживал, когда жены не было дома? Подумал Иван и посмотрел на синий чемодан без ручки. Он пришел на свою остановку, набился в переполненный троллейбус и отправился по месту службы — в старенькое проектное бюро. Там он самозабвенно проводил расчеты сечения водопроводных и иных труб. Март был сер и молчалив, люди вокруг тоже. 

Отработав положенное, в пять он поднялся со своего хромого стула и неспешно покинул здание. В животе неприятно урчало — на обеде решил сэкономить. 

К вечеру жена подобрела, приготовила на ужин котлет и сообщила, что записалась на стрижку. Иван одобрительно хмыкнул, собрал хлебом остатки жира с тарелки и прилег на диван смотреть телевизор. В 10.30 Одинцов нажал на пульте красную кнопку и пошел спать. Для полного погружения обычно хватало десяти минут и мысли, произнесенной голосом жены, о том, что у сына старые ботинки. Но не в этот раз. О ботинках голос не вспомнил, но заснуть Ивану не удалось. Ни на сто первой посчитанной овце, ни в том моменте, когда жена, развесив белье на балконе, улеглась за полночь, ни после стыдного воспоминания о рыжей Любиной пряди волос. В эту ночь Иван не смог заснуть. Совершенно.

Утром он поднялся в 6.40 и обнаружил, что голова не болит. Жена собрала на обед вчерашнее пюре с котлетой. На ней было зеленое платье, отметил Иван, подчеркивающее талию. Одинцов вышел на улицу, подошел к остановке, задержался на миг и решил пройтись пешком. Времени достаточно, а две остановки — это меньше получаса размеренным шагом. Город играл красками, глаза выхватили следующую остановку и девушку в красном, прекрасно выглядевшую на фоне общего весеннего потепления. Иван проводил ее тонкий силуэт и вспомнил молодость.

На работе время прошло молниеносно. Пышная секретарь Верочка получила от Одинцова порцию комплиментов слегка на грани. Коллегам долго объяснял необходимость сложного инженерного решения. Домой ушел последним, задержавшись на полчаса, чтобы в точности вычислить сечение трубы.

За ужином Иван словил себя на мысли, что никогда раньше ему не было так хорошо. Он крепко расцеловал хихикающую жену, помог ей вымыть посуду. Перед сном они минут тридцать пустяшно болтали, после чего жена отвернулась и засопела. Заснуть Ивану не удалось. Совершенно. Как и последующие семь дней.

На восьмой он поднялся как ни в чем не бывало в 6.40. Новый день прошел возвышенно и легко, как предыдущие. Верочка пришла с новой прической, коллеги нахваливали работоспособность Ивана. Встреченная на лестнице Люба выглядела грустно и тоскливо. И что раньше он в ней находил?

Дом оказался пустым. Жена ушла с подругой в театр, сын с недавних пор повадился ходить на вечерний спорт. Иван сделал быстрый бутерброд из того, что нашел в холодильнике, и открыл Википедию. «Бессонница негативно отражается на процессах обучения, увеличивается риск развития сердечно-сосудистых заболеваний, ухудшается метаболизм, что приводит к лишнему весу».

Одинцов пошел в ванную, разделся, встал на весы. Минус три килограмма, живот подтянут, давление в норме. В его организме произошли изменения, но в лучшую сторону. Спать совершенно не хотелось. Зазвонил телефон. Любка прознала, что жены нет, приглашала. Отказался. Посмотрел еще раз в зеркало. Втянул живот.

Совершенно счастливый, он лег в постель и закрыл глаза. Не уснул, нет. Вспоминал, что хорошего случилось с ним за все его сорок лет. В десять лет Одинцов был абсолютно счастлив. Он поехал на лето к бабушке, пил парное молоко с пенкой и восхитительно бегал по высокому полю. Тогда ему часто снились белые лошади, которые он выгуливал туманным утром. Вернувшись домой в августе, он обнаружил, что отца больше нет. Мать драматично заламывала руки: «У него другой ребенок». С тех пор сны закончились, а цвета вокруг стало меньше. На следующие тридцать лет.

Одинцов резко открыл глаза, встал и посмотрел на чемодан с отломанной ручкой, открыл его и увидел там все свои сокровища — 25 невскрытых отцовских писем, которые методично бросались в почтовый ящик в день Одинцовского рождения. Пять лет назад письма приходить перестали.

Одинцов взял случайный конверт и начал читать. Перед его глазами открылась вся печаль родителя, который в сорок лет полюбил. Он винился перед бывшей женой и старшим сыном, но ничего с собой поделать не мог. Иван доставал письмо за письмом. В последнем отец сообщил, что болен, и оставил номер телефона. Одинцов набрал — абонент недоступен.

Он сгреб все письма, сложил в чемодан и почувствовал, как резко закружилась голова и подкосились ноги. Одинцов прилег на диван и провалился в глубокий сон. Ему снова снились лошади в тумане.

---

Помню только, как в голове вдруг начали перекатываться волны. Дальше сознание покинуло меня.

Очнулся я лежа. Попытался открыть глаза. Точнее, я думал, что открыл их, но картина не изменилась — полная темнота. Я пытался протереть глаза ладонью. Рук не было видно, ладони онемели.

Такой темноты не бывает — полной, беспросветной, такой, что неразличимы даже очертания близких предметов. Я пытался вспомнить физику. Нет, для полной темноты нужны какие-то особые условия. Эта темнота невероятно раздражала меня, я мотал головой, топал ногами, но тьма не рассеивалась.

Я протянул руки. Впереди и сбоку была пустота.

В голове перекатывались волны, в ушах — постоянный скрип, так что я не мог даже понять, есть ли шумы вне меня.

Попробовал закричать, но не раздалось ни звука.

Здесь что, вакуум? Нет, в вакууме нет воздуха, а я дышу вполне свободно.

Я решил ощупать пол, но руки были такие ватные и нечувствительные, что мне казалось, что они проваливаются в пустоту и подо мной ничего нет.

Ясно, я в невесомости. Как Алиса, провалился в кроличью нору и лечу вниз. Интересно, а если я приму горизонтальное положение, меня опрокинет или нет? Лег. Не опрокинуло. Лежал, как на твердой поверхности. Надоело. Сел.

Раньше я думал, что если попаду в экстремальную ситуацию — прикатит цунами или прилетит вражеский бомбардировщик, то я сразу же сойду с ума. Но вот меня качает на волнах неизвестной физической субстанции, и я вроде в уме. Даже вспомнил свое имя. Надо бы вспомнить и адрес, чтобы назвать его полицейскому, который придет меня спасать. Помню, что какой-то город и какая-то улица. Несомненно, была какая-то улица. Ладно, это потом.

Теперь я решил продвинуться вперед: что если эта темнота конечна? Я встал, вытянул руки вперед и медленно зашагал, потом быстрее, затем и вовсе перешел на бег. Обстановка вокруг не менялась — сплошная, настолько черная темнота, что казалась бесцветной. Из-за этой темноты не было понятно, сколько я пробежал, переместился ли я в пространстве вообще или остался на месте. От бега волны в голове стали накатывать сильнее, скрип в ушах не утихал. Я снова сел.

Я сидел в этой чертовой невесомости и думал: сколько же времени я лечу? Если я падаю с такой огромной высоты, то с какой же силой я должен шмякнуться о твердую поверхность, когда наконец буду там? Когда-нибудь я же туда прилечу, ведь бесконечности не бывает, как и полной темноты. А если не бывает, то что там, за концом? Снова что-то, а потом конец этого чего-то, еще другое, конец другого… А потом? Ничего, пустота? А вдруг я и есть в этом “ничего”?

То, что я лечу, уже не вызывало сомнения — в голове перекатывались волны, давили на череп и барабанные перепонки, совсем как при старте самолета. Когда я привык к своему положению, мне стало даже немножечко скучно, ведь делать в полной пустоте абсолютно нечего. Мне вспомнился голос жены, сквозь скрежет в ушах она звала меня по имени.

Сперва я было подумал, что здесь нет времени и все физические процессы остановились. Оказалось, не так. Мои процессы шли. Я захотел в туалет. Интересно, если я помочусь в пустоту, жидкость будет парить вместе со мной, с той же скоростью, рядом? Мне стало немного веселее. Но тут же я понял, что этого не увижу, проклятая темнота. И все-таки я встал, онемевшими руками стянул штаны и помочился. По моим ощущениям, струя, как и положено в нашем мире, полилась вниз.

— Зззззззззззз, — скрипело в голове. Волны в мозгу ударялись в черепную коробку и сбивали с ног. Я решил снова присесть.

Выкабуть гепоина серув… Нет, как-то не так. Буквы и слова в мыслях путались. Но было отчетливое желание спать. Я лег, положил одеревеневшие руки под ухо и закрыл глаза (наверное, закрыл, точно я сказать не мог, так как картина не менялась). Проснулся я от того, что жена трепала меня по плечу:

— Ты меня очень напугал: бегал на месте с вытянутыми руками, как будто ничего не видишь, кричал, бормотал, пописал на пол. Я подумала, ты, как лунатик, ходишь во сне, побоялась разбудить, не знала, что делать, и вызвала скорую.

— Хорошо, только, пожалуйста, включи свет!

— Но ведь горят все лампочки…

______________________________

У пациента диагностирована полная слепота в результате спазма сосудов, а также психическое расстройство на фоне шока. Зрение частично вернулось.

---

Мне снится двадцать второй. Самое начало… Я лежу на полу в нашей трехкомнатной, советской, листаю ленту новостей.

— Ну, ничаго, ничаго, — заговаривает бабушка оконное стекло. — Придут, освободят.

Мама громко вздыхает, скрещивает руки на груди, закатывает глаза, раздраженно стучит правой ногой по полу. Дедушке недавно вылечили рак горла. С тех пор он молчит. Дедушка на кухне, лепит вареники. Дверь у него открыта настежь, так что я вижу, как пальцы его, толстые, неловкие, запинаются, вареники летят на пол. Он поднимает их, трепетно сдувает соринки, доделывает. Вода в кастрюльке кипит уже час. Крышка громыхает и брякает как-то невпопад бабушкиному голосу.

Бабушка говорит с окном с самого утра. За ним — зимнее солнышко, снег сверкает. Я лежу в зале, щекой прислонившись к толстым и грубым ворсинкам ковра, слушаю.

— Скоро-скоро придут, говорю вам! Скоро… — судя по голосу, бабушка уже устала ждать, когда те, кто ей нужен, явятся. Она раздражается и утихает. Кусает губы, разглаживает полы своего халата. Молчит немного и начинает снова. — Придут наши, все тут наладят, починят. Порядок наведут. Своих не бросают, уж будьте уверены.

Мама резко встает, выходит из зала. Хлопает дверь, испуганно и будто печально звенит сервиз в серванте. Он у нас красивый, бабушкина гордость: белоснежный фарфор с золотой каймой.

Я смотрю на дедушку, он чувствует мой взгляд затылком. Оборачивается, улыбается, подмигивает. Первая партия вареников летит в кастрюльку.

— И куда-то ты столько готовишь, дед? — подозрительно спрашивает бабушка.

Дедушка улыбается и ей, пожимает плечами. Бабушка не видит, она смотрит на пустую дорогу.

Когда вареников сварено четыре кастрюли, нелепых, дедушкиных вареников, немного липких, местами подтекших, он собирает их в большую бабушкину вазу. Ее любимую. Все оглядывается — не заметила? Бабушка ничего не замечает, она уже несколько дней смотрит только в окно. Дедушка заполняет вазу доверху, крадется с ней в коридор, накидывает ветхое пальто, нахлобучивает шапку-ушанку и делается как-то сутулее, старее, трогательнее.

Бабушка отворачивается от окна, испуганно кричит ему:

— Дед, ты с ума сошел? Куда намылился? А вдруг бомбить будут? А если стрелять начнут?

Я убираю телефон, поднимаю голову, смотрю на бабушку. В упор.

— Баб! Ну там же наши, из ополчения, защищают, а им кушать нечего. Как они без дедовских вареников?

Дедушка выходит в подъезд, грохает входная дверь. Немного слушаем в тишине, как он спускается по лестнице. Потом бабушка, ворча, возвращается к своему окну. Сидит, теребит край халата.

— Нет, ну и где его носит? — причитает она. — И долго он еще?

Я просыпаюсь и думаю наивную, глупую мысль: вот интересно, а тот наш сервиз, белый-белый, с золотой каймой, уцелел?

---

Я с удовольствием листала журнал с прическами далекого нулевого года. В перерыве между назойливыми трелями телефонного звонка девушка-администратор сладко предупредила меня о том, что придется еще немного подождать. 

«Опять вернусь домой с полотенцем на голове, словно не из парикмахерской, а из бани», — подумала я, вежливо улыбнувшись в ответ. Няня просила отпустить ее сегодня на час пораньше. Значит, чтобы успеть, мне придется жертвовать сушкой и укладкой после окрашивания. Я шумно вздохнула в тот самый момент, когда на ресепшен неожиданно повисла странная тишина. Администратор в растерянности смотрела на меня… Потому что ей звонила я. Звонила из-за границы и отменяла запись. Потом «я» попросила к телефону меня. 

Надеясь, что все это веселый розыгрыш моих друзей, с которыми мы когда-то играли в студенческом театре, я приехала в аэропорт. Но холод, обволакивающий желудок, словно перед экзаменом, подсознательно подсказывал, что это не шутка.

Я подошла к кафе, в котором она назначила мне встречу, и сразу увидела ее. Она жадно вглядывалась в занятых собой и своими телефонами людей. Поэтому даже вздрогнула, обнаружив меня, уже сидящую напротив нее за столиком.

«Так вот как я могла бы выглядеть в свои 35, — подумала я, вглядываясь в нее, внутренне радуясь и ужасаясь. — Что должно произойти, чтобы так запустить себя».

Она тяжело сказала: «Не испугалась, пришла… А я бы испугалась. Пришла бы, посмотрела бы из-за угла и ушла … ни с чем. Как всегда, впрочем».

Словно желая вытащить наружу мой страх, который вызывала у меня она и вся эта ситуация, испытывала своим безжизненным взглядом. И найдя его в моих глазах, вкрадчиво спросила: «Помнишь, после 9 класса ты поступила в гимназию? Первую в городе, появившуюся еще до того, как из простых школ начали вылупляться лицеи и колледжи в каждом районе». 

Не дождавшись моего утвердительного кивка или угуканья, торопливо продолжила: «Но что-то пошло не так. Ты вдруг испугалась, что не потянешь, не получится, да и надо ли тебе это. Хотя на самом деле просто скучала по друзьям, оставшимся в старой простой школе, и захотела вернуться. Ведь в 15 лет это так важно, чтобы была своя тусня, в которой ты что-то значишь. А тут надо было все начинать заново. В лидеры не выбьешься. Они уже есть среди тех, кто учился здесь всегда. И еще неизвестно, кем ты тут станешь. И станешь ли вообще. Но тебя смогли уговорить остаться. Подумать хорошенько, что раз ты прошла конкурс 10 человек на место, значит, чего-то стоишь».

Она помолчала и с сожалением продолжила: «А я испугалась. Тусня оказалась важнее. Забрала документы. Вернулась. В болото… Ты же помнишь. Начало 90-х. Наш двор. Половина парней — бандиты, половина — менты, половина девчонок работает в ларьках, половина обслуживает армян на рынке. Ты тогда, в 15 лет, приняла самое правильное решение. И ушла. Вырвалась из этого круга. Осталась в гимназии. А потом даже поступила в университет на бюджетное место. А я… пошла в техникум. Как мама сказала. Маме ведь виднее, — она зло усмехнулась. — Хотя хотела вот как ты. В институт. На исторический факультет. Мой любимый предмет. Я ведь до сих пор все даты помню по истории России. 20 лет прошло, а я помню».

Она улыбнулась и на мгновение в ней показалась 14-летняя я — любимая ученица нашего историка. Выглянула и тут же спряталась в этой потухшей тетке, которая рассказывала: «Потом аборт. Потому что парень не хотел. А я побоялась. Его потерять. Одной с ребенком остаться. Нищету плодить».

«Эх, — горестно махнула рукой. — Парень все равно ушел».

Я не могла отвести взгляд от ее лица, такого похожего на мое и такого чужого. Моего лица из другой реальности.

А она все говорила: «Устроилась в контору одну. Попивать там начала. У тебя, кстати, тоже такой период был. Как ты из него выкарабкалась, ума не приложу. Потом наконец-то решила: «Да ну его все к черту! Не получается ничего! Ни с работой, ни с мужиками. Забеременеть после того аборта так больше и не получилось. Видимо, одна только у меня яйцеклетка была годная. Пошла на курсы. Выучилась на маникюршу. Работаю. В салоне. «Коготки» называется. Черти что, а не название. Но платят неплохо».

Она вздохнула. И как-то очень серьезно и страшно, приближая свое лицо к моему, сказала: «Я прожила худший вариант твоей жизни. Тот сценарий, которого ты боялась. Я пошла на поводу у всех твоих страхов».

«У тебя, кстати, маникюра нет», — сказала она и хотела было взять меня за руку. Но я ее отдернула … и проснулась. В своем доме. Рядом спал муж. Было еще темно. 

Пытаясь выровнять дыхание и унять нервно колотившееся сердце, села на кровати. Потом пошла на кухню, чтобы открыть кран и, как учила покойная бабушка, глядя на воду, трижды повторить: «Куда ночь — туда и сон».

Возвращаясь с кухни, заглянула в детские комнаты, успокаиваясь едва слышным сонным дыханием. Вернулась в спальню. Из-под тумбочки выглядывал листок, вызвавший смутную тревогу. Я подняла его. Это оказался рекламный флаер… маникюрного салона «Коготки».

---

Ефим зашел в дом, запер деревянную дверь и выключил свет. Он провел руками по сухим неотесанным доскам. На стол тонкой белой полосой, проходящей меж занавесок, падал лунный свет. Ефим невольно забыл про свои ноги. Он схватился за ближайшую полку и уронил что-то. 

— Только бы не игрушки, — подумал он. — В игрушках-то моих целая жизнь. Ефим дотронулся руками до ящика. Под темной грубой тряпкой лежали елочные игрушки.

— Вот это Клавдия, — он взял в руки стеклянную шишку. — Такая же пустая и дура. Ишь ты. Надоел, говорит. Мол, засиделся тут, никому не нужен. Пора бы уже туда. А бог его знает, когда пора, когда не пора. Помню, день такой ясный, солнечный. А она в мою сторону скачет, радостная такая. «Неужто замуж берут?» — спрашиваю ее. А она мне так звонко и уверенно: «Да нет, Ефимыч, жду, когда помрешь. Посмотреть уж больно хочется на тебя синего». Сказала тогда, чтоб я это, местечко себе присматривал, ведь не долго-то ждать осталось. Все это знают, говорит, да только я старый все никак поверить в это не могу. Так как же это понимать? Что Клавдия, значит, пустая, а Павлуша нет? Ведь игрушки-то обе полые.

Он посмотрел в потолок, разглядывая редкие точки замерзших мух: «Так Павлуша-то чистый, потому и полый. Там свет, меж которого летают ангелы. А с этой все понятно».

Что-то скрипнуло за оградой, но Ефиму показалось, что это ветер играл свою заунывную житейскую песнь, напоминая о том, что, может, и правда пора. Вера вошла в дом, не просушив в прихожей валенки. Она зажгла ночник ровно в двенадцать, когда Ефим прибирал ящик с воспоминаниями обратно на полку. У каждой вещи здесь был особый уголок, и даже время не имело возможности менять их расположение. В доме запахло румяным калачом и петрушкой. Ефим оглядывался по сторонам, но видел лишь сумерки. «Если наступит утро, мир вновь наполнится мной. А пока он во мне и правда не нуждается, ведь я стою в пустоте. Быть может, я и есть пустота. А если она из меня рождается?» — перебирал он в своей голове бусинки. Иногда нить рвалась, и бусинки эти рассыпались по всему дому, прыгали и возвращались.

Вера протерла рамку с изображением покойной жены Ефима, в то время как он целовал сухими потрескавшимися губами фотографию: 

 — Моя Еленушка. Что же ты со мной делаешь… Когда я был мальчиком, я хотел научиться плавать. А отец меня просто в воду бросал. Вот так, да. А я тонул. Тонул, ох как захлебывался, чувствовал под ногами скользкий ил, проваливался в него, будто и нет конца, и дна тоже нет. Как спасался? В тот момент я думал, что когда-нибудь стану таким вот стариком и буду рассказывать всем глупые небылицы. Вот так. Но я никогда не думал, что смогу остаться один. Вокруг столько людей, а я один…

Он судорожно захватывал ртом воздух, словно рыбка, которой и тесно, и неспокойно в маленьком аквариуме. Вера открыла окно. Чуть слышно скрипнула форточка. Оконная рама лежала прямоугольной тенью на стертом полу. Ефим сел на кровать. «На прощание, что ли, помолиться. Бог примет меня. Нешто я что-то плохое сделал? Конечно, не сделал. Если не вспоминать день, когда я у старушки одной на станции пирожок стащил, — припомнил Ефим. — Денег-то не было, а есть хотелось. Так ведь Бог меня наказал тогда, наказал он меня — я этим пирожком подавился. Ох, грех это был, Ефим. Но это пройдет, умерый бо свободися от грѣха ».

Теперь он не видел той темноты, что окружала его. Перед ним свет, и он тянулся к нему, продолжая сидеть на месте. Ефим повторялся, заговаривался, стараясь оставить в молитве только самое важное. Послышались робкие и неуверенные шаги — это Вера прошла в комнату, где пребывал в забытьи Ефим. Он возвращал себя из полудремы, дотрагиваясь пяткой до холодного пола. «Почему я никогда ничего не вижу в темноте? Ведь ничего не меняется: все та же мебель, те же лица на меня смотрят со стены. И я не меняюсь. Я все такой же маленький, как и был вчера, а все-таки что-то другое вокруг и внутри меня», — подумал он. Ефим бежал в каком-то лабиринте, путаясь среди невидимых тонких нитей, а позади кто-то пытался его догнать. «Отпусти, не трогай. А может, я этого хочу!» — он задерживал дыхание, клялся, что не откроет рот. А потом он заревел, прямо как тот маленький мальчик, так и не научившийся плавать. И будто переродилось в нем что-то. Перед ним вспыхнула череда дней, событий, минут, а он все молчал, заколачивал себя в земные и неземные оковы. И так же чуть слышно начинали плакать вокруг него Клавдия, Еленушка и Павлуша. Все они заливались то смехом, то ревом, пока в какой-то момент его не ухватила за ворот тонкой нательной рубахи Вера. Она предстала перед ним и растворилась в пелене седеющего утра…

Послышался стук.

 — Да кого там принесло? Давеча ко мне наведывался только Васька. И тот уже помер, окаянный, — глухо заговорил Ефим, надевая тулуп.

На пороге стояла молодая девушка и держала в руках гостинцы.

---

Машка неслась по длинному бесконечному коридору. Ее волосы разметались по плечам. Щека горела как от пощечины. Руки тряслись от страха и волнения. Бежать вперед не было никаких сил. Она остановилась и начала тянуть ковер, которым был застелен пол, на себя. Удивительным образом это помогало продвигаться вперед. Быстро, конечно же, не получалось. Но так хотя бы не нужно было передвигать ногами.

— И все равно я тебя догоню, — противный дребезжащий голос раздался совсем близко. 

Машка затряслась еще сильнее. Коридор не кончался. И девушке казалось, что он только и делает, что удлиняется. Слезы полились из глаз. От того, что они заводнили лицо, бежать было еще сложнее. Во рту выступил солоноватый вкус крови. 

— Девочка моя, ну что ты сопротивляешься? Тебе от меня все равно никуда не деться.

Машка не сдавалась, ей во что бы то ни стало нужно было вырваться, выжить, не сдаваться.

Справа резко распахнулась дверь. Совершенно не было понятно, откуда она вообще взялась, ведь стены казались единым монолитом.

Девушка с надеждой рванула в проем, зацепилась за него как за надежду. 

И проснулась.

Она сидела на широкой кровати. Простыня была смята и валялась на полу. Подушка жертвой жесткой бойни примостилась рядом.

Руки ныли от напряжения, а в ногах что-то токало, как будто Машка и правда километров так 20 неслась без оглядки.

— Приснится же такое, — улыбнулась девушка. И еще раз вспомнила страх и ужас, охвативший ее в стране грез.

Маша встала, краем глаза взглянула на часы.

— Опаздываю! — и бросилась собираться в училище.

Мыть голову было уже некогда. Собрала высокий хвост. Подумала и переделала в модную «дулю». Бросила рыбкам щепотку корма. 

— Вечером точно куплю новый, честное пионерское, — соврала Машка, ускользая в ванную. Рыбки понимающе булькнули и не поверили.

Почистить зубы, поджарить тост, заварить цикорий. 

Через 15 минут воспоминания о неприятном сне стали больше похожи на дурной рассказ соседки по парте. Развеялись под легкий аромат любимых Guerlain и задорный щебет птиц за окном.

Оставалось погладить блузку, и можно было вступать в новый день. 

Машка улыбнулась своему отражению в зеркале. Как обычно, послала ему воздушный поцелуй и сунула руку в карман.

Телефон. Как же она могла забыть.

Ну с такими снами, собственно, это немудрено. Тут сама себя забудешь. Не то что Николас попросил. Этот плюгавый гений. Слава и опора училища. Одним словом — прыщ.

Собственно, Машка с самого начала не до конца поняла, что ему от нее надо. Николас с первого курса был влюблен в Машкину подружку Янку. А той — красавице и спортсменке — не было до него никакого дела. Вот Колян и страдал без надежды на будущее.

А тут пару дней назад подошел к Машке:

— Мари, у меня к тебе важное дело. Передай Яне телефон.

Машка удивилась, конечно, но потом увидела старый кнопочный «образец» и рассмеялась:

— Это так ты у нас Яночку ценишь. Влад с 405С ей еще зимой свежий айфон подарил. И ты тут. Не позорился бы.

— Ты просто передай, — настойчиво повторил юноша.

Ну, Машка и сунула «образец» в карман. Тут же забыла, хоть и виделась с Янкой потом раза три как минимум.

— Ладно, постараюсь не забыть.

Телефон завибрировал, экран начал быстро и медленно мигать.

Девушка уставилась на него и не знала, то ли ответить, то ли убрать его подальше. Но звонок не прекращался. 

— Отвечу, — промелькнуло в голове. — Алло?

— Я же тебе говорил, никуда от меня не денешься, — ночной голос отозвался в голове звоном чугунного колокола. 

Машка дернула рукой так, будто в ней был не телефон, а язык пламени. Бросила его на пол и открыла дверь в подъезд. 

— Да ну этого Николаса. Неужели проклял? Куда теперь мне эту звонилку девать. В руки ее в жизни больше не возьму, — одна мысль в голове девушки сшибала другую. 

Она сделала шаг вперед, повернула голову к лифту.

И увидела все тот же коридор, длинный и бесконечный.

---

— «Пришло мое время! — захохотал песец».

— Дедушка, а кто страшнее: медведь или песец? — юный Вавля прервал сказку.

— Сложно сказать.

— Что ж тут сложного? — удивился внук. — Медведь огромный и злой.

— Оно, конечно.

— Точно, медведь! Он моего отца задрал. А песцов отец сам с охоты приносил.

— Может, оно и так, — вздохнул дед. — То один правит тундрой, то другой.

Три месяца назад его сына Енко всем поселком отбивали у медведя, да не смогли. К вечеру помер. Тело его с тех пор лежало в сарае — врача, чтобы выдал справку о смерти, в поселке давно сократили, дорог здесь отродясь не было, а на вертолет до больницы Хасавато за всю жизнь бы не заработал. Ни пособия для внука справить, ни сына похоронить. Песцы прорыли лаз под стеной и обглодали труп уже в первую ночь. Пришлось укрыть тело шкурами и устроить дежурство. Так и жили они со старой Ватане — сменяли друг друга в сарае. 

— Дед, а как понять, кто сейчас главнее?   

— Медведь и песец правят в тундре, когда духи неба зажигают их звезды.

— Выдумываешь. Созвездие медведя есть — целых два, а у песца созвездия нет.

— Я других звезд не знаю. То медведь — то песец.

По гаражам и сараям поселка лежало с десяток трупов. Антонина замерзла в пургу. Хабко — от водки. Ели при родах померла. Кто месяц лежал, кто пять. Соседи складывали мертвецов в один сарай с нескольких семей, чтобы охранять от песцов и крыс было проще. Но Хасавато и Ватане решили, нехорошо это. Пусть сами не поспят — сыну спокойнее. Привыкли быстро, казалось, всегда так было, виделись, когда ружье друг другу в сарае передавали. Внуком занимались по очереди. Мать его пару лет назад полетела на большую землю документы какие-то выправить, да так и не вернулась. Нездешняя. Не прижилась на Таймыре. Хасавато ее не винил. Спасибо, внука не забрала.

В поселке каждый год устраивали сходы: писали прошения в администрацию, депутатам, самому президенту. Пустое. Наверное, письма не доходили до начальства. 

— Дед, а сколько надо песцов, чтобы медведя победить?

— Не знаю. Думаю, нисколько. В сказках наступает момент, когда медведь оборачивается песцом. Получается, вся борьба у них внутри. Два зверя живут в одном. Который победил, того и шкура. 

— Так только в сказках бывает.

Вавля заснул. Хасавато пошел в сарай. Ватана спала, сидя на ящике. Шкуры на трупе шевелились. Крысы. Стараясь не разбудить Ватану, Хасавато подошел к трупу сына, дернул край шкуры. Три тощие крысы с визгом скрылись в углу. Тихонько толкнул жену в плечо. 

— А? — вздрогнула Ватана.

— Спишь, старая.

— Ох…

— Знаешь, что думаю?

— Что? — она терла кулаками заспанные глаза.

— Хоронить пора, пока крысы не доели.

— Как же мы без него, — заплакала Ватана.

***

— Стойте! Стойте! — на кладбище прибежала почтальонша. 

— Что стряслось?

— Мы писали руководству — нам ответили. Обещают, что… — она по слогам прочитала: — Па-то-ло-го-а-на-том завтра прилетит. Всем смертельные справки дадут.

Хасавате стало легко и спокойно. Сын сегодня останется с ними. И справку завтра дадут, чтобы по-человечески похоронить, и пособие у внука будет. Главное — с сыном сегодня не надо прощаться. По пути домой Ватана напевала песню весны. 

— Вот, видишь, сынок, все и наладилось. Будет, как положено, — с улыбкой говорил он свертку из шкур. — Ты за Вавлю не переживай, воспитаю охотника. А потом и с тобой встретимся.

*** 

Вертолет приземлился в снежном вихре, сбил шапки с махавших руками жителей поселка и замер. Из кабины выпрыгнул пилот, сдвинул боковую дверь. По ржавой лесенке на снег спустился высокий мужчина в камуфляже с лейтенантскими погонами. Салон вертолета был набит ящиками и коробками. Консервы, каши, макароны, хлеб. 

— Что встали? Разгружаем! — крикнул пилот. 

— Мне нужны… — военный открыл папку. — Илко Петров и Мяци Степанов 2004 года рождения.

— А что случилось? — спросила почтальонша.

— Весенний призыв случился, — улыбнулся лейтенант в густые рыжие усы.

Он отвел юношей в сторону, положил на планшет какие-то бумаги, протянул ручку. Но чернила замерзли, и военный увел ребят в здание клуба. Вернулись они к концу разгрузки, даже с родными попрощаться не успели.

— А где же врач? Сказали, приедет врач, выдаст справки о смерти, — робко спросил Хасавато пилота.

— Ты, вроде, пока живой, — заржал тот. — А доктор в отпуск ушел, в Крым уехал.

Он выбросил окурок, с лязгом задвинул боковую дверь.

*** 

Хасавато весь вечер угрюмо молчал. Потом отправился в сарай — пора было сменить жену. Вошел, молча взял у Ватаны ружье, сел на ящик. Хотелось поговорить с сыном, но слов не было. Сказка про медведя и песца пошла сама собой.

— «Пришло мое время! — захохотал песец», — продолжил рассказ Хасавато, будто и не прерывался. — «С чего это ты так решил? — удивился медведь. — Ты все сломал, всех убил — свое дело сделал, мне собирать падаль, — пояснил песец. — А мне что ж теперь? — развел лапами медведь. — Ждать своего часа. Я сейчас все здесь соберу, пройдет время, вернутся люди, построят дома, разведут оленей — будет тебе работа, — ответил песец».

---

Николай припарковал Ларгус, взял ведро с краской, в другую руку сумку с пакетами затирки, еще прихватил рулон малярной сетки и пошел к крыльцу. Домофон запищал, Николай быстро подскочил, чтобы успеть к открывающейся двери и не доставать ключи. В дверях показалась Эта. Он дернулся влево, чтобы подняться по пандусу и не встречаться глазами, как-то разминуться на узких ступеньках, задел ведром перила, ткнулся рулоном в стену, выронил, засуетился и вдруг ноги ушли в ледяную воду. Чувствуя на себе ненавидящий взгляд, он выронил пакеты с затиркой в черную жижу, кинулся их ловить, в уме считая, сколько денег сейчас пропадет, затирка намокнет, а сам уже по пояс в воде. Его передернуло от озноба, резко заболела спина и мучительно заломило колени. Ведро с краской тянуло вниз так, что тонкая ручка, казалось, перерезала ладонь. Согнутый, уже по горло в воде, но не может выпустить ведро, распрямиться, вода заливает глаза. Наконец, Николай медленно разжал онемевшие пальцы, дернулся разогнуться и вдохнуть, и тут его скрутило судорогой.

— Я могу добавить еще один пункт в техзадание?

— Разумеется, в пакет входит работа по двум эпизодам. Вам даже нужно внести еще один пункт, сейчас вернем сценариста.

Марк включил микрофон:

— Илья, зайди к нам, надо продолжить. 

Николай закрутил крышку бензобака, повернулся и тут прямо в глаза вспыхнул дальний свет, мощный ксенон ослепил, в глазах чернота, неоновые всполохи и почему-то лицо Этой. Она-то здесь откуда? Он оперся рукой на крыло ларгуса, совершенно дезориентированный этим слепящим светом, рука резко соскользнула вниз, ноги подкосились, стали ватными, и Николай боком неловко повалился, пытаясь схватить, опереться… Неоновые вспышки все еще слепили, но уже реже, и глаза застилала сплошная темнота. Ног он не чувствовал совсем, уши заложило, желудок ушел куда-то к горлу, и он никак не мог вдохнуть, в лицо дул страшный ветер. Он падал в какую-то немую черноту. — Ну, хоть не вниз головой, — скорее почувствовал, чем подумал. И тут резко заломило шею. Спиной! Он падал спиной! Это единственное слово — спиной, которое занимало все его сознание. Каким-то задним умом он пытался вспомнить хоть одно слово молитвы… Спиной!!!

Марк вопросительно смотрел на клиентку:

— Вы готовы утвердить техзадание?

— Да, вполне.

— Отлично. Тогда перейдем к регламенту. Эти два эпизода будут повторяться еженедельно на протяжении трех месяцев, то есть каждый сюжет не менее 10 раз. По условиям договора мы гарантируем, что после пробуждения в памяти останется глубокий эмоциональный след, подобный так называемым вещим снам. Вас все устраивает?

— Да, более чем, — клиентка взяла ручку. — Я готова подписать.

— Вы не будете вносить изменения? Может быть, детали или пожелания?

— Нет, благодарю, — он сделал некачественную сантехнику и освещение в моем доме и не устранил свой брак. Теперь пусть во сне тонет и проваливается в темноту, а мелочи я ему простила.

Через несколько минут клиентка вышла из офиса ООО «Морфеус».

---

Раиса Захаровна последние годы просыпалась рано, ненужно рано, да что говорить — в самую свинячью рань она просыпалась. 

Вот и сегодня очнулась в полной темноте, а плотные гардины не позволили ни малейшей прорехой определить время по свету. Тогда Раиса Захаровна довольно рисково перегнулась с края кровати, под которой нашарила мобильник, и потянула его оттуда за провод зарядки. Тяжеленький гаджет зашаркал по паркету и, наконец, повис в руке Раисы Захаровны, будто дохлая крыса на собственном хвосте.

Раиса ткнула пальцем в экран с единственной целью — узнать время. Тот тускло засветился. Пять часов восемь, твою мать, минут — огорчилась она, потому что знала, что будет дальше. А дальше она нажмет на иконку и будет до рассвета читать, зажмурив, как снайпер, левый глаз для лучшей фокусировки. Найти очки в темноте было нереально, а без них чертовы буковки спросонья сливались в бог знает какие нелепые слова.

Нажала на иконку. Экран самовольно увеличил яркость, и пошло видео. По снежному в черных прогалинах полю клином, как птицы на юг, мчались танки. Вожак надвигался на Раису все ближе, ближе, так что она заволновалась за героического видеооператора, как вдруг гусеницы вздыбились на подъеме, перевалили через рамку смартфона, и машина поползла по Раисиной руке. Она инстинктивно и брезгливо, как паука, стряхнула прочь непрошеного гостя. Танк рухнул на пол гусеницами вверх и затих. Но с экрана на Раису уже лезли следующие машины. Раиса пришла в себя и теперь довольно проворно расстреливала колонну щелчками большого и указательного пальцев знакомым с детства приемом, когда они с братом играли в «Чапаева» шашками. Те танчики, которые приземлялись на гусеницы, под укрытием кровати двигались вон из спальни в приоткрытую дверь. Последний развернул башню и, уходя, пальнул. Послышался удар в зеркальную дверцу гардероба, будто в нее швырнули металлический наперсток. Но звон стекол не последовал. Раиса надеялась, что обошлось трещиной, но разглядеть в темноте не могла.

Она еще не отошла от танкового сражения, когда на экране смартфона в чистом голубом небе загудела эскадрилья бомбардировщиков. Наученная опытом, Раиса плотно приложила ладонь к экрану, но тут же отдернула, потому что десяток иголок впился в руку. Раиса в страхе и боли отбросила гаджет, с экрана которого продолжила взлетать к потолку спальни смертоносная армада. Самолеты выстроились рядами по три и с лилипутским гудением начали кружить над Раисой. Что-то, не тяжелее тюбика помады, шлепнулось на одеяло, потом еще и еще. Запахло гарью. «Ах, черт! — метались мысли Раисы. — Спалят квартиру! Мне бы сейчас швабру! Хватило бы закрыть небо!»

Закрыть небо, закрыть… Раиса Захаровна открыла глаза. Было темно. Она потянула за провод мобильник из-под кровати.

---

Веду список любимых слов: «Нефть, клетка, кино и Нева». Нравятся потому что — это не слова, а краски. И тексты не пишу, а рисую. Смотри, что мне снится. Государство заканчивается. Приторное общение, рыночная экономика, сдержанность слова и чувства — все то, что душа не вмещает — взрывается! Громко и звонко — рассыпается! Бум!

Одинокий космос слушает Бориса Рыжего. Плачет. Тихий океан — всего лишь слеза поэта. Под фонарем демоны Врубеля бегают по льду, тоскливые панели — зажигаются. Спички превращаются в звезды. Одинокий космос — только снится.

Просыпаюсь в государстве. Приторное общение, рыночная экономика, сдержанность слова и чувства — все то, что душа отторгает — окружает. В комнате холодно. Озноб и невроз. Сегодня самая длинная ночь. Мое тело, такое больное, бредет к ванне.

Стою перед зеркалом — страшно вглядываться в карие глаза. В них высыхает всякое чувство: кафельные трещинки покрывают все-все. Надо влюбиться! Хватит ходить по скрипучему полу — черствым, озлобленным, сгорбленным.

Голова болит — погода меняется быстро: сегодня уже минус двадцать. Как же мало остается тех, кто может со мной в эту стужу идти, улыбаясь. Я потеряюсь в той метели из пропущенных звонков, несказанных слов, ненаписанных текстов.

На улицу собираюсь с тяжелым сердцем. Страшно. В Грустном городе военные идут служить — всему тому, что душа не вмещает. В Грустном городе учителя не учат — преподают материал, врачи не лечат — оказывают медицинское обслуживание. В Грустном городе матери привязывают к себе детей и, если могли бы, забирали б в могилы. Потому что ребенок — сосуд для самоутверждения.

Выхожу из подъезда и повторяю: «Переживешь. Переживешь. Переживешь».

Дверь скрипит, и вот оно — декабрьское утро. Фонари жужжат, пятиэтажные панели замирают. Как во сне. Иду по темноте, и каждый шаг — всего лишь продолжение пространства, а эта спокойная минута — времени. Тогда понимаю: жизнь — это Present Continuous. Она продолжается.

Я выдержу приторное общение, рыночную экономику, сдержанность слова и чувства.

Одинокий космос становится близким.

---

— Мне профессию дядька передал. Хороший человек был, хоть и пьяница, а может, и потому, что пьяница. И покойников видеть во сне я почти сразу стал. Гнал я эти сны сначала, воспитан был по-советски, так сказать, насильственный материалист. Но как-то раз привязалась ко мне старуха одна, — мы ее как раз схоронили недавно, — все ходит и ходит. Сначала — так, пару раз в неделю, а потом — и каждую ночь. Сядет на стул в прихожей, смотрит на меня и молчит. А прихожая эта и вообще дом весь, где это все происходит, незнакомы мне, ни разу я там не был, даже не представлял, где это.

Взвыл я. Я ж молодой, мне девки сниться должны, а тут старушенция эта. Да-а… Натерпелся я тогда, испереживался весь. И рассказать никому не могу — засмеют или того хуже — в психушку определят, тогда с этим просто было. Но, все ж таки не выдержал однажды, подошел к дядьке, думаю — не чужой все-таки, плохого не сделает. Рассказал все, ну, тот поприкалывался, конечно, постебался вдоволь — дескать, а не пробовал в переговоры с ней вступить? Задобрить чем? Он прикалывается, а мне в пору в петлю лезть. Я и взмолился: помоги, говорю, или с ума сойду! Или сопьюсь на хрен! Я тогда уже на этой почве и к рюмке прикладываться стал. Ну, дядька видит — дело серьезное, смеяться перестал, спрашивает: а где ты ее видишь? Куда она приходит? Я отвечаю — домой, вроде бы, к себе и приходит. Дядька подумал-подумал, да и говорит: собирайся, говорит, поехали, сын бабки этой — кореш мой, у него и спросим.

Ну, приехали мы, уже и не помню, под каким предлогом, сообразили закусочку, дядька пару банок на стол поставил. Сидим, отдыхаем. А только мне не до отдыха, вижу — не та комнатенка, обстановка не та, не здесь бабка мне снилась! Я к дядьке, он к знакомцу своему: а нет ли, спрашивает, у тебя еще каких-нибудь строений? Где-нибудь поблизости или вообще? А тот и отвечает: был дом, говорит, в деревне, бабке принадлежал. Дом старый, ездить далеко, колхозу отписали, так по сей день и стоит с окнами заколоченными. Я к дядьке — не бросай на полпути, помоги! Ну, и поехали мы туда, на следующий день и поехали.

Приехали. Чуть нашли мы дом тот по адресу — действительно, и добираться далеко, и деревня такая убогая — глухомань, одним словом. Доски с двери отодрали, вошли, у меня сердце и екнуло — сразу все узнал, и комнату эту, и лавчонку, ну все, как со сна списано! Ну, узнал и узнал, а дальше-то — что? Загрустил было я, но дядька у меня был — ух, хват! Как борзая след взял! Ну, я пока с ноги на ногу переминался, он аж дрожит весь, трется там в уголке, где я ему показал. И так в стенку постучит, и так по полу пройдет, и все слушает, слушает чего-то. А лицо — не приведи Господь еще раз такое увидеть! — зрачки на весь глаз, ноздри с пятаки, белый как покойник, а руки по стене так и бегают, так и бегают! Я отвернулся, потому что чувствую — сам дрожу, или закричу сейчас, или заплачу, голова кругом, как во сне. И вдруг — дзинь! Упало что-то на пол, покатилось прямо под ноги. Наклонился, поднял — колечко, с камушком цветным, старинное. Глядь — а дядька уж из стены коробку тащит какую-то, а сквозь прорехи — не поверишь! — как в кино — золото, камни…

Подняли мы этот клад. Оказывается, его долго искали. И менты искали, и родня, и так, старатели разные по мелочи… Старушка-то непростая была, из купцов или дворян, знаешь, как все после революции перемешалось. Да… Только впрок не пошло богатство-то такое, шальное. Дядька и до того с головой не дружил, а тут у него вообще крышу снесло. Как в песне: «…тачки, шмотки, кабаки». Как раз и время это, сволочное, перестроечное подоспело, вот он и подсел на сладкую жизнь. Женился во второй раз, на молодой женился. А-а, потаскуха! Вместе они дядькину долю и прогуляли. А кончились деньги — ее и след простыл. Хорошо, я успел еще кооператив открыть. Первый в городе. Ритуальные услуги. И первым клиентом моим дядька и стал. Цирроз у него был, неизлечимый. Он, когда умирал, как в воду смотрел: работы, говорит, Ленчик, у тебя хватит… Смеялся все. Так и помер — с улыбкой…

Перед самой смертью, накануне, пришел я его проведать. Ходить он уже не мог, лежал, бредил… Я наклонился, послушать хотел, так он обхватил мне голову рукой, обхватил и все шепчет, шепчет в ухо: а я, говорит, Ленчик, ведь тебя тогда, в той хате, чуть не порешил. Как бранзулетки увидел — пожар в голове сделался. Думаю: а что? Место глухое, нас, как мы шли, никто не видел. Сейчас его ножичком под лопатку — чирк! И отлетит душа раба Божьего Леонида без мучений… Я уж и ножичек из кармана достал, и изготовился, а только в самый последний момент привиделась мне старуха твоя. Сидит на табуретке, вперила взгляд свой леденящий — у меня рука и опустилась, стою — ни жив, ни мертв, воздух глотаю. До того считал, что все шутки это, сказки — про Бога, жизнь загробную, а тут понял — есть Бог. И жизнь загробная, и суд страшный — так ясно понял тогда, так отчетливо, будто в доску гвоздь вбил. А теперь видишь, все так и вышло — умираю. Это мне за грехи мои, за неверие мое расплата…

---

Проснулась в холодном поту. Просунула руку под подушку — на месте. Скорее вытащила словник и начала повторять про себя слова:

«Натуральный — естественный»

«Гуманный — человечный»

«Маска — личина»

«Ренессанс — возрождение»

Мне как ветерану (нет такого слова) старослужащей разрешалось иметь словник с одобренными словами и речениями. Остальным же выдавали описи из 1000 слов, которые можно было употреблять. Достаточное количество для работы и общения в нашей дружине. Вечерами мы собирались в общественные сети. Сидели перед станками и отправляли друг другу слова для беседы:

— Небо

— Ты

— Вместе

— Я

— Есть

В моем письмовнике когда-то было 9000 слов. Но уже осталось в разы меньше. Многие были закапаны кислотой. Стерты. Навсегда. Из моей души, из моей памяти.

«Мемо»

«Мемория»

«Меморандум»

«Мемориальный»

Слова иногда всплывали в голове потоком, но после каждой чистки их становилось все меньше. Я не всегда понимала, что значат эти слова, перебирала их губами, силясь открыть рот и произнести. Но не могла вымолвить. Широко раскрывала едало, вытаскивала язык, скалилась, но не выходило ни звука. Припоминала журчание речи, и оно мурашками расползалось по телу.

Нас называли носителями — тех, кто застал живой язык. Становилось все сложнее соединять слова в предложения. А если получалось, то смысл этих соединений от меня тут же ускользал. Зачем они приставлялись? Я подбирала и подбирала слова друг к другу, пока не начинались корчи. Тогда мне на голову надевали смирительный шлем. По телу бежали электрические (нет такого слова) искровые разряды. Я успокаивалась и повторяла:

«Иностранные слова загрязняют сознание. Я очищаю свои мысли. Я очищаю свой ум. Я очищаю себя».

Я успокаивалась и шла на работу. Не помню, что делала раньше. Теперь управляла дробилкой зерна.

«Зерно — то, что созрело. Зреть. Зернышко. Зерна».

«Дробилка — то, что дробит. Дробь. Дробление».

Я передвигала черпало в зерна, зачерпывала их и погружала в дробилку, где они перемалывались в крупку. Они сыпались и сыпались, сыпались и сыпались. Однажды я так засмотрелась, что не заметила, как мое черпало отъехало в сторону и врезалось в мельницу. От неожиданности у меня вырвалось:

— Б**дь! (слово, запрещенное на селитьбе дружины 77.)

Сначала совсем тихо, но буквально сразу же я заорала на весь двор:

— БЛ**Ь! БЛЯ**! **ЯДЬ!

Я кричала, срываясь на визг, верещала, пока у меня не свело скулы и перехватило дыхание. Из горла вырывались теперь лишь хрипы и вопли. Я рычала, скалилась, щерилась. Отбивалась от малолетов, которые кружили над головой. Но их было слишком много. 

На голову водрузили шлем. По телу понеслись искровые разряды. Голова безвольно повисла. «Иностранные слова порождают иностранные мысли. Иностранные слова порождают иностранные мысли. Иностранные слова порождают иностранные мысли», — повторяла я беззвучно. Но где-то глубоко внутри все еще звенел голос.

---

В последнее время Ване Лепехину стали сниться страшные сны. Точнее не страшные, а странные. Началось это в ночь на понедельник, в четыре часа, это Ваня запомнил, потому что там, во сне, часы на стене висели. Сон такой: Ваня Лепехин в виде таблицы Менделеева приснился поэту Пушкину. Поэт Пушкин ни черта не понял, проснулся и начал к жене своей приставать со всякими глупыми просьбами. Так на него таблица Менделеева подействовала, он же не знал, что это великое открытие химическое и его записывать надо, а не к жене лезть. Жена поэту, конечно, отказала, обозвала нехорошо, на часы показала и на семерых по лавкам. Пушкин обиделся и, в чем мать родила, сел письмо какому-то Дантесу писать, мол, ты, собака, мою семью разрушаешь и так далее. Чем это закончилось, Ваня не узнал, потому что проснулся и долго еще ворочался — думал.

На следующую ночь Ваня в виде этой же таблицы приснился композитору Моцарту. Тот вообще себя в Ванином сне неадекватно повел — вскочил, стал своему другу звонить и яду требовать. Друг оказался настоящим, яду принес, Моцарт выпил и успокоился, причем навеки. Ваня Лепехин снова проснулся и опять долго думал и ворочался.

В последующие ночи Ваня в виде таблицы Менделеева снился поочередно Лермонтову, Наполеону, Бетховену, Толстому и Гитлеру. Для них всех сон заканчивался не очень хорошо, но если Гитлера с Наполеоном было как-то не жаль, то из-за остальных Ваня с утра очень переживал. Толстой во сне от такого сна проснулся и из дома сбежал, Бетховен оглох, невыспавшийся Лермонтов нахамил кому-то… К тому же Ваня стал замечать, что из квартиры потихоньку исчезают вещи, связанные с химией. Сначала соль исчезла, потом полиэтиленовые пакеты, затем фрукты-овощи из супермаркета, соки натуральные оттуда же, даже колбаса с сосисками. А самое ужасное — водка какая-то не такая стала. Вода, а не водка. И этого Ваня уже не выдержал. Пора выяснить, решил он, кто такой этот Менделеев, что это за таблица его имени и кому он, Ваня Лепехин, в виде этой таблицы должен присниться, чтоб все нормально было, как раньше. Особенно водка. Конечно, что-то в Ваниной памяти из далеких школьных лет иногда всплывало, но это «что-то» сразу разбивалось на тычинки, пестики и суффиксы, у Вани начинала ныть голова, и он прекращал ее напрягать. Поэтому первым делом Ваня залез на антресоль и достал оттуда свою домашнюю библиотеку, в смысле книгу. Конечно, ничего про Менделеева в этой книге не оказалось, ну не писал Сергей Михалков про Менделеева. Интернету Ваня не доверял после выигрыша десяти миллионов долларов в национальной лотерее Нигерии и встречи в метро с послом этой страны с целью оплаты почтового сбора и, хоть не хотелось, но пришлось ему идти на поклон к соседу, который работал профессором в МГУ и постоянно выручал Ваню деньгами.

Профессор Ваниному вопросу, конечно, удивился. Обычно-то Ваню с утра волновал финансовый вопрос, а к обеду национальный, и тут вдруг Менделеев… Но человеком профессор был вежливым, отметил Ванину тягу к знаниям и лекцию про Менделеева прочел, да еще подарил три книги про этого великого, как оказалось, ученого. Ваня поблагодарил, взаймы просить не стал и ушел к себе. 

Через два дня Ваня Лепехин знал о Менделееве все, вплоть до точного почтового адреса и истории болезни и смерти. Эти два дня Ваня не спал, не ел и даже не пил, из дома вышел лишь однажды и ненадолго — дошел до ближайшей школы и купил там у знакомого завхоза портрет гениального химика во фраке и при орденах. Вернувшись домой, Ваня повесил портрет над кроватью, побрился, почистил зубы, одел чистое нижнее белье и лег спать. Заснул он сразу и уже через десять минут в виде таблицы Менделеева приснился, наконец, самому Менделееву. Тот, в отличие от Пушкина и остальных, сразу сообразил, что надо делать, проснулся и все тщательно записал, бормоча себе под нос что-то непонятное. 

А утром был праздник. Ваня, заняв денег у профессора МГУ, пришел к супермаркету прямо к открытию, купил все, что надо, накрыл дома шикарный стол и позвал всех соседей, кто был не на работе. Да и те, кто на работе, тоже пришли — отпросились, наверное. Как не отпроситься, Ваня же и колбасы накупил с Е-400, и хлеба с пестицидами, и соков с Е-300, и масло «Вологодское» пальмовое с красителями и консервантами, и водку хорошую, сорокоградусную, с метиловым спиртом. Семь дней за Менделеева пили и спорили, чем полезнее водку запивать — «Фантой» или нектаром натуральным из свежевыжатых ягод со сроком хранения десять лет. Несколько соседей отравились даже — то ли очищенной серебром родниковой водой, из которой водку делают, то ли нитратом натрия со вкусом карбоната, которым эту водку закусывали. Даже профессор пару раз заходил, рюмочку выпивал и удивлялся менделеевской популярности в народе. Только через неделю все успокоились, когда и водка закончилась, и деньги, и всякие Е-300 с Е-400. Ваня последних гостей проводил, убрался немного и лег отдыхать.

Ночью Ване ничего не снилось. А утром, проснувшись и глядя в потолок, он вдруг понял, что бормотал великий ученый-химик Менделеев, когда записывал приснившуюся ему таблицу. И хотя химический состав Ваниного организма, особенно кальций, бунтовал, требуя опохмеления, Ваня твердо решил начать новую жизнь, жизнь без химии с ее отравляющими веществами. «Мало того, что мы пьем химию, едим химию, носим химию, дышим ею, так у нас и в квартирах одна химия! Химия убьет человечество, это мне сам Менделеев сказал!» — говорил Ваня соседям, вынося на помойку стиральные порошки и зубную пасту, чипсы и лекарства, фенольные обои, нейлоновые шмотки и ядовитые моющие средства. Соседи опасливо косились на Ваню и молчали, подозревая «белую горячку», но от помойки при этом не отходили, быстро все разбирая. А через месяц Ваня Лепехин умер от голода. Периодическая система химических элементов одержала свою очередную победу.

И, кстати — детским йогуртом очень хорошо замазывать щели в окнах. Он, когда застывает, как бетон становится. У Вани дома все щели были им замазаны…

---

 не люблю, когда мне врут,

но от правды я тоже устал

Виктор Цой

под ногами мерно дрожит земля, в голове и сердце другая дрожь: если другу — пуля или петля, то тебе досталась чужая ложь. вот и стой на том, что никто не знал, что такому сложно поверить вдруг. разве это он отводил глаза? разве это он не вернется в круг? но на каждый выдох ложится вдох, пыль сжимает лёгкие тяжело, и не скажешь даже, кто прав, кто плох, пока все живое не отжило.

---

весна неторопливая а хочется

в распахнутом пальто идти до дома

срубили все деревья вдоль дороги

теперь тебе ни почек ни листочков

мир неустойчив — йодистый азот

вокруг взрывается к чему не прикоснись

а так хотелось просто тишины

а так готовились жить лучшую из жизней

и остается только привыкать

к обрубленным деревьям и рукам

выращивать чутье и третий глаз

тем кто желает видеть междустрочник

а вот зачем — это другой вопрос

мне тут на днях возле церковной лавки

какой-то дурачок с рябым лицом

велел «сука, возрадуйся» и я

смиренно улыбнулась в воротник

---

Если говорить спокойно, здраво,

Не рыдать и не ругаться матом,

Чувствую себя солидной фрау

В Лейпциге, году в тридцать девятом.

Дома блеск, на улице спокойно.

Благодатно время урожая.

Пишут, в Польше развернулась бойня…

Нам-то здесь ничто не угрожает.

Прошлой жизни память всё острее,

Да не ной же, совесть, бедолага.

Там бы я не спрятала евреев,

Здесь не выйду с украинским флагом.

Каждому das Seine. Так и будет.

Дайте мне в Египет два билета.

А наедут вежливые люди —

Уберу стишок из интернета.

---

не дождавшись будильников гости пришли пока все еще спали.

мы проснулись от звуков на лестничной клетке топот отмычка затвор.

мы смотрели в глазок как они рвали коврик у входа к соседям.

с каждым днем прибывало все больше.

поначалу казалось придет режиссер и улыбчивый скажет стоп-снято.

но соседское гостеприимство не знало границ.

мы поставили шкаф у стены мы уехали в дальнюю комнату.

все равно слышно.

будто мелом по школьной доске будто нож по стеклу будто нож по суставам.

мы пытались кричать друг на друга но не заглушает.

слишком громкие гости уже слишком долго гостят где же ты управдом.

мы писали в жилслужбы и в чат нашего жилмассива.

мы считаем количество праздника недопустимым.

иногда мы бросаем монетку кто выйдет ругаться.

ни разу не выпала решка.

перед сном мы стоим у двери и считаем по звукам хлопушки.

кажется плачет ребенок но мы не уверены.

кажется к нам постучались.

---

никого на заставе

говорящие фары последний транзит

что там лес косолапый над нами висит

в голубой балаклаве

что прищурился гость

и бормочет с порога сутить не позвою

сапка да без усей ты не дай нам попасть

заплати гаавою

рассекают помехи

позывных без ответа контуженный гул

певый ангел усьёпок ты сто там уснул

мне узе не до стаха и смеха

кто не брат и не брут

тот забудет к рассвету как пахнет резина

как дозиметры дружно в землянке орут

дозревает в чаще малина

а в беззвучной погоне

обручальную сжал доброволец чеку

ночь играет в ночи с командиром в ку-ку

замирают ладони

---

поскольку аз есмь церемониймейстер, мне этот утренник вести

Михаил Щербаков

государство просит жертвы, мирозданье просит жатвы, будь ты хоть второй, хоть первый, от судьбы не убежал бы, но пока стоит граница, враг повержен, враг подавлен, мерзко хочется напиться и не знать, что был натравлен чем-то, что сильней и старше крови, спрятавшейся в жилах. улыбайтесь, первый маршал, ваша смерть вас заслужила.

---

пару дней не дожившие до войны

спят легко

смотрят мирные сны

о ковиде

пару дней не дожившие до весны

к ним ложатся, обнимают теснее, шепчут им

тише, тише

спите, спите

ни о чем не тревожьтесь

---

Пел ботинок. Соседский пёс

Изучал то Сунь-цзы, то кросс,

Не совал свой собачий нос

Ни в какой вопрос.

Пел ботинок. Вопил плакат,

Как закат, как пиратский флаг:

То ль «виват», то ли «виноват».

То ли враг его нёс, то ль брат.

Пел ботинок. Родная речь

Может мёдом сладчайшим течь,

Может всех нас, как хлеб, испечь.

Впрочем, ночь: безопасней лечь.

сижу в центре города

сижу в центре офиса

сижу в центре стула

найти равновесие

смотрю в глаза

коллег и охранников

знакомых и нет

вот бы

выкрикнуть

а потом?

топотом маленьких босых пяток слышится весь мой привычный ежедневный фоношум и затихают и растворяются в глубине солнечного коридора дома которого у меня нет и не было и не будет потому что солнце убили как и все что оно освещало в моей жизни убили прошлое настоящее будущее и я теперь просто тело которое надо обслуживать как дорогую импортную тачку а денег нет о пяткой опять слышишь топ-топ

а потом?

потопом потоком безжалостным темным залило закрутило зажевало и выплюнуло все мое ценное и честное на что опиралась вставала и тянулась туда где солнце незыблемо где небо незыблемо где мама незыблема где я

потом?!

по тому как вы бьете меня головой об стол можно многое сказать о вас как же не понимаете что потом будет суп с котом а кошка сдохла хвост облез кто слово молвит тот ее и съест

потом?

потом?

.

.

.

и сидеть потом

но не на стуле нет нет

где-то около

типа в офисе в офисе

типа города города

но другого совсем

злого и незнакомого

где ночами не сплю

а беседую с мертвыми

засыпаю плохо под мерзкий шепот длиннорукого дьявола который захаживает поглумиться надо мной и моими ночными гостями

засыпаю тревожно под холодную музыку стеклянного лунного глаза празднующего падение солнечной системы становление лунной империи и подлинных подлунных законов

засыпаю под весенний утренний щебет а мертвые сжимаются до крошечных светящихся песчинок и тоже укладываются спать прямо в центре руин моего оккупированного сердца

Выкрутил руки. Заставил молчать. И не спать.

Страх.

Догоняет. Не дает утонуть. Водит по кругу.

Мимо. Пускай.

Мир сузился до одного стука, до спазма.

День вручает шанс.

Тропы пропали, стороны света сместились.

Взрывы.

Воздух пить. Воду жадно вдыхать.

Глохнуть в объятиях тонких, как леска, событий. 

Невыносимо.

Горит карта. Тело уносит течением.

Сохрани каждую спичку.

Как лесную ягоду.  

Как желание жить.

Жить?

Просыпаться.

Ни одной пугающей мысли.

Свет прямо в лицо с ослепительным ветром.

Свобода. Выдохни.

Думаешь, сон?

Сад за окном. Яблони. Голос реки.

Прячешь глаза в прозрачность.

Волны. Выстрелы.

Тихое утро.

Аист.

---

Щетина выжженной травой на перекошенном лице.

Казалось, Третьей мировой не быть на Северском Донце.

Но под надменной синевой нули прицелов с двух сторон.

Разгоряченной головой нырнуть бы в снег. Дрожит нутро

земли. Скажи, кто друг, кто враг твой. Ной не ной — приходит ночь.

И через рукотворный мрак Бог-сирота уходит прочь.

---

…существуют эмоциональные разрывы

в продуктовых цепочках.

Д. Песков

эмоциональные разрывы в продуктовых це оч ах

эмоциональные зры ы

эмоциональные рв ы

разрывы в це

почках

эмоц анал ы е

проду

кто вы?

---

Я мечтаю о том, что проснусь и не будет войны.

Только чудо не ходит в дома не готовых к приходу.

И не будет весны. Ночь навеет тревожные сны.

И от зимнего сна просыпаться боится природа.

Первый признак войны — дворник улицу в рань не метёт.

Первый признак беды — бесполезность каких-либо планов.

Быстро свет погаси и на лестничный выйди пролёт.

И не вздумай рыдать — тут у каждого личная рана.

Первый признак войны — испугавшись, орёт вороньё.

Первый признак беды — визг машин отвечает на взрывы.

Небо плачет дождём, ветер треплет сырое бельё.

Не дождавшись посевов, вздыхает бесплодная нива.

Первый признак войны — бесконечные сны о войне,

Мне не снится война, почему-то упорно не снится.

Утро. Небо без туч. Луч мелькнёт и исчезнет в окне.

Начинается день ненаписанной чистой страницей.

---

Я смотрю на свой город, в нём будто всё поперёк:

вроде те же во власти льда тротуары, пивной ларёк,

те же вывески, сколотые ступени, песок кругом…

Я смотрю на свой город —

и вижу город другой,

тоже очень похожий на наш, в нём — такой же дом,

где прекрасная женщина с крысами и котом

по сигналу воздушной тревоги в охапку берёт их всех

и к себе прижимает, у несущей стены осев,

где другая прекрасная женщина, светлая голова,

объясняет дочери, что им нужно идти в подвал,

выбирает с ней вместе, какую игрушку им взять с собой…

В моем городе небо мешает серый и голубой,

в него ввинчиваются птицы, стремительны и вольны.

Здесь, на сгибе зимы, весна мокнет сукровицей войны.

Я смотрю на свой город, вмороженный в этот сгиб,

как вморожены в него наши руки, сердца, мозги,

тротуары, белёсое небо, промышленная вонь…

Просто молча смотрю.

И не чувствую ничего.

---

Денис Аврамов

***

отныне в Спаса-на-Крови

нет больше Спаса

элитный чёрный пуховик

ликуют массы

за этот пятничный отгул

и тыщу рупий

пускай на дальнем берегу 

друг друга лупят 

у нас Газманова хиты

и спирта фляжка 

и тысяч пять таких как ты

Витёк и Сашка 

нам за окном соврёт пейзаж

ведь правда Палыч?

слегка обоссанный гараж

и сказка на ночь

пусть даже глупый боевик

пусть всё нелепо

элитный чёрный пуховик

и

скрепы

скрепы

---

Андрей Бондаренко

***

выйдешь же? небо такое

хрустальное, воробьиное

как поезд длинным составом

льдины на ледоставе

невозможно выдержать

эту линию вибрато

зрачки фальшивят

сердце решило по-братски

бить реже и тише

лишь бы ты вышел

на сверхзвуковую марта

лишь бы ты слышал

над крышами небо-бомбардировщик

небо — fortissimo

грохочущее

на верхнем пределе, в высшем качестве

знакомый с таким васильковым

уже не спрячется

ни в теле, ни в ящике

ни в конуре, ни в кобуре

ни в настоящем, ни в фикции,

ни в том, что можно сказать

может, поэтому лица на улицах

заткнули глаза

---

Арина Буковская

***

утро вечера только немного добрей

просыпаешься под воркотню голубей

в перламутровой дымке рассвета дрожат силуэты

и минуту-другую ещё ничего

не поймёшь и не помнишь ещё ничего

две такие пустые минуты спасибо за это

а потом вспоминаешь одно за другим

и становится всё совершенно другим

безвоздушно становится страшно и некуда деться

и пора бы вставать и работать пора

или что там обычно бывает с утра

или что там обычно умыться собраться одеться

и ты думаешь надо вставать и идти

надо кофе сварить и скорее идти

надо что-то сварить я забыла наверное кофе

и беспомощный взрослый стоишь у окна

за которым некстати настала весна

и осела на самую мокрую крышу напротив

все круги впереди ты ничтожен и гол

плавником порастает в груди дырокол

коротят провода исчезают нейронные связи

а из окон все так же видны корпуса

заводские и трубы дымят в небеса

и машины колесами месят весенние грязи

---

Екатерина Буланова

из цикла «Без эйфории» 

лук-лучок

ты какой-то гнилой

но я тебя съем всё равно

моя жизнь —

не кино, не кино

вот сегодня пурга

убаюкала неспокойные мысли мои

сюжеты просты:

война, невозможность любви

пустота, нищета

чужаки

свои чужаки и родные

не братья и сёстры

всё огни и огни

мамины слёзы

кредиты

один кот

безмятежный и гордый собой

восседает на стуле

всё пурга и пурга

не видать ни черта

битвы смолки

херувимы уснули

---

Екатерина Галямова

***

На старых швабрах черенках от лопат и вил

Большие гвоздики из красного поролона

Громко плывёт под лозунгом май труд мир

По улицам работяг нарядных колонна

И я пятилетняя вздрагивая от ура

У бодрых дяденек выпросила цветок

И кажется было это только позавчера

Вчера был мужества пионерский урок

На нём обещали подвиг нам не забыть

Руками дедов поверженный лютый враг

Теперь победителей тоже будут судить

Полощется пламя где реял победы флаг

Я в этот мир принесла сыновей на завтрак

Голодному монстру и горем награждена

Они меня спросят мама где наше завтра?

А вот оно площадь снова ограждена

Щитами давят играючи зажимают в тиски

Слова отобрали буквы б**** велосипеды

И старой шваброй гордость рвут на куски

И все это ради победы дети ради победы

---

Юлия Гиацинтова

***

Собираются буквы в ряд:

Вот отряд, вот заградотряд,

И трясутся они, галдят,

И обратно они хотят.

Забери нас домой, поэт!

Нам не видеть бы белый свет.

Злое солнце глядит им вслед,

А обратной дороги нет.

И сбивает строка строку,

Вырывает глагол чеку,

Рифма падает на скаку,

Прислонив пистолет к виску.

Шагом марш, безымянный полк,

За священный гражданский долг,

Оглянулась строка и — щёлк!

И поэт навсегда умолк.

---

Марина Дадыченко

Хроника

Так хрупок бетон,

Так легко,

Так далеко от меня —

Падает пепел и пыль

Оседает

На поседевшие

Головы и города,

На посеревшие лица.

У них неспокойное небо.

А у меня — тишина.

Глупо горит электричество,

И глупо светит луна.

---

Елена Ибукова

***

Без решёток и конвоиров,

Без приказов и директив,

Обходными путями пунктиров,

Предсказуемых перспектив —

Так сомкнётся на точке схода,

Из которой возврата нет,

Неприкаянная свобода

Вопреки предрассудкам лет.

За окном год стыда и страха,

За столом кто-то пьёт до дна,

За стеной примеряет плаху

Распростёртая тишина.

Закоулки словесных окраин,

Забытья запоздалый плен…

Время выдохнет, замирая

В предвкушении перемен.

---

Нонна Кротова

***

Рассыпался смысл, расклеился звук

Рассохся на рваную речь

и кучу ненужных штук

Со встроенной кем-то привычкой

Весь этот хлам беречь

как храм

Как прежде надёжную дверь

с ненадёжной отмычкой

И цепью потерь

Рискованный сон, растерянный зверь

Растёкся на шелест и шум

саднящий набор заноз

За белым беспомощным светом

Опять не идёт на ум

расчёт

Застрявший в разрыве вопрос

с разорённым ответом

Как память без слёз

Как горечь без рук…

Расклеился звук

---

Петр Крючков

***

Карлсон сказал, доставая сапожный нож:

— Малыш, время пришло взрослеть.

Не можешь? А я думал, восемь. Штош.

Садись, полетели, будешь тогда смотреть.

Здόрово, что у тебя нет даже собаки!

Просто прекрасно, что у тебя нет

Никого!

Ни под завалом игрушек, ни под простынкой хаки

В этот пространственно-временной момент.

Варенье из глаз и ушей: это ты ревешь, или я реву?

Вытру о торт, будет какая-то польза.

Там, на крыше, я люблю смотреть в синеву

И рифмовать карцер с туберкулезом:

Так хочу выразить невыразимые, но понятные каждому чувства!

Кто там качается на крюке от люстры? —

Я ведь освободил!

Так вот,

Ни анжамбемана, ни касыд, ни шотландской баллады —

Этого ничего не надо

Людям, которых не ты убил.

---

Елена Лебедева

Аля-улю

За белой ночкой — черный день,

мне не до сна.

Как несмешной оксюморон,

пришла весна:

в ней правда — ложь, свобода — плен,

в ней я — не я,

в ней мир, шагнувший за кордон

небытия,

и рубль, отчаянно стремящийся

к нулю.

Вот так весна! Аллес капут,

аля-улю.

---

Мария Межевая

***

…по крайней мере набрось личину добрых дел.
У. Шекспир, «Гамлет»

так, вылеплен из чести, изо лжи,

прямее Александровой колонны,

умея слушать, не умея жить,

ты учишься отвешивать поклоны,

и верные слова произносить

(слова — наука точная, обидно),

и, выбиваясь из последних сил,

с историей не спорить очевидной.

науки юношам, по-видимому, впрок:

восстания изучены причины.

кто в школе верно выучил урок,

тот знает, как набрасывать личины.

---

Сергей Мерц

Перемены в погоде

Не было в мире холода, солнце сияло в выси.

Шёл человек по городу и думал свободные мысли.

Легким дыханьем холода первые тучи нависли.

Шёл человек по городу и думал тревожные мысли.

Сильнее повеяло холодом от голубых экранов.

Шёл человек по городу, но был человек без права.

Пальто не спасало от холода, холод скрывал все заботы.

Шёл человек по городу, но был человек без работы.

Сводило зубы от холода, льдом заковало реку.

Шёл человек по городу, но не было человека.

---

Марина Сазонова

После 30

В Москве показалось солнце,

и мы пошли вспомнить,

как выглядит лес при свете.

Белый становится жёлтым,

и пешеходная зона

на полметра выше.

Год был снежный.

Мой скользкий зелёный

ботинок сбился с тропы.

Мокро. Стою с дурацким

лицом. С таким же

в детстве я ходила

писать за шторку.

Эта странность стала

семейным преданием.

Но с дистанции лет,

думаю, это был поиск

уединения.

Мы свернули на лыжную трассу

и вышли к кладбищу.

Этим утром фейсбук

напомнил про фото дедушки.

С улыбкой и красным

обветренным лицом

он стоит у ворот дома

(последнего, что построил).

Вокруг с хвостами к небу

трутся бездомные псы.

Первая кормёжка до полудня.

Он машет рукой куда-то

вдаль, и рот открыт.

Не вспомню, что он тогда

говорил.

Уже 4 месяца как.

Мир стал другим.

---

Лейли Салаева

…и только птицам можно везде

Каждый вечер я выхожу на балкон,

Редко — днём, если очень скучаю по солнцу.

Сейчас льёт дождь, точнее — ласкает асфальт,

Машины катятся по нему,

как в детстве по мозаичному паркету.

И ветер поёт песню моим ушам,

используя колёса в качестве губного

(музыкального) инструмента.

Оба парка в блокаде:

что справа, что слева от меня.

Один тянет человека вверх, в гору,

другой простирается плоско,

ровными рядами фонарей

(кстати, фонари горят так же,

даже поздней ночью,

освещая празднично своё одиночество).

Бабушка с двумя пакетами,

обтянувшими до предела продукты,

которые, возможно, будут кормить её желудок

не одну неделю, а если так пойдёт,

и целый месяц,

нарушает тихое пространство,

ограждённое краснопёрыми лентами.

Для неё парк стал связующим мостом

между двумя жилыми кварталами.

Как и, возможно, для того худого парня

в короткой курточке, перескочившего

через грозные перила:

пообщался с друзьями, стрельнул пару сигарет —

и обратно в свой опустевший двор.

Этот парк многих разбросал по большому городу,

а кого и согнал в тёплую могилу.

Множество домов оставили свой дух

на месте извилистого зелёного богатства.

Я смотрю на мужчину, который вышел из-за угла.

Он стоит в рабочей форме и смотрит на дорогу,

словно ждёт кого-то, кого не ждёт никто,

и это вселяет в безмолвие тихую надежду.

---

Лилия Сафронова

***

Поедом ест тревога

Пугливое сердце моё.

Поездом шьёт дорога

Строчку до дальних краёв.

Чёрная туча эпохи

Закрыла собою свет.

С мартовской сырью на вдохе

В лёгкие входит смерть.

---

Виктория Смирнова

***

знали ли мы, что было только сейчас

знали ли мы, что все, что мы знали — пыль

думали ли, что это коснется нас

быль небыль быль небыль быль

сколько останется времени после весны

после весны что́ останется в нас от нас

не убежать не проснуться не встать не смыть

быль небыль осень зима весна

раненая весна, сколько нужно зим

сколько друг к другу протянутых добрых рук

чтобы однажды из тьмы нелюбви грязи

вылилось солнце в комнату поутру

спи, мой ребенок, спи, а я буду здесь

ждать, когда солнце выльется из окна

в комнату, где еще мы с тобой есть

быль небыль быль небыль раненая весна

---

Злата Солнцева

***

Сохрани о себе память

В раздробленной кости дня

Если нужно — поцелуй ранку

Погладь свои груди

Только не трогай глаза

И губы

Пока они не остыли

Запрячь под веки слова

Созвучия застрянут в горле и не выкатятся

В мир полный твердых согласных

Твердо согласных

С папой мамой

Полицией

Смертью

---

Халимат Текеева

Свитер

Когда Маша уезжала в Канаду,

Она отдала мне свой шарф

И пару игрушечных нерп.

Они были белые, а шарф — колючий и цветастый.

Когда Денис уезжал с ней вместе,

Он отдал мне свою коллекцию книг.

Фаулза, Набокова и два потрепанных

Стареньких томика Толкина.

Теперь уезжает Наташа,

Она отдает мне желтых оленей,

Вывязанных на полотне свитера,

Рядом с другими узорами.

Олени смотрят друг на друга,

А я смотрю на них.

На петли.

На катышки.

На заломы на книжках Дениса,

На взлохмаченную шерсть Машиной нерпы,

Которую я неудачно постирала.

Смотрю

На всю свою жизнь,

В которой друзья уезжают в другую страну,

Потому что сейчас и здесь нет им места,

И я как из горящего дома,

Тащу на память хоть что-то.

Что говорило о том,

Что

      когда-то,

         возможно,

   давным-давно

У нас была и такая Россия.

Что могла быть Россия.

С Машей.

С Денисом.

С Наташей.

---

Кристина Федченко

Рыба

Не очень удачливую рыбу выбросило на берег.

А еще вчера она была вполне себе даже жива,

Плавала вместе со всеми, но кто поверит?

И вроде на месте ее голова,

Плавники, жабры, чешуя,

И может даже молока.

Да. Жизнь бывает непредсказуема,

Чаще — жестока.

У рыбы были большие планы:

Покорить несколько морей,

Если повезет — парочку океанов.

Рыба мечтала, жила, любила.

А сегодня ее — бах! — убило.

Не сеть, которой она всю жизнь боялась,

А родная, любимая волна.

Как далеко надо уплыть, чтоб не видеть дна?

Какая жалость!

Какая ирония судьбы,

Что куда ни беги,

Куда ни плыви,

Умрешь внезапно и не по любви.

Так вот, выкинуло море эту рыбу на берег,

И никаких тебе слез, похорон, истерик.

А рыбе казалось, что кому-то ее жизнь важна.

Но нет, смотри, вон следующая волна.

И сколько там этих в будущем мёртвых

Наивных рыб.

---

Вероника Шипица

***

За что такое конченое время

досталось им, а главное — зачем?

Чтоб научились ярости? Смиренью?

Тому, как строить собственный ковчег,

и голосом каким позвать оленей,

волков, альпак, полёвок и сычей,

и чем себя занять, покуда в пене

потопа кружит волею ничьей

все эти самодельные скорлупки?

Или затем, чтоб рухнувшей водой

отмыло все слова, как с мылом руки,

и, ставши окончательно собой,

они назвали, хрустнув в мясорубке,

любовь — любовью, а войну — войной.

---

Александр Юдин

Бес

Богу — богово,

Табачок — врозь:

Не до этики, не до поэтики.

Кинь убогого,

Вынь да брось.

Что ж вы плачете, недопоэтики?

По понятиям,

Месть да честь:

Подменили, забыли — заново.

Станет братия

Мёртвых есть,

Разукрасит детство Иваново.

Слово взвешено,

Цель ясна:

Рубим лес да хороним щепки.

За помешанным

Сатана.

Лапы-когти крепки и цепки.

Бесу — бесово,

Люд честной

Просит пира во имя Пирра.

Чёрен крест его:

Кровь да гной,

Гибель мира во имя мира.