10 февраля в русской культуре имеет горький дуэльный ореол. Если в феврале, как известно, надо доставать чернила и плакать, то 10-го числа — к слову, в день рождения самого Пастернака — плакать прежде всего о дуэльном кодексе чести и Пушкине, не послушавшем ни Лермонтова, просившего не верить «клеветникам ничтожным», ни современную группу «Серебряная свадьба», умолявшую его почти два века спустя не ходить на Черную речку. 

Справедливости ради, поэты не только исправно погибали на дуэлях, но порой и сами убивали противников: так, Бен Джонсон, современник и соперник Шекспира, в 1598 году убил на дуэли актера Гэбриела Спенсера (который когда-то играл в его пьесах) и даже отсидел за это в тюрьме. 

Впрочем, гораздо чаще поэты и писатели пытались убить друг друга. Особенно преуспели в этом русские поэты Серебряного века. В 1905 и 1906 годах Андрей Белый безуспешно пытался стреляться сначала с Брюсовым, а потом с Блоком. В 1912 Гумилев и Волошин только по счастливой случайности оба промахнулись. А год спустя Мандельштам и Хлебников уже готовились выяснить отношения на пистолетах, но подвернувшийся рядом художник Павел Филонов пригрозил побить обоих, если они не успокоятся. К счастью, в отличие от Пушкина, все они — за исключением разве что Гумилева — гораздо лучше владели словом, чем холодным и огнестрельным оружием. 

В миролюбивых целях и мы сегодня вспомним не кровопролитие, а словесные схватки — дружеские, заочные и с издателями.

Агон как состояние души

Уже древние греки, вообще склонные к агону — соревновательности всякого рода, —начали устраивать первые литературные баттлы. Театральные состязания длились по три-четыре дня, поскольку все участники должны были предоставить не одну пьесу, а сразу тетралогию, состоящую из трех трагедий и одной сатировой драмы (вечером обычно развлекались комедией одного из драматургов-комиков). 

В одном из таких состязаний, в 469 году до нашей эры, Софокл со своей первой тетралогией одержал победу над другим великим трагиком — Эсхилом (пародийную версию этого спора можно прочесть в комедии Аристофана «Лягушки»). 

Кстати, у Софокла стоит поучиться конкурсному удаче: вслед за победой над Эсхилом — что само по себе неплохое достижение в копилке 27-летнего молодого человека (Софокл еще подходил бы под критерии современной премии «Лицей») — он выиграл еще больше двадцати состязаний и за всю карьеру ни разу не оказался ниже второго места.

Дуэль на балладах

Не только воинственные греки, но и литература Нового времени знает немало примеров того, как творческое соревнование способствовало литературной эволюции. Вот, к примеру, классическая пара Гёте-Шиллер: мы привыкли приводить их в качестве образца вечной дружбы, однако и эти двое в 1797 году устроили балладную дуэль. Впрочем, как нас успокаивает Википедия, «состязание проходило в атмосфере дружелюбия и взаимопомощи»: вместо скандалов и обиженных писем в редакцию оргкомитета литературный мир получил дюжину первоклассных баллад, включая «Коринфскую невесту» Гете и «Ивиковых журавлей» Шиллера.

Кстати, позже многие из них, преимущественно шиллеровские, перевел Василий Жуковский — так что непроизвольно «Год баллад» (как принято называть это дружеское состязание) стал важной вехой и в истории русской поэзии. 

Вампиры, франкенштейны и где они обитают

Обитают они на вилле Диодати, что у Женевского озера в Швейцарии. Такая геолокация вызывает в голове исключительно приятные живописные картинки, однако же летом 1816 года, когда здесь собралась фантастическая четверка — Байрон, Джон Полидори (о ту пору личный доктор Байрона), Перси Биш Шелли и юная Мэри Годвин (едва-едва сбежавшая с последним из дома, родившая ему дочь, но еще не успевшая сменить фамилию на Шелли), — Швейцария напоминала скорее ноябрьскую Москву. Это был знаменитый «Год без лета», когда извержение индонезийского вулкана Тамбора привело к резкому похолоданию в Северном полушарии, так что лето выдалось аномально холодным, и компания сидела внутри виллы и, за неимением настольных игр, вынуждена была искать способы развлечься.

Положение спас Байрон, который предложил всем участникам сочинить по страшной повести. Развлечение вышло из-под контроля: Мэри Шелли ухитрилась выдумать на вилле сюжет будущего романа «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818), который стал прародителем научной фантастики, а сам Байрон придумал историю об обольстительном герое-вампире.

Впрочем, лавров «родоначальника вампириады» удостоился Полидори: именно он превратил устную небылицу в полноценную повесть «Вампир», которая вмиг сделала его знаменитым (справедливости ради отметим, что Полидори опубликовал ее под именем Байрона, но последнего это только привело в гнев). Так посиделки на швейцарской вилле подарили мировой литературе сразу два новых жанра, процветающих и по сей день. 

Роман-ставка, или дуэль с самим собой

Достоевский, как известно, в свободное от «великого пятикнижия» время играл, и умел это делать с таким азартом, что соперничать с ним в этом деле мог только Некрасов. Но если Некрасов нередко выигрывал, то различные курортные Бады и Бадены — Висбаден, Бад-Хомбург и, конечно, Баден-Баден — знатно обогатились за счет русского классика.

В начале 1860-х годов Достоевский в очередной раз проиграл большие деньги (свои и Аполлинарии Сусловой, которую мы знаем под именем Настасьи Филипповны) и в отчаянии заключил договор с издателем, что к 1 ноября 1866 года он пришлет готовый роман. Ставка была высока: в случае «проигрыша» издатель получал безвозмездное право на публикацию романов Достоевского, что привело бы к полному разорению и без того нищего писателя.

Эту свою ставку Достоевский смог выиграть благодаря изящному ходу: он решил впервые воспользоваться услугами стенографистки (Анны Сниткиной) и в итоге не только успел закончить к сроку роман — названный, естественно, «Игрок», — но и обзавелся женой.

Заочная литературная дуэль

Генри Райдер Хаггард, классик британской приключенческой прозы, имел шесть братьев. Но в историю мировой литературы вошел только один из них: в 1885 году они с Генри яростно поспорили о том, насколько хорош вышедший недавно «Остров сокровищ» Стивенсона. К счастью, обошлось без братоубийства, и все закончилось исключительно литературным поединком, да еще и заочным: брат Хаггарда предложил написать роман хоть вполовину столь же мастерский, как «Остров сокровищ».

Не нам судить, достигли ли появившиеся в итоге «Копи царя Соломона» заявленной планки, но бешеная популярность романа в XX веке — его множество раз экранизировали, а сэр Уинстон Черчилль заявлял, что прочитал его двенадцать раз, — говорит о том, что «дуэль» была спровоцирована не зря. По иронии судьбы, в 1937 году одну из экранизаций «Копей царя Соломона» снял Роберт Стивенсон — правда, лишь тезка писателя.

Фэнтези-пари

Вряд ли в мире фэнтези есть более священные имена, чем Джон Рональд Руэл Толкин и Клайв Стейплз Льюис. К тому же они были еще и близкими друзьями, и «Властелин колец» и «Хроники Нарнии» писались с активными внутренними обсуждениями и спорами. Если верить полулегендарной истории, рассказанной Кристофером Толкином, сыном писателя, то одно из их пари имело важные литературные последствия. Льюис и Толкин условились, что попробуют свои силы в новом жанре, и судьбу литературы решил тривиальный бросок монетки: Льюису досталось «путешествие в космосе», а Толкину — «путешествие во времени».

Попытка Толкина не удалась: роман «Утраченный путь» остался незавершенным, хотя часть истории о межтемпоральных скачках вошла в «Сильмариллион». Зато Льюис, еще только ищущий свою Нарнию, создал уникальный сплав научной фантастики и фэнтези — «Космическую трилогию». Так что можно смело считать, что в этой дуэли у нас есть победитель. 

Так что, как показывает история, агон гораздо эффективнее в литературной эволюции, чем огонь. И если верить великому «Декамерону», то состязание в сторителлинге поможет справиться с чем угодно — что чумой, что смертью.

Нон-фикшн литература становится популярнее с каждым годом. Спектр нехудожественных текстов сейчас как никогда широк — от постов в социальных сетях до масштабных биографических исследований. Секретами писательского мастерства в жанре нон-фикшн делится филолог, историк литературы, публикатор и исследователь мемуаров, дневников и писем русских дворян и членов императорского дома, профессор НИУ ВШЭ, один из авторов онлайн-курса «Нон-фикшн» Creative Writing School Екатерина Лямина.

Широкий веер нон-фикшн

Нон-фикшн — это работа с личным опытом, с тем, что когда-то задело, заинтересовало и продолжает задевать и интересовать. Этот опыт просится на бумагу и при этом не переплавляется в художественную литературу. В то же время, звуки одной и той же «биографической струны» могут быть переданы в совершенно разном формате: автобиографическом, собственно биографическом, «профессиональном» (связанном с профессией), в виде лонгрида или рецензии. Струна вибрирует и заставляет думать и писать. Вы можете чувствовать, что какие-то жанры ваши, а по отношению к каким-то ощущать себя strangers.

Начните с себя

Работать с собственным опытом на самых разных уровнях — это базовые и умение, и потребность. Человек увереннее всего чувствует себя с тем материалом, который он прожил, который случился лично с ним. Это не значит, что не надо выходить за его рамки. Нет, надо, но стартовать с того, что тебя окружает, совершенно естественно. Поэтому такое огромное количество нон-фикшна, в том числе современного, носит автобиографический характер. Моя жизнь, мой век, мои друзья и подруги (здесь мы вспоминаем мемуары Анатолия Мариенгофа), мгновения, главы, фрагменты моей жизни — кажется, что это банальный прием. С одной стороны, да, с другой, ни у кого из нас нет ничего, кроме нашей собственной жизни, поэтому ценить ее и как-то пытаться расставлять в ней акценты и о ней рассказывать — это нормально.

От первого лица

Нет ничего плохого в том, чтобы писать книгу, где прототипом главного героя являетесь вы сами. Не нужно думать, что такое повествование выйдет нарочитым, принужденным. Напротив, если этого испугаться и передать свои рассуждения, мысли, действия третьему лицу, может получиться скучно. Можно сделать героя третьим лицом и назвать его своим именем, но это уже техника, отчасти напоминающая технику художественной литературы.

Существует много хрестоматийных нон-фикшн-текстов, в которых герой рассказывает о себе. Классический пример — Джеральд Даррелл. Когда мы видим фотографии семьи Дарреллов с острова Корфу, мы узнаем на них маму, Джерри, Марго, находим всех. Чувствуется ли, что это искусственно? Нет! Хотя он пишет от первого лица. Другое дело, что герои выходят у него не такими, какими они сами себя видели. Например, брат Ларри, писатель, выглядит скорее графоманом, невротиком, который больше всего ненавидит, когда трогают его бумаги, и устраивает скандал, когда кто-то из животных Джерри пробирается к нему в комнату, после чего мама приносит ему успокоительные капли. Такая поэтика не случайна — Даррелл выбирает рассказывать о своих родственниках и зверях в одном регистре: Му Family and Other Animals, что и задает комический эффект. При этом в жизни Лоренс Даррелл — один из серьезнейших англоязычных писателей, его книга «Александрийский квартет» неизменно присутствует на полках читающих людей (кстати, теперь она есть и в русском переводе).

Замещать себя кем-то в нон-фикшн-повествовании не стоит. Однако можно попробовать варианты и от первого, и от третьего лица. Написать и так, и так, и потом выбрать. Если хорошо идет с «я» — отлично.

Нон-фикшн — не фотография действительности

Никто не говорил, что любой нон-фикшн обязательно на сто процентов должен быть протоколом жизни. Таким протоколом, какой бывает в судебном заседании, или как осмотр с места ДТП, с печатью и т.д. Нон-фикшн — это литература, основанная на фактах. Но вокруг этих фактов очень часто выстраиваются, как мозаика, не совсем соответствующие тому, что было, обстоятельства. 

Нон-фикшн — это не фото-, не кино- и не видеодокумент, протоколирующий то, что произошло. Это всегда восприятие того, что произошло, каким-то конкретным человеком.

«Недопрожитая» боль

Вопрос, как быть с «недопрожитой» болью, часто волнует начинающих авторов. Здесь нужно принять художественное, композиционное решение: пускать ее или не пускать в текст. Если масса текстов, написанных именно о боли — личной, о боли некоторого сообщества (например, воспоминания о холокосте). Сравнительно недавно, в 2015 г., новым изданием, с комментариями и фрагментами бесед с автором, были выпущены воспоминания одной из узниц Вильнюсского гетто Маши Рольникайте. Маша Рольникайте от первого лица рассказывает о том, как она была девочкой-подростком и оказалась в гетто, описывает, как она там жила и что там происходило. Очевидно, что в таком тексте не может не быть боли. В том числе, за тех и как бы от имени тех, кто не смог это написать — кто не дожил или дожил, но вышел оттуда настолько измученным и переломанным, что не нашел в себе слов. Она нашла слова, и более того, книга называется «Я должна рассказать». «Должна» здесь указывает на внутреннюю потребность. Вскоре после выхода этого расширенного издания книги Рольникайте умерла. Она была очень пожилым человеком, здесь нет ничего удивительного, но это была история о непрожитой боли огромного числа людей.

Вы скажете: ну, это про 20-й век, про его кошмары, про это все должны знать, про это нужно говорить, а я — подумаешь, у меня болит, и я про это говорю, это никому не нужно. Это правильные вопросы, и они должны быть заданы. Что можно сделать? Написать текст-концентрат и все туда выплеснуть. Да, возможно, это годится только для вас или вашего психоаналитика. Но дальше из текста-концентрата можно отфильтровать, вынуть какие-то важные вещи. Они уже не будут таким концентрированным раствором, из которого кристаллы соли выпадают.

В основе всегда лежит первичный опыт, а дальше его можно фрагментировать, облегчать. Сюжетная, композиционная, нарративная линия не выстраивается сразу, придется пробовать несколько вариантов. Так всегда бывает. Решение о том, какая композиция лучше всего соответствует тому, о чем вы хотите говорить, принимаете только вы. Однако не стоит пренебрегать мнением со стороны, и поэтому, если возникает возможность, показывайте свой текст другим людям.

Говорить или молчать о личной жизни

Личная жизнь — довольно растяжимое понятие. Если читателя нестерпимо интересует вопрос о вашей жизни в формате private life, то есть того, что лежит в сфере глубоко личного, это любопытство не обязательно удовлетворять. При этом вопрос «как будет звучать книга совсем без информации о личной жизни?» автор должен себе задавать. Если вы рассказываете о том, как строили семью, и отрезаете фрагменты, повествующие именно о тех, с кем вы живете повседневно, это будет выглядеть странно. Зачем помещать такой разговор в центр книги, если об этом не говорить? Но люди, которые пишут мемуары, как правило, без личной жизни не обходятся, потому что многое на ней построено.

Если же вы выбираете какую-то отдельную сторону своей жизни, например, вы как преподаватель (есть, кстати, интересные мемуары профессоров и преподавателей), в таком повествовании о себе как о профессионале можно не то чтобы полностью отсечь личную жизнь, но ограничиться короткими включениями, аллюзиями. Все зависит от того, как вы выстраиваете сюжет и каким языком разговариваете с читателями.

Приведу пример. Жившая в Париже русская художница первой половины XX века Мария Воробьева-Стебельская, известная под творческим псевдонимом Маревна, в своих мемуарах довольно откровенно повествует об интимном общении с Диего Риверой, музой которого она была. При этом она пишет как будто бы не совсем от своего имени, а от имени другого персонажа: т. е. Маревне позволено то, что нельзя Воробьевой-Стебельской.

Это довольно частый прием, им можно пользоваться. Конструируется некто, которому можно абсолютно все. Пусть даже его зовут так же, как вас, но все-таки это не вы, это некто, кому вы вручаете рупор.

Об этике в нон-фикшн

Факты в нон-фикшн могут обрабатываться, но они не перекраиваются полностью. Мы их выстраиваем, но стараемся сохранять какую-то близость к реальности. Встает вопрос о том, всем ли эти факты приятны. У рассказывающего есть цель: выстроить идею, заполнить ее фактами. Если речь идет о давно или недавно умерших людях, которым, строго говоря, уже все равно, это одно. Хотя и здесь могут найтись родственники, которые спросят: «Какое ты имеешь право так о нем писать?» Да, нужно, извините за жаргонизм, «фильтровать базар» и задавать себе вопрос о том, насколько упоминание тех или иных подробностей уместно. Если факты касаются людей живущих, даже если вы их не называете прямо, вопрос об этике встает еще более остро. Не стоит исходить из предположения, что они вряд ли прочтут то, что вы написали. Мир полнится слухом, и всегда есть вероятность, что совершенно неожиданный человек откроет вашу книгу.

Здесь нужно принять решение с самого начала: вы обрабатываете факты или называете все вещи своими именами, расставляя точки над «i»? Наверное, второе не совсем корректно. Все-таки что-то нужно вуалировать, ретушировать, хотя все зависит от вашей цели. 

Следующая дилемма: то, что вы пишете — для публикации или нет? Чуть ранее мы говорили о том, что зачастую нон-фикшн-письмо — это процесс осмысления недопрожитой боли. Иногда достаточно написать в стол. Может быть, будучи написанной, боль из вас уйдет. Может быть, прочитав, вы решите, что это не стоит публиковать. Или наоборот.

Однозначного ответа на вопрос об этике нет, но когда нон-фикшн содержит повествование о реальных живых людях, нужно включать радары возможных этических затруднений на полную мощность. Это зыбкая почва, продумайте, стоит ли игра того риска, который вы берете на себя.

Фикшн, автофикшн и художественная проза

Сам жанр автофикшн я пока воспринимаю несколько настороженно. Пусть будет область, которая себя так называет, но в чем ее отличие от беллетристики? Возьмем всем известный роман «Над пропастью во ржи». Это фикшн или автофикшн? Мы знаем, что там огромное количество сведений, фактов, переживаний из жизни автора, Джерома Дэвида Сэлинджера. Это автофикшн в итоге или художественная литература? А важно ли ставить этот вопрос? Важно, если вы литературовед, историк литературы, изучаете художественные тексты и архивы, соотношение между фактом и вымыслом. При этом надо отдавать себе отчет в том, что не существует приборчика вроде пульсоксиметра, который можно было бы нацепить на художественную прозу или автофикшн, и он показывал бы вам точную цифру — вот здесь 93% фактов, а остальное вымысел, или наоборот.

Насколько можно художественно обрабатывать нон-фикшн? Оптимальный путь — писать так, как пишется. Это живое дело, что-то захочется описать, передать, выразить почти кинематографически, а что-то захочется упомянуть обиняком или вовсе не упомянуть, применив «минус-прием», значимое отсутствие.

Лучше, наверное, говорить себе «я пишу», чем «я пишу автофикшн» или «я пишу автобиографию в художественной обработке».

О чем писать

Насильственно что-то высечь из жизни, как огонь из огнива, не удастся. Тема сама найдет вас. С другой стороны, сидеть и ждать, пока она вас найдет, тоже не совсем продуктивно. Что делать? Рыться в разных артефактах. Если хочется написать произведение на документальной основе, нужно ответить себе на вопрос: это автодокументальная вещь или нечто, тяготеющее к биографическому жанру. Автодокументальное связано с жизнью вашей семьи, ваших друзей, знакомых, биографическое — с жизнью менее знакомых или вовсе незнакомых  вам людей. Как только вы ответите себе на этот вопрос, у вас появится направление. 

Дальше вы начинаете рыться в семейных, домашних архивах, в забытых ящиках электронной почты, кучках бумажных писем, фотографиях. Вспомните поездки, порасспрашивайте старших родственников, особенно тех, с которыми вы редко общаетесь. Из-за редкости общения может возникать эффект «хочу рассказать тебе о том». Вообще это надо ловить, как Набоков с сачком ловил своих бабочек. Накапливая материал, надо стараться ощутить некую тягу, услышать нечто, что звенит в ушах, когда вы думаете о какой-то теме, о каком-то событии. И тогда, может быть, из этого начнет вырастать сюжет.  В эпопее Пруста про утраченное время все начинается со вкуса печенья, которое герой запивает липовым чаем. Я не призываю непременно идти от этого типа вспоминания, хотя такие ольфакторные (обонятельные), слуховые, тактильные впечатления и впечатления музыки, которая звучит и которая переносит вас в прожитые времена, самые сильные. Но это может быть и что-то другое, например, закладка в книжке или бумажный билет на электричку в Париже.

Как сделать семейную историю небанальной

Чем более непохожими друг на друга и на вас как автора предстают члены семьи, о которых идет речь, тем лучше. Многие семейные истории, увы, грешат автороцентричностью. «Моя бабушка, дедушка, дядя, все родственники родились и жили для того, чтобы я стал таким. Посмотрите, какой я отличный. Я отличный еще потому, что сижу и все это описываю», — иногда такое прослеживается в семейных историях. Чем экстравагантнее герои, тем лучше. При этом не нужно нарочито делать их чудаками и приписывать им странности, которых не было. Но попробуйте увидеть их со стороны, не только своими глазами, поскольку свой взгляд затирается, «замыливается», услышать или представить себе, что они говорят друг о друге. Представить себе тоже иногда достаточно. Успех удачной семейной истории — отстранение, легкое отодвигание, дистанцирование от того, что происходило с вашими родственниками. Но, конечно же, никуда не должно исчезать обязательное условие — уважение к их жизни и тем смыслам, которые в ней были.

Книжный обозреватель, блогер, просветитель и выпускник Creative Writing School Денис Песков запустил в издательстве «Бомбора» свою серию научно-популярной литературы. Для нее Денис отбирает самые разные книги на необычные и даже шокирующие темы. 

Мы поговорили с издателем о том, какие истории сейчас котируются на рынке нон-фикшна, существуют ли абсолютно провальные идеи, а также о том, что делать автору, если он одержим идеей, но сомневается в конкурентоспособности будущей книги. 

Как формируется серия? 

Книги для ее пополнения, как правило, приношу я. Темы у меня нетипичные, этим серия и отличается, так что эзотерика или саморазвитие сюда не попадут. На средней сессии с «Бомборой», куда я приношу какие-то находки и идеи, из 20-25 книг утверждается максимум пять. На несколько книг предлагают запросить текст, посмотреть иллюстрации, посчитать экономику проекта, потому что книга может называться интересно, быть хорошей с точки зрения идеи, но написанной наукообразно, а это плохо для широкого научпопа. 

А вообще отношение издателей к темам и книгам меняется? 

Я давно слежу за нон-фикшном, который выходит в России и который выходит на Западе, и видел, что не все интересное переводится и издается у нас. Со временем, конечно, ситуация стала улучшаться, и сегодня издатели стали более амбициозными, в хорошем смысле, и дают шанс книжкам, в которые несколько лет назад не поверили бы.

Есть ли темы и сюжеты, которые точно не будут изданы? 

Думаю, что это какие-то вещи, которые интересуют очень небольшую часть населения, например, музыкальные группы, у которых не наберется и трех тысяч фанатов, чтобы продать им минимальный тираж.

Но у разных издательств разная степень веры в читателя и свое понимание рынка. Буквально вчера я сделал пост про книжку об истории игр. Она про четыре настолки (шахматы, шашки, го и нарды), две карточные (бридж и покер) и скрэмбл. В «Бомборе» эту книгу смотрели, потому что мне она кажется интересной, но не поверили в нее. Теперь книгу купила «Альпина» и будет издавать. Меня, как читателя и «пропагандиста» хорошей нон-фикшн-литературы, это радует. 

Если одна книга «пошла», то издатели, скорее всего, захотят развить успех: выпустить еще что-то в том же ключе или того же автора. 

Книги серии «Страдающего Средневековья» можно назвать примером такого первого успеха? 

Они развивают успех бренда, который им удалось создать. Они начали как паблик в соцсетях, перенесли это в книги, стартовали с основных — по теме, а теперь пробуют, что будет, если сделать шаг вправо? Прыгнуть влево конем? Отсюда и разброс тем от «Средневековой магии» до «Изобретения новостей», которая все-таки про Новое время. 

Все книги «Страдающего Средневековья» пишутся и переводятся историками, а в твоей серии много разных тем, по которым научных исследователей днем с огнем не сыщешь. Кто работает над этими книгами? 

Как правило, научные журналисты — люди, которые работают со всякими интересными темами в online-СМИ и со временем решают собрать под зонтичную тему все, что есть. Например, я писал про книгу о песке — она, кстати, из категории отвергнутых. Про самый обычный песок автор нашел кучу всего интересного: это сырье и для компьютерных чипов, и для силикона, который используется в косметологии, и для стекла. Песка не хватает, его воруют в Азии у развивающихся стран. На Олимпиаду в Афины песок для пляжного волейбола везли из Бельгии, хотя, казалось бы, в самой Греции его полно. В общем, интересная тема, много всяких ответвлений, но название «Песок» звучит не очень интересно. Шефы «Бомборы» подумали, что читателей это отпугнет. 

А ты с этим согласен? Читатель настолько предсказуемый?  

Я до сих пор не могу быть ни в чем уверенным, потому что если человек не пробовал какой-то экзотический фрукт, это не значит, что он не понравится. Поэтому я все время подсовываю читателям что-то экзотическое. «Красный рынок», например, вызвал достаточно сильный интерес. Книга рассказывает о торговле всем тем, из чего состоит человек, от волос до мужских и женских репродуктивных клеток или скелетов, которые только недавно запретили продавать на Ebay. Это часть жизни и бизнес, который ежедневно функционирует, но остается в тени. Прорываются в информационное поле, как правило, только какие-то ужасные вещи о нем, а бизнес-рутина и истории из первых уст остаются за кадром. 

Я до сих пор не могу быть ни в чем уверенным, потому что если человек не пробовал какой-то экзотический фрукт, это не значит, что он не понравится. Поэтому я все время подсовываю читателям что-то экзотическое. «Красный рынок», например, вызвал достаточно сильный интерес. Книга рассказывает о торговле всем тем, из чего состоит человек, от волос до мужских и женских репродуктивных клеток или скелетов, которые только недавно запретили продавать на Ebay. Это часть жизни и бизнес, который ежедневно функционирует, но остается в тени. Прорываются в информационное поле, как правило, только какие-то ужасные вещи о нем, а бизнес-рутина и истории из первых уст остаются за кадром. 

Вопрос про читателя сложный: если что-то идет не по-твоему и не все книги сметаются, то ты, конечно, сам виноват: зачем ты суешь людям то, что у нас не идет? У меня такой случай был с книгой «Как почти честно выиграть выборы». Во-первых, мы не успели издать ее к последним выборам в Госдуму в сентябре, а во-вторых, у людей, видимо, такая апатия, пораженчество и разочарование в системе демократических выборов, что им, по их мнению, читать книгу про выборы незачем. А сама книга интересная, примеров «как преуспеть» там много. Издана в оригинале она в 2015 году. Там, в частности, рассказывается, что в Эстонии, как в самой прогрессивной стране в области цифровизации, прошли первые электронные голосования, но именно эстонцы первыми разочаровались в этой системе и отменили. Никакого электронного голосования в этой самой электронной стране больше нет. И, как мы сейчас понимаем, совершенно не зря.

А что все-таки «сметается»? 

Отделы, которые занимаются эзотерикой и книжками по самопомощи и саморазвитию, реализуют огромные объемы. Такие книги всегда разлетаются, и на них существует огромный спрос. По сравнению с тем, что я издаю, это небо и земля. Возможно, названия или темы моих книг не самые нужные в обычной жизни, но из них часто можно куда больше узнать о современном мире, чем из трудов и фантазий коучей. 

Скоро, например, в серии выходит книга «По косточкам» об устройстве пищевой индустрии. Она рассказывает о том, почему сейчас достаточно дешево можно прокормить семи-восьмимиллиардное население Земли, что 100 лет назад было невозможно. Или другая книга о том, как устроен мир вторичной переработки: куда девается металл или пластик, какими технологиями люди дарят вторую жизнь всем использованным вещам. Мусор — это самое большое наследие, которое человечество оставляет на сегодняшний момент. Автор — репортер промышленных международных изданий, поэтому его пускали прямо «за кулисы», он беседовал и с боссами, и с рабочими. 

Как ты определяешь, насколько книга качественная? 

Есть такая важная вещь, как научная редактура, которую я активно задействую. И даже в переводных изданиях российский научный редактор вполне может отлавливать блох, а там, где он не совсем согласен, он может в сноске написать свое мнение. Например, у «Азбуки» выходила книжка «Что знает рыба», а потом такая же про птиц, и там на страницах была дуэль автора и научного редактора. То есть ты читаешь о чем-то, а потом спускаешься глазами вниз и видишь ремарки из серии: «Появились новые сведения, опровергающие…» или «Здесь мы смотрим на этот вопрос под другим углом», и тоже получаешь какую-то интересную информацию. То есть ты наслаждаешься еще и высокоинтеллектуальным диспутом. 

Ну и, конечно, нельзя сказать, что научные журналисты это всегда профаны, которые просто нашли для себя тему. В моей серии сейчас выходит книжка «Познакомьтесь с собой» про то, как гены, микробы, нейроны формируют нашу личность. Написал ее Билл Салливан — ученый и научный популяризатор. К работе над его книгой мы привлекли биолога Михаила Никитина, человека, который был номинирован на премию «Просветитель». Ему книга, насколько я понимаю, понравилась. 

Некачественные и поверхностные книги достаточно легко отлавливаются. На Западе есть такой нюанс: вышла хорошо написанная книга на какую-нибудь тему, прогремела, остальные издательства тоже подхватывают тренд и пишут минимум по одной такой книжке. В результате выходит тьма разных по качеству изданий. Самый живописный пример — книги про мозг, среди которых много просто хайповых работ, которые пересказывают какие-то открытые источники, упрощая и иногда перевирая их. 

А если говорить о плохих книгах. В чем главная проблема авторов нон-фикшна? 

Самоуверенность. Человек может проявлять свое громкое «я» в книге, если он «звезда», эксперт и «владетель дум». Если людям интересно слушать, что он говорит. Но начинающему автору, пишущему, например, про историю моды, нельзя говорить о том, что Николай II, например, носил такую-то вещь только потому, что он «царь-тряпка». Не надо разбрасываться такими сентенциями. У книги, конечно, будет научный редактор, и он, конечно, напишет что-то сдерживающее, но это неправильный подход. Хотя книги, где история пропускается через личный взгляд автора, существуют. Парфенов со своими томами «Намедни» как раз стоит на собственном толковании событий. 

Ты все время говоришь про переводные тексты? Книги российских авторов ты принципиально не издаешь? 

Пока моя миссия издавать переводные книжки. Я не стою на этом непоколебимо, просто сейчас куплено порядка 50 книг наперед, и в ближайшие год-два мне есть чем заниматься. Но если я увижу книжку с международным потенциалом, я постараюсь включить ее в серию. Это вообще моя давняя мечта — увидеть русские книги, которые можно издать за рубежом. Выпустить книжку, которая смогла бы заинтересовать английского, американского, французского или мексиканского читателя — это вызов. 

Но это должны быть какие-то глобальные темы, и наверняка все они уже разработаны в литературе? 

Таких тем, о которых можно писать, достаточно много. Я завел себе блокнот, где записываю темы, о которых нет книжки на английском языке, и уверен, что такие книги вполне могут написать отечественные авторы. Мне кажется, что российский нон-фикшн вполне возможно пристроить. После курса Олега Лекманова в CWS, на котором я учился, одна из студенток выпустила двухтомный дневник французской маркизы рубежа XVIII–XIX веков.

Я сам шел на курс, чтобы лучше понять изнанку писательского ремесла. Мой проект тоже понравился и ребятам из класса, и преподавателю. Я хотел написать книгу о заставках Google. Давно про них рассказываю, веду блог, пишу статьи, читаю лекции. К сожалению, у меня не было прав на изображения «дудлов», а без них книга не имеет смысла, поэтому она так и осталась в «идеях». 

Рассказывать можно обо всем. Другой вопрос, хотите ли вы заработать на этом. В крупных издательствах автор может получить 150-200 тысяч за книгу тиражом в 3-5 тысяч. Поделите эту сумму на месяцы работы и получите достаточно скромный доход. 

А прийти в издательство не с готовой книгой, а с проектом можно? 

Можно попробовать. Не знаю, как насчет договора, но издательство может дать обратную связь. Ко мне недавно обратился знакомый, который пишет книгу об одном хобби. Я в его проект верю, хоть и не гарантирую, что опубликую его в серии. Но если книга не устроит «Бомбору», она устроит АСТ или «Альпину», например. Мой знакомый одержим идеей и все равно напишет. 

То есть шансы есть даже у самых необычных тем? 

Да. И у нас, и в Беларуси существуют несколько хороших небольших издательств, которые в силу своих финансовых возможностей не могут бодаться с «Азбукой», «Альпиной», «Бомборой» или «МИФом» и вынуждены более точечно искать книги по не самым мейнстримовым языкам, в то время как крупные издательства ищут книги в английских каталогах. Кроме того, и на английском публикуются книги на темы, за которые не рискуют браться «гиганты», а «малыши» вполне могут дать им шанс и удачно попасть с ними в какой-то сегмент неохваченного читательского интереса.

Нарративный дизайн, то есть создание историй в разработке компьютерных игр и их изложение в помощью игровых механик, становится все более популярной профессией. В Creative Writing School уже не первый год работает мастерская по написанию сценариев компьютерных и видеоигр. Ее авторы, нарративные дизайнеры Павел Миронов и Антон Радус подготовили словарь игрового сценариста.

Каждое медиа создает истории по-своему. Литература рассказывает истории, кино показывает, а игры вовлекают человека внутрь, в процесс создания.

Игровой сценарист проектирует игровой опыт наравне с гейм-дизайнерами, художниками, нарративными дизайнерами и остальной командой. 

Над какими элементами игры работает игровой писатель?

В основе каждой игры лежат четыре элемента, или игровая тетрада (автор термина Джесси Шелл): Технология, Игровая механика, Эстетика, История.

Технология

Процесс создания игр зависит от технических возможностей устройства: мощности компьютера, наличия VR, движка. Игровые механики эволюционируют вместе с игровыми устройствами, от изобретения к изобретению. Геймпады, VR и  мобильные гаджеты: каждое нововведение дает разработчикам и нарративным дизайнерам новые возможности.Например, до 1990-х гг. в видео-игры играли только на приставках (Dandy, Atari), и лишь с появлением компьютерной мышки и процессоров pentium пользователи смогли играть в игры на домашних компьютерах. 

Игровая механика

Это действие, которое совершает игрок, взаимодействуя с игрой. Например, в играх типа «шутер» игрок может бороться с противником, а в квестах типа Depression Quest — отвечать на вопросы, чтобы справиться с депрессивным состоянием героя. 

Задача нарративного дизайнера — создавать игроку уникальный опыт, используя эти механики наравне с другими нарративными инструментами (сюжет, персонажи).

Эстетика 

Это внешний вид игры, ее визуальная типизация. Игра опирается на культурные каноны, тропы, устоявшиеся жанры и сеттинги. Игровой разработчик должен отлично в них ориентироваться, чтобы эффективно использовать и развивать. 

История 

Один из основных элементов игрового опыта. Игра должна вовлекать, а вовлекает она, когда игроку интересно, что будет дальше. Игровые сценаристы большую часть своего времени тратят на разработку игровых историй и их внедрение, используя приемы сторителлинга, разрабатываемые со времен Аристотеля. Например, «Окороковы» — просветительская игра про семью Окороковых, переживших раскулачивание. Это отличный пример, как можно сделать текст интерактивным.

Как нарративные дизайнеры создают истории?

Основной инструмент игрового сценариста — НЕ текст. 

В играх тексты играют второстепенную роль (кроме текстовых квестов). Действие и взаимодействие, а также environmental storytelling выходят на первый план. Идеальные диалоги — три реплики, идеальные реплики — 50-100 знаков с пробелами. Игровой сценарий — небольшой текстовый документ, а основные инструменты сценариста будут видны уже в самой игре: как игрок может перепрыгнуть ров, сколько это будет ему стоить и т. п.

Словарь терминов

Терминологически профессия игрового сценариста только оформляется. Вы можете встречать одни и те же рабочие задачи у профессий с названиями «Игровой сценарист», «Нарративный дизайнер», «Игровой писатель» и т.д. Мы подготовили для вас краткий словарь терминов, которые помогут вам сделать первые шаги в интерактивном сторителлинге. 

Видеоигра — компьютерная система, с которой игроки взаимодействуют по заранее определенным правилам ради получения фана.

Фан — удовольствие, получаемое в процессе проживания игрового опыта.

Геймплей — все возможные варианты взаимодействия игрока с игровой системой.

Гейм-дизайн — проектирование и конструирование игровых систем.

Нарративные механики — игровые механики, рассказывающие историю и позволяющие игроку эту историю пережить.

Игровой нарратив — все возможные способы проходить игру (в хорошей игре всегда возможны несколько способов ее пройти).

Нарративный дизайн — конструирование опыта потребления истории игроком с использованием всех доступных игровых средств.

Нарративный дизайнер — человек, конструирующий игровую систему с учетом требований игровой истории. Часто игровой сценарист сочетает в своей работе и обязанности нарративного дизайнера. 

Игровой сценарист — человек, разрабатывающий сюжет, персонажей и прочие элементы игровой истории, а также внедряющий эти элементы в игровую систему. Часто сочетает в себе обязанности писателя и нарративного дизайнера. 

Игровой писатель — человек, пишущий всевозможные игровые тексты: реплики персонажей, тексты и вопросы квестов, описание персонажей и локаций, возможные варианты поведения и взаимодействия с окружением и соперником. Наименее техническая должность в создании игрового сценария. 

Сегодня мы представляем фрагмент книги писателя и преподавателя Энн Джензер, выпущенной издательством  «Манн, Иванов и Фербер». Эта книга посвящена нехудожественным текстам, которые пишут эксперты в своих областях для широких читательских кругов, авторы документальной и научно-популярной прозы. Как заинтересовать читателя? Как рассказать о сложных вещах простым языком? Как донести до аудитории свои мысли и идеи без искажений? Публикуем фрагмент, посвященный тому, как выбрать, что именно из обширных знаний автора войдет в в книгу.

СКОЛЬКО ИМ НУЖНО ЗНАТЬ?

Проклятие знания

Широта или глубина

Опасность чрезмерного упрощения

Вашим читателям не так уж важно и интересно, как много всего знаете вы и сколько лет потратили на изучение всех этих премудростей. Им важно то, что хотят узнать или понять они сами.

У вас с читателями много общего: как и они, вы живете в мире, где за наше внимание борется множество событий, явлений и факторов, времени на «глубокое» чтение катастрофически не хватает, а высшими ценностями становятся ясность и простота.

Как же выдать публике необходимое количество информации, не впадая в чрезмерное упрощение, но и не перегружая читателя? Вам необходимо решить, что включить в книгу, а что —безжалостно отбросить. Чем сильнее вы увлечены темой, тем сложнее принять такое решение.

Многие знания — многие печали

Вспомните какой-нибудь простенький всем известный мотив, например Jingle Bells или «В лесу родилась елочка». Напойте его про себя, а потом отстучите мелодию пальцами и попросите кого-нибудь угадать мотив.

С какого раза опознают вашу песню? Точно не с первого. Скорее всего, вас неприятно удивит, как долго субъект вашего эксперимента будет пытаться угадать мелодию, которая крутится у вас в голове. По крайней мере, опыты психолога Элизабет Ньютон дали именно такие результаты.

В 1990 году Элизабет Ньютон изучала психологию в Стэнфордском университете. Она провела эксперимент, в ходе которого половину участников («музыкантов») просили выстучать ритм какой-нибудь известной песни, а вторая половина («слушатели») должна была угадывать мотив. Перед началом «музыканты» приблизительно оценивали, сколько времени нужно, чтобы распознать их мелодию.

В итоге каждого «музыканта» ждал сюрприз: слушатели долго не могли угадать мотив при помощи ритма. А ведь исполнителям казалось, что все просто и очевидно! Этот эксперимент наглядно продемонстрировал когнитивное искажение, которое психологи называют «проклятие знания». Суть этого психологического феномена в том, что более информированным людям чрезвычайно сложно посмотреть на проблему или явление с позиции людей, которые информированы в меньшей степени.

После того как мы узнаем что-либо, нам уже трудно вспомнить, каково это — не знать. Мы принимаем свое знание как должное.

Когда другие страдают от проклятия знания, это легко заметить. Всем нам известны такие случаи:

— врач изъясняется медицинскими терминами, которые
непонятны пациенту;

— ученый пишет книгу или статью для широкой аудитории, но использует слова и обороты, которые поймет только его аспирант.

Нет, ни врачи, ни ученые не пытаются унизить вас или сбить с толку — они просто забыли, что вы не знаете того, что знают они.

Гораздо сложнее распознать подобные проявления в нашем собственном поведении. Когда умные неравнодушные люди пишут что-то совершенно непонятное, виной тому обычно бывает проклятие знания. Оно преследует экспертов, которые пишут для широкой публики, и специалистов, которые выходят за пределы своей профессиональной среды.

Разумеется, бывают особенно одаренные авторы, которые без видимых усилий сбрасывают с себя груз проклятия знания, но такие случаи следует признать исключительными, а большинство из нас все же попадается в ловушку этого самого проклятия. Действительно, многие знания — многие печали!

Писатели жанра нон-фикшн сталкиваются с этой проблемой буквально на каждом этапе работы. Например, автор не может сам отредактировать и откорректировать свой текст, потому что каждая страница ему уже знакома. Мы используем сложную, непонятную терминологию, потому что для нас она проста и привычна.

На последующих стадиях работы над текстом одолеть проклятие можно, поручив редакторскую правку и вычитку текста человеку «со свежим глазом». Нужно стараться избежать проклятия знания на первых этапах, когда мы решаем, какой материал отобрать для книги и как его подать. Учитесь смотреть на себя со стороны.

Вширь или вглубь

Прежде чем написать хотя бы одно слово, нужно принять самое главное решение: что именно войдет в книгу. Ответьте на три вопроса:

Широта: будет ли в книге одна основная тема или широкий спектр проблем?

Глубина: нужно ли вам вдаваться в детали? Какие из них действительно необходимы?

Фон: что уже известно читателю и какие пробелы вам нужно будет заполнить?

Эти решения почти полностью зависят от ваших читателей. Обращаясь к небольшому, четко определенному сегменту аудитории, можно представить довольно широкий спектр идей и понятий, связанных с центральной темой. Если же ваша цель — привлечь обширный круг читателей, лучше сосредоточиться на наиболее важных вещах и избегать лишних подробностей.

Конечно же, очень важен и формат. От книги читатель ждет большей широты охвата или глубины проработки темы, чем от статьи.

Если вы очень хорошо знаете свою тему, можно использовать яркие, красноречивые детали. Подлинные мастера жанра биографии, например Дорис Кернс Гудвин¹ или Уолтер Айзексон, глубоко погружают читателя в историю своих персонажей: их книги насчитывают сотни страниц. Избрав такой подход, нужно приложить немало усилий, чтобы удержать читательский интерес. Глубина исследования может сузить потенциальную аудиторию.

Другие же работы ценны широтой охвата темы, например «Астрофизика с космической скоростью, или Великие тайны Вселенной для тех, кому некогда» Нила Деграсса Тайсона². Как и обещает заглавие, масштабная тема умещается в одной сравнительно небольшой по объему книге. Тайсон пошел вширь, а не вглубь. Излагать сложнейший научный материал в таком скромном объеме — настоящее искусство. Тайсон крайне тщательно подбирает аналогии, показывает общечеловеческую значимость своего материала и щедро делится с читателем собственным восторгом и трепетом перед загадками Вселенной. Его книга — прекрасный образец того, как можно и нужно писать на сложные, абстрактные темы.

Что лучше: охватить широкий спектр тем и проблем или углубиться в детали? На этот вопрос не существует однозначного ответа. Все зависит от вашей цели и от запросов вашей аудитории.

Недисциплинированный писатель включает в книгу все, что интересно ему самому. Вдумчивый автор, который хочет быть услышанным и понятым, определяет цели книги и способ подачи материала. Кое-чем необходимо пожертвовать — хотя бы на время, до следующей книги. Ваша цель — служение читателю.

Простота или упрощение?

Дизайнеры, предприниматели и инженеры часто используют принцип KISS, название которого образовано как акроним от фразы Keep It Simple, Stupid³.

В сфере дизайна этот принцип вполне уместен. Не нужно усложнять то, что должно выглядеть просто и доступно. Однако им нередко злоупотребляют и в других сферах, связанных с политическими решениями, рыночными стратегиями и технологическими новинками.

Проще не всегда значит лучше. Стремлением к простоте часто оправдывают сокрытие важных, но «неудобных» деталей и нюансов. Приведу примеры:

— Непрозрачность инвестиционных проектов: зачем инвесторам знать возможные риски?

— Недостаточная откровенность законодателей. Избиратели же не станут читать все, что написано таким мелким шрифтом!

— Нежелание врачей предъявить пациенту весь список доступных процедур и препаратов или объяснить побочные эффекты рекомендованного курса лечения — вдруг он испугается, начнет сомневаться и упустит время?

Применение принципа KISS может скрыть от нас те детали, которые нам нужно знать и понимать.

Некоторые читатели любят упрощенные объяснения и легкие ответы — они избавляют от необходимости вникать в трудные, скучные темы. Другие же могут заподозрить, что вы намеренно скрываете от них важную информацию или смотрите на них свысока.

Объясняя сложную тему, всегда помните о границе между простотой и чрезмерным упрощением.

Часто мы хотим верить, что нам по силам понять мир самостоятельно. Хочется думать, что мы можем обойтись без всех этих экспертов, которые истолковывают факты, принципы и законы бытия. Но если закрывать глаза на истинную сложность мироздания, ничего хорошего из этого не выйдет.

Информационные агентства предлагают публике истории, которые она хочет услышать, вместо того чтобы предъявлять
объективную и достоверную картину событий. Так называемые фейки пользуются огромной популярностью, потому что истина часто сложна и многогранна. Альберт Эйнштейн однажды сказал: «Объясняйте так просто, как только возможно, но не проще этого». (А теперь — противные мелкие нюансы: неизвестно, принадлежат ли эти слова самому Эйнштейну или же он кого-то цитировал.) Этот совет очень актуален для тех, кто пишет о сложных материях. Выделяйте ключевые принципы и моменты. Не обрушивайте на читателя лавину деталей, но и не скрывайте важные подробности.

Когда автор чрезмерно упрощает картину (даже с самыми лучшими намерениями), он поневоле вводит читателя в заблуждение.

Сабина Хоссенфельдер, профессор теоретической физики Франкфуртского института передовых исследований, не раз сталкивалась с искаженными и нелепыми представлениями о физике. Вероятно, эти концепции появились на свет в результате чрезмерно упрощенной подачи научного знания широкой публике. Сабина Хоссенфельдер пишет статьи о физике для таких журналов, как Forbes и Scientific American. Она автор книги Lost in Math: How Beauty Leads Physics Astray («Затерянные в математике: как красота сбивает с пути физику»).

Ее взгляды на проблему чрезмерного упрощения сформировались за годы работы с онлайн-рубрикой «Спроси у профессора», которую Хоссенфельдер запустила еще в аспирантуре и до сих пор ведет в своем блоге BackReaction. За небольшую плату подписчики блога могут задать вопросы из области физики, нейробиологии, геологии и прочих наук, а также поделиться собственными идеями и гипотезами. Их теории нередко оказываются остроумными, яркими, нетривиальными — и совершенно оторванными от реальности.

По мнению Хоссенфельдер, в этом отчасти виновны журналисты с их вечным стремлением упростить картину. В результате читатель получает искаженное представление о научных фактах и методах.

Описывая опыт диалога с широкой публикой, Сабина Хоссенфельдер резюмирует:

Самый важный урок, который я получила, — журналисты отлично умеют создавать впечатление, что физика — это несложно. В итоге многим читателям кажется, что они и сами без труда могут в ней разобраться. И как можно требовать, чтобы они понимали истинную цену научного знания, е с л и м ы о б э т о м н е р а с с к а з ы в а е м?

РЕКОМЕНДАЦИИ ПИСАТЕЛЮ:

Отбираем материал

Одно из самых сложных решений для любого автора — что включить в книгу, а что оставить «за кадром». Ниже вы найдете важные советы от писателей и ораторов.

Ищите свежий глаз

Если вы специалист в определенной сфере или отрасли, просите совета у тех, кто не принадлежит к вашей профессиональной среде. Только найдите подходящего советчика.

Линду Попки можно назвать инсайдером Кремниевой долины. Она входит в сотню наиболее влиятельных женщин США по версии делового издания Silicon Valley / San Jose Business Journal, является основателем и президентом маркетингового агентства Leverage2Market® Associates и автором книги Marketing Above the Noise: Achieve Strategic Advantage with Marketing That Matters («Маркетинг без шума: выбери главное и добейся стратегического преимущества»).

Когда Линда Попки пишет на профессиональные темы, положение инсайдера не всегда является преимуществом:

Если очень хорошо знаешь предмет, сложно избежать двух ловушек. Иногда кажется, что все остальные тоже знают твой предмет, и в итоге никто не может понять, что ты написала. А иногда кажется, что предмет не знает никто, кроме тебя, и тогда начинаешь вдаваться в мелкие, ненужные детали.

В чем же спасение? Нужно найти читателя, который сможет посмотреть на твой текст со стороны. Главное, как утверждает Линда Попки, выбрать правильного читателя:

Нужен человек, который понимает твою аудиторию и выдает нужные замечания в нужный момент. Ищите тех, кто умеет выражать свое мнение и чувствует, когда что-то не получилось. И пусть они не боятся признать, что им не все понятно.

Выделяйте ключевые тезисы

В короткой статье или блоге нужно донести главную идею быстро и эффективно, иначе читатель утратит интерес. То же самое касается лекторов и ораторов, поэтому я обратилась за советом к моим друзьям Карен Кэтлин и Пурниме Виджаяшанкер, авторам книги Present! A Techie’s Guide to Public Speaking («Я здесь! Краткое пособие для инженера перед публикой»). Их задача — готовить будущих лекторов в сфере высоких технологий.

Карен Кэтлин подмечает:

Инженеры ориентированы на детали. Нам кажется, что объяснять надо в с е , в мельчайших подробностях. Кроме того, у нас очень развита логика.

Поэтому самый простой совет, который я даю ученикам, звучит так: представьте, что ваша публика может запомнить лишь две-три мысли из всего выступления. Какие мысли она обязательно должна запомнить? Определите их, подчеркните и повторите несколько раз.

Разумеется, Кэтлин использует слово «подчеркните» в переносном смысле. Оратор подчеркивает тезис, повторяя его разными словами и с различной интонацией. В главе о силе повтора приведены и другие советы для писателей.

Пожалуйста, не подчеркивайте главные идеи в буквальном смысле! Положитесь на магию слова.

Не выбрасывайте — перемещайте

Человек не любит терять. Психологи-бихевиористы утверждают, что потерю мы чувствуем и переживаем в два раза острее, чем любое приобретение. Вот почему инвесторы и игроки так часто принимают иррациональные решения.

Страх потери преследует нас и тогда, когда мы пишем. Чем больше времени и сил мы вкладываем в текст, тем тяжелее его «резать». Что весьма печально: ведь во многих случаях самый эффективный инструмент для редактирования — это клавиша Delete. Многим ученым и специалистам хочется рассказать о любимом предмете все и сразу, то есть гораздо больше, чем нужно читателю.

Уничтожать и выбрасывать плоды собственного труда очень тяжело, поэтому советую изменить подход к правке: не удаляйте написанное, а сохраняйте на будущее.

Когда приходит время браться за правку, я всегда создаю дополнительный файл под названием «Копилка разных мыслей». Озаглавьте свой файл как угодно. Если увидите, что часть материала не отвечает запросам читателей или просто перегружает текст, перенесите ее в этот файл. Со временем у вас накопится масса идей и текстов, которые, вероятно, пригодятся для статей, лекций, примеров, учебных заданий, постов в блоге.

Даже если вам никогда не доведется использовать отрывки из файла, само сознание того, что текст не удален безвозвратно, облегчит боль потери.

Главные правила

1. Выбирая материал, способ его подачи и уровень проработки, исходите из запросов целевой аудитории, а не из того, о чем вам хочется написать.
2. Помните: чем глубже вы погружаетесь в тему, тем ýже становится ваша аудитория. Далеко не всем хочется нырять на большую глубину вслед за вами.

1. Дорис Кернс Гудвин — американский биограф, историк, автор биографий нескольких президентов США. Уолтер Айзексон журналист, автор жизнеописаний Альберта Эйнштейна, Генри Киссинджера, Стива Джобса и др. Например, см.: Айзексон У. Бенджамин Франклин. Биография. М.: Манн, Иванов и Фербер, 2013.[↑]
2. ** Тайсон Н. Д. Астрофизика с космической скоростью, или Великие тайны Вселенной для тех, кому некогда. М.: АСТ,[↑]
3. KISS — принцип проектирования и программирования, суть которого заключается в стремлении разрабатывать решения, простые в использовании и сопровождении. Простота системы декларируется как основная цель (большинству пользователей достаточно базового функционала, чем сложнее система, тем менее удобна она в использовании и тем сложнее поддержка такой системы). Существует несколько вариантов расшифровки аббревиатуры KISS: Keep It Simple, Stupid, или «делайте вещи проще», Keep It Simple and Straightforward, Keep It Short and Simple, Keep It Small and Simple и др.[↑]

Сегодня в рубрике «Доска почета» мы продолжаем говорить о детской и подростковой литературе. У выпускницы Creative Writing School Марии Даниловой в издательстве «Розовый жираф» вышла книга «Аня здесь и там» о девочке, которой приходится вместе с родителями переехать из Москвы в Нью-Йорк и привыкать к новой, необычной жизни. О своей героине, о писательской среде, а также о том, как рождалась повесть, мы и поговорили с Марией Даниловой. А также предлагаем прочитать фрагмент повести.

О чем ваша книга? Кто главная героиня и есть ли у нее прототип?

— «Аня здесь и там» — повесть о восьмилетней девочке Ане, в жизни которой случаются большие перемены. Аня живет в Москве, у нее любящие родители, двое бабушек и дедушек, дача, собака Ляля, деревня с озером и огородом. Но однажды родители сообщают ей, что они оба поступили в Колумбийский университет, и Ане предстоит переезд в Нью-Йорк и новая, совсем другая жизнь. Ей придется выучить английский язык, пойти в американскую школу, приобрести новых друзей, узнать новую страну, научиться постоять за себя. Это история о взрослении между двух культур, об адаптации к переезду и вообще к изменениям в жизни, и о том, как важно, где бы ты ни был, знать, что всегда можешь вернуться домой.

Книга выросла из нашего с мужем и дочкой переезда в США несколько лет назад, а также из многочисленных переездов моего детства. Мои родители ученые, в девяностые годы они много работали за границей, и мы с ними и с моей младшей сестрой Настей успели пожить и в Париже, и в США, и каждый раз мне приходилось идти в новую школу и учить новый язык.

Эта повесть родилась сама по себе, меня не спрашивая. Я писала взрослый роман и совершенно не собиралась писать детскую книгу. Но так получилось, что в это время я много читала всего детского со своей дочкой — «Вафельное сердце» Марии Парр, «Мой дедушка был вишней» Анжелы Нанетти, «Приключения семейки из Шербура» Жан-Филипп Арру-Виньо. Паралельно я осмысливала опыт нашего и ее переезда в Нью-Йорк, а потом в Вашингтон, где мы живем сейчас. И как-то у меня все это сошлось вместе, и история начала писаться сама. Я отложила в сторону свой взрослый роман и стала писать то, что просилось наружу, а мужу сказала, чтобы не ждал.

Вы учились в мастерской детской литературы Creative Writing School. Есть ли, на ваш взгляд, принципиальные особенности у детской и подростковой литературы?

— Мне очень повезло: когда уже вовсю шла работа над «Аней», как раз появился курс детлита в CWS, и одна моя подруга, тоже, кстати, Аня, надоумила меня на него записаться. Это было очень полезно и в плане теории — как устроен детлит, какие жанры подходят для какого возраста, какие особенности есть на российском рынке, на какие конкурсы нужно подаваться и так далее, и еще там я познакомилась с замечательными девушками, которые тоже пишут для детей, мы до сих пор на связи и поддерживаем друг друга. А в целом законы creative writing во взрослой и детской литературе одни и те же — и здесь мне очень помогли базовые курсы CWS, которые я прошла раньше.

Нужна ли писателю «среда», и помогает ли она вам лично? Или для работы важнее уединение?

— Нужна и среда, и учителя, и наставники, и коллеги. Когда ты сидишь один в своей коробочке без какой-либо обратной связи и поддержки, пройти этот путь гораздо сложнее. И потом, очень подстегивает, когда ты узнаешь, что кто-то из коллег выпустил очередную книгу или получил премию, и ты сразу думаешь — все, пора заканчивать с прокрастинацией, срочно сажусь и пишу.

Следите за новинками детской литературы?

— Конечно, слежу — раньше следила только как мама, а теперь еще и интересно, что же там коллеги написали. Одна из моих самых любимых современных детских писательниц — Аня Старобинец с ее «Зверским детективом». Построить такой живой, осязаемый мир со всеми мухито и квакаунтами, написать действительно захватывающий детектив, да еще и такой злободневный! Аня очень талантливая.

Кто поддерживает вас в творчестве? Семья, друзья, может быть, литературный наставник?

Самая главная поддержка — это мой муж, который делит со мной все домашние заботы и занимается с детьми и тем самым дает мне возможность писать. Мои родители поддерживают тем, что всегда верили в меня, а родители мужа забирают летом детей на дачу, и это тоже освобождает драгоценное время. Еще вебинары Майи Кучерской — это как психотерапия для писателей, слушаешь ее такой успокаивающий и добрый голос и начинаешь верить в то, что у тебя получится.

Как проходила работа с редактором в издательстве? Что чувствует автор, когда редактор просит что-то переделать?

— Как журналист я много работала с разными редакторами и знаю, как нелегок порой бывает этот процесс — если хотят что-то убрать в твоем тексте, это как резать по живому. Но мне повезло — у меня была очень нежная и чуткая редактор Ника Файнберг, которая если что-то и убирала или предлагала поменять, то делала это очень деликатно, и я ей в этом доверяла. И с главным редактором «Розового Жирафа» Надей Крученицкой мы тоже были на одной волне.

С книгой «Аня здесь и там» вы участвовали в ярмарке «Нон-фикшн», про книгу пишут СМИ. Каково это — когда тебе говорят: «Ну все, теперь ты настоящий писатель»?

— Конечно, это прекрасное ощущение, вот она твоя книга, это некий рубеж. Но не менее важны, мне кажется, отзывы читателей, когда люди пишут тебе, что книга их тронула, заставила задуматься или помогла: вот это знаменитое «глаголом жги сердца людей» — это самое ценное.

Расскажите о своих творческих планах. Работаете над чем-то сейчас?

— Над двумя вещами: сборником рассказов и романом — и то, и другое для взрослых.  Правда, полгода назад я вернулась на фул-тайм работу и теперь времени гораздо меньше, но я стараюсь писать по вечерам, когда все спят и можно сосредоточиться.

Традиционный вопрос нашей рубрики: ваш совет тем, кто только хочет написать книгу или находится в начале этого пути.

— Допишите вашу книгу, допишите ее, и в этот момент вы станете писателем. А возьмет ли ее издательство, или вы опубликуете ее сами в интернете, или просто пошлете друзьям и родственникам — это уже другой вопрос. Главное, что вы ее дописали, вы сделали это, вы превозмогли себя, довели дело до конца. В отличие, скажем, от режиссеров, актеров или музыкантов, которым для того, чтобы завершить их творческий проект, нужна съемочная группа, много денег, дорогое оборудование, может, даже целый оркестр, нам, писателям, нужны только усердие и сила воли —  просто сесть за компьютер и работать. Так что no exсuses — допишите книгу!

Аня здесь и там. Отрывок

4 — Нью-Йорк

Стюардесса поправила желтый шарфик, повязанный вокруг шеи, поднесла к лицу микрофон и затараторила на английском.

— Через двадцать минут мы приземлимся в аэропорту Джона Кеннеди в Нью-Йорке, — перевел мне папа. — Капитан корабля просит пассажиров пристегнуть ремни безопасности и приготовиться к посадке.

Вот уж кого не нужно об этом просить, так это меня! Я уже час как прилипла к иллюминатору и не могла дождаться, когда мы уже приземлимся. Наш полет длился девять часов, и хоть я и пересмотрела все мультфильмы, которые показывали на борту, мне казалось, что я сейчас лопну от нетерпения.

Ну когда уже, когда?

За окном стоял ясный, солнечный день. Небо было нежно-голубое, прозрачное, и только несколько небольших облачков повисли в воздухе то тут, то там, словно куски ваты. Я смотрела вниз, жевала кончик своей косички и пыталась разглядеть город, в котором мы теперь будем жить. 

Как вам объяснить, что я чувствовала, глядя в окно…

Катались ли вы когда-нибудь на американских горках? Помните, как это бывает?

Поначалу, когда вы только садитесь в вагончик, вы бодры и полны решимости. А если и волнуетесь, то совсем чуть-чуть. А потом двери защелкиваются, вагончик начинает медленно ползти вверх, грохоча о рельсы, и ваше легкое волнение сменяется страхом. Вы уже не понимаете, зачем вы вообще пошли на этот аттракцион, как такая дурацкая идея могла прийти вам в голову и почему вы не послушали маму… А поезд все едет и едет и, добравшись до верхней точки, до самого неба, замедляет ход и зависает над пропастью. Пассажиры позади вас улюлюкают и визжат, папа делает вид, что ему не страшно, но вас не обмануть — ему страшно, очень страшно, так же как и вам. Вы вжимаетесь в сиденье, впиваетесь руками в поручни и скулите себе под нос — нет, пожалуйста, не надо, я передумала. Но уже поздно, назад пути нет. Еще пару метров, еще один — мама! — и поезд срывается вниз, и вы — вместе с ним.

А внизу — Нью-Йорк.

Из окна самолета Нью-Йорк показался мне похожим на лес — только каменный.

Весь город был расчерчен на идеально прямые улицы, которые пересекались, как клетки на папиной рубашке. И на каждой такой клетке, на каждом сантиметре, на каждом клочке земли высились, словно спички, небоскребы, густо липли один к другому дома. Здания стояли так близко, что люди из соседних домов наверняка могли без труда подсматривать друг за другом. Изредка попадались зеленые пятна парков.

— Смотри, вот Центральный парк, о котором мы тебе рассказывали! — воскликнул папа, наклонившись к окну.

— Вот этот? — разочарованно спросила я.

Мама с папой говорили, что Центральный парк — чуть ли не самый большой в парк мире, а из иллюминатора он выглядел как Дедушкина грядка с перцами, не больше.

Мы опускались все ниже и ниже, облака остались вверху. Солнце светило так ярко, что наш самолет сам отбрасывал тень в виде маленького, будто игрушечного самолетика, который летел под нами и норовил нас обогнать.

Дома, совсем недавно казавшиеся такими крохотными, с каждой секундой становились больше. Деревья тоже росли. Еще чуть-чуть — и мы стали различать машины, ехавшие по шоссе, щиты с объявлениями и флажки на взлетно-посадочной полосе. Наконец, крыло самолета полностью поравнялось с землей и, чуть подпрыгнув, наш самолет приземлился. Ура! Я приготовилась поаплодировать пилоту за удачную посадку, но никто из пассажиров почему-то не стал хлопать, а сама я постеснялась.

Я удивленно посмотрела на папу. Тот пожал плечами:

— Видимо, здесь нет такой традиции.

Ну вот, начинается.

Мама улетела в Нью-Йорк на неделю раньше, чтобы подготовить все к нашему приезду, и сейчас должна была встречать нас в аэропорту. Но когда мы погрузили наши чемоданы на тележку и вышли в зал прибытия, мамы нигде не было. Всех вокруг встречали — родственники, друзья, дети, таксисты с табличками. Даже маленькую собачку в клетке, которая летела нашим рейсом, и ту ждала хозяйка, полная женщина в большой соломенной шляпе. «Нюшенька, как я скучала по моей девочке!» — кудахтала она.

А нас никто не ждал.

В недоумении мы с папой озирались по сторонам и были уже готовы расстроиться, уж я-то точно. Ну как же так! Вот представьте: вы летите через океан в новую страну, новый город — к маме, а ее нигде нет…

Вдруг где-то впереди послышался шум, топот и недовольные возгласы. Толпа вокруг нас заколыхалась, расступилась, и на всей скорости, словно ракета, к нам подлетела мама, улыбаясь и тяжело дыша — видимо, она очень быстро бежала. В руках мама держала большой красный воздушный шар, на котором было написано «Welcome to New York». Добро пожаловать в Нью-Йорк.

— Любимые мои! — воскликнула она. — Ну наконец-то!

Из-за этого шара мама и опоздала. Она купила его для меня по дороге в аэропорт, но, когда спускалась в метро, шар улетел. Так что пришлось возвращаться в магазин за новым. Поэтому сейчас мама объявила, что шар пока останется у нее, чтобы он уж точно никуда не улетел, а мне она его отдаст, когда мы доберемся до дома.

Мы сели в то самое желтое такси, о котором говорили мама с папой, и поехали в наш новый дом. По дороге выяснилось, что наш таксист — смуглый мужчина с тюрбаном на голове и густой седой бородой, похожий на Старика Хоттабыча, — сам только недавно приехал в Нью-Йорк откуда-то издалека. Он почти не говорил по-английски и только приблизительно представлял, куда нужно ехать.

— Ну что ж, теперь-то мы уж точно в Нью-Йорке, — улыбнулся папа. — Нью-Йорк — город приезжих.

Пока мы ехали, мама рассказала, что Нью-Йорк делится на пять округов, которые называются боро. Самый главный боро — это Манхэттен, остров, расположенный на реке Гудзон. Он знаменит на весь мир своими небоскребами, красивыми улицами и музеями. И именно там мы будем жить.

Изрядно поплутав по городу, наше такси наконец остановилось перед высоким зданием из красного кирпича. Пока таксист выгружал из багажника чемоданы, мама с папой огляделись по сторонам и, очевидно, пришли в восторг.

— Нью-Йорк! Манхэттен! Не может быть!

Мама повисла на папе, они обнимались и целовались и не заметили, как во время очередного поцелуя мой шар выскользнул из маминых рук и улетел. Я задрала голову и молча смотрела, как он поднимался все выше и выше, и как дрожала, словно хвостик, на ветру его веревочка, и как шар становился все меньше и меньше, пока вовсе не превратился в красную точку на небе. Я очень старалась не расстраиваться, но у меня защипало в носу. Интересно, куда улетел мой воздушный шар? Может, домой?

Обняв меня и пообещав купить мне сто миллионов других шаров, мама повела нас в наш новый дом. Дверь в здание была необычная — вращающаяся. Чтобы войти в дом, нужно было как будто прокатиться на карусели и при этом не забыть в нужный момент изловчиться и спрыгнуть с нее. В вестибюле за столом сидел строгий усатый мужчина в темно-синей форме и фуражке. Мама улыбнулась ему и сказала что-то на английском, показав на нас. Мужчина молча кивнул в ответ.

Мама не обманула: наша квартира была просторная, гораздо больше той, в которой мы жили в Москве. Но при этом она была абсолютно пустая, я бы даже сказала, голая. Из мебели у нас был только скрученный в трубочку красный ковер, который достался маме от каких-то нью-йоркских знакомых, и большой надувной матрас в спальне.

И больше ничего: ни кроватей, ни стола, ни стульев. Бабушки и Дедушки тут тоже не было. А Оли, Леши и Ляли и подавно.

Я подошла к окну — передо мной простирался Нью-Йорк. Этажи, окна, пожарные лестницы, красный, коричневый и серый кирпич домов. И крыши, крыши, которые уходили лесенкой под горизонт, одна немного выше другой, следующая еще выше. В конце концов все эти здания упирались в тонкую полоску неба, такую тонкую, что кажется, дай им еще немного кирпича, и неба не осталось бы вовсе.

Здания и вправду стояли так близко друг от друга, что я отчетливо видела девушку в доме напротив. Она сидела за столом, уткнувшись в книги, и нас не замечала. Папа сказал, что девушка, наверное, тоже студентка Колумбийского университета, как и они с мамой.

Хотя я и знала, что мы в Нью-Йорке, мои глаза все равно непроизвольно искали то, что я привыкла видеть из окна нашей квартиры в Москве: шпиль Московского университета, где училась мама, круглый купол цирка, куда мы часто ходили с папой, трамвайные пути.

Ничего такого здесь не было. Я вздохнула.

— Так, так. — Мама подошла к окну и обняла меня. — Не раскисать. Сейчас будем обедать. 

Пока мама хлопотала на кухне, папа расстелил посреди гостиной красный ковер и поставил на него картонную коробку. Теперь у нас был стол.

Я хорошо запомнила тот наш первый обед в Америке на картонном столе. Мы ели борщ, котлеты и пили яблочный компот.

Мама рассказала, что, как только она прилетела в Нью-Йорк, она первым делом побежала покупать кастрюли и сковородки, чтобы приготовить к нашему приезду домашний обед. Пусть у нас первое время не будет стола, решила она, зато будут котлеты. Потому что, как любит говорить Оля, в доме, где пахнет котлетами, хочется жить. 

До котлет у меня, правда, дело не дошло. После борща я заснула прямо на красном ковре, ведь в Москве в тот момент уже была глубокая ночь. Родители перенесли меня в спальню и уложили на надувной матрас. Хорошо, что я уже спала, а то мне было бы слишком грустно.

На следующий день мы проснулись рано, потому что еще жили по московскому времени. Там была середина дня, и Оля с Лешей сейчас, наверное, капали что-нибудь в пробирки в лаборатории или изучали под микроскопом своих микробов. Дедушка, скорее всего, копался в огороде в своей серой рубашке, пока Бабушка готовила обед. А Нью-Йорк еще спал, даже девушки-соседки не было видно в окне.

Мама сварила овсяную кашу, и мы снова собрались за нашим картонным столом.

— Сегодня мы поедем за мебелью, — объявила она и принялась помешивать кашу в моей тарелке, чтобы остудить ее.

— Здорово. А куда? 

— Чтобы ответить на этот вопрос, сначала я должна тебе кое-что рассказать.

И мама пустилась в длинный, запутанный рассказ.

— Давным-давно, когда Леша был молодой, такой, как сейчас мы с папой, — начала она и глотнула кофе, — у него был лучший друг, дядя Боря. 

— Ага.

— У Оли тоже была лучшая подруга, — продолжила мама. — Звали ее тетя Лена. Тетя Лена была очень умная и красивая. Еще она играла на пианино, танцевала, ходила по музеям и театрам. В общем, дядя Боря потерял голову.

— Как потерял? — ужаснулась я.

— Ну то есть он влюбился в тетю Лену. Потом они поженились, родили детей и уехали в Америку, в Нью-Йорк.

— Неужели сейчас случится какая-то трагедия, как в Бабушкиных сериалах?

— Не переживай, — улыбнулся папа. — Эта история со счастливым концом.

Мама отхлебнула еще кофе и продолжила:

— Прошло много лет, дети дяди Бори и тети Лены выросли и уехали учиться в университеты в другие города. И сейчас тетя Лена с дядей Борей продают свой большой загородный дом под Нью-Йорком и переезжают в квартиру в центре города, чтобы тетя Лена могла ходить по театрам и музеям.

— Ну а мы-то тут при чем?

— При том, что в старом доме остается много мебели, которая им больше не нужна. И они отдают ее нам.

Вот уж действительно — история со счастливым концом.

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в весеннюю мастерскую «Графический дневник: от идеи до зина» Елены Авиновой и Натальи Осиповой. Представляем работы победителей.

Конкурсное задание

Нарисуйте один день из своей жизни на одном развороте.

Анна Худякова

Любовь Афанасьева

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в зимнюю мастерскую «ДетлитРулит: курс молодого демиурга» Ирины Лукьяновой и Ксении Молдавской. Представляем работы-победители.

Конкурсное задание

Выберите один из двух вариантов завязки и кратко расскажите, о чем эта история: что случилось с героем, что ему пришлось пережить, чем все закончилось. Объем — не более 1000 знаков (не нужно писать рассказ, ограничьтесь кратким изложением сюжета).

1. Ваш герой (героиня) просыпается каждую ночь от шепота, который, кажется, о чем-то его умоляет, но не может разобрать, кто шепчет и чего просит. Расскажите младшему школьнику, что было дальше.

2. Ваш герой (героиня) утром смотрит в зеркало и не узнает себя. Расскажите подростку, что с ним случилось и чем все кончилось.

Ксения Романенко

Будет больше вишни

Этим утром было не до привычного разглядывания в зеркале прыщей. На голове выросли рога. Маленькие. Вот почему голова болела: не помогали ни бабушкин цитрамон, ни мамина йога.

Голову прикрыл кепкой. НатальИванна психанула, но он сказал, учитывайте новые тенденции в образовании, сами говорили: 2020-й изменил все.

К среде скрывать было невозможно. Рога выросли как у лося из краеведческого.

— Барон Мюнхгаузен! — воскликнула бабушка.

— Там вишневое деревце. Это как в кино про детей-мутантов. И у меня мутант. — Мама почти расплакалась.

— Говорила, надо было бросать курить.

Он хмыкнул, мама, оказывается, курила, а ему ни-ни.

— Вот это Бемби, — выкрикнул в классе Славян, и все заржали. Кони против лосей.

НатальИванна шикнула: нечего выдумывать, лучше бы так отнеслись к Стрелецкому бунту. И вроде даже подмигнула. 

В пятницу на рогах выросли листья. На выходных созрели вишни. Они с мамой и бабушкой стрелялись косточками между пальцев прямо в окно. Вдруг еще попадет в кого-нибудь. Будет больше вишни.

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в зимнюю мастерскую «ДетлитРулит: пишем сказки и истории» Ксении Молдавской и Ирины Лукьяновой. Представляем работы-победители.

Конкурсное задание

Прочитайте начало народной сказки из сборника Афанасьева и напишите свою сказку с таким началом (выберите одно из четырех). 

1. В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Иван-царевич; у него было три сестры: одна Марья-царевна, другая Ольга-царевна, третья Анна-царевна. Отец и мать у них померли; умирая, они сыну наказывали: «Кто первый за твоих сестер станет свататься, за того и отдавай -— при себе не держи долго!»

2. Жил один кузнец.

«Что, — говорит, — я горя никакого не видал. Говорят, лихо на свете есть; пойду поищу себе лихо».

Взял и пошел, выпил хорошенько и пошел искать лихо.

 3. Отслужил солдат свой законный срок, получил отставку и пошел на родину. Идет путем-дорогою, а навстречу ему нечистый. «Стой, служивый! Куда идешь?» — «Домой иду». — «Что тебе дома! Ведь у тебя ни рода, ни племени. Наймись лучше ко мне в работники; я тебе большое жалованье положу».

4. Жили три брата, два-то умных, а третий дурак; умные братья поехали в нижние города товаров закупать и говорят дураку: «Ну смотри, дурак, слушай наших жен и почитай так, как родных матерей; мы тебе купим сапоги красные, и кафтан красный, и рубашку красную». Дурак сказал им: «Ладно, буду почитать». Они отдали дураку приказание, а сами поехали в нижние города; а дурак лег на печь и лежит.

Людмила Луговская

Фламинго

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Иван-царевич; у него было три сестры: одна Марья-царевна, другая Ольга-царевна, третья Анна-царевна. Отец и мать у них померли; умирая, они сыну наказывали: «Кто первый за твоих сестер станет свататься, за того и отдавай – при себе не держи долго!»

К Марье к первой посватался жених из соседнего царства. Иван не удивился, ведь они давно друг другу нравились и мечтали свадьбу сыграть. 

– Что ж, Марьюшка, коли люб тебе царевич, так выходи замуж.

– Люб, братец, сам ведь знаешь.

Сыграли свадьбу пышную, все царство неделю гуляло, музыка и танцы не умолкали.

Вскоре посватался к средней сестре иностранный посол. Был он красив, статен, очень Ольге приглянулся. 

– Люб ли тебе этот добрый мОлодец, милая? – спросил у сестры Иван.

– Очень люб, – обрадовалась Ольга. 

Вторую свадьбу отыграли, и увез посол молодую жену в свою дальнюю страну. 

А к Анне, старшей сестре, никто не торопился свататься. Она славилась не только своей красотой, но и своенравием и смелостью, женихи ее побаивались. А Иван особенно свою старшую сестрицу любил, очень к ней сердцем прикипел. 

Вдруг одним пасмурным утром явился во дворец серый волк и сказал на человеческом языке, что хочет на царевне Анне жениться. Удивился Иван, но волка выслушал. Позвал Анну. Она как волка увидела – в ужас пришла. Волк был тощий, один бок облезлый, зубы жёлтые, под стать глазам. Осерчала Анна: как это волк осмелился свататься к ней, царской дочери? 

Иван даже спрашивать не стал у сестры, люб ли ей жених – и сам видел, что не нравится он ей совсем. 

Не хотел Иван любимую сестрицу неволить, но и волю родительскую тяжело ему было нарушить. Подумал он, поразмышлял, и сказал Анне:

– Коль не люб тебе волк, то не выходи замуж, заставлять тебя не буду. Но об одном прошу тебя, сестрица: не руби с плеча, не отвергай его сразу. Узнай его получше, дай ему шанс.

Анна только фыркнула, но с братом спорить не стала.

Иван сел в уголке, чтобы не мешать разговору, но сам решил беседу сестры с волком послушать, потому что любопытно ему было, о чем они будут говорить.

– Ну что ж, серый волк, давай вместо знакомства я тебе несколько загадок задам, – сказала Анна. – Посмотрим, как ты с ними справишься. 

Не испугался волк, только кивнул и уши чуть оттопырил, чтобы внимательно царевну слушать. 

– Вот тебе первая загадка. Что в мире звончее, чем рог егерей? 

– Людская молва, – почти сразу ответил волк.

– Молодец. Сейчас посложнее дам загадку, – Анна задумалась на несколько секунд. –Что острее терновых колючек?

Волк посмотрел куда-то вверх, как будто надеялся на сводах дворца прочитать ответ. Потом спокойно ответил:

– Голод. Я живу в лесу и знаю о голоде не понаслышке, особенно зимой.

Анна чуть прищурилась.

– Ишь, какой догадливый! Слушай тогда последнюю, самую сложную загадку.

Волк слегка наклонил голову.

– Что на свете глубже пучины морской?

Волк положил морду на лапы и наморщил нос. Было видно, что он напряжено размышляет. Наконец он сказал:

– Любовь глубже всех подводных глубин.

Анна закивала, заулыбалась.

– Ай да волк, ай да молодчина! Не ожидала, порадовал ты меня. Вижу, что загадки рассказывать ты здорово умеешь. Но скажи, зачем ты свататься ко мне придумал? Кто тебя надоумил?

Иван по-прежнему в беседу не вмешивался, но все слушал внимательно, на ус мотал.

– Никто не надоумил, сам так решил. Я ведь давно за тобой издалека наблюдаю, царевна. Очень ты мне нравишься, жениться на тебе хочу. И думается мне, что вместе нам будет веселее.

– Да как же мы веселиться-то будем, царевна и волк?

– А я не собираюсь волком на всю жизнь оставаться.

– Вот как? Уж не в человека ли ты превратиться собрался?

– Мне еще в детстве цыганка нагадала, что когда я встречу свою суженую, то обрету свой истинный облик. Но не человеком я мечтаю стать.

– А кем же?

Не успел Иван дослушать, в кого волк превратиться мечтает. Вызвали его по срочному делу в деревню на краю царства. Он сел на верного коня своего, и помчались они так, что только пыль из-под копыт клубами летела.

Через несколько дней Иван вернулся домой. Он ожидал, что застанет свою сестру Анну одну. Волка она, наверное, назад в лес отослала, думал Иван. Но сестры он дома не нашел, но зато по дворцу разгуливали два розовых фламинго. Шеи вытянутые, гордые, и ступали они осторожно, как будто боялись поскользнутся на гладких половицах дворца.

– Приветствую вас, прекрасные гости! – обратился Иван к фламинго. – Как вы оказались в наших холодных краях, ведь вы южные птицы? Я раньше о вас только в книгах читал.

– Иванушка, это ведь я, Анна! – ответила первая птица.

– А я раньше волком был, – сказала вторая.

– Аннушка… Сестрица… Что случилось с тобой, как же это? – воскликнул потрясенный Иван.

– Полюбила я волка, а он меня. Не думала, что это возможно – а оказалось, что ты был прав, когда просил меня сразу его не отвергать. И после этого мы оба обрели свой истинный облик, и оказалось, что мы фламинго.

– Да как же это возможно! Ты ведь моя сестра, царская дочь. 

– Ах, братец, ведь ты знаешь, как мне было тесно и душно во дворце, как не хотела я такой жизни. А теперь я свободна и счастлива. Позволь нам сыграть свадьбу, а потом мы полетим в далекие южные края, где живут другие фламинго.

Пригорюнился Иван, но грустил он не долго, потом что сам видел, что сестра его теперь счастлива. Скоро сыграли свадьбу, и опять все царство целую неделю веселилось.  И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало.

А после свадьбы улетели молодожены на юг. С тех пор они каждое лето прилетают навестить Ивана и сестер. А Иван часто машет в след пролетающим птицам и кричит им: «Если увидите мою сестру Анну, то передайте от меня поклон!»

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в зимнюю мастерскую «ДетлитРулит: продолжение следует» Ирины Лукьяновой и Ксении Молдавской. Представляем работы-победители.

Конкурсное задание

— Нет. Просто нет, и всё.

Напишите синопсис истории, которая начинается с этой фразы. Объем до 3000 знаков.

Настя Рябцева

— Нет, просто нет, и все! — 

Так на всё говорит моя бабушка.

А после этого печёт оладушки,

и все позволяет,

что до того запрещает. 

Например: 

— Бабушка, можно я пойду сегодня ночевать к Мирону? 

— Нет, просто нет, и все! Сегодня ночуешь дома.

А что у Мирона?

— Пижамная вечеринка.

— Иди. Только надень тёплые ботинки.

Так говорит бабушка.

Папа же говорит: 

— Да, без проблем. 

А потом требует: 

— Повтори снова…

— Пап, ты не слушал совсем. 

И я начинаю по новой.

А папа сначала молчит, 

а потом ворчит:

— Нет, это не годится. 

Зачем приносить в школу пиццу? 

Бабушка купит конфет. 

Иди завтракать, остывает омлет.

— А можно я поеду в поход с Темой и с Федей? 

Там они научат меня кататься на велосипеде.

— Конечно, да… Что ты сказал, я не расслышал?

— Ну, с теми, с которыми ты меня не отпустил кататься на лыжах.

— Все-таки нет. Это нельзя.

— Пап, ну мы же друзья.

Короче, лучше спрашивать у бабушки, чем у папы. 

А вообще, от тоски в нашей семье я иногда ложусь на пол

и просто смотрю в окно на голые кроны, 

пока на кухне варятся макароны. 

Мама уехала на месяц, но месяц уже прошел.

Папа говорит: «Не волнуйся, ей там хорошо». 

Ковид закрыл границы, нельзя заказать в школу пиццу, 

завтра мой день рождения. 

Мне 12 (завтра 13), и я читаю «Анну Каренину». 

В моем классе тоже есть девочка Анна, 

она вроде нормальная, но почему-то странная. 

Я смотрю, как ее рюкзак летит через рекреацию

и готовлюсь драться. 

Наши самые типа крутые парни Даня и Степа

прозвали ее за прическу Пучком укропа. 

Не то, чтобы мне так нравилась эта Аня, 

но мне доставляет страдания, 

когда я вижу, что кому-то специально делают больно, 

а я стою и смотрю, как покойник.

Мама уехала хоронить свою маму. 

Мама сказала бы мне, что я мог бы изменить все сам, но.

Сказала бы, что каждый может остановить насилие.

Но, мама, где мне взять смелости для этого усилия?

Я боюсь сам стать изгоем.

Когда я молчу, я за себя спокоен. 

Но над бровями, но под глазами 

будто вибрирует синяя стрекоза, и

копится моя злость, 

копится мой стыд, 

я говорю сам с собой: 

— Парни, без обид, 

но вы перегибаете палку…

— Тебе что, Пучка укропа жалко?

Ты, может, на нее запал? 

Тут он от хохота упал. 

Меня зовут Гриша, хотя я мог быть и Петей,

пока я в жизни только свидетель,

как мама с папой любят друг друга, 

но им сложно. 

Мама бы мир перевернула, 

но с папой это совершенно невозможно. 

Папа любит маму и сидеть дома, 

папа боится мира и грома. 

Мама защищает права в общественных организациях 

и на улице способна подраться, 

если кто-то обидел бездомного. 

(Папин брат говорит, что у нее не все дома). 

А мама говорит, что папин брат просто глупый, 

говорит, верить, что кто-то сам виноват, тупо. 

Меня зовут Гриша, я не умею кататься на велосипеде. 

Пока я в жизни только свидетель

того, как мои одноклассники любят издеваться

над теми, кто не хочет, как они, одеваться, 

над теми, кто не умеет им в лицо смеяться, 

над теми, кто пытается выделяться. 

Спасибо-спасибо, меня они не трогают:

я умный, тихий и немножечко робот, 

у меня всегда 5 по физике и по химии, 

я от всех могу откупиться ими. 

Никто не станет того обижать, 

у кого иногда можно списать.

Короче, я устал быть одним из свидетелей, 

которых больше 5 миллиардов на свете, и

я хочу стать действующим, хочу стать действительным, 

как Гарри Поттер, если бы он жил в Питере, 

если бы у него волшебства не было, 

а только в окне серое небо, и

кроны качаются, кроны качаются, 

мама, вернись скорее, без тебя у меня не получается

набраться смелости, перестать быть карасём, 

я не хочу быть свидетелем, нет, просто нет, и всё. 

Анастасия Корнилова

— Нет. Просто нет, и всё. Мы не пропускаем никого к драконьим пещерам, это абсолютно исключено!

Служба спасения драконов от принцесс и рыцарей бдительно следила, чтобы к их подопечным не пробрался ни один рыцарь и ни одна принцесса. Рыцари желали геройствовать, и победа над драконом казалась им идеальным воплощением героизма. Принцессы желали сбежать из-под опеки, довести дракона до умопомрачения капризами и бесконечным щебетом, чтобы потом согласиться покинуть его пещеру, только если дракон одарит их драгоценными камнями и золотом.

Драконы удерживали мир от гибели — выжигали чёрный туман, который периодически просачивался с Изнанки мира. Там, где туман прорывался, мир выворачивался наизнанку — всё живое погибало и становилось чёрными тенями в тумане. И даже когда туман, благодаря драконьему пламени, отступал, всё погибшее пропадало безвозвратно. Драконов было мало, поэтому гибель хотя бы одного из них могла сильно подорвать безопасность всего мира.

И всё равно находились желающие потешить свою удаль. Каждый считал, что только он, единственный и неповторимый, в силах справиться с драконом, а от гибели одного ящера большой беды не будет, остальные справятся за себя и того парня.

Поэтому отец Страйка нередко заворачивал обратно самых упорных героев, которые не ленились тащиться в Драконьи горы, чтобы прорваться сквозь кордон службы спасения. Работа была неприятная, но привычная.

Вот только в этот раз всё пошло не так. Рыцарь в красных доспехах смог проломить магическую защиту спасателя, серьёзно ранил его и прорвался сквозь проход. Страйк, тринадцатилетний мальчик, который принёс отцу обед, успел увидеть, как чужак исчезает в проходе, зачарованном от вторжения посторонних — Красный рыцарь ухитрился проломить обе линии защиты.

Страйк хотел бежать за помощью для отца, но тот убедил сына отправиться в горы, чтобы предупредить драконов о вторжении — миролюбивые создания очень плохо сражались, но могли успеть улететь, а там бы помощь подоспела — поднятая по тревоге служба.

Страйк, который часто бывал в горах с отцом, успел пробраться к пещерам раньше рыцаря, но не успел предупредить драконов — Красный рыцарь разлился чёрным туманом. Изнанка просчитала, что если напасть на драконов в их логове, есть шанс запереть их там и захватить остальной мир, переварив его и превратив в себя.

Ближайший дракон дохнул огнём, выжигая туман, но в том месте, где огонь и туман встретились, стоял Страйк. Его душу затянуло в туман, но дракон успел накинуть нить, по которой душа мальчика при счастливом стечении обстоятельств смогла бы выбраться обратно.

Страйк попал на Изнанку и, чтобы не раствориться в чёрном тумане, стал расставлять островки из воспоминаний — счастливых, радостных, грустных. Изнанка принялась активно поглощать эти островки, но вместе с этим стала исподволь меняться сама. К тому моменту, когда душа Страйка по драконьей нити вернулась в свой мир, Изнанка превратилась в живой любопытный мир и принялась «лепить» себя.

Страйку, которого Изнанка стала считать своим наставником, она создала новое тело. 

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в зимнюю мастерскую «Как переводить нон-фикшн: теория и практика» Игоря Мокина. Представляем работы-победители.

Конкурсное задание

Вам нужно перевести фрагмент книги Питера Акройда и приложить свой текст к конкурсной заявке.

Ксения Худадян

Питер Акройд, «Альбион»

Руины Ярроу сохранились и по сей день: каменные стены, окошки с мелкой расстекловкой, фрагменты резного камня. Над проемом стены, отделяющей алтарную часть храма, еще виднеется краеугольный камень, заложенный в год основания монастыря — 685-й. Ярроу насчитывал пару сотен монахов, считался крупной обителью и, по бенедиктинскому уставу, наделялся автономностью как дом молитвы и просвещения. Монастырский уклад отчасти сохранял черты родоплеменного строя: аббат, как правило, королевских кровей, правил братьями во Христе, как вождь своими соплеменниками. После его кончины власть переходила в руки одного из кровных родственников. Таким образом, в стенах церковного учреждения воспроизводился государственный строй Англии в целом. Латинское слово civitas, обозначавшее город как сообщество его обитателей, в свою очередь, применялось и к монастырям. <…>

Монахи Ярроу делили один дормиторий и трапезную, но Беде, как почитаемому толкователю Священного Писания и историку, выделили каменную хижину-келью для жизни и работы. Она располагалась к югу от основных зданий, между собором и рекой, и состояла из одной квадратной комнаты примерно три на три метра. Пространство для молитвы и размышлений отделялось деревянной ширмой. По другую сторону от ширмы, возможно, лежали рукописи, над которыми он работал. Беда, скорее всего, совершал богослужения всего суточного круга, однако нельзя с уверенностью сказать, что он наравне с другими монахами трудился в поле и на скотном дворе. Должно быть, в Ярроу имелся и скрипторий побольше, который Беда использовал для работы каждый день. Кроме него, еще несколько монахов трудились там над переводами, переписывали и украшали рукописи орнаментами и миниатюрами, подготавливая Слово Божие и поясняющие тексты для глаз избранного, набожного читателя. Отсюда, опять же, отчасти берет начало английская литературная традиция.

Монастырь и скрипторий служили, по более позднему, но меткому выражению короля Альфреда, «вместилищем знаний». В англосаксонской литературе сохранились свидетельства существования отполированных фолиантов с заглавиями, начертанными золотом, и обложками, инкрустированными драгоценными каменьями. Эти сокровища «из злата и виссона», с одной стороны, восславляли и толковали Слово Божие, а с другой, оказывали сильное впечатление на язычников, населявших Англию. Книги эти приобретали статус святынь: на Евангелие из Дарроу некогда лили воду, которую затем собирали для исцеления захворавшего скота. В стенах Ярроу появился на свет Амиатинский кодекс; на один лишь пергамент для него ушло 1550 телячьих шкур, а поднять сей фолиант можно было только вдвоем. Служил он не только текстом, но и реликварием или ларцом. Кроме того, книги порой обретали собственный голос: «Птичье перо нередко касалось моей бурой поверхности, оставляя на ней россыпь важных отметин…». Искусство иллюминирования, или дополнения рукописей орнаментами и миниатюрами, сближает английскую традицию с более широкой традицией западного духовного письма, в которой, в отличие от восточной, просвещению уделялось больше внимания, нежели внешним эффектам. Кожу для пергамента вымачивали в извести, мездрили ножами, а затем выглаживали пемзой. Для отбеливания в пергамент втирали меловой порошок, после чего разлиновывали и только потом пером и чернилами наносили узор и миниатюры. Сам скрипторий воплощал стремление «пренебрегать мирским» — концепцию священного писательского труда, которая сохранилась до двадцатого века и нашла отражение в образе «пещеры становления» английского поэта Уистена Хью Одена.

Однако мирское пробивалось и сквозь церковные тексты. Поля англосаксонских рукописей пестрят маргиналиями — рисунками и надписями — свидетельствующими о многообразии жизни вокруг. Внизу одной из страниц пространной поэмы «Andreas» о миссионерских путешествиях Святого Андрея куда-то бежит собака; на другой странице поэмы просматривается полустертое женское имя Eadgith (Эдит). На полях еще одной рукописи — целое послание: «Writ thus odde bet; ride aweg; Aelfmaer Patta fox, thu wilt swingan Aelfric cild». Означает это примерно следующее: «Писать вот так или лучше; уехать прочь; Эльфмер Патта, лис, ты выпорешь юного Эльфрика». Патта — учитель, а Эльфрик — ученик, которому поручили переписывать рукопись. Фраза «уехать прочь», возможно, отражает желание мальчика вернуться домой.

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в весеннюю мастерскую «Как писать о кино и сериалах» Антона Долина* и Егора Москвитина. Представляем работу-победитель.

Конкурсное задание

Вам нужно написать рецензию на фильм или сериал, вышедшие в 2021 году, и приложить к конкурсной заявке.

Марк Ситнер

Коллеги, добрый день. Посмотрел, наконец-то, «Дюну». И прежде чем я начну свой ideology rant, я хотел бы остановиться вот на чем. Кто такой Франкт Герберт? Американский мальчик, родившийся в 1920 году, все свои формирующие года проведший в эпоху Великой депрессии, после, отслужив шесть месяцев Второй мировой в инженерных войсках на флоте в качестве фотографа, комиссованный по здоровью. Уже сейчас внимательный ум может отметить, что одной из главных тем его жизни, не то что даже художественного пути, а именно жизни, будет статус героя. Кто такой герой? Почему он герой? Почему люди сражаются и умирают? Снятый спустя шестьдесят лет фильм также ищет ответ на эти вопросы. Но здесь нам необходимо привести ещё одну, последнюю, биографическую справку. В 1949 году Герберт вместе со своей женой переезжает в Калифорнию, где знакомится с психологом Слеттери (oh what an irony), который, в свою очередь, знакомит Фрэнка с учениями Фрейда, Юнга, Ясперса и Хайдеггера. Идеи Фрейда и Юнга в фильме видны вполне прозрачно, собственно, они являются двигателями сюжета, но об этом позже. Не имея возможности в течение короткой рецензии на фильм сколько-нибудь подробно остановится на философии Хайдеггера, отметим его ключевые идеи: вброшенность, то есть необоснованное ничем наше пребывание в этом мире, и Бытие-тут, то есть наше переживание мира, который нами воспринимается как данность. Эти идеи в фильме представлены самой планетой, безбрежной песчаной дюной с вечно бороздящими ее пески червями, буквально безликими хтоническими силами природы, беспричинно и необратимо пожирающими все живое на планете. Идея Ясперса об Экзистенции, бесконечной свободе человека, который, столкнувшись с рационально непознаваемым, совершает акт веры, легко обнаруживается в Поле Атрейдесе, который хоть и выглядит секулярным красавчиком, однако же, функционально выполняет роль пророка, ведущего и ведающего больше других, с одной стороны, с другой, являющийся контейнером (объектом) веры для народа Аракиса, который видит в нем своего пророка из Медины. Однако же, не будем превращать эту рецензию в бесконечный панорамный план песчаного океана, и посмотрим, наконец, на сюжет фильма.

Фильм открывается фразой «Сны — послания из глубин». Здесь уже заключены и идея Фрейда о том, что сны есть способ коммуникации с глубиной собственной психики — подсознательным, и идея Юнга о коллективном бессознательном, которое и определяет набор образов, доступных для представления в воображении индивидуального человека. 

После экспозиции, посвященной истории Свободных (freemen звучит тем комичней, что от лица men говорит Зендая, бравая воительница и живущая во снах Пола профетическая фигура, олицетворение судьбы и, шире, планеты Аракис в целом), мы переносимся в утреннюю залу герцога Атрейдеса, где нам показаны его сын Пол и женщина в неопределенном статусе (pourquoi il faut que elle est appelée une concubine? C’est le mot vraiment barbare et offensant) — «наложница», что звучит с излишним восточным колоритом. Собственно, оригинальное слово, скорее, «сожительница» (i.e. конкубина), звучит с характерным юридическим постсоветским привкусом, поэтому, увы, мы имеем герцога и наложницу, а ведь одно только сочетание этих понятий вместе в былые времена могло бы служить названием оперетты. Впрочем, к этому мы ещё вернёмся. 

Итак, мать — Джессика, сестра ордена Иезуиток, так сказать, и ее сын Пол завтракают. Затем мать приказывает сыну использовать Голос — способность Иезуиток, которая заключается в подчинении воли другого человека посредством своего голоса. «Скажи мне дать стакан воды», — говорит мама. Очевидно, что это первое испытание и что именно этому — обретению своего голоса (ах, этот романтизм) — и будет посвящен весь фильм. Конечно, как и положено, Пол приказывает, но он ещё не вполне овладел этой способностью, поэтому его желание исполняется лишь наполовину, и за стаканом ему приходится протянуть руку. Я хотел бы остановиться на этой сцене подробнее, потому что она, как голограмма, содержит в себе весь фильм и высвечивает основные идеологические линии напряжения. Во-первых, мама даёт стакан воды сыну и, хотя, безусловно, придет время и для обратного действия, однако же, культ молодости берет свое. Сын приказывает матери, а она хочет этого приказания, но не получает. Qui charmant! Как будто бы римские «нравы предков» вновь воскресли в наш просвещенный век. Во-вторых, Голос. Ох, как будто бы огонь с герба Ордена Иезуитов жжет меня, чтобы я рассказал вам историю Игнатия (ignus — лат., «огонь») де Лайолы, основателя ордена Иисуса, однако же, я удержусь. Отмечу лишь, что подобно слову писания, наставляющему грешников, Голос — есть нечто вроде гипнотического воздействия. И это не случайно. Голосом пользовался Яхве на горе Синай, Мухаммад голосом передавал слова Аллаха. Голос — есть нечто сугубо человеческое, производимое нашим телом, то есть являющееся отдельным от сознания и мозга (в отличие от глаз, сетчатка которых есть кора полушарий), другими словами, голос — одновременно и часть внешнего мира, как звуковая волна, и часть внутреннего мира — как интенция человека. Впрочем, нам пора отправляться дальше. 

Если дорогой читатель столь терпелив и искушен, что дочитал до этого предложения, следует это, безусловно, вознаградить. Оставим метафизические аспекты мира «Дюны» и перейдем к сугубо материальным вещам: экономике и технологиям.

Первое, что бросается в глаза, это спектакулярность технологии звуковых щитов. Кого они вообще спасли в этом фильме? Кажется, что ко второй трети повествования каждый удар наносит критический урон, и баф защиты от «быстрых» ударов не засчитывается. В итоге Джейсон Момоа, играющий Дункана Маклауда, рубит всех на куски, несмотря ни на какие щиты. Хотя в начале фильма было заявлено, что только дробящий удар проходит через эту броню. Понятно, что это реализация технологии лат из XIV века, когда рубить или колоть рыцаря не имело смысла. Однако, в итоге вся технология выглядит рудиментом, потому как все противники Атрейдесов ее легко обходят. Сказав о недостатке, стоит упомянуть и достоинства. Вообще, по-моему, лучше всего у Вильнева получаются две вещи: панорамные виды природы и летящие на их фоне вертолеты. Подобно гадюкам, черные вертолеты в Сикарио скользили по мексиканской пустыне, неотвратимо настигая пикапы-жуки. Здесь метафорика технологии как продолжения природы достигла своей окончательной формы: вертолеты-стрекозы, их звук, вообще все сцены, которые с ними связаны — это сильнейшее впечатление фильма. Есть, однако, в произведении и фантастическое допущение. И оно играет центральную роль в идеологическом посыле. 

Речь о технологиях фрименов. Откуда у них промышленные товары, в, простите, товарных количествах? Пластик, металл, конденсаторы для колотушек? На этой планете нет промышленности за пределами добывающих факторий, к которым фримены не приближаются и этого же требуют от колонизаторов. Ох, эти люди пустыни. За фильм вы не один раз услышите: «Это сила пустыни», «это путь пустыни», «это пустыня». 

Пропуская все аттракционы фильма, а их немало, напоследок, остановимся на последней значимой сцене фильма. После гибели всех Атрейдесов, в результате интриг и предательства Пол и его мать оказываются в пустыне, где, сюрприз, находят фрименов. После первоначальной конфронтации фримены соглашаются провести чужаков до своего убежища. Однако же, не тут-то было. Правая рука лидера, будучи побежденным в изначальной схватке, требует сатисфакции. Ах, эти руссоистские благородные дикари, свободные от всяких зол цивилизации (кроме промышленности). Право слово, сколько благородства, какие необычные, но, без сомнения, возвышенные ритуалы, вроде кровной мести и плевков в знак уважения. Вообще, этот троп, кристаллизованный в опере Рамо «Галантные Индии», давненько не захаживал в наш просвещенный мир, все-таки интерсекционализм блюдет постколониальную тематику. Но Вильнев — гений, клетка, а поэтому ему можно, клетка. Да и к тому же арабы белые, согласно цензу США 2020 года, так что, вроде как, прилично.

Итак, rite de passage юного Пола. После того как Зендая даёт герою нож из зуба пустынного червя, Пол понимает, что его судьба — это стать одним из фрименов. Вообще кинжал — это главная инсигния в фильме, это, в сущности, обещание императорской власти Пола. Ценой обряда посвящения является смерть благородного дикаря. Обагрив руки в первый раз в своей жизни, став мужчиной и герцогом по праву крови, Пол идёт вместе с матерью навстречу судьбе — в поселение людей пустыни. На этом заканчивается первая часть «Дюны». В рамках целого произведения мы остановились на 2 сцене 2 акта — герой перешёл в мир неизвестного и доказал свое право на место в нём. 

Завершая, я бы сказал, что с большим удовольствием посмотрел бы фильм про маму Пола. Ее фигура полна противоречий, она находится между долгом и чувством, между своими детьми, между своим будущим и прошлым. На ее фоне постмодернистский отец «я все понимаю, делай как хочешь» Лето выглядит карикатурой из букварей для гендерно-нейтрального воспитания. Он живой, весёлый, понимающий и рассудительный. Это, безусловно, достойный набор качеств, но абсолютно недостаточный, для того чтобы жить в мире «Дюны». Вообще, такое чувство, что карт-бланш на колониальную тематику был выкуплен продюсерами у феминистского лобби — такие фразы как «такая сила, и в каком-то мужчине», «прощай, юный мужчина» в устах главной Иезуитки создают впечатление, что в итоге окажется, что и нет никакого императора, и не было никогда. Это мудрый совет матриархов управлял империей все это время. С этой точки зрения можно представить идеологическую сверхзадачу фильма — рожать мальчиков все-таки можно, но воспитывать их должна мама. И такому избранному уже, конечно, можно доверить единоличную власть как в семье, так и в империи. 

P.S. Один дорогой друг спросил меня: а что же такое бык, образ которого появляется в фильме в линии отца Пола? В терминах самого Пола, бык — это страх, который убьет тебя. В рамках истории рода Атрейдесов победа над быком — это цена, которую деду пришлось заплатить за свое право быть герцогом. Символично, что последнее, что видит Лето, отец Пола, перед самоубийством — это голова быка, висящая над ним.

*Признан иноагентом на территории РФ

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в зимнюю мастерскую «Литмастерство: Основы» Анны Линской и Дениса Банникова. Представляем работы победителей.

Конкурсное задание

Вам нужно написать небольшой этюд и приложить его к конкурсной заявке. Считается, что три самых сложных задачи, с которыми может столкнуться писатель: постельная сцена, спортивный эпизод и прием пищи. В своем этюде решите одну из них.

Объем до 2000 знаков с пробелами.

Мария Хазова

— Я готова к любым взаимодействиям с тобой, солнце.

— А твой муж не против?

— Буду главным бенефициаром, — ухмыльнулся Даня.

— Ладно, тогда я хочу потрогать твой нос.

Вера приблизила лицо.

— Боже, какая же горбинка, — простонала Алена, не находилось слов, язык пересох, а хотелось говорить про горы и выступы и что-то еще географическое: у каждого на лице личная скала, Вера — типа Гвинеи с экватором в районе живота.

— Хочу трогать живот.

— Я же сказала, к любым… О-ох…

— Пальцы не слушаются, это корни дерева, мы деревья.

— Ты какое дерево?

— Я тутовник. На мне шелкопряды, вот паутинки, трогай — вся кожа в них, соткем шелк, давай будем обе в шелках, да, гладь мои волосы, они струятся по-настоящему, как «Шаума». Волосы — это маленькие червячки, которые растут из-под кожи.

— А у меня из-под кожи растет грудь.

— А у меня соски как горошинки.

— А можно?..

— К любым…

«Ореолы. Какое хорошее слово. Мягкость».

— Сфера груди — это воплощение купола небосвода, она заполняет собой все пространство, и сосок указует путь к…

— Путь к Данилу, погляди, какие у него зубы, нам их нужно…

— Да, нужно!

— Давай ты отсосешь ему?

— А ты не против? — Вместо ответа к Алене протянулась рука. — Какие красивые вены! — Рука наклонила ей голову. — Ого, и здесь они! Это как сплетения виноградных…

— Давай!

«Это первоначалье жизней, вот стержень мироздания, это должно быть записано на всех скрижалях — прорастание пениса в глотку — самое закономерное счастье, обоснованное существованием тутовых шелкопрядов и жен с сиськами. Сиськи — это круто, жалко у меня так и не выросли. Интересно, сильно ли обвиснут после рождения детей? А растяжки будут? Блин, а у меня будут?»

— Не останавливайся, прошу!

«А у меня член во рту. Мужа подруги. И я чувствую языком вены на нем.  Как-то странно. Краски бледнеют. Все, что ли, просто минет? Ну да…»

— Кажется, пора съесть догонки, да?

— Ууу.

— Что «уу»?

— Это она согласна, просто с членом во рту говорить неудобно. А я научился понимать речь посредством крайней плоти.

— Ну и дурак.

Каргина Дарья

Оля с детства не выносила жареный лук. Она могла почувствовать его запах, ещё не войдя в квартиру, и отказывалась есть то, в чём замечала его присутствие. Мама готовила без лука, но всё равно делала луковую поджарку и ставила в пиале на стол, чтобы остальные «нормальные люди» могли добавить её в свою тарелку. В семье, как назло, лук любили.

В школьной столовой Оля заранее уточняла, есть ли в пюрешке с котлетками лук. Если он был, покупала на обед сникерс. А однажды попросила у соседки по парте ластик и когда сдувала с тетрадного листа крошечные ошметки, учуяла знакомый отвратительный душок. После этого носила в пенале только фигурные ластики с фруктовыми ароматизаторами.

В кафе и ресторанах ей приходилось долго изучать меню и просить «что-то без лука». Это не сильно портило жизнь, но Оля расстраивалась — вокруг посмеивались. Отчего-то аллергию на молоко или орехи люли уважали, а за лук готовы были бороться до последнего. «Да ты даже не поймешь, что он там есть! Вот, попробуй пирожок. Ну, лук же можно выплюнуть!»

Единственным человеком, который принимал её странности, была бабушка. Перед Олиными приездами она успевала сварить и испечь батарею блюд без лука, хотя, вообще-то, рецепты предполагали его наличие. 

— Себя, Олюшка, надо ценить и уважать, — говорила бабушка, поглаживая шершавой рукой Олино плечо, пока та уплетала суп. 

Суп был простеньким, но каким-то уютным. Как и всё вокруг — герань на подоконнике, вафельные застиранные полотенчики, полупрозрачный тюль в цветочек, сквозь который мир в окне выглядел безопасным, бабушкины халатики на пуговицах.

Потом с Олей случился университет, переезд в студенческое общежитие и соседки, которые, как казалось Оле, жарили лук сутками напролет. Коридор общаги будто бы пропитался луком. Оля назло заваривала вонючие дошираки. 

В конце первого курса Оля впервые с начала учёбы вернулась в родной город. Предупредила бабушку и с вокзала поехала к ней. Бабушка открыла не сразу, долго не могла управиться с задвижками и цепочками, звенела ключами. Увидев Олю, заплакала и засуетилась вокруг. 

В коридоре стопками лежали какие-то пыльные вещи. Оля удивленно оглядывалась. Всё было знакомым, но находилось словно не на своём месте. Книги сгрудились на табуретке в кухне, кастрюли невпопад стояли на тумбе, герань засохла, а тюль сбился в одной части окна. Вместо халатика бабушка надела старые штаны и свитер не по размеру. Да и не по сезону — на улице звенело лето. 

— Ох, очки опять куда запропастились, — причитала бабушка, — Олюшка, достань тарелку, я тебе супчик налью.

Оля открыла шкаф над раковиной. Очки лежали на блюдце.

— Ба, да вот же они.

— Где? Это мои разве? Не пойму что-то. Вроде бы мои, и как только попали туда. 

Бабушка загремела крышкой кастрюли, наполнила тарелку до краёв и поставила перед Олей. 

— Я помню, ты мой супчик-то всегда любила. Ну, что же ты, с дороги голодная небось.

Оля боялась моргнуть. В глазах щипало, а горло перехватило и тянуло вниз. Она водила ложкой — в бульоне плавали ленточки жареного лука.

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в зимнюю мастерскую «Проза для начинающих» Ольги Славниковой. Представляем работу-победитель.

Конкурсное задание

Напишите текст на тему «Обычный человек и совершенные люди (существа)» объемом до 3000 знаков с пробелами.

Алина Емкужева

23:08. Сел в такси. Водитель спросил, куда ехать, я сказал, в аэропорт, и мы поехали. Я обернулся: больница сияла желтыми огнями в резных башенках, как будто внутри нее пылал ад, стараясь вырваться наружу. Я зажмурился. Последний образ, что отпечатался на обратной стороне моих век, — мать, машущая мне на прощание.

00:02. Машина остановилась в аэропорту. Я не хотел выходить, но и не хотел оставаться. Таксист зло прищелкнул языком и потребовал плату. Я видел, как мать ему платила, и сказал, что денег у меня нет.

— Нету так нету, — ответил он.

Я пытался объяснить, что денег у меня нет, а не нету, но он не стал слушать. Я знаю, что мать ему платила, поэтому он так быстро уехал.

00:10. В здании аэропорта даже в такой час много-много людей. Они все спешат, отчего мне кажется, что я тоже должен спешить, а то, что я не спешу — неправильно. Я поспешил к стойке регистрации и чуть не споткнулся. Очередь. Девушка в темно-синей жилетке с красным платком на шее улыбнулась мне своим красивым красным пятном — под цвет платка. Ваше имя? Паспорт? Билет, пожалуйста. Ногти вишневые. 

01:34. Мы шли по трапу, как будто в очереди в больничную столовую. Или как осужденные под конвоем, обреченные на вечную несвободу. Скоро самолет взмоет в воздух, зависнет там на какое-то время, а небо будет двигаться назад, и так мы попадем домой. Кресла удобные. Слева толстая женщина с мягкими на вид волосами, справа — иллюминатор.

01:50. Я смотрел, как мы отрываемся от земли.

02:02. Мы летим! Огоньки все отдалялись, и я вспомнил о том, как мама махала мне рукой, такая маленькая на фоне огромной кричащей больницы, боже, надеюсь, она ее не проглотила, ведь она такая маленькая, а больница такая большая. Двигатель. Двигатель горит. Я вскочил и начал кричать. Все повернули ко мне свои головы, и толстая женщина тоже. Огонь как будто омывал металл. Люди завопили.

02:05. Это не могло быть землетрясение, потому что мы были в воздухе. Толстая женщина сидела с краю и поэтому упала. Она заплакала и не хотела вставать. Ее подняли и усадили на место. Меня начало тошнить, я уцепился за подлокотники мокрыми руками, но тряска не прекратилась. Я открыл рот, чтобы зубы не стучали, но не выдержал и закричал. Другие тоже закричали. Что было в 00:31?

02:10. Я сказал, мне надо в туалет. Туда нельзя, туда нельзя, мы падаем! Я закрылся в кабинке, меня стошнило прямо на пол. Не мог же я блевать под ноги своим соседям. Я никак не мог вспомнить, что было в 00:31. Самолет накренился, я не удержался и больно ударился плечом о стенку. Не смог встать, ползком выбрался в салон.

02:13. В салоне было холодно: мой иллюминатор разбился, и всех засосало туда. Много красного. Никого не осталось, кроме меня. Я выглянул в целое окошко, меня тоже хотело засосать, но я крепко держался, в окошке увидел землю, она приближалась, но как-то неправильно, ее всю мотало, переворачивало. Вот она справа, а не снизу, как должна быть, но пытается вернуться вниз, но все равно ползет вверх через правое плечо, как меня учили на танцах. Что было в 00:31. Что было в 00:31. Я кричал.

02:15. Земля и небо поменялись местами. Я зажмурился. В 00:31. ВАШ РЕЙС ОТМЕНИЛИ. ВАШ РЕЙС ОТМЕНИЛИ. Я знаю, пожалуйста, я не хочу туда, где дядя и брат. СОЖАЛЕЮ.

00:31. Билет, пожалуйста. Ногти вишневые. О нет, сожалею, но ваш рейс отменили. Разве вас не предупредили? Я позвоню вашей маме и попрошу забрать вас, хорошо?

02:16. Ничего, дорогой, у всех нас бывают тяжелые дни. Прими свои таблетки. Уборщик вытирал рвоту. Девушка с красным платком тряслась. У всех нас бывают тяжелые дни, и иногда мне кажется, что это хорошо, ведь это значит, что мы живые, а если мы живы, то потом может быть и легкий день, и он оторвется от земли, как самолет, и никогда не упадет, потому что мой рейс отменили.

В конце 2021 года в Creative Writing School проходил конкурс на получение стипендий в зимнюю мастерскую «Масштабируй это: разрабатываем концепцию Young Adult романа» Марины Козинаки, Ольги Птицевой и Александры Степановой. Представляем работу-победитель.

Конкурсное задание

1. Написать короткий рассказ (до 5000 символов с пробелами), где тема конфликта отцов и детей обретает неожиданное воплощение. Можно использовать жанровые, стилистические и языковые инструменты. Чем оригинальнее получится финальная концепция, тем лучше.
2. В свободной форме отметить точки роста рассказа в роман. Какие линии сюжета могли бы развиться в крупную форму? Каких героев вы бы добавили, какие конфликты углубили. Рассказать об этом в эссе до 2000 символов.

Объем до 5000 знаков с пробелами.

Ерофеева Ольга

— Отнеси бабушке попить.

В небольшую кружку я набираю из крана свежей, прохладной воды.

— Почему не оставить ей воду в бутылке?

— Ей не нравится пить тёплую воду.

После того как бабушка перестала ходить и теперь только лежит на кровати, мама приезжает к ней каждый день по два раза. Делает и даёт поесть, сажает на ведро, разговаривает, убирает в доме. И это с учётом того, что у мамы есть работа, своя жизнь и свой дом, где так же нужна хозяйская рука.

Я несу кружку и ставлю на стул. На нём уже инородным объектом расположилась пепельница: после еды бабушка успела закурить.

Оттого, что бабушка курит в доме, находиться в нём невозможно. Вначале запах чувствуется не сильно. Зато после ухода всё воняет сигаретным дымом: от штанов до волос.

Раньше бабушка выходила курить на улицу. Теперь это невозможно. Как и невозможно старому человеку избавиться от привычки.

— Глаш, ты прополола картошку?

— Нет, мам, не успела.

Бабушка что-то недовольно бубнит в зале.

— Огород зарос, — тяжело вздыхает мама, смотря в окно. — Был бы Димка, помог. Ты пойди с бабушкой, что ли, посиди, а то ей скучно днями тут одной.

Мама берёт таз с грязными вещами и выходит на улицу.

В зале накурено. Сквозняк не спасает от едкого запаха, но я, понимая, что одежду всё равно придётся стирать, стойко терплю и сажусь в кресло. Смотрю в телевизор, словно там показывают что-то интересное, хотя идёт какое-то глупое шоу про детективов.

— Чего фильмы не смотришь?

— Ай, надоело. — Бабушка надрывно закашливается, так, как умеют только заядлые курильщики. — Всё уже пересмотрела. Показывают ерунду какую-то. И повторяют ещё.

Я молчу. Может, предложить бабушке старый планшет с интернетом? Но что она будет смотреть? Шоу Дудя? Или стендапы? Или смешные видосики про котиков? Или людей, которые ходят и живут, пока она тут лежит и не может без чьей-либо помощи справить нужду?

— Лена, иди сюда! — Маму глухо слышно с улицы, но я цепляюсь за любую возможность убежать.

— Сними высохшие вещи, а то сложить их некуда.

Я торопливо, но аккуратно снимаю с проволоки постиранные тряпки. На пеньке стоит таз с другими мокрыми, полоскаемыми тряпочками.

— Чего руками стираешь? Машинка ж есть.

— Бабушка не разрешает часто стирать в ней. Я в выходные её включаю. Да тут мало. Я быстренько.

— Тяжело же.

— Ну да.

Мама просто соглашается и продолжает полоскать, выжимать, вешать бельё.

Я отправляюсь на ревизию в огород. В парнике сидят огурцы и помидоры — зелёные и крепенькие. В другом конце огорода — горох, который поспеет только где-то через месяц.

— Там, за домом, клубнику посмотри, может, найдёшь пару ягодок, — кричит мне мама. Она закончила полоскать-выжимать-вешать и идёт к бабушке. Снова работать.

За домом я действительно нахожу пять ягодок клубники.

Заходя в дом, я слышу, как бабушка стонет. Громко, протяжно, болезненно. Её «ой-йо-ой-й» разносится по всему большому дому и вылетает на улицу, словно тот же сигаретный дым. Только стоны быстрее рассеиваются и не оставляют после себя въедливый запах.

— Больно! Что ж ты так хватаешь! Аккуратней! Ш-ш-ш.

— Ну прости, — пытается извиниться мама. — По-другому не получается тебя взять. Неудобно одной.

Бабушка ругается на маму. Ругается и недовольно бурчит. Шипит и поскуливает от боли. Мне вроде и жаль бабушку: она тут одна, прикована к кровати, зависит от людей, не может на себя положиться от слова совсем. Она обижена не только на мир, но и на родных, которые помогают всеми силами, жертвуют и своим временем, и здоровьем. Причём не только физическим, но и моральным. Уже на протяжении года я вижу, как устаёт мама, как её удручает это каждодневное приедь-помой-приберись-покорми.

— Всё?

— Подожди… Всё.

Теперь обратный процесс. Под бабушкиным весом кровать протяжно скрипит и стучит о стену. Бабушка на весь дом воет:

— У-у-у, как же больно! Ы-ы-ы.

Иногда мне кажется, бабушка больше играет на публику. Чтобы её пожалели, проявили сострадание к её положению: старая женщина без возможности ходить, одна, в четырёх стенах. И дети её не понимают, не поддерживают.

Мама заходит на кухню и видит на столе три клубнички.

— Чего не съела?

— Это тебе, — коротко отвечаю и как могу ободряюще улыбаюсь.

— Спасибо. — Мама закидывает в рот сразу все ягоды. — Ну что, пошли?

Мама переобувает балетки, берёт пакет и солнечные очки.

— Мам, мы пошли.

— А огород?

— Что огород?

— Когда прополешь?

Я замерла перед зеркалом, рассматривая свои карие глаза и кривые брови, только чтобы не глядеть на препирательства, не запоминать.

— Когда время будет.

— До конца недели надо сделать, — безапелляционно заявляет бабушка. — А то потом есть будет нечего.

— Ничего страшного. Купим, если что.

— Конечно, купит она. — Краем глаза замечаю, как перекосились бабушкины губы. — Ладно, идите.

Мы выходим в обеденный летний жар, который по сравнению с домашней прохладой кажется слишком давящим. Мама молчит. Но пройдя мимо трёх домов, наконец говорит:

— Если, не дай боже, со мной будет так же. Не надо за мной смотреть. Лучше отдай куда-нибудь.

Я киваю, но уже от этой мысли мне больно. Внутри крутит и сжимает от жалящего понимания: а ведь всё может быть.

Отрывок из заметок активиста Общества любителей естественной грязетерапии за 189* год

Зима — время ожидания.

Имейте в виду, когда с неба крупными хлопьями валится снег, я радуюсь ему куда искреннее, чем все эти любители лыж, санок и снежных баб. Их радость — эфемерна и основана на сиюминутной эмоции, моя — стабильна и полагается на расчеты. Для хорошей грязи к марту толщина снежного слоя требуется не менее аршина. С удовлетворением я окидываю взглядом добротные, высокие, крепкие сугробы, подобно какой-нибудь рачительной хозяйке, любующейся на запасы муки и круп в своей кладовой. Признаться, иногда не могу сдержать радостной улыбки, представляя, как все это, замороженное природой до времени, вернется обратно к своему, так сказать, естественному состоянию, хе-хе… Да-с, будет потеха…

А в морозные сухие дни, которые мне, к слову, совсем неприятны, тоже есть занятие — я обычно устраиваю смотр своей обуви. Чрезвычайно важно, чтобы все было готово к новому сезону. Не без гордости могу сказать, что в моей коллекции есть почти все, что может понадобиться: от итальянских замшевых штиблет до тех каучуковых сапог, какие обычно носят рыбаки. Тут от настроения зависит, знаете ли, хотите ли вы растянуть время и насладиться процессом весеннего слияния с природой по-эстетски (тогда рекомендую загородную прогулку и сапоги), или же, так сказать, скоро и чувственно (для нетерпеливых: достаточно штиблет и ближайшей лужи).

Так вот-с, когда, наконец, в марте, под действием нашего благословенного светила, с крыш начинается капель, сердце мое начинает биться, как птица. Я в такие дни весь трепещу. Верите ли — среди ночи могу проснуться. Началось!

С замиранием сердца я спускаюсь во двор. Вот оно. Дороги покрыты слоем совершенно расслабленного, приобретшего уже нежный полупрозрачный подтон покрова, напоминающего тающий, смоченный водой сахар, как когда Анна Ивановна делает помадку для куличей. Если же снег предварительно был густо посыпан дворником слоем желтого песка, то он поначалу приобретает вид стертой в крошку узбекской халвы, в которую очень приятно проваливаются ноги, иной раз даже и по колено, но тает быстрее помадного, а на следующий день сама текстура его становится шелковистей и напоминает уже, скорее, жидкое блинное тесто.

Я в волнении возвращаюсь обратно — переобуться. Есть у меня специальные башмаки на этот случай. С виду они совсем обычные. Фокус в том, что у самой подметки есть тонкие трещинки, о которых в сухую погоду вы и не узнаете. Но попробуйте пройти в них в слякоть — о, это совсем особое удовольствие! Сначала влага подбирается только к подошвам и как бы слегка освежает их. Постепенно в процессе ходьбы свежесть подбирается, подбирается… и охватывает, наконец, всю ногу.

Необыкновенно бодрящие ощущения! А какая польза для здоровья!

Сие развлечение, однако же, требует подготовки в течение как минимум года. Новичкам я бы рекомендовал начать с постепенных заходов в теплые, илистые, хорошо прогретые солнцем лужи в шерстяных носках…

О том, что Лене изменяет муж, сообщили, как водится, добрые люди.

Пятничным вечером, когда она покоряла очередную интервальную тренировку на беговой дорожке в клубе, позвонила Рита.

— Твой мужик сосется с силиконовой цацей в Иглубаре, — заявила она решительно.

— Что? — Лена не поняла ничего и, продолжая бежать, прижала наушник пальцем.

— Твой лапает белобрысую цацу в Иглубаре, — повторила Рита, не терпящая размытых формулировок.

— Что за бред? Ты уже размялась парой маргарит? — Лена была уверена, что такая информация ее, Елену Ковалеву, касаться не может в принципе.

— Твой. Муж. Алексей. В Иглубаре. С бабой. Не с тобой, — отчетливо и терпеливо пояснила Рита. — Я сейчас тоже тут, с морячком своим.

Иглубар на Красносельской Лена знала отлично. Это было романтичное местечко на крыше лофтового здания с отдельными прозрачными шатрами и видом на закат.

Беговая дорожка стала крутиться слишком быстро. Или Лена перестала успевать за ней. Или у нее сбилось дыхание. Она сбавила скорость.

— Сидели мы в нашем иглу, потом вышли на воздух пофотаться, — продолжала Рита. — Смотрю, а в дальнем шатре парочка, и мужик на кого-то похож. Пригляделась, а это твой. Помню, ты за обедом говорила, что он в Питер должен вечером лететь?

— Да, — ответила Лена, сойдя с дорожки и пытаясь начать дышать.

Дышать не получалось. 

— И что, уехал в аэропорт?

— Да. 

— Ну-ну. — Рита помолчала. — Слушай, я думала, звонить тебе или нет. Но потом решила позвонить. Полагаю, ты хотела бы это знать.

Лена не ответила. Ей почему-то казалось очень важным именно сейчас вернуть контроль над дыханием, но легкие не повиновались. Не повиновались ей, которая пробежала не один полумарафон! «Беда сдавила грудь», — говаривала ее бабушка. Капец, так, оказывается, бывает. 

— Хочешь, я пойду им всю малину испорчу и рожу ее своим френчем расцарапаю? 

— Не надо.

Они еще помолчали.

— Я их сфотала, если что. Сейчас пришлю. Кстати, она страшная дико, даром что в туфлях Prada. Ничего натурального, сама увидишь. И на что только мужики ведутся? — вздохнула Рита. — Ладно, давай, я попозже позвоню. Только не топись.

Лена стояла рядом с дорожкой и смотрела на движущееся полотно. Черная в разводах резиновая лента яростно вращалась, каждые несколько секунд являя один и тот же небольшой щербатый дефект на краю. Здравых мыслей не было, а те, что появлялись, одна безумнее другой, хаотично утекали, словно накручиваясь на полотно.

Он пьян, невменяем, потеря памяти? Все бывает. Это же Леша, мой Леша, прямой, веселый, открытый. Может, Рита ошиблась и приняла за него кого-то другого? Точно нет. Может, она все это выдумала? Теоретически могла. Но зачем? 

Они не были подругами, скорее коллегами-конкурентками в том, что касалось красоты, стиля и амбиций. По этим пунктам девушки давно и прочно делили первое место во всем инвестблоке. Обе выглядели безупречно, работали профессионально и не терпели рефлексии. Но если Рита была стремительная и перла вперед, как бульдозер, то Лена отличалась спокойствием и логикой. Когда бралась за что-то, сбить ее было нельзя. В такие моменты светло-серые глаза ее сосредоточенно темнели, превращаясь в цвет мокрого камня, а профиль упрямо заострялся под ровной челкой.

Поначалу между ними вспыхивало соперничество, но постепенно стало ясно, что оно ослабляет их обеих. В серпентарии офисной борьбы выгоднее было сотрудничать. В итоге получился своеобразный соревновательный тандем, их даже начальник стал называть — «лед и пламень».

Телефон на подставке тренажера замигал зеленым огоньком, сообщая о доставленных фотках. Смотреть совершенно не хотелось. Фотки можно и нафотошопить, если очень постараться. Лена и сама это умела. Могла ли Рита так поступить? Нет, твердо сказала себе Лена, Рита, конечно, стерва еще та, но подлости делать не станет. И взяла телефон.

Фото ясно показали, что это точно Алексей, снят только что, обнимается с кралей в Prada вполне добровольно и даже не пьян.

«Как дела?» — написала она мужу.

«Сижу во Внуково, рейс задерживают», — ответил он очень быстро.

Лена, наконец, заставила свою грудную клетку расшириться, шумно выдохнула, одновременно поняла, что поджимает в кроссовках пальцы ног, как делала в детстве, чтобы не заплакать. Огляделась. Вокруг все было, как прежде. Так же гремели тренажеры и пыхтели люди, гудели кондиционеры и стучали штанги, но все было иначе.

«Беда сдавила грудь, — говорила бабушка, которая получила младшего сына в цинковом гробу из Афгана, — а ты ноги-то переставляй, переставляй помаленьку. Так и пойдешь».

Лена и пошла. «Если бабушка выдержала, я точно выдержу. Это у нее была беда. А у меня так, банальщина. И почему я думала, что этого со мной не случится?» Она закончила тренировку, проплыла десять бассейнов и привела себя в порядок. Когда выходила из клуба, получила сообщение от мужа: «Рейс отменили, мой вопрос перенесли на следующий четверг, еду домой».

Она открыла дверь квартиры, опасаясь встретиться с ним лицом к лицу раньше, чем будет готова. Говорить? Или сделать вид, что не в курсе? Стояла тишина, только скрип вызванного лифта за спиной полоснул по натянутым нервам. Она поставила в углу коридора спортивную сумку, сняла кроссы и босиком прошла в комнату. Он спал. Спал глубоко и безмятежно, закинув одну руку за голову, а второй прижимая к себе Ленину подушку. Раньше ей казалось очень трогательным, что он спит, как ребенок. Словно его мужественность, уверенность в себе и такое понятное и раздражающее желание всегда и во всем быть первым сметались одним лишь вздрагиванием светлых ресниц. 

Пальцы ног ее разжались, но сжались губы. Крылья носа раздулись, глаза потемнели. Как можно так нагло, беспощадно врать и при этом спать, словно ангел? Лицемерить, обманывать и не чувствовать угрызений совести? Растоптать грязными ногами ее доверие, преданность, гордость и жить себе, как ни в чем не бывало, как будто так и надо?

Контролировать дыхание Лена больше была не в силах. Она прошла на кухню, взяла нож, вернулась в спальню и постояла над мужем. Брезгливо передернула плечами и отнесла нож на место. Распахнула окно и поглядела вниз — невысокий третий этаж и помойка внизу. Закрыла окно и вспомнила про плиту. На плите газ-контроль. Газовая колонка! Новый ремонт в старом доме. Как это непредусмотрительно со стороны Алексея — питать слабость к старым домам, начинять их новой техникой и заводить любовниц.

Лена прислушалась. В спальне по-прежнему было тихо. Она осторожно, но решительно достала ящик с инструментами, подобрала ключ и ослабила гайку, прижимающую гибкую подводку к газовой трубе. Раздалось слабое шипение. Утечка газа, все бывает. Убрав на место инструменты, проверив, что все окна закрыты, и захватив спортивную сумку, Лена покинула дом. 

Через некоторое время она обнаружила себя за рулем своей машины на трассе М-11, мчащейся на предельной скорости так, что ей уступали левую полосу самые отвязные гонщики. Водителем она была первоклассным. Даже Алексей признавал, хотя и очень нехотя, ее превосходство в искусстве вождения. 

Сизые силуэты деревьев и огни редких развязок с неистовым свистом проносились мимо, степенные семейные машины, трепетно соблюдающие скоростной режим, опасливо косились на нее, не успевая даже укоризненно мигнуть. Лена неслась вперед, слившись с трассой, наполняемая одним желанием — раствориться в темноте. Серое полотно летело, утекая под колеса, являя бесконечные щербины по краям обочины. Июньская ночь накрывала дорогу, но вожделенная темнота не наступала. Белые ночи, подумала Лена, как не вовремя.

«Ничего натурального», — вспомнила она слова Риты. Да, пожалуй. Натуральное — это настоящее. А она, Лена, настоящая? А Алексей? А их отношения? Как случилось так, что не где-то там, на дороге, а в ее жизни возник дефект, в ее браке? Брак в браке, бред какой. 

Понты очень важны, понты важнее всего. Она никогда не занималась деятельностью, где, потратив 50% среднего времени по коллективу, не могла получить результат ниже топ-3. Потому что ей нафиг не надо то, где она не может быть лучшей. Тем, где она не круче, она не занимается. Не вышивает и не готовит меренги. Она как своего рода статистический выброс — идеальна во всем, за что берется. Идеальная женщина, идеальная жена с идеальной карьерой. И как посмел он ей изменить, ей? Чего ему недоставало?

Поняв, что две трети пути до Питера уже позади, свернула на ближайшую заправку. Не хватало только встрять без бензина в такой глуши. На стекле машины перед ней красовалась дурацкая наклейка. «Влюбись уже в свою жену», — гласила надпись. 

А она, собственно, любит его? А он ее? А разве нет? Как они вообще умудрились пожениться, два таких человека-робота, стремящихся во всем обогнать других? Почуяли каждый своего, мы с тобой одной крови — ты и я. Два лихача. Границы в твоей голове, так попирай границы! И он такой же, Алексей Ковалев, побеждающий во всем всех других, не Ковалевых. 

— Да я же не люблю его! — громко и четко произнесла Лена, заставив вздрогнуть юношу-кассира на заправке. Ее эмоции — это не поруганная любовь, а просто уязвленное самолюбие. Поняв, что думает о муже в настоящем времени, она дико засмеялась. Юноша поспешно захлопнул окошко кассы.

Педаль газа и скорость манили освобождением, мыслей не было, словно выключило. Лена неслась дальше, миновав Питер. Трасса А-121, фиг знает, что за трасса. Поднималось ядовито-разоблачающее солнце. Напряжение и ярость сменились отупением и апатией, она сбавила скорость. Дорога больше не летела напружиненной стрелой, а извивалась запутывающей змеей по взъерошенным холмам вокруг озер. Из окна тянуло горьковатым запахом смолы. По обочинам проскальзывали острые выступы скал, на которых маячили рукотворные пирамидки из камней. Вот бы влететь в такую скалу на полной скорости, а пирамидками сверху накроет, думала она. Но разогнаться уже не могла. 

Проехав указатель с надписью «Сортавала», она свернула с трассы к озеру и остановилась на берегу у небольшого причала. Это ж Карелия, поняла Лена, капец, меня занесло. Ладога встретила ее настороженно, безмолвно и величественно демонстрируя свою мощь. Рядом была пришвартована громадная восьмивесельная лодка, в которой сидели два босых бородатых парня и приветливо улыбались. «Практикуйте хаотичное добро», — было написано на борту.

— Здравствуйте! Вы на экскурсию? — спросил один из них Лену.

— Вроде того, — ответила она, выходя из машины.

— Очень приятно, я — Валерий. Садитесь, остальные скоро будут.

Лена огляделась, помедлила, за это время с разных сторон подошло и подъехало еще человек пять очевидных туристов.

«Какая разница», — подумала она и вместе с другими подоспевшими пассажирами залезла в лодку.

— Хотите погрести? — спросил Валерий.

— Давайте.

Помимо нее, грести согласились еще трое. Они расселись по местам и отчалили. Лена оказалась в паре с Валерием: он на правом весле, она на левом. Сразу бросились в глаза его ноги — натертые, с выступающими мозолями и грязными ногтями. У нее дернулись губы, и она быстро перевела взгляд на воду.

Грубо обработанная рукоятка деревянного весла натирала руки. Тяжело налегая всем корпусом, Лена погружала его в воду, наваливалась и тянула. Ей хотелось грести сильнее всех, стереть руки в кровь, устать до беспамятства от физического напряжения. Вода стальными струями утекала мимо, суровый ритм гребли начал вводить ее в беспросветный транс, закручивающиеся на глади воронки влекли темнотой и прохладой. «Только не топись», — вспомнила она. 

Валерий работал веслом и говорил, о чем только может вещать экскурсовод. Что-то про центр Рериха, выставочный зал, просветительский проект, развивающийся методом народной стройки благодаря добровольцам, живущим идеями духовного возрождения России. Лена слушала вполуха. Остров с невоспроизводимым финским названием, недалеко от места проживания Рерихов в начале ХХ века, и туда они сейчас и плывут. Лена гребла.

Через полчаса они пристали к дикому склону, где заросли камыша переходили в заросли полевой травы и цветов и где исчезающей ниточкой петляла тропинка наверх. На склоне стоял большой деревянный дом с просторной полукруглой верандой, отделанной плексигласом. На стекла, очевидно, не хватило. 

— Неужели оригиналы Рериха тут висят? — начав, наконец, вникать в происходящее, спросила Лена.

— Конечно, нет. Очень качественно отпечатанные постеры.

— Тогда зачем все это?

Валерий посмотрел на нее с улыбкой:

— У вас глаза цвета речного перламутра.

— Что?

— Чтобы погрузиться в атмосферу труда, знания, тишины и гармонии. И через познание самого себя познать мир.

Она сидела на крыльце этого чудаковатого выставочного зала, по которому он водил остальных, и отрешенно смотрела на молодых ребят, которые, закатав штаны до колен, лазали босиком по остову строящегося рядом дома и приколачивали доски. Добровольцы, видимо. Из глубины веранды доносился голос Валерия:

— Здесь рождались строки «Цветов Мории»… Рерих создал новую концепцию культуры, основанную на идеях живой этики… Знак триединства теперь понимают по-разному… Говорят, что это прошлое, настоящее и будущее, объединенные кольцом вечности. Или что это религия, знание и искусство в кольце культуры. Или любовь, сила духа и познание, которые одно без другого ничто… Красота осознания спасет мир…

Тягуче запахло корицей и уютом. Стройная загорелая девушка в свободной светлой рубашке и коротких шортах вышла из глубины дома и поставила на ступени блюдо с толстыми румяными оладьями. Кроссовки не хуже моих, удивилась про себя Лена.

— Угощайтесь, — предложила девушка и спустилась в сад. Надев рабочие перчатки, она направилась в сторону теплицы, выглядывающей из кустов смородины, на ходу наклоняясь и прихватывая особо крупные сорняки с клумбы по дороге. Парни со стройки ей радостно замахали.

Лена словно открыла глаза после затяжного мучительного забытья. Что она здесь делает, среди этих чокнутых, работающих забесплатно, среди этой природы, совершенной настолько, что ничтожеством себя ощущать должен любой, даже самый безгрешный человек? Там, в ее доме в Москве, помимо ее предателя-мужа, были и другие люди, чьи-то дети. Боже, боже, что она натворила. Надо что-то предпринять, все отменить и исправить. О том, что исправлять может быть уже поздно, она думать не хотела. 

— Мне надо срочно вернуться к машине, — бросилась она к Валерию. 

— Это бывает, — невозмутимо ответил тот. — Только большая лодка ушла на другой остров за молоком. Будет часа через два.

— Что же мне делать? — пробормотала Лена, не замечая, что говорит вслух.

Валерий внимательно посмотрел на нее:

— У каждого свой груз, и он несет его в одиночестве. Но каждый по-разному. 

— Мне надо позвонить, — сказала она.

— Здесь нет связи.

— А где есть?

— На горе, — улыбнулся он.

До горы было метров пятьсот, и связь там действительно была. Лена увидела два пропущенных от Риты и сообщение от Алексея, отправленное в десять утра: «Ты где, красавица моя?» Трясущимися руками нажала вызов.

— О, привет, наконец-то, — раздался его голос.

— Привет, — ответила она хрипло.

— Что с голосом?

— Ветер.

— Ты куда делась, у нас тут дурдом. 

— Что такое?

— Соседи почувствовали запах газа, вечером поздно вчера, вызвали 04. Те перекрыли трубы во всем доме, стали искать утечку. Оказалось, у нас! Хотя дошли до нас только утром. Видно, эти олухи, что нам колонку вешали в ванной, гайку не докрутили на гибкой подводке. Ну либо она сама расшаталась, когда в квартире за стеной ремонт был. 

— Ужас какой. Как же соседи почувствовали раньше тебя?

— Да я спал все это время. Большая удача, что в доме старая кривая вентиляция, одна шахта оказалась заваленной каким-то мусором, и газ стало вытягивать сразу к соседям.

— Кошмар.

— Да не говори, чуть на тот свет не отчалил в самом расцвете сил. Ты бы грустила обо мне, моя прекрасная снежная королева?

— Дурак.

— А ты вообще где?

— В Сортавале.

— Что за жопа мира? 

— Карелия.

— Как это тебя туда занесло?

— Ты должен был улететь, решила проветриться. Озера, скалы, комары, все дела.

— Чего раньше не написала?

— Связи нет. Пришлось на гору залезть, чтоб позвонить.

— Скалолазка ты моя. Когда назад?

— Завтра вечером.

— Ну лады. Скучаю по тебе ужасно.

Не слушая ответа, он отключился.

Час до прихода лодки, пока группа нахваливала оладушки на крыльце, Лена бегала зигзагами по холмам около усадьбы по пояс в траве. Марево полевых цветов окутывало ее невесомым облаком, и она погружалась в их горьковато-сладкий аромат. Нагретая солнцем сосновая кора отдавала тепло ее ладоням. Пушистые пчелы кружили над головой, и их тоненькое жужжание сливалось с шелестом ветра, счастья и жизни. Она вернется, вернется не завтра, а уже сегодня, прямо сейчас. Они поговорят, все обсудят и что-нибудь придумают. В конце концов, они близкие люди, и какая удача, что все обошлось.

На прощанье Валерий протянул Лене руку. Раньше она бы заявила, что мужчина не должен этого делать первым, пока руку не предложит женщина. Но сейчас спокойно ее пожала.

— Теперь ваши глаза похожи на серый мох Карелии, — сказал он. — Приезжайте. Буду вас ждать.

Она засмеялась в ответ и побежала к машине, совсем не подумав о том, что за экскурсию надо бы заплатить. Валерий посмотрел ей вслед, но окликать не стал.

Еще через восемь часов Лена открыла дверь своей квартиры. За спиной мерзко скрежетнул вызванный кем-то лифт. Из комнаты доносился женский смех, а в углу коридора, где в прошлый раз была ее сумка, стояли туфли Prada.

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ, кроме названия, просто отличный. Настоящая проза без всяких оговорок. Практически филигранная работа. Уверен, что рассказ нужно публиковать. Кроме самого содержания, как мне представляется, почти безупречного, множество тех эпизодов, штрихов, что вызывают восхищение и заставляют читать дальше. К тому же у автора не просто стилистические красоты, но и усиливающие психологическое воздействие. «Беговая дорожка стала крутиться слишком быстро. Или Лена перестала успевать за ней. Или у нее сбилось дыхание. Она сбавила скорость»; «”Беда сдавила грудь”, — говаривала ее бабушка. Капец, так, оказывается, бывает»; «Только не топись»; «поджимает в кроссовках пальцы ног, как делала в детстве, чтобы не заплакать». «Небольшой щербатый дефект» на беговой дорожке — высший пилотаж… 

В общем, я в восторге как читатель. Финал трагический, но что ж поделаешь. Самое трудное для героини начинается. Замечаний у меня нет. Может, недочеты и есть, но я был настолько увлечен чтением, что их не увидел. Название только никуда не годится. Конкретных советов дать не могу, но — чем проще автор назовет этот рассказ, тем лучше.»

Рецензия критика Валерии Пустовой:

Мне очень понравилось, как написан рассказ. Я им увлеклась, но более того: мне приятно ощутить во время и после прочтения, что рассказ заставил меня спорить, недоумевать, возмущаться. Рассказ устроен непросто, в нем несколько слоев смысла, как и несколько не сочетаемых в быту планов. При этом особенно понравилось мне, что эта сложность не ведет к какому-то однозначному ответу, а остается сложной до конца. Ни один из однозначных ответов, которые предлагает рассказ — подруге показалось; мужа Лена не любит, надо его убрать из жизни; нужно поменять образ жизни самой Лене; нужно поговорить, и все исправится, — не работает. Дочитывая рассказ, мы застреваем между правдами. 

Необыкновенно убедительно, сильно выглядят диалоги. Живые, характерные голоса. Реплики, между которыми невидимые провалы смысла. Опять этот эффект видимой однозначности: кажется, что подругу или мужа можно понять только в одном смысле, но потом вскрывается за простым диалогом — скрыто зревший конфликт. 

Интересно, как постепенно проступает героиня, контекст ее жизни. Начинается с простой, до анекдотичности, картинки: спортзал, звонок-донос подруги, подозрения в адрес мужа. Не сразу мы видим саму героиню — она четче начинает проступать, когда раскрывается история ее отношений с подругой-соперницей. Потом мы прикасаемся к тайнам ее брака и дома. И, наконец, видим ее словно бы как есть, вне условностей работы, дружбы, брака. Это ощущение доведено до пика в сцене экстаза на острове. Очень здорово, что этот экстаз тоже с двойным смыслом: ведь героиня так радуется всему не потому, что слёту поверила в природу и новую философию жизни, а потому, что самую страшную ошибку удалось отменить, и она чувствует, что еще не все потеряно — ни она, ни муж, несмотря на их ошибки, не сделали рокового, необратимого шага. 

Рассказ замирает на точке обманчивого равновесия: преисполненная надежд героиня — против очевидной правды жизни. Что дальше, учитывая все, теперь нам известно о героях, очень неясно. И это особенно интригует, заставляя продолжать думать о рассказе после прочтения. 

Также отмечу крайне удачную работу с деталями. Например, замешательство героини выражено через образ крутящегося полотна дорожки с одной и той же щербинкой, являемой периодически. Или мне понравилось, как героиня напугала юношу-кассира: тут видно ее безумие, отчаяние, то есть что она совершила страшный поступок в аффекте. 

Не сразу я приняла вплетение культурного плана в рассказ. Но в целом автору удалось прирастить Рериха и отвлеченную философию к живой истории. Именно потому, как мне кажется, что автор удержался от переноса веса истории на эту философию. Рерих остается на полях — суть для героини не в нем — пока, по крайней мере, — а в том, что в своем бегстве она дошла до глубины отчаяния, смогла оттолкнуться от этого дна и возродить в себе надежду на обновление. Автор удачно удерживается от того, чтобы придать этому обновлению масштаб идейного переворота: нет, героиня не новообращенная, она просто получила подпитку и хочет снова жить, как жила, чуть только подкрутив, как гаечку на трубе. 

Финал показывает, что компромиссными мерами тут не обойтись. Но хорошо, что финал прямо не диктует героине, какими могут быть меры решительные. Вы не толкаете ее на остров — по крайней мере, в рамках этого текста. Это очень важно, ведь проза — это не ответ и решения, а постановка вопроса. 

Отмечу название-цитату, которая эффектно работает на сюжет (героиня играет с огнем) и заодно помогает приращению культурно-философской линии к бытовому, супружескому сюжету.

Черновик видеотехнической экспертизы по делу № 1395

Основание для проведения экспертизы: Договор об оказании экспертных услуг (вставить номер)

Объекты исследования (файлы списком)

Вопросы, поставленные перед экспертом:

1. Содержат ли представленные видеоматериалы признаки электронного монтажа?
2. Соответствует ли содержание видеозаписи происходящим событиям?
3. Соответствует ли порядок видеороликов временным меткам?

На экспертизу представлены 11 видеороликов, расположенных в социальной сети «Инстаграм» по электронным адресам (вставить ссылки). 

ТРАНСКРИПТ ВИДЕОМАТЕРИАЛОВ

Файл интро.mp4, общ. длит. 00:00:13

Анимационная заставка. На фоне популярной песни изменённый голос поёт: «Хау ду ю ду ду мистер Ниловитч».

Файл впсков.mp4, общ. длит. 00:00:47

— Здравствуйте, дорогие друзья, с вами снова я, Вадик Нилович, и наш супер-мега-офигенный тревел-влог «Криповая Россия»! Мы разоблачаем мифы, раскрываем тайны и показываем настоящий смысл! Подписывайтесь, ставьте лайки, кого реально бесит вся эта <неценз.> мистика, пишите в каментах свои странные случаи, и если подписчики вас поддержат, я приеду прямо к вам! А сегодня мы отправляемся в Псковскую область. Чувак под ником Влад Цеппелин с прикольным зубастиком на аватарке пишет, что у них в деревне есть один готичный дед, который спит в гробу, а потом превращается в летучую мышь. Вообще реальная нечисть! (смех) Меня эта история прямо будоражит — надеюсь, это не враньё, а правда что-то интересное. Итак, по-о-оехали!

Файл вакзал.mp4, общ. длит. 00:01:23

— И вот мы в городе Пс… Псков! В одном слове целых… раз… два… четыре согласных буквы! Вообще, я подумал, наши предки, как бы древние люди, которые выдумывали все эти слова, были очень странные. Как, интересно, называются местные жители? Пскичи? Пскцы? (смех) 

Знаете, я думаю, Москва — это мегаполис, Питер уже — ну, так. Санкт-Петербург — культурная столица, а Москва… барыжная? (смех) Не, ну просто — Столица. А тут — такая дача, понимаете? Дача. Всё на релаксе.

Снимаешь, да? Вот, видите, тут вокзал, типа древний? Я по дороге не выкладывал сториз специально, поэтому никто не знает, что я приехал — видите, никто не встречает. Кстати! Кстати, я в электричке взял вот такую рекламу, и тут есть герб Пс… да что ж такое, П-с-кова. Видите, сверху из облаков рука, а внизу какое-то кошкообразное животное. Леопард, может быть? Давайте спросим у местных жителей. Извините, вы не подскажете, что это за животное на гербе? Барс? А-а-а, это барс! Вас как зовут? Анатолий? А я — Вадик. Анатолий, скажите, а почему тут барс?

— Водются, <неценз.> <нрзб.>!

— (смех) Ну да, ну да… Помните серию, где мы искали русалку в Саратовской области, и это оказался обычный алкаш? Вот это <неценз.> такой же. Рус-алк. Ладно, пошли в гостишку ждать наш транспорт.

Файл старт.mp4, общ. длит. 00:00:57

— Итак, друзья, мы отправляемся в дебри! Нам посчастливилось раздобыть тру-автомобиль для местных дорог, автомобиль-легенду — это настоящая «Нива» четыре на четыре! Когда я её увидел — я такой: «Вау!», и сразу влюбился. Ставьте лайки, кому нравится этот супер-кар! Я сейчас скажу для моих англоязычных подписчиков: пресс лайк иф ю лайк зис супер-кар! (смех)

Друзья, здесь очень, невероятно интересно, весело, прикольно и забавно! Пока мы ждали машину, я тут прогулялся. Представляете, тут всё как есть, так и называется! Например, магазин одежды называется — вы не поверите — «Одежда»! (смех) Магазин посуды называется «Хорошая посуда»! (смех) Блин, надо позвать сюда каких-нибудь блогеров, которые занимаются шопингом и фэшном поснимать тут тикток, это будет очень прикольно. Ну, а мы отправляемся — поехали, мистер Нилович едет к вам! (смех)

Файл барсуки.mp4, общ. длит. 00:00:47

— А-а-а, сука, я чуть не <неценз.>, <неценз.>! (смех)

— Блин, друзья! (смех) Наш оператор только что чуть не <неценз.>! (смех) Мы остановились вот тут — обратите внимание, табличка на синем фоне: «Барсуки» — и он отошёл в лес, ну, по своим делам. И вдруг рядом с ним что-то шевелится! Он такой: сука! И побежал! Но это была не сука, это был настоящий трушный барсук! И вот что я вам скажу, тем из вас, кто думает, то что барсуки — это такие милые зверьки для обнимашек типа панды: нет, они огромные. Они по-настоящему огромные! И выглядят реально опасно. С сегодняшнего момента, с сечашнего момента — я обещаю вам, я никогда не буду обниматься с барсуком! (смех)

Файл лещ.mp4, общ. длит. 00:00:33

— (измененным голосом) Друзья, с вами снова Вадик Нилович, и мы едем к вам! (смех) Нет, это, конечно, был не я, это лещ, копчёный лещ! Смотрите, как он прикольно двигает пастью! <нрзб.> Мы только что проехали населённый пункт Лещихино, и там был магазин, который назывался максимально душевно: «Магазин». И рядом с ним у мужчины по имени Анатолий я приобрёл вот этого красавца! А в самом магазине мы купили к нему пива — пиво не местное, сразу понятно, оно называется «Жигулёвское», а местное пиво называлось бы просто «Пиво». (смех)

Файл отдех.mp4, общ. длит. 00:01:03

— Мы остановимся на отдых у этой красивой речки, перекусим и двинемся дальше. Какой тут воздух, вы не представляете! Даже как будто морем пахнет. И тихо так.

Кстати, друзья, у нас с собой отличные кресла для рыбалки фирмы «Людвиг Даблъю». Смотрите, они очень лёгкие, отлично помещаются в багажник даже нашей «Нивы», и очень просто раскладываются — оп! оп! Ва-а-у, очень удобно. Смотрите, тут есть подставка для бутылки и раскладной столик. И сетка от комаров! Это ваще топ! Это топчик!

На другом берегу деревня, как она называется? Навигатор говорит… щас… ага, навигатор нам говорит, что тут должен быть населённый пункт «Китенки». А, вон там кто-то сидит, давай спросим! Извините! Извините! Да-да. Как называется эта деревня?

— <нрзб.>!

— Китёнки?! Да ладно! Э-э-э, а вас как зовут? Анатолий? (шёпотом) Офигеть! Тут что, всех зовут «Анатолий»? Очень приятно, я — Вадик. Анатолий, а почему такое странное название? Тут что, это… водются?! 

— <нрзб.>!

— <неценз.> знает? (смех) Окей, не будем вам мешать, удачной рыбалки! (шёпотом) Тоже русалк, наверно. (громко) В общем отдыхаем, от-ды-ха-ем, друзья, и вам хорошего отдыха, ставьте лайки, кто сейчас отдыхает тоже!

Файл филосовское.mp4, общ. длит. 00:01:17

— Друзья, сидя в этом прекрасном австрийском кресле, поделюсь с вами умными мыслями. Я, когда учился в колледже, там была философия. Хочется отметить, я не фанат, только на одну пару сходил, чисто поприкалываться — и там препод затирал про этого, забыл фамилию, типа Моргенштерн. Представляете, он родился со мной в один день! Я раньше думал, что только я и жена Трампа из известных людей в эту дату родились. И он, короче, говорил, что есть только факты. И факты — это то, что можно сказать. И мы ничего не можем сказать, чего нет. Ну, то есть, мы можем сказать «бла-бла-бла», но в этом смысла не будет! А если со смыслом говорить, то и в жизни всё так же. И вот, пока мы ехали, я смотрю — по ходу тут всё как у Моргенштерна, такой как бы правдивый мир. Потому что, чёрт подери, реально всё как говорится, так и есть. Может, он из Пскова был? 

И знаете, друзья, ещё такая тема — я подумал, что мы в нашем проекте как бы продолжаем дело Моргенштерна. (смех) Блин, надо погуглить, как его на самом деле звали. Нам пишут: тут русалка, мы приезжаем — а это алкаш купается. Или: тут полтергейст, а на самом деле это школота альтернативу играет — помните этот выпуск? Короче, наш проект убивает бессмысленные слова.

Файл корова.mp4, общ. длит. 00:00:25

— Я тебе говорю, я точно что-то видел! Вон там. Я, короче, такой смотрю: да ну!

— Блин, темно, не возьмёт камера…

— Дорогие друзья, по техническим причинам мы не можем показать вам, что происходит, но происходит что-то странное — в реке что-то плещется, что-то большое. А-а-а, я, кажется понял, я понял! Это корова. Корова, <неценз.>! Тупо корова залезла в речку! (смех) Он не Китёнки, а Бурёнки сказал, наверно. 

— <нрзб.>?

— Синяя? Сам ты синий! Всё, выключай, погнали.

Файл приехали.mp4, общ. длит. 00:00:31

— (шёпотом) Наш подписчик Влад Цеппелин оказался тоже готичным дедом, прикиньте? (громко) Итак, дорогие друзья, мы наконец-то добрались до цели нашего путешествия. Сейчас мы идём через страшный лес в какую-то заброшенную деревню, и там как раз всё и происходит. Реально чувствуем себя как охотники за привидениями! (смех) Я взял с собой все приборы, и мы проверим все аномальные явления и выведем всех на чистую воду! Жаль, что связь тут не очень. Скажите, Влад, а как называется эта деревня? А тот тут такие приколы со мной по дороге…

Файл без_названия.mp4, общ. длит. 00:02:00

— <нрзб.> <неценз.>!

Съёмка в ночное время суток. В кадре видна смазанная табличка с надписью «Упыри».

(продолжение документа утеряно)

Александр Иванович сидел в кабинете Степана Семеновича. Его голова была вдавлена в плечи так сильно, что при взгляде из-за спины казалось, что это похудевший Степан Семенович сидит, развернув голову на сто восемьдесят градусов, и орёт. Степан Семенович активно двигал руками, по столу летали какие-то листы. 

В такие моменты офис затихает — из солидарности к коллеге, но больше чтобы послушать, за что попало очередному несчастному. Все остаются там, где застал их крик, и только водят глазами, выгадывая по пустым креслам, кто сейчас находится в кабинете.

Вообще, Степан Семенович орёт регулярно. Наверняка у него есть толстый журнал в красной пухлой обложке, в котором он отмечает, на кого, когда и сколько он орал, и в конце года выводит среднюю оценку каждому сотруднику.

Экзекуция длится не более десяти минут, затем сотрудник курит или пьёт чай. Совсем неженки запираются в туалете, пока не отойдут, но потом возвращаются на своё место и продолжают работу. 

Александр Иванович не вернулся на место. Он вышел из кабинета, и, шаркая по грязному ковролину, пошёл к выходу. 

Утром следующего дня Александр Иванович проснулся, но глаза не открыл. Он смотрел в темно-синюю пустоту с плавающими в ней чёрными пятнами. Пятна двигались лениво, как амёбы. Но стоило только сконцентрировать взгляд на одном пятне, оно тут же исчезало и появлялось где-то на периферии зрения. За окном скрежетали, поворачивая, трамваи, сигналили и рычали вдалеке машины. Слышно было, как у соседей льётся вода в ванной. Он поморгал и сел на кровати.

На стене, справа, висел квартальный календарь с четырьмя мышками в ряд на елочной ветке. Александр Иванович поёжился от лёгкого озноба и втянул воздух через зубы. Он заёрзал ногами по полу, пытаясь нащупать под кроватью и надеть тапки, одновременно правой рукой поправляя рамку на календаре, так, чтобы красные двойка и девятка были симметрично внутри неё.  

— Итак, — сказал Александр Иванович, хлопнул руками по коленям, встал и пошёл в ванную. Он включил воду, и пока стекала ржавчина, рассматривал себя в зеркальной полке, поворачивая голову так, чтобы стык между дверцами не проходил по носу или глазам. Его темные волосы начинали редеть, но пока не очень заметно. Зато бросался в глаза седой клочок на челке у правой брови. Александр Иванович покрутил его в пальцах, внимательно рассмотрел сверху и снизу и пришел к выводу, что седые волосы были там всегда, просто раньше он как-то не обращал на них внимания.  Под вытянутым носом видно было несколько сосудов, и на виске были следы от недавно прошедших прыщей — в остальном Александр Иванович, как он сам говорил «старел прилично».

После ванной он пошёл на кухню, где поджарил яичницу с колбасой, из двух яиц, отрезал два куска сыра — по одному на желток, заварил чай и сел завтракать. 

Где-то на третьей минуте, когда он нацепил на вилку оставшуюся половинку первого желтка, он вдруг понял, что совсем не помнит, что он ел вчера на полдник и на ужин, и ел ли он вообще. Он медленно отложил вилку, закрыл рот и начал тщательно реконструировать вчерашний день. Но всё, что было после обеда, пропало без следа. Вот он, Александр Иванович, в офисной столовой, разогревает куриный суп. Вот он доедает последнюю ложку, моет лоток и протирает его салфеткой, сложенной вдвое, вот кладёт ложку в лоток, а лоток — в пакет «Дикси». А дальше — пустота.

Как ни пытался Александр Иванович восстановить события, дальше обеда ничего не вспоминалось. Он пытался не думать об этом, а потом резко подумать, сильно зажмуривал и открывал глаза, тёр виски, но ничего не помогало.

Александр Иванович встал, подвинул тюль и прислонился лбом к окну. Ещё было темно. Он сложил ладони вокруг глаз, как в «Морском бое», и посмотрел вниз. Трамвай вползал с Кораблестроителей на кольцо, несколько человек в рыжих светоотражающих спецовках поверх толстых курток курили на входе в одноэтажное депо. На Наличной у светофора собиралась пробка, а дальше ничего не было видно, кроме серого тумана, смешанного со светом фонарей.

— Надо выйти, — сказал Александр Иванович и пошёл в прихожую. Он открыл шкаф и долго шарил в нём руками, двигая вешалки, потом закрыл и огляделся вокруг себя, потом заглянул в спальню и зачем-то в туалет. 

— Так, это какая-то чепуха. Не мог же я без куртки прийти.

Но курку Александр Иванович так и не смог найти, а что ещё хуже — обнаружил пропажу зимних ботинок, довольно новых, шапки, шарфа и своего любимого коричневого рабочего портфеля, в котором среди прочих важных бумаг был годовой отчёт фирмы и самое главное — ежедневник, в котором по часам и минутам были расписаны год за годом все дни Александра Ивановича.

— Обокрали! Точно обокрали! — Александр Иванович заметался по коридору, натягивая на себя осеннее пальто, параллельно влезая в туфли и наматывая шарф. Он тряс ручку двери и крутил замок в разные стороны на разное количество оборотов, пока всё-таки не выбрался в парадную, сбежал по лестнице и практически выпал на улицу.

Люди в спецовках докурили и теперь смеялись о чем-то с усатым мужчиной, который стоял в дверях депо с какой-то бумажкой в руке. Александр Иванович подошёл к трамваю и посмотрел на него, затем поднялся на одну ступеньку и заглянул внутрь. Трамвай был старый. Резина на полу протерлась, заплатки были прикручены саморезами прямо к полу, поручни истёрлись и почернели. Ряды сидений из красного и серого пластика были набраны вразнобой. Александр Иванович вошёл, двери захлопнулись, трамвай заскрежетал, потом резко дёрнулся вперёд, кинув Александра Ивановича на кресло. 

На Гаванской улице Александр Иванович уверенно поднялся и вышел. Точнее, это тело Александра Ивановича уверенно вышло, ловко спустившись по трём ступенькам и перепрыгнув лужу. Александр Иванович удивился ловкости и привычности движений. Чем дальше он двигался, повинуясь своему телу, тем больше росло его удивление. Он даже открыл рот, выпятил глаза и вращал ими по сторонам. Это привело в полный восторг мальчика лет пяти, стоявшего с мамой на светофоре. Он рассмеялся и кинул ком грязной жижи с тротуара Александру Ивановичу в спину. Снежок вернул Александру Ивановичу власть над собой, и он быстро завернул в цветочный магазин, чтобы перевести дух и как-то привести себя в порядок.

Продавщица при виде Александра Ивановича разулыбалась, кивнула ему, смахнула тряпкой обрезки стеблей и разноцветных ленточек со стола, вытерла руки и сказала:

— Ничего себе! Я и не ожидала вас увидеть. Как давно вас не было. Ну здравствуйте!

— Добрый день. Простите, вы, наверное, меня с кем-то путаете. — Александр Иванович начал чувствовать, как он замерз, и обрадовался разговору как возможности задержаться подольше. «Интересный способ продажи цветов», подумал он.

— Да как же, вы же раньше заходили по субботам так уж точно, а иногда и чаще. 

— Нет-нет, это очень маловероятно, точнее, совсем невероятно — я здесь никогда не бываю, а в вашем магазине так вообще впервые. И вас, если честно, я вижу в первый раз.

Продавщица перестала улыбаться и вышла из-за прилавка. Она поправила очки и в упор начала рассматривать Александра Ивановича снизу вверх, пытаясь заглянуть в лицо.

— Да не, я не могу перепутать. У меня знаете какая память? Мне один раз достаточно увидеть — всю жизнь помню! А, дошло! Может, у вас брат есть, близнец?

— Нет, я один, у меня нет брата. Простите, мне это, пора… идти пора, дела у меня.

— Этого точно не может быть, вы точно…

Последние слова странной продавщицы потерялись в порыве ветра из открытой двери, Александр Иванович выскочил на улицу и оглянулся по сторонам, снова почувствовав, что его тело куда-то идёт. Сейчас он смог сохранить приличный вид и выражение лица. Он шёл мимо некрасивых домов из серого кирпича и стройки за железным забором с ободранными объявлениями. У заправки он свернул налево и пошёл вдоль ограды какого-то парка. Серые деревья без листьев стояли в дымке. Ветер сдувал снег с холмиков, промёрзшая коричневая земля просвечивала через пучки сухой, смёрзшейся травы. Среди деревьев то тут, то там виднелись какие-то пеньки в снежных шапках. Между двумя бетонными клумбами, полными бычков и пачек от чипсов, он свернул в узкую калитку на заасфальтированную дорожку.

Ветер, смешанный с редкими колючими снежинками, все время дул ему в лицо, забирался под подкладку пальто, в рукава, под язычки туфель. Он остановился, поднял воротник, засунул руки в карманы и посмотрел вглубь парка. То, что он вначале принял за пеньки, оказалось множеством надгробий. Некоторые стояли гордо, поблёскивая свежим черным мрамором. Другие провалились, треснули и покосились. Где-то видны были полусгнившие деревянные временные кресты. Александр Иванович пошел по тропинке от фонарного столба, потом свернул у дерева с прибитым к нему рукомойником из пластиковой пятилитровой бутылки и через какое-то время остановился у могилы, перегнулся через ограду и смахнул снег с выгравированной фотографии и надписи. В недоумении он смотрел на женщину на фото. Его лоб нахмурился. Растопыренными пальцами он ворошил волосы, тер лоб, глаза, щёки. Рот его скривился и выдал какой-то гортанный звук, с которым вышла вся твёрдость, державшая Александра Ивановича. Он обмяк и опустился на скамейку. 

В голове его со страшной скоростью менялись картинки. Как будто он мотал вперёд сто раз посмотренный фильм до нужного момента. Александр Иванович выхватывал кадры из потока, почти узнавая их, но фильм мчался дальше. Наконец кадры замедлились. Он был с женщиной с фото — своей мамой. В длинных больничных коридорах и палатах со стенами, выкрашенными до половины. Читал бумаги с диагнозами, снова ездил по больницам и операциям. Был с ней, ещё живой, но уже выцветшей, растворившейся в белой больничной постели. Но ещё больше был без неё, постоянно идущий одной и той же дорогой к вот этому месту на кладбище. Александр Иванович вспомнил и тот день, когда без какой-то цели зашёл в новый книжный на Наличной и купил так ему понравившийся толстый ежедневник с золотым обрезом. Пришёл домой и за кухонным столом на первой странице своим аккуратным мелким почерком вывел «Расписание».

Выходные Александр Иванович пролежал в постели. Он был мокрый, его трясло до стука в зубах. Одеяло и простыня прилипли к телу. Голову невозможно было оторвать от подушки. Поход в туалет или за водой на кухню давался с трудом, приходилось держаться за стенки. Казалось, что если отпустить их, комната начнёт вращаться и размелет Александра Ивановича об острые углы мебели. Александру Ивановичу не хотелось ко всему прочему быть размолотым в собственной квартире, и поэтому за стенки он держался очень крепко.

В офисе странное исчезновение Александра Ивановича было темой понедельника. В общих чатах в вотсапе, на кухне и за обедом обсуждали, куда мог деться главный бухгалтер, почему его вещи и портфель в офисе и не наложил ли он часом на себя руки. Оказалось, что никто не знал его достаточно близко. Не то, что близко — даже мобильного телефона ни у кого не было, а по домашнему, который был в отделе кадров, никто не отвечал. Офис-менеджер Наташа так распереживалась, что ради неё пришлось даже распечатать пачку парацетамола из офисной аптечки.

Степан Семенович стал ещё более надутым, красным и потным, чем обычно. Каждые пятнадцать минут он подходил к месту Александра Ивановича, барабанил пальцами по столу, шумно выдыхал и уходил к себе в кабинет. Сотрудников он не замечал, и они тоже старались не привлекать лишнего внимания. 

Поэтому когда во второй половине дня Александр Иванович появился на работе и Степан Семенович выскочил из кабинета и заорал на него, срываясь на фальцет, сотрудники, пригнувшись к клавиатурам, заулыбались — жизнь возвращалась в привычное русло. 

Александр Иванович выглядел потрепанным, он был небрит, волосы его торчали во все стороны. Под рукой он держал осеннее пальто, туфли на тонкой подошве были в соляных разводах. Он шёл, осматриваясь по сторонам, улыбаясь и кивая коллегам, с которыми встречался взглядом.

Он подошёл к своему месту, сел на стул и начал копаться на столе и в тумбочке, деловито рассматривая и выбрасывая какие-то бумажки в урну. Потом пошарил руками по карманам своей куртки, так и висевшей с пятницы на спинке кресла, потом снова сел и начал переодевать ботинки, согнувшись так, что голова его исчезла под столом.

Степан Семенович замолчал и подбежал к Александру Ивановичу, оперся руками на стол и даже не заговорил, а как-то зашипел. Александр Иванович справился с ботинками, разогнулся и сидел теперь в кресле, с интересом рассматривая Степана Семёновича. Он даже наклонил голову немного вправо, будто прислушиваясь к необычному диалекту начальника. Послушав немного, Александр Иванович резко встал, как будто ему куда-то надо было срочно пойти. Посмотрел на часы, надел куртку, схватил пальто и туфли и  зашагал по коридору к выходу. Степан Семенович попытался что-то крикнуть в догонку, но голос его сорвался, он закашлялся и замахал руками в сторону Александра Ивановича, словно пытаясь накинуть на него невидимый аркан.

Александр Иванович вышел из офиса, зашел в ближайшую булочную, где купил нарезной батон в пластиковом пакете, и пошёл в сторону набережной. Лед на реке ещё был толстый,  но вода, стекающая из какой-то трубы, промыла небольшую полынью, на краю которой, нахохлившись и подобрав под себя лапы, сидела серая утка. Александр Иванович поставил туфли, которые так и держал в руках, рядом с собой, постелил пальто на гранитный парапет, оперся локтями и начал есть батон, отламывая кусочки прямо в пакете. Потом он отломил кусок побольше и бросил его в полынью. Утка посмотрела на Александра Ивановича, медленно соскользнула в воду и поплыла к батону.

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ получился отличный. Да, о потере героем памяти написано предостаточно, но у автора, по-моему, получилось свежо и ново. Ну и интонация превосходная, много очень вкусных, по-настоящему художественных эпизодов. «Его голова была вдавлена в плечи так сильно, что при взгляде из-за спины казалось, что это похудевший Степан Семенович сидит, развернув голову на сто восемьдесят градусов и орёт»; «В длинных больничных коридорах и палатах со стенами, выкрашенными до половины»; «ещё живой, но уже выцветшей, растворившейся в белой больничной постели»; «Казалось, что если отпустить их, комната начнёт вращаться и размелет Александра Ивановича об острые углы мебели»; «Офис менеджер Наташа так распереживалась, что ради неё пришлось даже распечатать пачку парацетамола из офисной аптечки»; «Лед на реке ещё был толстый, но вода, стекающая из какой-то трубы, промыла небольшую полынью»… Смаковать, цитируя, могу долго. Отличное начало и отличный финал. Замечаний у меня, по сути, нет.»

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Мне понравилось название рассказа и тот поворот сюжета, очень неожиданный, который оно отражает. Неожиданность этого поворота важна не только сама по себе, но главным образом в свете раскрытия героя. Если в начале рассказа мы видим героя-функцию и все его поведение объясняем только что разразившейся сценой безобразного выговора, то постепенно мы понимаем, что герой вовсе не винтик, что у него есть биография и личное пространство, куда офис не может вторгнуться — ни офис, ни вообще внешний мир. Уход героя из офиса — это по сути восстановление здоровой границы внутреннего и внешнего: внешнее слишком поглотило его, вытеснив внутреннее, которое болело, герой когда-то выбрал такую подмену, но вот под действием стресса вспомнил вытесненное и вернул себе личное, как и саму свою личность. 

Мне очень нравится детальная проработка героя. И тут есть даже виртуозность: ведь автор описывает исключительно внутренний мир героя, очень тесный, рутинный, скучный — но наполняете его столькими микрособытиями, что этот внутренний мир словно выворачивается вовне, и мы наблюдаем с увлечением, как герой себя рассматривает в зеркале, как ест, как потерянно едет и бродит по городу. Образ разделения героя на тело и личность вполне вписывается в его историю — через образ этого разлома мы приближаемся к кульминации, когда герой доходит до истока личной боли и словно не узнает ни ее, ни себя, ни свою жизнь. 

Тема забвения начинается постепенно и ненавязчиво усиливаться. Это мне тоже понравилось. Забвение тут символично, но хорошо, что оно не напирает на читателя, не кричит о себе. Мы начинаем с мелкого, бытового: герой так растерян, что не помнит прошедший день, потом обнаруживает пропажу и только постепенно доходит до главного, что было им забыто. »

1.

Ему хотелось тепла. Просто тепла. Женского тепла.

Горячих щей, чистой рубашки, мягких женских рук и теплой живой груди.

Хотелось понимания и заботы.

Вот подошла бы, взяла, привела бы в чистый и пахнущий пирогами дом, отмыла, 

переодела, обняла, поцелуем простила все прошлое, повалила бы на синий в японских 

цветах пододеяльник и увела бы в любовь…

Виктор Михайлович ждал эту женщину, он еще смел мечтать о ней.

Невозможность этого сна. 

Странная сырая ночь-жизнь стала его спасением.

Не видеть. Не слышать. Не чувствовать.

Обратить в прах даже обрывки воспоминаний.

Кошмары наваливались без предупреждения. 

Мир становился черно-белым в одночасье. Люди, предметы, мысли обращались в тени. Они дергались, скалились, хохотали и поднимали из тьмы чудовищ. 

2.

Серый человек. Невнятный. Серый. 

Она все-таки окликнула — Виктор Михайлович! — хотя абсолютная отрешенность его взгляда, некая механичность движений заставили засомневаться в необходимости встречи. 

«Я не хочу. Так выглядят больные. Душевнобольные или несчастные…» — Догадка прорвалась вместе со страхом и острым желанием уйти. 

Но он уже поднимался по ступеням.

3.

Жуковский предложил познакомить её с другом. Одиноким. Он художник. 

От неожиданности согласилась, но тема счастья уже не томила ее, она обрела спокойную осознанность в принятии одиночества.

Телефонный звонок раздался неожиданно и поставил в тупик. 

Тембр голоса, обращение, речь заинтриговали и выдавали человека умного, тонкого, образованного, неординарного. 

4.

Пегие неопрятные волосы до плеч.

Скошенная линия подбородка при римском профиле. 

Провал-нечеткость линии губ от почти полного отсутствия зубов.

Заметно волнуясь, он спросил разрешения проводить и подхватил старомодно 

под локоток. Март. Скользко.

— Испугал? Похож на пенсионера?

— Нет, что вы! — Но так и подумала, что годкам к семидесяти. — Кто вы по знаку Зодиака?

— Не знаю. Март.

— Рыбы.

Рыбы и Стрелец. Нет. Сразу нет. Проходила. Помню. Но ведь это просто встреча.

— А по китайскому гороскопу? 

— Не знаю. Я родился в…

Неужели всего на пять лет старше?

5.

— У меня сейчас нет обязательств перед мужчиной. 

Она не смогла произнести «я одинока, и давно». 

— Я потерял жену и дочь в один день. Рядом нет женщины.

Она не посмела спросить. Автомобильная авария?

Лаконичность ответов. Отказ от бестактных вопросов соединил. 

Расстались у метро. Она вздохнула с облегчением.

6.

Петербург разный и в то же время одинаковый. 

Эмоции, улицы и дворы, парки, набережные.

Дома застывшей красоты и перерождения. Разрушение гордое и непоправимое.

Выдранные прутья кружевных балконов, ошметки грязно-розовой штукатурки на 

тротуаре, искалеченные временем и вандалами лица атлантов и кариатид.

Воспоминания. Затянувшееся молчание.

Они брели по воспоминаниям, по камням воспоминаний, но каждый по своим.

Фонтанка у каждого своя. Как и жизнь.

7.

Его рисунки. 

Полотно пронзают штыки линий, штриховок. 

Черный графитовый карандаш на белом листе.  

Женщины странные: японки, феи, наяды. 

Искажение пропорций: глаза намного больше, чем бывают, и без выражения. 

Мужчина с треугольным подбородком, то ли юноша, то ли гермафродит с огромными глазами или темными глазницами.

Не понимаю, о чем это и зачем. Слишком остро. Оборвано. Резко. И ни о чем.

 Попытка сохранить в набросках сон или жизнь?

 Он дарит мне.

— Нравятся?

Чувствую внутреннее неприятие. Они вселяют тревогу и страх. Ухожу от ответа.

— Интересные работы. Необычно. Я люблю черно-белую графику.

8.

Приглашение на музыкальный вечер в «Полонию» как повод показать свои работы.

Литейный. Таврический сад. Чернышевская. Места детских воспоминаний.

Ведет уверенно. 

Сырой и прохладный двор. Код.

Пани почтенного возраста открывает. Узнает своего. Впускает. Мне неуютно. 

Чужая. Зачем я здесь?

Бывшая роскошная петербургская квартира, затем коммуналка. 

Смешение стилей. Попытки совместить былое и пластиковые жалюзи.

9.

Коридор. Проходная комната.

На стенах рамы.

Устремляюсь к живописи.

— Твои? 

— Нет. Мои здесь.

На торцевой стене простые деревянные рамочки. 

Формат А4. Профессиональная привычка фиксировать размер листа.

Рамочки пробиты маленькими гвоздиками, и за их шляпки цепляются шерстяные нити.

Но цепляются хаотично, не как при подготовке к ткачеству гобелена.

Синие и голубые потоки устремляются вниз водопадами. 

Красные нити взрываются в углу пламенем, мечутся и сцепляются с оранжевыми, желтыми, белыми. Распадаются на языки. Искрами пропадают в переплетениях 

друг с другом.

Зеленый монотонен и вял. Однообразно спокоен и тягуч. Натужно правилен. Горизонтален. Широкая полоса темно-зеленого с болотными оттенками. 

Потом светлее, но не радужно.  

И только на самом верху нескольких изумрудных нитей.

Остальные работы с приступами тоски и безысходности. Вялые. 

Ощущения серости, пыли и старости. Коричневые. Серые. Черные.

Но страшнее черно-серо-красные. В них только пара стежков белого. 

Не шерстяной нити.

Шелковый белый шнур не цепляется за гвозди. Завязан узлом за край рамы.

Озноб и мурашки в духоте замкнутых пространств. 

— Какие необычные работы. 

Я не посмела сказать «пугающие».

—Никогда бы не подумала, что твои.

— Нравятся?

— Ты молодец, что устроил выставку. Кажется, начинается концерт. Мы и так опоздали.

10.

Путь от доверия к любви.

Путь от одиночества к страсти. Только доверие ускользало. В последний момент.

Правда, скрываемая и неприемлемая, прорывалась.

 Из случайностей складывалась картина. Картина из оговорок, неожиданных звонков, намеков знакомой и вынужденного признания его друга-врага-предателя Жуковского.

Предателя меня. Предателя Его. 

Кокон. 

11.

Огромная книга Кэмпа появилась в моем доме спустя полгода после гибели мужа, предначертанной кармическими датами наших рождений.

Три раза кто-то срывал наши встречи, менял телефоны и места работы.

Напрасно. Любовь. И доверие с первого слова, с первого взгляда. 

«Карты любви» — странные прозрения соответствующие жизни. 

Пальчик скользил по таблице и искал карту дня рождения Виктора. 

Не кармическая встреча. Сильный знак. 

Принявший на себя крест прошлых воплощений. 

Ради искупления.

12.

Май. Парк Лесотехнической академии. Солнце. Травы. Аллеи. Поцелуи.

— Ты женат?

— Да!

— Почему не сказал?

— Ты не спрашивала.

Да, не спрашивала. Ответ был выстроен так, что я поняла… 

Простая недоговоренность маскирует ложь. Расчетливую ложь.

Но я отодвинула сомнения. 

13.

Все стало развиваться стремительно.

Страсть по ночам почти корежила ее. Она не могла заснуть в одинокой постели.

Но что-то удерживало от принятия решения. В последний момент она отрезвлялась.

Она ему не верила. Она ему не верила.

И даже в поцелуях, уже за пределами реальности, за мгновение до потери сознания, ей хватало силы отринуть. Она ему не верила.

— Мне больно, что ты не подчиняешься мне. Мне больно, что ты не веришь мне. 

14.

То, что радовало вначале, стало раздражать, пугать. 

Слишком упрямо, слишком навязчиво. 

Слишком.  

Она ловила себя на мысли, что теряется от множества звонков, смс, почти ежедневных встреч, усиливающегося контроля над своей жизнью. 

Словно огромный серый кокон сжимался вокруг нее. 

Каждый день новый виток. Невозможность свободно дышать и планировать жизнь. 

Стала исчезать радость. Даже маленькая радость от кофе и пирожного. 

Каждодневные встречи блокировали ее настроение. 

Она устала, и сама не понимала почему. 

Потом эта выставка. Словно предостережение.

Он не был художником. 

Жуковский соврал. Зачем?

Жизнь Виктора иная. Ярче и успешнее. 

Раньше. 

Кругосветка, диссертация, кафедра. Перестройка. Выход в журналистику. Высокая должность. Полеты в Америку, машины, гонорары, реклама! И подстава с рекламными деньгами. 

Далее пробел. Словно провалились в небытие годы. Жена предала. Тема закрыта.

Ныне?

Ныне дисбаланс. Безденежье. Отрешение.

Пазлы сложились сами собой. 

15.

Я не буду твоей любовницей! Я не верю тебе!

Заблокировала телефон.

Не заходила в интернет.

Не выдержала. Письмо от него.

Хватило трех строчек. 

Удалить! 

Все! 

Письмо! 

Почту!

Кровь прилила к лицу, застучала в висках.

Тонометр выдал 180 на 110!  При моих-то 90 на 60. Таблетку успела.

Очнулась утром.

Страшные обвинения. Страшные.

Почему не дочитала? 

Жив ли? 

Звонить не могу. Боюсь.

Жуковский отвертелся, якобы не дозвонился. Обещал перезвонить и сгинул в небытие.

Однако главное прозвучало. Шизофрения.

Контуры пропавшего десятилетия прорисовал намеками и словами «я бы не выдержал».

Я обвиняла себя. Жив ли?

16.

Четыре года спустя.

Дикая головная боль. В метро не смогу спуститься.

Ближайшая аптека на Невском. Таблетку, бутылочку воды. Присела на стул.

Невыносимо.

— Марина Константиновна! — поднимаю голову. Он.

В белом джемпере, скандинавские палки в руках.

— Я теперь каждый день прохожу километров двадцать.

— Не могу разговаривать. Раскалывается голова. Давление. Только что выпила таблетку.

Возьмите бутылочку воды. Сегодня пекло. Мне пора.

— Разве я сделал вам зло? — Именно «сделал зло», а не причинил.

— Нет. — Опять пожалела его. — Но то письмо… 

— Я просто был очень зол. Эмоции. 

Почему-то я не сказала, что чуть не умерла в тот день.

Почему-то не сказала, а просто вышла. 

А он не извинился. Не понял. Не догнал. 

17.

Петербург, оказывается, до ужаса маленький город. 

Некстати встреча, а может быть, наоборот кстати.

Время расставляет все по своим местам и лечит, но не вылечивает.

Он пытался любить. 

Он выжил.

Она выжила. 

Страшное слово шизофрения. 

Страшное слово предательство. 

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Мне очень понравилось, как выстроился и воплотился рассказ. Не вижу в нем ничего избыточного, уводящего из присутствия в истории. Контакт с историей очень плотный — и при этом автор не изменил себе, напротив, у меня как читателя впечатление, что стиль автора уточнился, окреп, развился. Достоинства этого стиля — поэтичная ритмичность, пронизанность внутренними мотивами, мимолетная лаконичность, мгновенность узнавания, иносказательность, придающая жизни концентрированность и стремительность сна, а снам и мечтам — плотность жизни, — здесь, в этом тексте, работают на контакт с читателем, которому действительно открывается история. 

История выбора, история души, история неполноты тепла, неполноты исполнения упований. И то, что рассказана эта история не шаблонно и вообще не по канве прозы — скорее, поэтически, ассоциациями, внезапными сближениями, точечными попаданиями, — делают ее особенно ценным опытом для читателя. В такой прозе особенно интересно вчувствоваться в героев, вглядеться в детали, потому что на них падает более значительная нагрузка. Текст лаконичен, в нем словно спрятаны логические мостики. Но по оставленным деталям, мотивам, образам можно пройти с героями путь. Автору удалось показать историю пугающей, призрачной близости. Двое могли соединиться от тоски по теплу, от родства притязаний. И — обошлось, но остался призрак сближения, и он и манит в рассказе, и пугает. 

Мне очень понравилось, как передано напряжение героини. Очень яркая дистанция между ее чувствами, кратко, мгновенными штрихами отмеченными как бы для самой себя, и ее репликами, которые выглядят дружелюбными, но несколько закрытыми. Проступили контуры прошлого героя — и это тоже привлекательно. Все же даже штрихами обозначенная предыстория в прозе важна. В целом интересно в рассказе получается играть с композицией: рассказ написан не линейно, и это ему очень идет, потому что тут причины и следствия как бы меняются местами, равно как и смещается центр судьбы героев. И в итоге нет уверенности: то ли мы прочли о срыве ключевого эпизода их жизней, то ли мы прочли историю окончательного угасания того, что было когда-то полнотой жизни и ее надежд. И хорошо, что нельзя ответить точно: любовь ли была между героями или мучительная вынужденная временная привязанность. В целом для меня это рассказ об укреплении одиночества, его границ, об угасании возможности открыться и довериться — причем это без осуждения, без оценки подано в рассказе. Мы просто видим, как люди могли соединиться — и не соединились. Каждый слишком глубоко в себе. И то, что они увидели друг в друге, не стало поводом открыться и другого принять. И хорошо опять же, что не скажешь, трагедия ли это. Драма, напряжение — да. Но все же не трагедия. В героях сохраняется свое достоинство, своя правда, пусть и искаженная прошлым или чувствами. Своя тайна, которую каждый от другого оберегает.»

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«Мне показалось, что я прочитал длинный верлибр, а не рассказ. Не понял, кто кого предал, «Она» и «я» это одно лицо или нет. Даже ритмическая, лирическая проза строится по другим законам, чем этот рассказ. У автора — ближе к поэзии. 

Так как и понимания содержания у меня нет, то почти нет замечаний. Разве что название слишком вычурное, по-моему, хватило бы «Атланты и Кариатида». Но кто опять же Атланты? Виктор Михайлович с Жуковским? Не думаю. «Серый человек. Невнятный. Серый». Два раза «серый» очевидно плохо. Вообще «серый» в отношении человека, дня, жизни — штамп, но когда происходит повтор. Стоит поискать другое прилагательное в отношении «человека». «Каждодневные встречи блокировали ее настроение». Это предложение очень мне не понравилось, оно выбивается из лексического ряда рассказа. И как это: «блокировали ее настроение»? Вот, пожалуй, и всё, что могу сказать.»

— Ах… Как стар я стал. Как брюзглив, — раздался над моим ухом сварливый, чуть дребезжащий голос. — Не радует меня юность и красота, молодость и улыбки. Не трогает бессилие дряхлости. Я навечно приговорен к опостылевшему созерцанию чужих судеб, оставаясь лишь безмолвным, безучастным свидетелем, — не унимался голос, переходя на скрипучий фальцет. — Вы не подумайте, сударь, обо мне дурного. Нет, так было далеко не всегда. Когда-то я был элегантен и статен, служил при дворе и с искренним рвением исполнял возложенные на меня обязанности — тонко льстил, старался угодить, искусно оттенял достоинства, скрывал недостатки. Я был молод, хорош собой. Я желал дарить людям радость. Много различных встреч преподнесла мне судьба. Вихрь трагедий и водевилей прокрутила передо мной жизнь, но самым дорогим воспоминанием для меня навсегда останется моя первая встреча с Ней.

Глубоко задумавшись, он замолчал, и, не отрываясь от работы, я взглянул на него. Лик моего гостя затуманился нахлынувшими воспоминаниями, и после небольшой паузы он продолжил:

— Однажды апрельским утром почтовая карета доставила меня из столицы в Самарскую губернию, в провинциальный городок N, где я и был определен в услужение к вдовому барину. 

Весна на тот год выдалась ранней. Ошалелая от неожиданного тепла, природа пела, жужжала и стрекотала на все лады. В тенистом саду цвели яблони и вишни, и их аромат проникал в дом через распахнутые настежь окна. После необходимых формальностей я оказался в одиночестве в залитой солнцем комнате, и растерянно стоял, пытаясь угадать, кому она принадлежит. То, что хозяйкой здесь является молодая барышня, не оставляло во мне ни малейшего сомнения. Я с любопытством рассматривал окружающие меня предметы: оброненный на пол костяной гребешок, свернувшаяся змейкой атласная лента, расшитые бисером сафьяновые коты, сброшенные на бегу. На тонконогой этажерке — семь фарфоровых слоников, поднятый хобот первого венчает простенькое золотое колечко с бирюзой. Пара нежных акварелей на стене. Под дамасским кружевным пологом — пышная перина. В изголовье — образ святой Богородицы и серебряная лампадка. На письменном столе — портрет улыбающейся молодой женщины, серебряная чернильница и книга с заложенным меж страниц стебельком. 

Увлеченный рассматриванием, я не заметил, как дверь широко распахнулась, и в комнату влетело прелестное юное создание. Да, да, сударь — именно влетело! Так легковесна была неслышная поступь и так неожиданно появление. От резкого сквозняка из аккуратно сложенной на клавесине стопки взвились в воздух и закружились белыми цаплями нотные страницы. Застигнутый врасплох, я замер как истукан и уставился на вошедшую.

Это была худенькая, темноволосая, не более лет пятнадцати от роду девочка в ярком, цвета молодой травы, сарафане, стянутом на тонкой талии широким узорчатым поясом. Босоногая, с толстой, перекинутой через плечо косой и с душистым, раскидистым букетом первых полевых цветов, которые мягко щекотали её лицо и скрывали от меня улыбку. То, что она улыбалась, было безусловно! Такие озорные искры веселья плясали в зеленых, под стать ситцу, глазах, что усомниться в превосходном настроении хозяйки комнаты было невозможно.

«Ах, как мило! — радостно воскликнула она, подбегая ко мне. — Наконец-то, наконец-то папенька сдержал свое обещание! Как же невыносимо долго я тебя ждала!» Сделав нарочито серьезную гримаску, она присела передо мной в чопорном реверансе. Затем вдруг, по-детски взвизгнув, подпрыгнула и закружилась по комнате, а мокрый от утренней росы подол, надувшись пузатым колоколом, полетел вслед ее движению.

Такой я ее навсегда и запомнил — юной, счастливой, беспечно кружащейся в солнечных лучах среди рассыпавшихся нот, расплескивая вокруг себя аромат цветов, таких же трогательных и хрупких, как и сама она. Ее звали Варвара. Или, как нежно называл дочку овдовевший сразу же после её рождения отец, — Варюшка.

Сколько раз я видел её лицо так близко, что казалось, могу проникнуть взглядом в самую глубину души. В те времена Варины глаза никогда не переставали смеяться. Даже в скучный ненастный день их всегда озаряло озорное веселье, будто она играла в лишь ей одной ведомую игру, из которой непременно выходила победительницей. Я помню ее губы — нежные, полураскрытые от напряженного созерцания, или замершие румяным полумесяцем от сознания собственной привлекательности. У неё было живое миловидное лицо, которое постоянно находилось в неуловимом движении, но выражение печали крайне редко омрачало его. Конечно, изредка Варенька сердилась, но это был сиюминутный гнев ребенка, причиной которого оказывался какой-нибудь пустяк: строптивый локон, не желающий укладываться с остальными прядями в высокую прическу, непослушные крючки-застежки, цепляющие тонкую ткань лифа, крошечные веснушки, россыпью позолотившие кончик носа в начале лета. Боже, какие, право, пустяки были поводом для её нахмуренных бровок в ту пору. 

Незаметно летело время, студеные зимы сменялись вёснами, юная барышня расцветала и превращалась в молодую девушку — тонкокостную, с изящным овалом лица, высокой молочной шеей и плавным изгибом узкой спины. Ее волосы были неповторимого оттенка, который я для себя определил, как цвет расплавленного шоколада, в котором купается солнце. Зелень лукавых глаз плескалась под сенью темных ресниц, таких длинных, что однажды она попыталась подстричь их маленькими маникюрными ножничками… Милое, наивное дитя. 

Я боготворил ее и мог любоваться Варенькой часами, не переставая удивляться прихоти природы, одарившей одного человека такой пленительной, невыразимой красотой. И, уверенная в своей неотразимости, она в ответ дарила мне веселую благосклонность, кокетничала и беззаботно смеялась, отражаясь в моих влюбленных глазах. 

За три года я научился распознавать любые оттенки в ее настроении и поэтому сразу заметил начавшие происходить на исходе зимы с Варварушкой перемены. Врожденную уверенную грацию сменила нервная порывистость движений, лихорадочный блеск глаз выдавал смятение чувств, а на щеках то и дело вспыхивал пятнами багровый румянец. Она стала похожа на готовый вот-вот раскрыться бутон и всем своим существом излучала напряженное ожидание, находилась в каком-то яростном нетерпении, в предвкушении чего-то неведомого и оттого еще более желанного.

С наступлением весны в семье гораздо чаще обычного стали устраивать балы, званые ужины, музыкальные вечера, театрализованные представления. В доме было шумно, многолюдно, запах добротного табака переплетался с изысканным шлейфом духов. Звучала музыка, на дворе ржали запряженные в упряжи лошади, входные двери беспрестанно хлопали, раздавались взрывы хохота. Молодые, раскрасневшиеся от шампанского и мазурки, барышни пудрили носики, а галантные офицеры, лихо щелкая каблуками, не давая им перевести дух, уже приглашали на вальс. Всем было весело, легко и до самозабвения счастливо.

Пролетела весна, вслед за ней наступило лето, которое выдалось необыкновенно влажным и душным. Короткие ночи налились чувственным томлением и негой, предрассветный, звенящий птичьим гомоном, воздух мерцал белесыми туманами, тучно набухал парным полуденным жаром, а с наступлением сумерек, едва-едва остывая, желейно подрагивал зыбкой ночной прохладой. Затихающий после очередного веселья дом утопал в медовом благоухании цветов, прелом запахе первой скошенной травы и постепенно все глубже погружался в дремоту под трели страдающих бессонницей соловьев. 

Однажды, в одну из таких ночей я услышал в саду голоса. Женский, без сомнения, принадлежал Варваре, но мужской был мне незнаком. Со своего места я не мог видеть собеседника девушки, и только слышал его густой баритон, срывающийся на страстный шепот. Когда Варя особенно громко засмеялась, с балкона второго этажа донесся грозный окрик барина, девушка поспешно вернулась в дом, и все стихло.

Спустя пару дней после этого в Варино распахнутое окно влетела голубка с привязанной к лапке папирусной трубочкой. Девушка в большом волнении освободила от ноши пернатую почтальоншу и, прочтя записку, написала на обратной стороне ответ, скрепила бумажку ниточкой и выпустила птицу на волю. Позже, когда весь дом погрузился в сон, она выскользнула через террасу в сад и побежала к незаметной в зарослях жасмина калитке садовника. На следующую ночь ее таинственное бегство повторилось. И так, сударь, продолжалось в течении всего лета.

Возвращаясь на утренней заре, она юркой ящеркой проскальзывала в спальню и настороженно прислушивалась к звукам дома. Постепенно дыхание Вари выравнивалось, глаза обретали мечтательное выражение, а алые, припухшие от поцелуев губы озаряла блаженная улыбка. Она скидывала платье и, оставшись в одной сорочке, принималась задумчиво расчесывать длинные густые волосы, а я с тревогой и восхищением любовался расцветшей в ней в полную силу женственностью. Она была подобна благоухающей розе, вобравшей в себя весь аромат земли и щедро источающей его миру.

Шли дни. Ночи становились все длиннее, а утренники все прохладней. Балы и музицирования остались в прошлом, многоголосые птичьи стаи потянулись на юг, а вечера наполнились тягучими, задушевными песнопениями возвращающихся с полей крестьян. Изменилось и настроение барышни. Иногда она кружилась по комнате, получив долгожданную весточку, но гораздо чаще подолгу уныло сидела в плетеном кресле, закутавшись в матушкину ангорскую шаль, и ласково, но скорее механически поглаживая мурлыкающую на коленях кошку. Молчаливая, погруженная в свои думы, она безучастно наблюдала за дождевыми каплями, плывущими облаками и медленно опадающими на землю листьями. Ко мне она почти не подходила. Лишь изредка издали вопрошающе смотрела печальными глазами, под которыми темными сгустками залегли глубокие тени. Не находя во мне желанного ответа, ее взгляд проваливался и вновь устремлялся в одну ей ведомую даль, опущенные плечи безвольно обмякали, а рука с гребнем рассеянно замирала на половине пути. С каждым днем она становилась все отстраненнее, все безразличнее. 

Однажды поздней осенью на покрытую стылой изморозью веранду вновь опустилась знакомая мне голубка. Девушка распахнула двери спальни, схватила птицу и дрожащими пальцами нетерпеливо развернула записку. Ее лицо все гуще наливалось восковой бледностью, затем из глаз хлынули слезы, и она безвольно опустилась на пол. Дождавшись ночи, Варя тайком покинула дом. Вернувшись далеко за полночь, вошла в комнату, наполнив ее студеным дыханием близкого снега, рухнула на кровать и глухо, надрывно зарыдала, крепко зажимая ладонями рот. Я в немом бессилии молил ее поведать, что произошло! Как никогда прежде я желал обрести дар речи, пасть перед ней на колени — обнять, спросить, утешить… Но я не мог! Я всем сердцем любил ее, но мне досталась мучительная участь бессловесного зрителя, безропотно наблюдающего страх ближнего перед неизбежным. 

На следующий день, с самого утра сказавшись больной, Варя осталась в постели. Старенькая нянька, не чаявшая души в своей любимице, которую холила и лелеяла с пеленок, разожгла в камине огонь и как могла старалась ублажить и развлечь свою ненаглядную барышню. Она с добродушным ворчанием унесла поднос с нетронутым завтраком и взялась поправлять девушке и без того безупречную перину, пересказывая нехитрые деревенские новости. Вошедший, разрумянившийся с мороза барин поцеловал дочь, обеспокоенно посмотрел на нее, вздохнул и нарочито веселым басом предложил: «А не запрячь ли нам, Варюшка, в сани лучшую тройку, да не отправиться ли по первому снежку на веселую воскресную ярмарку?»

Но Варя, сославшись на нестерпимую мигрень, лишь слабо улыбнулась в ответ.

Весь день Варенька провела в постели. Когда же дом затих и часы в гостиной гулко отсчитали двенадцать, она поднялась, облачилась в приготовленное нянькой с утра выходное платье и села за письменный стол. Я мог видеть только ее склоненную голову, прямую упругую спину и руку, торопливо бегущую по бумаге пером. Тлеющий камин и огонек единственной свечи золотили спутанные пряди распущенных волос, создавая из них замысловатые тени расползающихся по углам чудовищ. Всем своим нутром я чуял неладное. Не видя выражение Варюшкиных глаз, я в панике гадал, что же она задумала? Неотрывно наблюдая за освещенным отблесками пламени силуэтом, я в нетерпении ожидал единственного взгляда, который мне все объяснит. Закончив писать, Варя вложила свернутый лист в конверт, и, взяв в руки позолоченную раму с портретом покойной матери, поцеловала разделяющее их стекло. Затем поднялась, склонила колени перед образом Богородицы и стала долго беззвучно молиться. Собрала нечесаные волосы в косу, накинула на плечи стеганую душегрею, и, чуть помедлив, подошла ко мне.

Я совсем близко увидел ее бледное осунувшееся лицо. Бескровные губы были плотно сжаты, между летящих бровей залегла вертикальная бороздка, а узкие ноздри чуть заметно трепетали, подобно звериным, в предчувствии беды или крови. Варя подняла глаза и пристально посмотрела на меня. И я, так отчаянно жаждущий этого взгляда, впился в ее глаза, понял всю чудовищность Варвариного замысла и навсегда проклял и себя, и её, и эту минуту! 

В глубине темных, расплескавшихся по зеленому полю зрачков больше не было ни безразличия, ни отстраненности. Не было в них и боли. Не было и отчаяния. Только бесконечная грусть да промозглое до костей одиночество. Это были глаза человека, полного решимости совершить непоправимое. И это, открывшееся моему сердцу, знание сковало его нестерпимым, смертельным ужасом… И тут вдруг Варины губы дрогнули, и она неожиданно улыбнулась мне той первой, пленившей меня улыбкой, такой лучистой, что на мгновение все происходящее показалось дурным сном, и мне тоже неудержимо захотелось улыбнуться ей в ответ! Но девушка уже отвернулась и поспешно вышла из комнаты. Больше я ее никогда не видел.

С утра в доме начался переполох, но, оглушенный горем, я не замечал ничего вокруг. Я знал, что она не вернется, но продолжал ждать. Сначала я ждал до рассвета. Потом ждал до полудня. Я ждал до заката. Я ждал, ждал, ждал. А поздно вечером в комнату вошла зареванная нянька и накрыла меня черной материей.

Голос моего гостя давно умолк, а я все сидел, пораженный, напротив и не сводил глаз с его потрескавшейся, испещренной черными морщинами амальгамы. Много историй за годы работы краснодеревщиком довелось мне услышать от доживающих свой век вещей, но попавший ко мне на реставрацию немецкий трельяж работы Давида Рёнтгена превзошел в трагичности их всех. 

— А как же Варя? Что она с собой сделала? И что было в том письме, которое, уходя, в конверт запечатала? И злодей, её погубивший… Нашли его? Наказали?

Рассказчик вздохнул и, грустно взглянув на меня из своей зеркальной глубины, ответил:

— Утопилась той ночью Варенька. А письмо покаянное отцу оставила. Барин-то, хоть и не чаял души в дочери, а нрав имел суровый, непреклонный. Честь и добродетель в людях превыше всего чтил. Он отставной обер-офицер был, всю Крымскую войну прошел, в Кюрюк-Даринском сражении участвовал под командованием самого генерала Бебутова. Испугалась Варварушка своего позора и гнева родительского, вот руки на себя и наложила. Похоронили её рядом с матушкой. А совратителя, от которого дитя под сердцем носила, не нашли. Барин запил с горя, дела стал вести из рук вон плохо, а двумя годами после смерти дочери — повесился. Имение с молотка пошло, меня в другое услужение отправили. За свой долгий век я добрый десяток домов сменил, прежде чем на пенсию в здешний провинциальный музей вышел. 

Никому я прежде, душу свою наизнанку не выворачивал. Никому про мою Вареньку не рассказывал. Больно мне, сударь. Поныне больно. Душа-то, она хоть и деревянная, заскорузлая, а трауром как обернулась в тот вечер, так навсегда под трауром и осталась.

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Прочла, что очень редко бывает в моей работе, «на одном дыхании» и с большим удовольствием это произведение, чей, в общем-то, немудреный, сто раз читанный нами сюжет автор преподнес таким необычным образом, придумав интересного рассказчика. Причем до самого финала лично для меня было интригой, кто же он такой — какое-то время я считала, что речь идет о пианино, хотя в самом начале имелся уже клавесин и вообще были подсказки. В любом случае, вышел «рассказ в рассказе», как у Лескова в «Тупейном художнике», и это красивый интересный ход.

Самое большое удовольствие мне доставили детали и описания, автор, конечно, большой умелец вполне банальные вещи выразить замечательно богатым русским языком, метафоричным, неординарным, такая яркая и разнообразная словесная палитра, при этом сделать это всё легко, не увлекаясь ни витиеватостями, ни нагромождениями образов и смыслов.»

Рецензия писателя Марии Кузнецовой:

«Преоригинальнейшее решение задачи!  Здесь, на курсах CWS, я еще никогда не сталкивалась с подобным. А ведь такой ход, казалось бы, напрашивается, но его так редко используют!

Ах, какой вызов автор бросил, заставив меня разгадать загадку и мучительно отвергая желание заглянуть в конец…  Когда я поняла про зеркало? (О трельяже, правда, не думала, хотя у меня самой он в спальне стоит). Вот с этого места: Сколько раз я видел её так близко, что казалось, могу проникнуть взглядом в самую глубину души.

Я подумала о зеркале и раньше, но меня сбила с толку фраза: «Озираясь по сторонам, я с любопытством рассматривал…» Хотя, конечно, существуют вращающиеся зеркала…

Но я думаю, что мы, рецензенты, все-таки народ ушлый, а обычный читатель, скорее всего, будет еще долго по ходу сюжета оставаться в неведении.

Превосходный выбор повествователя — с таким выбором, в общем-то, уже неважно, каким будет сюжет. Здесь он очень простой, но правдоподобный и логичный. И как здорово, что автор везде удержался от того, чтобы зеркало знало нечто такое, чего оно знать не может. И даже характер у зеркала есть, и автор показывает путь, который оно прошло, чтобы превратиться в одряхлевшего брюзгу — и все ж остаться романтиком, до конца верным своей даме.

Замечательная история. Мелкие претензии у меня есть  только к языку — там, где дело касается стилизации под старину, и не только. Кстати, под какую именно старину? В какие годы происходит действие?»

В детстве Наташа часто донимала бабушку с вопросами о смерти. Как-то раз поинтересовалась, когда она умрёт.

— Дай только в первый класс тебя отвести, внучка.

Бабушка не обижалась — ведь она застала блокаду, помнила, как в парадной из квартир несло мертвечиной. Она работала в ленинградской филармонии, после войны вышла замуж, переехала с мужем и дочерью на юг, преподавала фортепиано. В городе было две школы, трикотажная фабрика, химкомбинат, неподалёку с которым — дом культуры и театр.

Муж её бросил — поехал в командировку бурить газовые скважины и не вернулся. Жила она с дочерью, та — взрослела, окончила школу и ПТУ, встретила инженера… В общем, родилась Наташа. 

В конце 80-х, когда ещё вульгарно дымил комбинат, в город приехала ленинградская театральная труппа. Был какой-то праздник, на котором Наташа читала стихотворение. Бабушка сидела в первом ряду возле начальства, что-то шептала мужчине с белой бородкой. Наташа, видимо, читала хорошо — ей щедро аплодировали. После выступления она стояла в зале, глядя на пустую сцену. Зрители расходились.

— Наташ, подойди сюда. Ну, Ната-аш! — звала бабушка. 

Рядом с ней был тот бородатый мужчина — как потом выяснилось, известный театральный режиссёр и преподаватель. Наташа делала вид, что не слышит бабушку. Знакомство с режиссёром не состоялось. 

Разговаривать с незнакомыми людьми Наташа очень стеснялась. Смелость приходила на сцене — как включался этот механизм, она не понимала.

— Наташеньке надо заниматься, есть данные, — говорила бабушка маме вечером, — Ой, но характер её… Погубит она свой талант.

Какой ещё талант? Да и откуда ему было взяться? Наташа росла обычным ребёнком — собирала наклейки, играла в резинки и ловы. Дружила с Мариэттой — соседкой по этажу. Дедушка Мариэтты был Героем Социалистического труда, когда-то строил атомные станции. Мариэтта была шумной, хулиганистой, талантами не отличалась — что не позволяло Наташе выделяться на её фоне, тем более в лучшую сторону. У Мариэтты была дурная репутация — заколола ежа, разбила окно, чуть не выбила глаз соседскому мальчишке, — может, это и возбуждало Наташу. Когда звонила в квартиру Мариэтты — потела от волнения. Дверь открывал кто-то из взрослых — и Наташа не находила сил выговорить «Здрасьте». Получалось скомканное:

— Дрсть! 

Бабушка дожила до Наташиного первого класса. В октябре легла на обследование в кардиологию, вышла из палаты в коридор, но тут же опустилась в кресло и умерла. Инфаркт. 

В школе Наташа сидела на предпоследней парте, хмурилась. 

В конце шестого класса задали сочинение на свободную тему. Она написала о том, как и где хотела бы умереть. 

«…когда-нибудь мой труп найдут на испанском побережье. Я умру в один миг от остановки сердца. В сумочке не будет паспорта, чеков, билетов — только короткая записка на французском. Это собьёт с толку сыщиков, и никто никогда не узнает моего настоящего имени и страны, из которой я приехала. Меня похоронят на кладбище приюта при монастыре ближайшего городка, на могиле установят деревянный крест, повесят белую овальную табличку с надписью: «Неизвестная сеньорита, дата смерти:__.__».

Сочинение было стилистически безукоризненным, но учительница литературы Вера Борисовна к такому выпендрёжу оказалась не готовой. В школу деликатно вызывали маму. С Наташей беседовали завуч по воспитательной работе и школьный психолог — опасения не подтвердились. Вера Борисовна была вынуждена поставить пятёрку — правда, на итоговом уроке, когда зачитывали отрывки лучших работ, Наташин текст обошли.

— Не успеваем. В другой раз, Наташенька, — говорила Вера Борисовна. — А вообще, вам надо писать. 

Наташа рано заинтересовалась Чеховым и Станиславским, пьесы Булгакова воспроизводила в ролях — правда, только дома. Поступать в театральное не хотела, боялась. Да и зачем? Вон, старшая сестра Мариэтты работает в киоске — туда привозят куклы «Барби» и жвачки с фантиками. В то время работать в киоске или в подвальном магазинчике считалось верхом жизненного пути.  

Из всех ненужностей Наташа умудрялась выбрать самую ненужную ненужность.

Вслед за Мариэттой пошла в кружок психологии, заплела дреды, завела сомнительные связи. Однако, именно там у Наташи начал прорезаться голос — она много и без умолку говорила, цитировала «Мастера и Маргариту», у неё неплохо получалось играть на гитаре и петь, кто-нибудь аккомпанировал бубном. Наташа стала душой компании — что злило Мариэтту. 

— Ты, слышь, не умничай, бля, — говорила ей подруга.

Они ездили на вылазки в горы. Курили траву. В одном из походов у Наташи произошёл первый интимный опыт с неким тридцатилетним Константином. Утром, возвращаясь домой в электричке, она зарыдала.

— Да ладно тебе, не реви, — тыкала в ребро Мариэтта. — Вот, закинься.

И протянула бело-красную капсулу.

Домашняя дерзость вошла в норму. Наташа не здоровалась и не прощалась. Называла мать на французский манер: «Мамáн». С отцом даже из-за мелкого замечания могла не разговаривать месяцами. Школу прогуливала. 

— Что же вы так?! Ай-ай… У вас такие хорошие сочинения были, — говорила Вера Борисовна, встречая её в фойе.

В одиннадцатом классе Мариэтту положили на лечение в наркодиспансер. Пути девочек разошлись, родители Наташи радостно выдохнули.

***

Было начало нулевых, когда умер отец. Наташа наугад пошла в техникум лёгкой промышленности — там вечный недобор. На первом курсе она узнала, что платья местной фабрики «Лепесток» в столице расходятся в двадцатикратной цене.

— Маман, надо мне в Москву валить, тут сидеть нечего.

Продали гараж и дачу. Наташа перевелась в столицу и закончила экономический факультет. Снимала комнату в коммуналке. Устроилась декоратором на фирму по развозке цветов, работала в паре с водителем Петром. Пётр был разведён, начитан и всегда стильно подстрижен. Он внимательно слушал, а она — говорила, говорила… Вспыхнула страсть, которая, впрочем, бурлила только внутри их служебной машины — к себе в коммуналку она его не звала, а он жил с родителями.

— Мужчина тебе нужен порядочный и серьёзный, Наташенька, — напутствовала мать по телефону.

— Ой, маман, вот давай не будем. Ладно?

***

Потом Пётр уехал в Тюмень возить какого-то бизнесмена. Говорил, что любит. Иногда звонил.

Наташа сменила развозку цветов на продажу спортивного оборудования, очутилась в тесном кабинете с тремя менеджерами: Олей, Вадимом Борисовичем и Михаилом. 

Здесь опять проснулся её голос — вскоре они знали о Наташе всё. 

— Вам книги надо писать, — замечал Михаил.

— Замуж вам пора, — вставлял Вадим Борисович.

— Ой, был бы кто нормальный, — отнекивалась Наташа.

Наташа ощущала потребность в жертве — первые полгода ей была Оля. Столы Оли и Наташи упирались лицом к лицу, разделяя окно, — бóльшая его часть досталась Наташе. Она снимала кеды и вытягивала ноги — часто задевая пальцами Олины колготки.

— Олюнчик, прости-прости.

Голос Наташи с возрастом становился низким, а она — всё более бестактной. Однажды в кафетерии Наташа встала в очереди за Олей.

— Ольчик, говорят, ты села на какую-то диету? А давай-ка вместе худеть!

Кто-то хихикнул. Оля чуть не уронила спаржу. Худеть Наташе было некуда — метр восемьдесят, бледная и черноволосая, она сверкала зеленью вен на костлявых руках.

Наташа приходила не раньше одиннадцати — всегда задевая Олин зонт, стоявший при входе. Оля приезжала рано — нет, она не была жаворонком, просто боялась остаться без парковочного места. Пользуясь безлюдностью офиса, быстро созванивалась с поставщиками, уточняла наличие товаров, формировала заказы.

— Олюш, ты уже? — удивлялась ей вслед Наташа.

Оля стала рассеянной — то вместо колы купит банку пива, откроет и сядет за руль, то вместо скомканного чека бросит в урну ключи от машины. Один раз пришлось подключать руководство холдинга, чтоб вернуть силовой тренажёр для ягодичных и бедренных мышц, по ошибке отправленный Олей в дом престарелых, — туда должен был уйти комплект для йоги и лечебной физкультуры. Вадим Борисович не совсем удачно пошутил — дескать, Оле с её-то опытом в продажах непростительно и вообще… 

— Заткнись, Вадик! — вдруг завопила Наташа. — Олюша беременна! И не вздумай что-то такое говорить про неё. При мне. 

Вадим Борисович покраснел. 

Так и не узнали, кто станет отцом, — Оля была скрытной. 

***

Наташа отвечала за финансовый план. Раз в неделю согласовывала данные о прибыли, раз в месяц — составляла отчёты. В остальное время покупала астрологические журналы, пыталась гадать на руках. Экспериментировала на Вадиме Борисовиче — после ухода Оли в декрет роль жертвы перешла к нему. Однажды Наташа предсказала Вадиму Борисовичу романтическое приключение.

— Ну вы скажете, Наташа! — смеялся он. 

Но на всякий случай обновил гардероб, туалетную воду, окультурил брови.

Примерно раз в две недели наступал день Наташиных желаний — тогда голос её гремел на весь этаж. 

— Сейчас надо думать в сторону айти! — жаловалась она, сгорбившись перед монитором. — Уеду на Гоа, буду удалённо работать. Только освою джава-скрипт. 

Затем переключилась на вакансии в иностранных нефтяных компаниях.

— И в чём же ты там видишь своё применение? — ёрничал Вадим Борисович.

— Да в чём угодно. Хоть еду разносить, — парировала Наташа. — Платят там некисло, живёшь на платформе буровой. Авось и мужчину встречу годного.

Потом у Наташи случился роман с коллегой по офису Игорем, и мысли об эмиграции отпустили. 

Рабочий стол Игоря убивал стерильностью — ни пылинки между клавишами, вылизанный монитор, симметрично лежащие блокнот и острый карандаш. Стена за Наташиным креслом была увешана календарями, открытками, вырезками из журналов, со стола не сходили засаленные еженедельники, стопки бумаг, груда египетских пирамид. На кресле с прошлой зимы висел шарф. Возле Наташи почему-то собиралась пыль. Даже корзина для бумаг была чище, чем её кофейный стакан. 

Игорь был ниже Наташи на две ладони и младше на четыре года; он изо всех сил тянулся ввысь — носил плащи, длинные парки и кардиганы, подбирал обувь с высокими подошвами. Игорь копил на виниры, но во всём остальном, кроме себя, расточительным не был. Дома он пытал Наташу чистотой, ровно сложенными на тумбочке часами, эспандером и нетронутым томиком Камю. 

Игорь разговаривал редко, да и то — по делу.

— Пиццу заказала? Ок.

— Надо, чтоб здесь было сухо.  

И тому подобное. 

— Чудовище. Приходит домой и пальцем по комоду, а там пыль, — разоткровенничавшись в кабинете, сетовала Наташа.

Её размышлизмы Игорь, правда, слушал внимательно, кивал. Выждав паузу, вносил сухие, пусть и неуместные, но дополнения. Он не был для неё идеальным, но в то время Наташе очень хотелось замуж. Игорю же было не до женитьбы — ничего, кроме диджейской аппаратуры и спортзала, его не беспокоило. Разошлись они по велению его мамы — Жанетты Валерьевны, та любила семейные застолья, длинные тосты, внимание, задушевные беседы. Она носила золотые коронки и не улыбалась, только когда считала деньги. Угрюмая и не совсем свежая кандидатка в невестки пришлась ей не по нраву. При упоминании мамы Игоря Наташа кривилась.

— Готовить она не умеет, вот что. А Валерьевна для Игорёши хочет жену с руками из нужного места, — предполагал Вадим Борисович, открывая лоток с гречкой.  

Кулинарные способности за Наташей не водились — она ходила на обеды в кафе или суши, иногда перебивалась чипсами, часто брала холодный сэндвич из автомата. Но мысль вырвать Игоря из лап мамочки не отступала. И со временем отношение к Игорю Наташа смягчила — убралась на столе, вымыла стакан. Когда Игорь заходил по какому-то вопросу, подскакивала.

— Ой, Игорёк, ты мне не поможешь?

— Здравствуй, Наташа. Конечно, — отвечал он, улыбаясь новыми зубами.

Игорь был вежлив, не более. Тогда Наташа заговорила о каком-то итальянце — вроде даже собиралась к нему лететь — но Игорь не ловил и эти сигналы. 

Наташа разнервничалась и ночью её забрала скорая. Обнаружили гастрит. Она лежала на кушетке, скользкий датчик интимно ездил по её животу. Женщина-врач с отвратительной полоской усов под носом садистски молчала, изредка выдавая:

— Глубокий вдох и держим, — и бормотала: — О, вот-вот.

— Что-о? Что там?

— Потом, потом… 

Наташе выписали груду медикаментов. Теперь она питалась по режиму — и об этом знали все. 

— Хоть застрелись! — рыдала она. — Не жизнь – мученье сплошное. Видите ли, минимум раз в сутки нужно есть горячее. А мне разогревать в лом!

И лезла в сумочку за лекарствами.

Она увлеклась какими-то группами в Инстаграме, где барышни говорили о счастье. Рассуждала, как все бесцельно проживают жизнь. Записывала сториз с благодарностями. Приставала к коллегам.

Вадим Борисович отмахивался:

— Да ну тебя, Наташ, с твоими гороскопами!

Тогда она обращалась к Михаилу, называя его Мишелем.

— Мишель, а вот для тебя какой смысл работы в компании?

Михаил-Мишель что-то бубнил о том, что ему интересно быть вовлечённым в большой бизнес-процесс.

— И всё? Ты не думал, что могло сложиться иначе? Если б ты не устроился на эту должность? Или, например, куда-нибудь уехал, а? 

Ещё пару месяцев Наташа встречала их вопросами вроде: «Из чего состоит личность?», «Сколько времени в день ты уделяешь себе?», «Самый большой страх детства?» 

Вадим Борисович приловчился сразу убегать по делам. Мишель давал невнятные ответы. 

— И да, и нет, — чаще всего говорил он. 

***

Как-то раз Наташа съездила домой, перечитала «Жизнь господина де Мольера». Старенькая мать уже ничему не удивлялась. 

— Наташик, может, найдётся какой-то приличный мужчина? Пусть он будет намного старше. Вон, даже Мариэтта вышла замуж за Жорку из второго микрорайона. 

Вернувшись в офис, Наташа сменила тему счастья и заговорила о сцене. 

— В театр пойду, меня возьмут, у меня дар.

Вадим Борисович хмыкнул. Мишель одобрительно кивнул. 

На выходных, обняв телефон, она читала условия приёма в театральную студию импровизаций. Что-то разворачивалось в груди — что-то, напоминающее скомканный, давно забытый лист бумаги. Приёмная комиссия школы-студии требовала рассказать историю из жизни, анекдот, спеть и станцевать. 

В первом ряду сидело человек десять, посередине выделялся усатый режиссёр с мешками под глазами. Время от времени он кашлял, доставал термос и подливал чай в походную кружку. Снова кашлял. Снова подливал.

— Следующий.

Перед Наташей выступал парень в жилетке. Из зала доносились смешки. 

— Хорошо, принят. Дальше. Нет желающих?

По пути на сцену Наташа ощутила, что очень сутулится. Не знала, куда деть руки. Скрестить? Нет, так сразу поймут, что замкнута или ещё что… 

— Кхэ-кхэ, слушаем.

Руки болтались. Смешная история из жизни получилась не очень смешной — Наташа много экала и нукала, часто вздыхала и глотала слюну. Зал снисходительно кивал. Анекдот вышел так себе — режиссёр безразлично собрал губы в улыбку, откашлялся и долил себе чаю. Танцевать и петь она не решилась. Усатый посоветовался с кем-то из присутствующих, затем обратился к ней: 

— Вот что, Наталья. Вы бы хорошенько подумали, зачем вам вообще театр импровизаций. Скажем так, кхм, до зимы, окей? И в феврале будут повторные пробы, приходите.

***

Из Тюмени вернулся Пётр. Теперь он возил директора какого-то департамента. Пересел на солидный джип. Купил квартиру. Слегка поправился, похорошел.

— Ты будешь слушать меня? — спрашивала Наташа.

— Я готов слушать тебя всю оставшуюся жизнь, — обещал он.

Вроде бы всё налаживалось, и смысл искать себя пропал. Наташа стала молчаливой, спокойной, даже сонной. Прекратила разговоры о сцене. На работу являлась вовремя — часто раньше, чем надо. 

Голос затихал. Лист в груди смялся.

С Петром Наташа обрела покой.

***

А через два года её не стало. 

Последние месяцы Наташа пробыла в баварской клинике, куда помог устроить начальник Петра. Время тянулось мучительно долго — она умирала, до конца не понимая всю неизбежность происходящего.

— У нас бывали стадии похуже, но люди выкарабкивались. Не всё потеряно, — утешала симпатичная белокурая фрау — врач-онколог со сложно произносимой фамилией.

У Наташи выпали волосы. Пропал аппетит. И только за несколько недель до смерти вдруг стало легче — она даже замечталась.

— Ой, вернусь, и надо оконным бизнесом заняться, — говорила Наташа маме по телефону. — Немцы в этом плане такие крутые! Я уже много бизнес-идей подсмотрела. И где я была раньше?

И ещё:

— Как приятно было бы состариться…

Солнечный свет раздражал, она перестала различать предметы, ослепла. Во сне отказали почки. 

— Эх, дождалась я тебя, несносная внучка. Ну, пойдём, — говорил знакомый голос.

Наташу удалось ненадолго вернуть к жизни — она очнулась в реанимации и сказала лишь одно слово: «Зачем?..»

Рецензия писателя Марии Кузнецовой:

«Потрясающая история Наташиной жизни, а какой правдивый и ужасный финал. Честно скажу: читала — улыбалась немножко — и вдруг меня как под дых ударили и я почувствовала, что сейчас заплачу и мне трудно сдержать слезы. При том, что не так уж мне нравится Наташа. Этот  финал — какая-то адская, безжалостная правда жизни. 

И весь рассказ в целом абсолютно гармоничный — и было так интересно смотреть, как он у автора развивается, порой «из какого сора», как разрозненные фрагменты собираются в стройное и мощное целое. Показать кому-нибудь и сказать, что Петрушевская написала — все поверят. Это не значит, что автор похоже на неё написал. Автор написал на её уровне и уровне таких, как она. Это профессиональный рассказ.

Единственное, для женщины, имевшей литературные способности и написавшей такое письмо о своей будущей смерти, Наташа немножко вульгарновато, по-моему, местами разговаривает. Ничего не советую — просто стоит над этим подумать.

«Из всех ненужностей Наташа умудрялась выбрать самую ненужную ненужность», — это жемчужина!»

— Как она умерла? — cпросил Нокс, вглядываясь в лицо на фотографии. 

Косинский пожал плечами:

— Тело не нашли. Что ты на меня так смотришь? Двадцать лет прошло. Её признали умершей. 

— Двадцать один.

— Зануда!

Нокс вернулся взглядом к карточке. Фотография, которая была цветной, казалась чёрно-белой. Девушка с сигарой у окна, она сидела на стуле, как на детской лошадке, и смотрела ему прямо в глаза. Тёмные прямые волосы, тёмное платье, тёмная тень на стене. В ослепительном солнечном пространстве за окном угадывались далёкие холмы и река между ними, и она — на границе света и тени. Фотограф был явно профессионал. Было что-то в её взгляде, чего Нокс сначала не мог объяснить, а потом, слушая вполуха Косинского, обозначил как вызов. «Что ты хочешь мне сказать, не понимаю?»

— Так что, — оторвал его от раздумий Косинский, — берёшься?

— Да.

— Вот и славненько!

— Только я хочу полной свободы.

— Что это значит?

Нокс посмотрел директору в глаза задушевным взглядом и не ответил.

— Филипп Евгеньевич, — перешёл на официальный тон Косинский, — хочу напомнить, наше дело — только воссоздать биографию, живописать, так сказать,  жизненный путь и преподнести его клиенту в коробочке, красиво перевязанной бантиком. Всё.

Он многозначительно посмотрел на Нокса. Нокс молчал. Молчание затягивалось.

— Ладно, иди уже, — махнул рукой Косинский.

Нокс кивнул Алине, вечно лохматой, под стать своему директору, но доброй девице, закрыл дверь с табличкой «Найти и помнить» и пока ехал в лифте, снова достал карточку. На обороте нашлась дата, скорее всего, съёмки — 20 мая 2000 года. Двадцатого мая она сидела у окна, а потом пропала. 

Предстояло встретиться с заказчиком. Офис господина Белосельского был в двух шагах — в бизнес-центре, только классом выше. В приёмной царили стерильная тишина и костлявая секретарша, пахло чем-то сладким — то ли ванилью, то ли кокосом. Секретарша принюхалась к посетителю, но ничего не сказала. Нокса провели в кабинет, где он увидел огромный стеклянный стол и на его дальнем конце — массивное кресло. Вблизи оказалось, что в кресле сидит мужчина лет за шестьдесят в дорогом, но не лишённом обаяния костюме. Лицо его было каким-то тускло-прозрачным, с голубизной в области подбородка. Чёрные глаза царапнули Нокса по лицу.

 — Садитесь, наконец, — проскрипел Белосельский. 

«Сильно за шестьдесят, — поправил себя Нокс. — Либо много курит, либо болен». Белосельский показался ему смутно неприятным, но нужно было наладить контакт:

— Вопросов у меня пока немного.

— А я вообще не понимаю, какой смысл нам был встречаться до того, как вы посмотрите материалы, — сразу взорвался Белосельский. — Там есть всё, что нужно.

— Меня интересует то, чего в них нет. — Нокс был спокоен. — И прежде всего, ваша цель. От этого зависит качество моей работы. 

Белосельского вроде бы удовлетворило такое объяснение, он задумался. Нокс терпеливо ждал.

— Хочу, чтобы она упокоилась, чтобы не приходила больше, — всё тем же скрипучим голосом, но уже тише произнёс Белосельский.

— Часто приходит?

— Да.

— А когда это началось?

— Не прекращалось с тех пор, когда… когда… Она приходит каждый год двадцатого мая. 

Нокс достал карточку.

— Да, — кивнул Белосельский. — В тот день я сделал ей предложение.

«Даже так!» Нокс дал ему время собраться с мыслями.

— Она обещала подумать. Но это ничего не меняло. Такими предложениями не разбрасываются.

Надтреснутый голос Белосельского то твердел, то спотыкался. Лицо застывало и тут же расплывалось, словно по нему ударили. Нокс ко всякому привык и всё же испытывал неудобство.

— Как она умерла? 

Белосельский вскочил, толкнул кресло, и оно отвернулось, ушёл к окну. Плечи его резко дёрнулись вверх, но быстро опустились, словно на них положили груз. И было в его позе что-то такое, отчего Нокс неожиданно для самого себя произнёс:

— Вы её убили? 

Белосельский развернулся в его сторону. Чёрные глаза превратились в две острые точки. Он вынул флешку из кармана, стукнул ею о стеклянную поверхность, толкнул в сторону Нокса. И сказал, голосом чистым и твёрдым: 

— Ненавижу журналистов.

Нокс не помнил, как взял флешку, как вышел на улицу: всё, что он делал между разговором в кабинете Белосельского и вечером того же дня, когда вставил флешку в компьютер, стёрлось из памяти. Нокс помнил только необъяснимую тоску. Так в детстве, когда мир вообще кажется удивительным и бесконечно прекрасным, а когда лежишь после долгого купания на жарком покрывале, жуёшь, что дали, холодной газировкой запиваешь — он ещё лучше, вдруг видишь в истоптанной траве оборванное крыло бабочки. Рядом чей-то окурок, жопка от помидора, яичная скорлупа. И люди ходят. И сделать ничего нельзя. Не в полицию же нести своё неожиданное прозрение. А если всё не так, как кажется? 

Тоска усилилась, когда Нокс стал просматривать содержимое. На флешке с логотипом компании Белосельского были только фотографии — много. Никаких текстовых файлов, ничего, что рекомендовано клиентам «Найти и помнить» для первого знакомства — ни имён, ни дат, обрывков биографий. И всё же Белосельский был прав — всё, что нужно, там было. Фотографии рассказывали историю девушки с сигарой в хронологическом порядке примерно за год — от весны до весны. Та, которую Нокс получил в кабинете Косинского, не была последней, но после неё шли только пейзажи — одно и то же место в разных ракурсах. Там был берег реки и развалины когда-то большого дома. Ноксу эти развалины показались смутно знакомыми. Ну, конечно, он писал о них — заброшенная усадьба, историческое наследие, неравнодушные граждане. Он только не мог вспомнить, кому принадлежала усадьба.

Белосельского на фотографиях не было. Нокс долго гнал от себя эту мысль, но, в конце концов, пришёл к выводу, что фотографом был именно он. Человек, который снимал девушку с сигарой, испытывал к ней противоречивые чувства, иногда одновременно. Тут были и интерес, и нежность, и досада, страсть, ревность, светлая грусть, бесконечное счастье. И было что-то неуловимо объединяющее все эти снимки — рука мастера. Его модель проживала свою жизнь так реально, что даже самый требовательный зритель не смог бы усомниться в его мастерстве. Почти везде на снимках Нокс видел торжество жизни и света, но на контрасте — каждый раз глаз тут же отмечал игру теней, словно без неё невозможно никакое торжество. 

Он просматривал снимки снова и снова. Уходил на балкон, пил кофе, курил и возвращался к компьютеру. Он, казалось, различал уже малейшие оттенки настроения девушки с сигарой, понимал, что она чувствовала, почему улыбалась, из-за чего грустила. Но её последняя фотография всё так же была непонятна Ноксу, как и в первый раз. Он бился над этой загадкой, словно это был вопрос жизни и смерти, выходил из себя и — оставался там же, где и был. Что же произошло между ними двадцать лет назад? Об этом знал Белосельский, а Нокс не знал.

Он оторвался от своей головоломки, только когда услышал настойчивый звонок в дверь. За дверью стояла консьержка:

— Филипп Евгеньевич, с вами всё в порядке?

Нокс смотрел на неё и не понимал, зачем она здесь.

— Филипп Евгеньевич!

— Да, да, всё в порядке. Что-то случилось?

— Вы машину поставили неровно. Соседи на своё место въехать не могут, третий день ругаются.

— Спасибо, я уберу. 

Он закрыл дверь, увидел в зеркале своё небритое лицо, под зеркалом на тумбочке — телефон, сорок три пропущенных вызова, большинство от Косинского, и понял, что надо ехать в контору. 

Неизменная Алина всё так же сидела в приёмной. Нокс улыбнулся машинально, прошёл в кабинет.  

Косинский был зол: 

— Какого чёрта ты трубку не берёшь? Белосельский покончил с собой.

— В смысле?

— Выбросился из окна. Ты что, в интернет не выходил? Все на ушах стоят. 

— Когда? 

— Когда что? Выбросился? Ночью, судя по всему. Секретарше сказал, что будет работать допоздна. А утром его охранник нашёл на асфальте. Он болел, знаешь? 

— Записку оставил? 

— Да, просил кремировать, а прах развеять в известном тебе месте. Секретарша мне телефон оборвала, всё спрашивает, что за место. Ничего не хочешь мне сказать?

Нокс молчал. 

— Короче, — отрезал Косинский, — прах тебе принесут. Тебе, тебе!

— Зачем? — Нокс словно проснулся. 

— Чтобы ты его развеял по-тихому — там, где вы договаривались.

— Мы не договаривались.

— Ну, это уж ты сам решай, договаривались вы или нет. Ты же хотел полной свободы. Считай, получил.

— Всё-таки он гад, — сказал Нокс после недолгого молчания.

— Чего вдруг?

— Он её убил. Девушку с сигарой.

— Это объективные данные, — быстро спросил Косинский, — или твой вывод?

— Мой вывод, но я уверен.

— Ну, милый мой, вывод без доказательств на хлеб не намажешь.

— Вот именно! 

Они помолчали.

— И ты действительно знаешь это место?

— Определённо. 

— Поеду-ка я с тобой, — сказал Косинский виновато. 

Нокс посмотрел на него и ничего не ответил. 

Через три дня курьер вручил Алине коробку, перевязанную чёрной лентой. От ленты пахло чем-то сладковато-экзотическим, Нокс выбросил её на первой попавшейся им заправке. Молчали всю дорогу. Нокс всё время забывал, кому принадлежала усадьба, пытался вспомнить, как выглядят окрестности, но не вспомнил. Тем временем навигатор не подвёл — они свернули на грунтовку, в которой по останкам деревьев угадывалась усадебная аллея. 

Снаружи развалины дома заросли травой, сурепкой, каким-то мелким кустарником. У предполагаемого входа буйствовала сирень. Косинский остался с машиной, а Нокс пробрался внутрь. Внутри было темновато, но дикие травы добрались и сюда. В одной комнате с разобранным полом он обнаружил останки костра. Из дыр, бывших когда-то окнами, на него падал рассеянный свет. На удивление мусора нигде не было. Должно быть, поработали волонтёры. Были следы давнего пожара на стенах, остатки граффити. Нокс постоял, подумал, достал урну с прахом Белосельского и высыпал его в остывший костёр. Саму урну он поставил в дальний тёмный угол. Он ничего не чувствовал.

— Ну, что, — сказал Косинский, когда Нокс вернулся к машине, — посидим? На бережку? 

Они пошли по тропинке к реке, сели высоко — над омутом.

— Сочная какая трава, — сказал Косинский, доставая откуда-то из воздуха фляжку и две походные рюмки. — Помянем?

— Кого?

— А без разницы. Всех. Думаешь, он тут её? 

— Кто его теперь знает?!

— Ну да, ну да. Слушай, Нокс. Ты у меня уже год работаешь, а я так про тебя ничего и не понял. Всё молчишь да молчишь, даже пьёшь молча. Вот чем ты, кроме работы, занимаешься? Рыбалка? Страйкбол? Бабы? Может, коллекционируешь что?

Нокс усмехнулся:

— Я в театре играл. 

— Реально?

— В любительском. Сцены из дачной жизни.

— А ко мне зачем перешёл? Ты же журналюга, волчара, а тут работа девочковая. — Косинский споткнулся о собственную мысль, покрутил пальцами. — В смысле, была. 

Нокс жевал травинку и смотрел на другой берег:

— У меня жена утонула.

— Как так?

— Озеро мы с ней переплывали на спор. Я переплыл, а она нет. 

— Ну, ты на себя-то не бери.

— Сердце, — сказал Нокс, — сердце остановилось.

Они долго молчали. Нокс по обыкновению, а Косинский словно боялся сболтнуть чего не надо, но потом не выдержал и предложил:

— Давай еще по одной.

В город они вернулись за полночь. Нокс зачем-то сунулся в почтовый ящик и нашёл там флешку с логотипом в конверте. Хорошо хоть без запаха. «Чёртов маньяк! И тут дотянулся». Первой мыслью Нокс хотел выбросить её к чертям и забыть — для себя он уже поставил точку в этом деле — но любопытство взяло верх. На флешке был всего один файл — аудиозапись. Приглушённый женский голос, записанный сквозь помехи, будто кто-то курит рядом и тяжело вздыхает, и позвякивает кофейной ложечкой, говорил:

«Я хочу, чтобы мою жизнь описал тот, кто понимает сам себя, кто примирился с собственными демонами и перестал скармливать им свои внутренности, вместо того чтобы найти пищу во внешнем мире. Я отдала бы ему свой голос — всё равно он мне больше не нужен. И мой голос будет спорить с его голосом, а я — слушать их, как будто они говорят из проигрывателя. А потом, когда они договорятся, я, наконец, обрету покой. И пусть он всё запишет так, словно сначала была дикая-дикая война, сожжённые поля, высохшие реки, а потом наступил бесконечный мир и все стали счастливы. Это враньё, но мне будет приятно.  

И ещё я хочу, чтобы он перечитывал мою историю, сидя на закате с сигарой и коньяком, и всматривался время от времени вдаль. Всё равно, что там у него будет — море, горы, пустыня с кактусами. Главное, чтобы на закате, когда сердце чувствует горечь необъяснимой утраты, а сигарный дым успокаивает: «Мы все умрём, но не сейчас». И он выпьет за то, чтобы этот момент настал как можно позднее».

Нокс вышел на балкон, вдохнул воздух измученного за день города. Слабый запах сирени почудился ему, сладкий и горький одновременно. Запах быстро растворился в ночной весенней свежести. Решить бы всё разом, подумал Нокс, глядя на одинокий фонарь внизу. Если это может что-то изменить! Он поднял глаза к небу и увидел звёзды, и как два самолёта летят навстречу друг другу. Небо было наполнено движением, и уже где-то на востоке начинался рассвет. «Мы все умрём, но не сейчас», повторил он про себя и вернулся в комнату. Фотография девушки с сигарой стояла на клавиатуре, загораживала экран. И тут он, наконец, увидел то, что долго и тщетно пытался разглядеть — в её глазах, сквозь сигаретный дым и свет настольной лампы, светилось торжество. 

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ показался мне пародией на детектив. Приведу примеры. «Зануда» — словцо из плохих переводных детективов. «Он многозначительно посмотрел на Нокса. Нокс молчал. Молчание затягивалось» — стопроцентная пародия, пусть и неумышленная. «— Ладно, иди уже, — махнул рукой Косинский». И: «— Садитесь, наконец, — проскрипел Белосельский». «Уже», «наконец» — штампы, направленные на усиление динамики. Красивые фамилии (?) Нокс, Косинский, Белосельский. «Филипп Евгеньевич Нокс» — смешно звучит. В общем, вы словно начитались журнал «Искатель» 1980-х годов и решили написать рассказ в таком стиле. 

Это тоже прием плохого детектива: «Нокс не помнил, как взял флешку, как вышел на улицу: всё, что он делал между разговором в кабинете Белосельского и вечером того же дня, когда вставил флешку в компьютер, стёрлось из памяти». А почему не помнил? Что с ним случилось? Да просто нужно было перескочить во времени, и понадобилась эта амнезия. «— А я вообще не понимаю, какой смысл нам был встречаться до того, как вы посмотрите материалы, — сразу взорвался Белосельский. — Там есть всё, что нужно. — Меня интересует то, чего в них нет. — Нокс был спокоен. — И прежде всего, ваша цель. От этого зависит качество моей работы». А откуда Белосельский знает, что Нокс Филипп Евгеньевич еще не посмотрел материалы?

Насчет смерти/не смерти девушки с сигарой, ее послания я ничего не понял, и сомневаюсь, что кто-то поймет, в чем здесь соль, кто убийца и было ли убийство.

Советую автору попробовать писать сейчас на основе реальных событий, описывать случаи из своей жизни. Детектив — очень сложный жанр, к тому, чтобы написать хороший детективный рассказ, нужен и писательский, и жизненный опыт.»

Рецензия писателя Марии Кузнецовой:

«Великолепная получилась работа! Было необычайно интересно смотреть, как автор собирал ее по частям, как Нокс — свою головоломку.  

Текст полон загадок и тайн, ни одна из них не раскрывается, толкование читателя может быть каким угодно. Столкнутся самолеты или нет? И еще тысяча вопросов… Поэтому автор на всякий случай должен быть готов к тому, что это может не всякому понравиться. Но я считаю рассказ блестящим: он написан, я бы сказала, абсолютно профессионально, при этом он мягко, но глубоко трогает сердце. Отлично представляю себе этот рассказ  в сборнике как детективной, так и мэйнстримовской прозы, правда, не русской, а почему-то англо-американской. Есть что-то и в герое и в героине, отдаленно напоминающее мне американский роман, даже скажу какой конкретно: Мартин Эмис, «Дневной поезд». Прочтите, автор, любопытства ради, если еще не.

 Скажу насчет рассказчика: автору удалось создать кого-то чуть более грубого, похоже, это мужчина, голос, отличающийся от авторского. Хотя этот голос, этот слог такой же образный — умеренно, элегантно  образный: «Лицо застывало и тут же расплывалось, словно по нему ударили».»

В языке хауса нет выражения «я любил». Только «я люблю». Настоящий, безвременный, даже романтический абсолют. Фарфоровый цветок, нуждающийся в бережном хранении: держите крепче, иначе разобьюсь. 

«Фарфор» в хауса так и переводится — упади и умри.

Ночью мне снились сани в упряжке. Они скользили мимо окна, так близко, что я могла бы дотронуться и до полозьев, покрытых инеем, и до человека в белой шубе, и до запряженной косули с бубенцами на шее. Стройный перезвон терялся в облаках, плотных как снег, и не было видно ни дома напротив, ни улиц внизу.

— Это же Дед Мороз! — закричала я.

Дед Мороз натянул поводья и помахал мне рукой. Я разглядела косулю — крупную, с влажными глазами и светлыми брызгами по бокам сильного тела. Мне захотелось её погладить, но упряжку поглотило облако, и я проснулась. 

Потолок заливал мягкий свет, а запах ароматизатора после ночной работы воздушных фильтров щекотал нос.

Если проспала и превысила норму, то головная боль обеспечена.

Я вскочила с кровати и подбежала к единственному окну в моем жилище. За стеклом во всю стену висела мутная завесь — туман не пропускал солнечные лучи даже днём. 

Иногда мне казалось, что туман живой, что он дышит и подглядывает за мной, а если разбить стекло и впустить его, то он заполнит собой все пространство и выгонит меня на улицу.

Каждый прожитый день в квартбоксе — калька предыдущего. Отношения с миром с помощью телесистемы, показывающей круглые сутки кино или новости. После череды пандемий безопасность приобрела преувеличенные формы. Когда я потеряла маму и сестру в очередной эпидемии, через три года после пропажи папы, то была уверена, что хуже уже не будет. 

Думала, что знаю.

Глагол «знать» в хауса используется в прошедшем времени. Можно сказать «узнала», но «я знаю» — никогда.

Телесистема включилась, реагируя на движение:

Год/2045

Месяц/ноябрь

День/19

Время/утро

Экологический уровень/низкий

Желаем бодрого утра!

Бодрее некуда — отопление в боксе работает на минимуме. Освещение в ванной комнате замигало, жалуясь на отсутствие тепла. Я проверила количество потраченной воды за вчерашний день — больше, чем положено, и умылась под тонкой струйкой.

Зубную пасту не поставляли уже больше года. В прошлый визит наш «квартальный доктор» посоветовал мне «не мучить зубы» и отобрал старенькую щётку.

— Незачем, милочка. Пищу глотаете в таблетках, в виде каш, встроенные молекулы за собой убирают.

— Бактерии же остаются, — не сдавалась я.

— Где это вы бактерии нашли? Несанкционированные продукты потребляете?

— Откуда? Я три года не выхожу.

— Новейшие технологии вам в помощь! — выдохнул доктор за стеклом защитного шлема. — Новости смотрите?

Я кивнула, хотя новостной канал давно не включала — там показывали или войны, или катастрофы. С одной стороны, я была рада, что живу в безопасности, а с другой — радоваться было нечему.

Врач что-то отметил в электронном блокноте:

— Самоуправство проявляете… Мне что, в Департамент доложить? А ну-ка, сдавайте щётку!

Во время таких визитов я чувствовала себя сдающей экзамен по аренде своего же тела, а привычка доктора называть меня «милочкой» жутко раздражала. Сам он никогда не представлялся, но его посещения были единственной возможностью поговорить с живым человеком и что-нибудь узнать из неофициальных источников. Интернет отключили, а телефонная связь для личного пользования постепенно исчезла — экономили на всем.

По случаю заходили ремонтники. Последнего я видела больше года назад, когда телесистема неожиданно зависла и погас свет. За пять минут бокс превратился в серую холодную коробку, за окном которой нарастал непонятный гул. Прилипнув к стеклу, я ловила свидетельства внешней жизни, а позже через глазок в двери наблюдала охранников, бегающих по этажу. Некоторые из них были вооружены.

Ремонтник, проверявший квартбокс после, несмотря на мои расспросы, ничего не объяснил.

Недавно, услышав от доктора привычное «вы здоровы», спросила:

— Если здорова, разрешили бы выходить.

— Чтобы инфекцию подцепить? — Доктор понизил голос. — Здоровым как раз нельзя. Нам тут показывали в общежитии…

— Где?

— Все врачи живут в медицинском квартале. Я вам так скажу, милочка: в городе — хаос.

— И что, уже никогда не будет как раньше?

— А как раньше?

— Ходили же мы… На работу. В магазины.

Глаза доктора увеличились.

— Необходимость была! А сейчас всё доставляется по квартирным боксам. Департамент жизни заботится о нас. Здравия ему за это! — чихнул он и вдруг спросил: — А какое у вас образование, милочка?

— У меня? — растерялась я. — Переводчик.

— С какого языка?

— Хауса.

— Где ж на таком говорят?

— В Африке.

Скафандр выдохнул:

— Вы, милочка, бесполезны для общества.

Пока я пыталась сообразить, как мне реагировать, он продолжил.

— Это ещё что! У меня друг был. Закончил школу журналистики, — булькал доктор, складывая в кейс медицинские инструменты. — Так его за ненадобностью сразу на переработку кинули. Даже переквалификацию не предложили! — Глаза доктора заблестели. — А зачем они нужны, журналисты эти? Или спортсмены? Вот вы — делали сегодня упражнения?

Я поспешила кивнуть, а доктор поднял указательный палец в защитной перчатке:

— Системные роботы отлично справляются. А то напридумывают спортсменов…

У входной двери он оглянулся:

— Мне ещё в двадцати боксах показатели собирать.

Позвонили в дверь — доставили недельный набор продуктов. Пластиковый  контейнер я отнесла в холодильный шкаф.

К вечеру туман превратился в плотные шторы. В детстве мама шила занавески для дома, а я устраивалась рядом и наблюдала за стрекочущей машинкой. Еще мы с сестрой любили прятаться под бархатными шторами и ждать, когда мимо нас начнёт прохаживаться отец и рычать страшным голосом: «Где спрятались мои львята?» Папины кудрявые волосы с рыжеватыми подпалинами напоминали настоящую львиную гриву. Потом мы выпрыгивали к нему, а он хватал нас обеих на руки и кружил по комнате. 

Сильный, высокий. Мы с сестрой были похожи на него. Волосы, руки, профиль. Только глаза у меня мамины — «крошки печенья на льдине». Папины слова.

«В Африке акулы, в Африке гориллы…»

Забавно, что всю жизнь мама выносила ему один и тот же приговор: «О полной бесполезности для семьи». И обязательно добавляла, что он променял жену на «своюлюбимуюафрику».

Телесистема выдала подборку чёрно-белых фильмов. Я выбрала «В джазе только девушки» и отправилась за ужином.

Открыв упаковку с пищевыми таблетками, прочитала, что «Ягодный вальс» — новейшая разработка Департамента жизни, основанная на исследованиях в зонах повышенного риска, соответствует всем нормам жизнедеятельности. Рекомендовалось принимать по две штуки, запивая водой, обогащённой витаминами.

Положив плотный розовый кубик в рот, почувствовала кисло-сладкий вкус, но название ягоды не определила. Когда вытаскивала бутылку с водой, из контейнера выпал круглый сероватый комок и закатился под стол.

Растормошив комок, поняла, что это скомканный лист бумаги с рукописным текстом. Пробежав глазами неровные буквы, перестала дышать.

«Ваша жизнь в опасности. Ждите инструкций». Внизу стояла подпись: «Птицы».

Ноги подкосились, я опустилась на пол.

Система остановила вещание и замолчала.

— Йогу, пожалуйста! — просипела я, потянувшись за ковриком.

— Йога. Загрузка. — Экран ожил.

Я спрятала записку в карман и села в позу лотоса.

— Привет! — скалился на всю стену робот-инструктор. — Хочешь расслабиться перед сном?

Ночью мне не спалось.

Записка — наверняка чья-то глупая шутка, уговаривала я своё подсознание. Мне нечего бояться, пока соблюдаю правила страховки и прохожу ежемесячный медицинский контроль. 

Когда я переезжала в восьмидесятиэтажную башню из родительского дома, то радовалась, что больше ничто не напомнит мне о прошлом. Не будет фотографий в деревянных рамках со счастливыми лицами нашего семейного квартета, не будет мебели из старой жизни — оставлю всю боль позади. 

Маяки, которые не светят, перестают существовать.

Первым из нашего квартета ушёл папа. Уехал в очередную африканскую командировку и не вернулся. Говорили, что местный кукурузник доставлял его в деревню за триста километров от города. Его не нашли ни через месяц, ни через год. Он был детским доктором.

«Не ходите, дети, в Африку гулять…»

Чтобы успокоиться, надо глубоко вдохнуть. Потом ещё раз и ещё…

Я перестаралась, кровать подо мной задвигалась, поплыла. Я схватилась за изголовье, чтобы не упасть, и вдруг оказалась на речке в лодке вместе с мамой и сестрой. Налетел тёплый ветер и слизал с маминого запястья запах её духов. Сильный, сладкий.

Папин подарок из командировки.

Я и забыла, что у всего есть запах. 

Вокруг меня стерильность. 

И пустота.

Дни тянулись. Я перемещалась по квартбоксу, совершая ежедневные манипуляции с телом, а внутри меня всё разваливалось. Настроение падало или наоборот, взлетало от умиления из-за какой-нибудь глупой сцены в знакомом фильме. 

Я начала вспоминать хауса. Вытаскивать из памяти картинки, образы.

Столовая вилка это «ложка с пальцами», а ключ — «сын замка». Язык-конструктор, собирай-разбирай — не соскучишься.

В положенный срок на экране системы появилось:

Ожидайте/врача/после/обеда

Я почему-то занервничала. 

Открыв дверь, вздрогнула, увидев под шлемом медицинского скафандра незнакомое лицо.

— Я ваш новый доктор. Давайте-ка быстренько проверимся. Спешу, много пациентов сегодня.

Я послушно кивнула.

После осмотра он произнёс «увидимся через месяц» и ушёл.

А я вспомнила, что как-то утром после ночного кошмара ко мне прибежал старый доктор: «Вы были чрезмерно возбуждены вчера, милочка, из-за вас я вторую смену работаю. Ай-яй-яй… Витамины принимаете?»

Он знал про мои ночные страхи.

Страховая компания, взявшая на себя заботу обо мне, получила дом и мой небогатый счёт в банке. Я решила, что заменить семью контрактом от Департамента жизни, в котором даже не помню, что подписывала — правильное решение в моей ситуации. Компания обещала жилье, медицинское сопровождение и безопасность.

«Доверьте нам свою жизнь. Ваша безопасность — наша работа!» кричали их рекламные ролики.

Я выжила, встретив двадцатипятилетие на пятьдесят шестом этаже, в одиночном боксе, глядя на серую стену тумана за окном.

Пазлы сложились, мои тревоги перестали казаться мне «ненужным расстройством психики», а записка с подписью «Птицы» уже не представлялась чьей-то шуткой.

Я превратилась в бесполезный механизм, который скоро уничтожат, разобрав на полезные винтики.

Вечером система выдала список мировых оперных театров. Я выбрала «пятый номер, звук концертный» и просидела на диване до самой ночи.

Когда через неделю вместо продуктов в пищевом контейнере получила объемный свёрток оранжевого цвета и записку, то была готова ко всему.

«Электричество выключат в первой половине дня. В костюме спасателя бегите на крышу по пожарной лестнице. Постарайтесь оказаться там как можно быстрее, пока система не обнаружила ваше отсутствие. Дверь на крышу откроется магнитным ключом, встроенным в левый нагрудный карман костюма. Сделайте двадцать шагов вправо и ждите вертолёт. Птицы»

Ночью не спала ни минуты. Кому верить, если живешь кроликом в клетке?

Система вырубилась вместе с обеденным сигналом. 

Добежать до пожарной лестницы оказалось не так просто, на выходе из квартбокса накрыла паника: я заражусь и умру на месте. И костюм спасателя был слишком велик — встреча с охраной грозила разоблачением. 

На лестнице я сразу рванула вверх. После десяти пролетов бросила считать этажи. Узкие окна тянулись вдоль стен бойницами, не давая ни света, ни надежды. Ступени сливались в одну бесконечную дорогу с крутыми поворотами.

Я начала спотыкаться, но бежала и бежала, пока лестничный пролёт не упёрся в дверь с металлическим замком-пластиной. 

Кровь билась в застенках сосудов, а я думала, правильно ли поступаю.

Если выйду на крышу, то пути назад не будет. 

За грохотом сердца не сразу услышала, что кто-то поднимается по лестнице — этот кто-то бежал за мной. 

Я прижалась к металлической пластине и замерла. В магнитном замке что-то щелкнуло, и дверь открылась.

Туман облепил меня плотным влажным одеялом. Не видя дальше вытянутой руки, я отсчитала двадцать шагов и остановилась.

Холод отвоёвывал сантиметры моего комбинезона, а я тряслась от страха, что меня поймают прежде, чем прилетит вертолет.

Когда услышала ритмичный гул, то не сразу сообразила, что это. Гул нарастал, а туман над головой начал расползаться. В метре от меня опустилась спасательная люлька и зависла — в ней стоял человек в форме, похожей на военную.

Люлька качнулась в сторону, а человек протянул руку:

— Давай же! Прыгай!

В тот момент я почувствовала, что сработал магнитный замок, и дверь на крышу распахнулась.

Запрыгнуть не удалось, человек в форме втащил меня на площадку люльки.

— Молодец! — Он пристегнул меня к тросу. — Не бойся.

И дёрнул два раза за веревку.

Мы поплыли вверх. Я зажмурилась, вцепившись в веревку.

Когда добрались до вертолета, кто-то втащил меня в салон, а потом аккуратно усадил, снова пристегнув ремнями. 

— Яна, меня зовут Сергей. Посмотри на меня. Я должен проверить, все ли в порядке.

Я открыла глаза. Губы не слушались.

— Мы летим в аэропорт, оттуда самолетом в Гану.

Кивнула — Гана так Гана.

— Откуда язык знаешь? Ты была в Африке?

Я замотала головой. Меня еще потряхивало.

— Яна, говори со мной!

— В универе учила.

— В Гане работают наши медики…

Сергей говорил громко, заглушая вертолётный шум. Я чувствовала запах табака и запах чужой человеческой кожи.

— …изучают одно племя. Все эпидемии мимо них прошли. И живут не в резервации. Местные на контакт не идут, а их колдун… — Он ненадолго замолчал, проверяя, слышу ли я его. — Колдун предсказание оставил, когда помирал в свои сто с лишним. Электронные переводчики бред какой-то переводят. Отчеты потом в самолете почитаешь… Там что-то про лесное мясо, которое будет пожирать детей… Детей дерева вместо мяса, и если человек начнёт питаться этими же детьми, то не заболеет.

Мои брови оттаяли и поползли вверх.

— Людоеды, — засмеялся Сергей. — Водички хочешь?

— «Мясо леса» — это дикие животные, «дети дерева» — плоды или фрукты. Животные… 

Вертолёт накренился, а мой желудок прилип к позвоночнику.

Когда я выдохнула, Сергей спросил:

— Так что там про животных?

— Скорее всего, перевод такой: «Когда дикие животные начнут питаться фруктами вместо мяса, человек должен есть эти же фрукты, чтобы не заболеть».

Небольшой красноватый шрам на его лбу дёрнулся, и я услышала шипение рации.

— База, я — ласточка, я — ласточка. Морозов на связи. Снегурочка у нас, летим в аэропорт. Приём.

Рецензия писателя Марии Кузнецовой: 

«Меня поразила эта антиутопия — своей выразительной силой. Сюжеты-то про изоляцию и всеобщий мор сейчас почём зря пишут. Но я бы выделила этот рассказ особенно — он лаконичный, сухой даже, и при этом в нем много поэзии, которая создается в основном благодаря использования языка хауса. Так часто бывает: убери какую-нибудь тему из рассказа, пусть даже она не имеет прямого отношения к сюжету — будет качественный рассказ, но обычный. Хауса создает волшебство. Нет, не загадочная организация «Птицы». А именно хауса. Только «я люблю». Настоящий, безвременный, даже романтический абсолют.

Отличный и весь рассказ, с малословными, но точными деталями. «Мне что, в Департамент доложить? А ну-ка, сдавайте щётку!» «Я и забыла, что у всего есть запах».

При этом автор владеет образной речью, но не злоупотребляет ею — ровно столько, сколько нужно. «….туман живой, что он дышит и подглядывает за мной, а если разбить стекло и впустить его, то он заполнит собой все пространство бокса и выгонит меня на улицу». «Маяки, которые не светят, перестают существовать».

Все выстроено по классике — завязка, кульминация, развязка. И героиня обрисована хорошо, это так замечательно, что в ней мало страха.

Вот только мне кажется слабым финал. И затянутым. Я бы оборвала его на «я отрицательно замотала головой и вцепилась в пристёгнутый карабин». Или еще раньше — «Если выйду на крышу, то пути назад не будет». Да, вот этот последний вариант мне кажется оптимальным…

Спасибо автору за прекрасное захватывающее чтение!»

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Автор меня по-хорошему удивил тем, как развил и завершил свою историю. Части пазла, которые я уже читала, у меня, признаться, не складывались в цельную картину, и я с некоторой опаской думала — эх, лишь бы не испортил, лишь бы не перегрузил ничем, и автор меня не подвел. У меня не возникает сакральных вопросов имени Майи Кучерской — «это кто» и «это где», в тексте надлежащим образом даны ответы на эти вопросы. Читатель легко понимает сюжет и в чем заключается основной выбор героини, её конфликт с самой собой — то ли идти на риск, абсолютно не представляя, что её ожидает, то ли влачить убогое существование в мире, где ей путем слов доктора ясно дают понять — она ненужный этому миру винтик. Одним словом, я легко могу пересказать сюжет, и это прекрасно. 

Хороши диалоги и внутренние монологи, очень чёткий образ рассказчика, ничто никуда не сбоит, композиция классически выверена, к кульминации подведено всё грамотно, я вот очень хотела узнать, что это за «птицы», всех ли они спасают и не ловушка ли это, и осталась вполне удовлетворена. Описание «контекста», в котором существует героиня, при том, что я вот не очень люблю подобный жанр, условно постапокалиптический, мне понравилось и показалось убедительным для коллизии. 

Вот лично мне не хватило, допустим, описания героини, это, конечно, сложно, поскольку речь идет от первого лица, с чего бы она вдруг принялась себя описывать, но в принципе можно было бы устроить какой-то аттракцион с отражением в оконном стекле, возраст мы примерно понимаем — Яне было 25, когда она осталась одна, плюс 3 года прожила в этом «боксе». 

Отдельным украшением текста служат объяснения слов и выражений языка, о котором я вот впервые узнала из этого текста, всегда приятно узнавать что-то новое. И очень, на мой взгляд, здорово придумано объяснение — зачем понадобилась именно Яна и как она мгновенно дешифрует слова умирающего шамана, тем самым подтверждая, что она сейчас очень нужный человек. Вот знаете, мне кажется, если в этом языке для «человека» тоже есть какое-то странное сочетание слов, лучше его использовать, потому что в заглавие рассказа практически выносится слово «фрукты», и это не очень выгодно смотрится, а если такого нет, то имеет смысл подумать, как заглавие изменить, хотя ход, конечно, красивый.» 

«Сделаем из тебя медвежатника!» — сказал будущий тесть вместо приветствия, когда жена привела меня знакомиться с родителями. На его личном счету было сорок шесть медведей. Высокий, чуть рыхлый, со следами былой полноты, с серебристой подковой редких волос вокруг лысины, Герман Георгиевич преподавал в Академии МВД и вышел в отставку в звании полковника. Он объехал весь Советский Союз от Калининграда до Камчатки. Местное милицейское начальство, которое у него когда-то училось, непременно старалось произвести впечатление на московского гостя. Охота, естественно, входила в обязательную программу. Как-то на Камчатке его забросили на вертолете в лес. Привезенный с собой компаньон, кот, весь полет в кабине со стеклянным полом провел, вцепившись в Германа Георгиевича когтями, а сразу после приземления прыснул в тайгу и сгинул в ней навсегда. Герман Георгиевич две недели жил один в сторожке и исходил по тайге десятки километров, охотясь на медведя. А убив, тащил трехсоткилограммовую тушу по течению небольшой речушки, поближе к сторожке, чтобы снять шкуру и разделать добычу. 

Охота была для Германа Георгиевича жизнью. Первый раз его взял в лес дед, потомственный охотник, когда Герману Георгиевичу было девять лет и он был еще просто Геркой. Дед же подарил ему произведенное в начале века австрийское ружье шестнадцатого калибра с изящной гравировкой — летящей над камышами уткой. Сейчас это ружье моей жены. Во время охоты Герман Георгиевич полностью преображался. У него переставали дрожать руки, он забывал про то, что сердечник. Мог пройти пешком многие километры. Мастер спорта по стрельбе, он бил зверя исключительно в глаз. Порой даже без оптики. Когда мы ездили на машине по загородным дорогам, он часто выкрикивал: «Вон там я убил лису! Вот здесь я убил зайца!» 

Тесть-охотник — это круто, думал я! Представлял, как хожу на медведя, кабана, карабкаюсь по склонам за горным козлом. Расстраивался, что нарезной карабин можно купить только через пять лет после гладкоствола. Мечтал поехать в Африку за большим шлемом: добыть слона, носорога, буйвола, льва и леопарда. 

По совету Германа Георгиевича я выбрал в комиссионке полуавтомат МЦ 21-12 еще советского производства. По его словам, после девяносто первого года нормальных ружей не делали. 

Время шло, а с охотой как-то не складывалось. То одно, то другое. Еще в детстве у Германа Георгиевича диагностировали порок сердца, и он часто лежал в госпиталях. Однажды кардиолог фактически выписал ему индульгенцию, сказав, что из-за болезни он может быть гневливым. Вспышки гнева нередко приводили к ссорам, и мы с женой, бывало, не общались с Германом Георгиевичем месяцами. Хотя справедливости ради надо признать, что и наша вина в тех ссорах была. Мы тогда были молодыми, упрямыми и несговорчивыми.

Прошло лет шесть. Обещание сделать из меня медвежатника давно забылось. Неожиданно в середине лета Герман Георгиевич позвонил и предложил съездить на медведя и боровую дичь в Тверскую область. Мы согласились, почти не думая. С нами решили поехать и мои родители, большие любители «тихой охоты».  

Стартовали в середине августа, перед открытием сезона, на двух машинах. Мы впятером: Герман Георгиевич, теща, моя жена Лена, пятилетний сын и я — в шестерке Германа Георгиевича, а мои родители — в каблучке отца. Каблучок при рождении был Москвичом-2140, но потом отец сам, вручную, поменял кузов на грузовой, с двухместной кабиной и глухим металлическим кунгом.

Свернув с асфальта, долго ехали по широким проселочным дорогам, проложенным когда-то для лесовозов. Доехав до деревни с названием Закрючье, разместились в избе у бодрой старушки, которую все звали Филимоновна. Несмотря на возраст — под восемьдесят — Филимоновна ходила по улице босиком, огромную избу содержала в идеальной чистоте. Пятистенок стоял на косогоре, и она почти каждый день спускалась вниз, к ключу, за водой. Возвращалась с двумя грузно раскачивающимися на коромысле ведрами. После стирки Филимоновна залезала на чердак с огромной корзиной мокрого белья и развешивала его там сушиться.

Под косогором, в овраге, тек ручей, в котором, по словам Филимоновны, когда-то ловили форель. За оврагом черной стеной стоял дремучий лес, как будто сошедший со страниц русских народных сказок или книг Толкина. 

Во дворе на двух сколоченных крест-накрест слегах сушилась огромная медвежья шкура. Филимоновна хвасталась, что медведя добыл сын, который жил в городе, но регулярно приезжал поохотиться.

На третий день мы собрались на овсы на засидку. Для теоретической подготовки я привез с собой советскую, шестидесятых годов, книгу про охоту на медведя и накануне вечером решил подучить матчасть. Открыл книгу, прочитал первый абзац и расхохотался.

— Лен, я что-то не очень уверен, что хочу ехать на медведя завтра, — сказал я сквозь смех.

— Что так?

— Вот слушай. — Я начал читать: — «Медведь только на первый взгляд кажется медлительным. На самом деле это быстрый, свирепый хищник. При атаке он молниеносным ударом передней лапы раскраивает жертве череп и подминает ее под себя». Я что-то не очень хочу, чтобы мне раскраивали череп и подминали под себя. Может, ну его нафиг?

Наш хохот прервала стуком в стенку Филимоновна, которая пыталась уснуть.

Наутро после теоретической подготовки было слегка не по себе, не зря Соломон говорил: «Многие знания — многие печали!», но на овсы мы все-таки поехали. Встали до рассвета, я сел за руль, а Герман Георгиевич — на место штурмана. В ночном лесу свет фар проигрывает битву тьме. Огромные черные сосны подступали к дороге все ближе и ближе. Несмотря на мои старания, мы то и дело въезжали в промоину или наезжали на корень, и подвеска шестерки громко стучала. Я вжимал голову в плечи и тревожно вслушивался, всё ли на месте.  Герман Георгиевич после каждого стука ворчал, что некоторым стоило бы подучиться водить, прежде чем садиться за руль чужой машины. 

Овсяные поля засевают в лесу специально для охоты на медведя. Они раскидываются целыми каскадами по десять и больше. Овес — отличная приманка. Не хуже, чем червяк на рыбу. Медведь не может отказать себе в удовольствии полакомиться спелым зерном. Он выходит на поле, ложится и ест овес прямо со стебля. Тут-то, на лабазе или просто на краю поля, его и подстерегает охотник. 

Машины оставили в паре километров, чтобы не спугнуть зверя звуком и запахом. Егерь повел нас, человек десять, по местам, чтобы никто не оказался на линии огня. Нам с Леной достался край поля, полого спускающегося метров сто до противоположной опушки. За нашими спинами, совсем близко, сплошной стеной ощетинились заросли какого-то кустарника. Прямо напротив нас в стене была проделана арка высотой в половину человеческого роста. Заглянув в нее, я увидел длинный туннель, уходящий вглубь зарослей. 

— Смотрите, медвежья тропа! — показал на арку Герман Георгиевич.

— А что делать, если медведь придет с этой тропы? — спросил я, вспомнив наставления из книги.

— Не придет. Он слишком осторожен. Вон, видите противоположную опушку? Вот оттуда придет. Смотрите внимательно. Не пропустите. Стреляйте в сердце, когда повернется боком. Не дурите, в глаз бить не пытайтесь, все равно не попадете, только череп попортите. Потом бегай за подранком.

Егерь увел остальных охотников, и мы с Леной остались одни. Я то и дело оглядывался на арку за спиной.

— Интересно, откуда он знает, что медведь не придет отсюда? Мало ли что взбредет ему в голову? — спросил я. Вопрос был риторическим, поэтому Лена ничего не ответила.

Минут через десять я плюнул на мужскую гордость, развернулся, на всякий случай дослал патрон в патронник и направил ружье на арку медвежьей тропы. Так мы и просидели два часа: Лена высматривала медведя на дальней опушке, а я готовился дать отпор в случае, если он придет с тропы. Медведь не пришел ни оттуда, ни оттуда.

На вторую засидку, через день, мы поехали, уже ощущая себя опытными медвежатниками. На этот раз нас разместили на лабазе. Впрочем, на лабаз это сооружение было похоже не больше, чем покосившаяся баня во дворе у Филимоновны — на римские термы. Две досточки, закрепленные между двойными стволами березы примерно на десятиметровой высоте. Подняться к ним можно было по лестнице из прибитых между стволами перекладин. Лена залезла на верхнюю, я на нижнюю.

Через полчаса такого сидения у меня затекло все, что может затечь. И даже некоторые органы, которые, по идее, затекать не должны. 

— Лен, — сказал я, пытаясь обосновать задуманное дезертирство, — может, ну его нафиг? Ну что мне сделал этот несчастный медведь? Я не собираюсь его есть. Не понимаю, нафига мне его убивать. 

Минут через пять мы окончательно одурели, слезли с лабаза и следующие два часа травили байки, хохотали и курили. В общем, делали все возможное, чтобы медведь к нам на расстояние не то что ружейного, но даже пушечного выстрела не приблизился. 

Так завершилась моя первая и последняя в жизни медвежья охота.

После медведя мы пошли на боровую дичь. Встали, как обычно, затемно. Ехали на машине около часа, в те места, где, по уверению егеря, боровой дичи было навалом. А дальше пешком. Охота на боровую дичь ходовая. Примерно пять километров по проселку в резиновых сапогах, с рюкзаком и ружьем — не для слабонервных. Только мое ружье весило почти четыре килограмма.

Часа через полтора лес расступился, и мы вышли на огромное открытое пространство. Иногда по краям дороги, петляющей по холмам и перелескам, попадались квадраты бурьяна, обозначавшие места, где когда-то стояла изба. Поля матово серебрились еще не высохшей росой, и когда я сошел с дороги, чтобы нарвать Лене букетик полевых цветов, за мной протянулись две темные полосы, похожие на лыжню.

За очередным холмом взгляду открылось широкое поле, поросшее золотистой августовской травой, сверкающей белесым покрывалом росы в лучах поднимающегося над дальней опушкой солнца. На желтой траве тут и там контрастно выделялись серо-белые пятна, как будто небрежно нанесенные кистью художника. Мы не сразу сообразили, что это. Вдруг раздался громкий крик, и пятна, поднявшись на длинные голенастые ноги, превратились в два десятка огромных птиц. Коротко разбежавшись несколькими длинными шагами, они взмахнули черными крыльями и легко оторвались от земли.  Сделав прощальный круг прямо над нашими головами, журавли — а это, несомненно, были они, — выстроились в клин и с курлыканием улетели в сторону леса. Мы с Леной провожали птиц взглядами, взявшись за руки и запрокинув головы в небо, пока они не скрылись за чернеющей вдали кромкой леса.

Когда до дальней опушки, где мы собирались углубляться в лес, оставалось метров двести, от леса навстречу мне довольно низко пролетела какая-то птица. Сорвав ружье с плеча, я успел сделать два выстрела, прежде чем сообразил, что птица уворачивается от выстрелов. Только тогда до меня дошло, что птица хищная. Ястреб или сокол. Попасть в него из ружья задача не из простых. Да и если подумать, зачем в него стрелять? Если успеть подумать. «Вот так, наверное, и происходят несчастные случаи на охоте! Сначала стреляют, потом думают!» — пришла в голову мысль.

Дойдя до опушки, мы углубились в лес. На развилке Герман Георгиевич показал на узкую лесную дорогу, забирающую вправо, и сказал:

— Километра три пройдете и возвращайтесь. Только с дороги не сворачивайте, заблудитесь. Рябчики вдоль дороги летают.

Мы с Леной сняли ружья с плеч, и охота началась. Я крутил головой, надеясь заметить рябчика первым. Меня охватил охотничий азарт. Казалось, сердце стучит вслух. Я перестал замечать усталость и палящее солнце. Тишина была такая, что на ее фоне стрекот цикад был похож на звуки сотен бензопил.  В разные стороны от нас прыгали  жирные кузнечики. Рябчиков не было. 

Я совсем уже было отчаялся, как-то сразу вернулась усталость. И вдруг в кронах деревьев слева, метрах в двадцати от дороги, боковым зрением я уловил какое-то движение. Сердце рванулось. «Рябчик!» — успел подумать я, прежде чем вскинул ружье и выстрелил. Что-то упало на землю, прошуршав через густую листву. С победным криком я бросился в лес подбирать добычу. Подбежал. На земле лежала мертвая серая птичка. Крови не было видно. Видимо, хватило одной дробины. Азарт сразу пропал. Я опустил голову и натянул козырек бейсболки на глаза. В горле стоял ком, а глаза слезились, видимо, от жары. Мертвая птица, лежащая на земле, настолько не вязалась с моими представлениями об охоте, что я не знал, что делать дальше. Смерть птицы казалась совершенно бессмысленной. Я поднял птицу за лапу, и мы пошли к точке сбора,  за всю дорогу не проронив ни слова.

Увидев птицу, Герман Георгиевич обрадовался и сказал, что это дрозд. И он не только съедобный, но и очень вкусный. 

— А больше не было? — спросил он.

Дрозда мы вечером ощипали, поджарили и съели, по-братски разделив на всех и не забыв поделиться с Филимоновной. Мне, как добытчику, досталась целая ножка. Ощипанный дрозд тощ, жалок и размером напоминает воробья. Но, как это ни удивительно, в жареном виде довольно вкусен.

Примерно через неделю родители заскучали. Грибов не было совсем, на охоту они не ходили, так что делать им было абсолютно нечего, кроме как отвлекать Филимоновну от дел. Да и мне охота перестала доставлять удовольствие. Я предложил уехать пораньше, но Герман Георгиевич был категорически против.

— Не поеду никуда! Мне слишком мало осталось. Может, это моя последняя охота! — в запальчивости кричал он.

В результате я психанул, мы впятером погрузились в каблучок и уехали. С нарушением всех мыслимых и немыслимых правил перевозки пассажиров. Сын ехал в кабине, на коленях у бабушки, пригибаясь перед каждым постом ГАИ, а мы с Леной — развалившись на вещах, в душном кунге. Чтобы обеспечить хоть какую-то вентиляцию, папа вынул две круглые резиновые пробки в крыше. Не знаю, каково их реальное предназначение, но нам они служили не только для вентиляции, но и для развлечения. Из кунга получилась идеальная камера-обскура, простейшее устройство для получения фотографического изображения. Свет проходит через отверстие и формирует на противоположной стене перевернутую картинку. Всю дорогу мы смотрели на проплывающие по белой задней дверце каблучка направленные вниз верхушки деревьев. А когда выехали на МКАД, стали появляться синеватые дорожные указатели, на которых даже были видны надписи в зеркальном отражении. 

Герман Георгиевич умер через полгода, в последний день марта. Инфаркт. Стало плохо на автобусной остановке. Незнакомые люди отвезли его в госпиталь и сообщили теще. Но когда она приехала туда, было уже поздно. 

На охоту я больше не ездил.

Рецензия писателя Марии Кузнецовой:

«Мне понравился  текст — в нем отсутствует украшательство, он написан просто, ясно и точно. Правда, я бы не назвала его художественным рассказом — на мой взгляд, это ближе к нон-фикшн (даже если у автора на самом деле не было такого тестя, и вообще это не об авторе).  Но пусть будет рассказ, почему Тургеневу можно, а автору нельзя?

Завязка есть, хорошее динамичное начало сразу с реплики, все объяснения потом; есть несколько ложных кульминаций, есть и развязка, правда, я догадалась довольно скоро, что рассказчик не может быть убийцей и кончится все это скандалом.

Очень украшает текст нотка сдержанной иронии — как будто автор пытается улыбнуться, не раскрыв губ, но их движения все же его выдают. Это одна из самых сильных сторон автора (причем такое умение встречается редко!)

Я сказала о ложных кульминациях, имея в виду то, что каждый охотничий эпизод читатель воспринимает как решающий и заключительный. Однако сперва мне казалось, что рассказ на самом деле можно было несколько раз оборвать раньше. Первый вариант окончания: «Мы с Леной провожали птиц взглядами, взявшись за руки и запрокинув головы в небо, пока они не скрылись за чернеющей вдали кромкой леса».  Все, что произойдет дальше, уже в общем-то ясно. Или чуть позднее: «За всю дорогу мы не проронили ни слова».  О названии я даже не подумала, пока не прочла финальный фрагмент. Да, он стоит того, чтоб оставить. И все-таки хочу урезать хотя бы пару заключительных фраз — раньше, до них автор уже сделал все, чтоб читатели поняли, что рассказчик не обидит живое существо, которое ничего плохого не сделало.»

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«Рассказ отличный. В меру присущего автору юмора и иронии; живые персонажи, интересный сюжет, ясный, без изысков, при этом художественный язык. Всё, в общем, на месте, по делу.»

Если все делать быстро и думать о чем-то постороннем, например, о картине «Происхождение мира» Курбе, можно почти не почувствовать вязкого комка, который ходит в горле. Вверх, вниз. Сначала у корня языка неприятно пощипывает, потом прижимаешь к носу и губам ладонь, хочешь вздохнуть, но уже поздно. 

Я вытащила старую клеенку, на которую укладывала мать, чтобы обмыть ее губкой. Откидываю одеяло и вижу ненавистное тело — рыхлые руки, голубые венки вокруг коричневых кружков, желтая полоска на животе. И этот запах. Кислый запах давно немытого больного человека.

Чувствую, как мать становится все неподъемнее с каждым днем. Но ведь вот какая сука, смотрит в потолок и не обращает внимания, что мне тяжело. А когда я выхожу из комнаты, начинает медленно перекатывать голову на подушке, мычать и тихо плакать. Я один раз подглядела. Наверное, вспоминает свою Ташечку-Пташечку. Но я-то живая, я тоже плоть и кровь. Так говорят о детях? Сколько раз я просила, прикладывала ее холодную руку к своим губам, торопливо говорила одно и то же:

— Мама, мамочка! Посмотри на меня! Это же я, Катя! Наташка умерла, но и я твоя дочь, мне нужна твоя любовь, твои руки, улыбка и беспокойное «не-забудь-надеть-шапку»!

Пока у человека есть кто-то, для кого он Катюшка, Наташка или Лидочка, он еще ребенок. До тех пор, пока кто-то интересуется, что он ел на завтрак, не мерзнут ли руки, не болит ли где, он еще ребенок. 

Иногда мне казалось, что я привыкла. Сначала водишь бессмысленно губкой горчичного цвета по оболочке, которая еще недавно была твоей мамой. Потом вспоминаешь, что нужно промыть все складочки, иначе будут опрелости. Тяжелее всего мыть спину, мать не держит голову и гулко ухается лбом о пол, если ее перевернуть. Руки и ноги как резиновые жгуты, плохо остриженные ногти все в испражнениях — нет, не привыкла. Еле сдерживаюсь. 

К счастью, сегодня понедельник — выходной день у артистов балета. Умытую и накормленную мать можно оставить на несколько часов одну, только не забыть перехватить ремнем вокруг кровати. Один раз я спешила, вернулась после спектакля, а она свесилась наполовину к полу и чуть не захлебнулась в своей же слюне.

Быстрее, быстрее! Хватаю ключи от машины, два пролета вниз и выхожу из подъезда. В кинотеатре наверняка будет пусто. Один билет, и можно забыть о клеенках, эмалированных утках и пролежнях.

Показывают новый фильм Ренаты Литвиновой о нестареющей холодной красавице, вечной Маргарите. Только она одна смогла обмануть порядок жизни — она не меняется, любит, а нелюбимых убивает. 

После сеанса я села в машину, загуглила трек из нового фильма, и все пространство наполнилось голосом Земфиры: 

Я злой человек, злой человек

Я твой человек, твой человек.

Хорошо рулить не спеша, жители еще не закончили свой рабочий день, и на дороге спокойно. Можно смотреть по сторонам на город. Москву часто зовут лицемеркой, а я люблю. Знаю, что сейчас выеду на вечно загруженную Пятницкую, а справа на меня обрушится высотка на Котельнической набережной, можно почувствовать, как гремит трамвай через Устьинский мост. 

Смотри на меня, падает снег

Смотри на меня, падает снег

Может быть, всем было бы легче, если бы в нашем обществе не было института семьи. Я бы сейчас думала только о своем искусстве, а мать не знала о смерти одной из своих дочерей. Не знали бы друг друга. Время — это субстанция сегодня, вчера и завтра? Но прошло больше десяти лет! Меня разъедает это грустное чувство, когда тот, кто тебе дорог, становится все слабее и теряет разум, а ты все любишь, не хочешь верить, поэтому и видишь только ускользающую красоту, а безумия вокруг не замечаешь.

Ребенок без любви родителей — это наказание? Христианский Бог не наказывает, но уход из жизни человека, важного для кого-то одного, нарушает порядок жизни многих людей. Болезнь и смерть Наташки превратили мою жизнь в сон: вот кто-то варит утром кофе, спешит в училище, а спустя несколько лет — на репетицию в театр, учится менять матери катетер. И все это со стороны, будто не со мной. Иногда я забываю, что я делала вчера, неделю или год назад. Я изо всех сил училась любить то, что разрушается и вытекает сквозь пальцы, говорит уже чужим голосом.

Но у меня есть балет, мой Большой театр и теперь еще будет Жизель. Завтра премьера. Станцую — и на больничный. Как все это могло произойти со мной? Доктор был, с жалкой улыбочкой спросил: «Может быть, еще подумаете? Первый аборт может привести к непоправимым последствиям». Я стояла перед ним, и мне казалось, что он играет и не дает мне взять прижатый к столу двумя пальцами выцветший бланк с направлением. Помню запах мыла от его рук и ужас от невозможности полюбить этого ребенка. Отчего-то все вокруг говорят о счастье материнства, но никто не спешит показать обратную сторону этого счастья.

И опять провал. Когда я успела доехать до театра и пройти через проходную? Нужно подняться на третий этаж, по стеклянному переходу можно попасть в главный корпус с репетиционным залом за колесницей. Я люблю наш театр, быть на сцене или в зрительном зале — одинаково волнительно. Красный бархат и медленно уходящий свет от хрустальной люстры.

Три стены покрыты зеркалами, мягкое покрытие пола. Новый худрук явно заинтересован в здоровье нашей труппы. Для меня этот зал самый удобный, видишь сразу себя со всех сторон, не распускаешься и всегда сосредоточен. Правда, зеркало иногда бывает злым, то лопатки торчат, то стопы завернуты. Не хочу включать свет, за окном уже темно, и появляется четвертое измерение, вижу свое отражение в оконном стекле.

 — Милая Жизель, утром ты слышишь, как кто-то стучит в дверь. Ты поняла, кто это был? — говорю совсем тихо, но пугаюсь. Вдруг кто-то услышит, заглянет, а я говорю сама с собой.

Конечно, я знала. Наша история началась не этим утром. Мы виделись с ним мельком, и он шепнул, что на следующий день хотел бы видеть меня. Альберт появился в нашей деревне совсем недавно, и он был так непохож на других. Я успела мельком взглянуть в зеркало, мама утром вплела мне веточки незабудок в косы. Ах, как я люблю маму! Скрип ступенек, открываю тяжелую дверь, а у нашего дома — никого. Волнуюсь, страшно волнуюсь. Обежала двор, суетливо перебегала из стороны в сторону. Никого. Иду, опустив голову, обратно к нашему с мамой домику, неожиданно наталкиваюсь на него. Чувствую, что мое лицо покрылось румянцем смущения. Нет, я рада встретить Альберта, я ждала его. Меня огорчило, что он видел, как я бегала тут и расстраивалась, словно наивная дурочка. А он ходит вокруг и не дает мне зайти в дом, все время хочет взять мою руку в свою руку, дотронуться до моего платья. Что же это со мной? Мама и мой друг Ганс часто брали меня за руку, они любят меня, но их прикосновение было иным.

Отбежала, села на скамейку и расправила платье по-девичьи, делаю вид, что любуюсь узорами. Альберт садится подле, и я опять смущаюсь, он совсем близко и хочет поцеловать меня. Нет, такой близости я не переживу, выдергиваю руку и снова хочу отбежать. Он удерживает меня, и я понимаю, что это тот человек, от которого не смогу уйти.

Мое лицо в его ладонях, он говорит: «Какая ты красивая!» и клянется. Я спешу опустить его руку, для меня это неважно. Хотя мама мне говорила, что нельзя верить клятвам мужчин. Склонила голову, о подол моего платья зацепилась ромашка, радостно я говорю Альберту: «Вот кому можно верить!» Мы вернулись к скамейке, он с любопытством смотрит на цветок в моих руках и на летящие лепестки. Любит-не любит, любит-не любит. Не любит. Стряхнула лепестки с платья и отхожу, для меня это трагедия, но я не хочу сомневаться в нем. Альберт хотел незаметно оторвать один лепесток. Я заметила и все равно верю, что выпало «любит».

Оглядываюсь вокруг, пустой зал, за окном все так же темно. Только колокольня Ивана Великого светится. Если задуматься, история любви Жизели глупа, пуста и избита. Сколько передумано, каждая новая балерина понимает, что Уланову не перетанцевать. И секрета нет. Только почему-то всем жаль Жизель, никому нет дела до Батильды, невесты Альберта. Может быть, потому что она здорова? А ее соперница больна не только сердцем? Никто не хочет историй о счастливых и здоровых людях, каждый подсознательно ждет погружения в скотопригоньевский ад.

Альберт обманул меня, вот стоит его невеста. Дальше я уже не отдавала себе отчета, где я и что чувствую. Меня окружили кольцом люди, я слышала прерывистый гул их голосов. Стало очень жарко и липко. Потом пустота, и я в пузыре со стенками из тонкой пленки, которая отделила меня от них. Я не хотела уходить, где-то там была моя мама и Альберт. Ищу и нахожу спасение в счастливых моментах своей жизни. Поднимаю руку и вижу кольцо на пальце. Распустила волосы, провожу руками и чувствую нежную фату. Вижу у моих ног цветок и вспоминаю, что он не любит и обманул.

Хочу встать, иду назад, натыкаюсь на шпагу. Это змея, мне смешно, играю и хватаю гадюку за хвост, она извивается. Нет, это шпага, разбегаюсь и хочу проткнуть себя. Кто-то выдернул у меня шпагу из рук и шепчет: «Смотри, смотри, там твоя мама!» Я оглянулась и поняла, что я во дворе своего дома. Бегу к маме, только бы добежать, тогда все спасено. Мама почему-то плачет, а меня кто-то позвал. Тонкие и высокие голоса девушек, я закрываю уши. Все утихло, и рядом со мной Альберт, он не обманщик. Беру его под руку, моя голова на его плече, и мы танцуем. Что-то зазвенело, смотрю на руки — ничего. Кто-то подсказывает мне, что нужно быстро-быстро разбежаться и резко выпрыгнуть из круга, быть смелой и найти Альберта. Мечусь, ничего не вижу, не понимаю, где я, голоса вновь зовут меня. Последнее воспоминание — лицо Ганса, он встряхнул меня и снова шепчет, показывает на маму. Мама! Это мой самый дорогой человек, я бегу к ней. Нет! Оказывается, есть еще дороже. Бегу к Альберту. Не могу дышать, сердце!

В больницу меня привезли прямо из театра, уборщица увидела незакрытую дверь репетиционного зала. Очень хочется пить, прошу воды. По неожиданно восстановившейся тишине в палате стало понятно, что соседки ждали, когда я проснусь. Мне не хотелось с ними говорить.

Перед глазами грязная стена, покрытая жирной масляной краской. Ничего не помню, единственное, что осталось в памяти — синие купола Петропавловской церкви, редко посыпанные золотом, промелькнувшие за окном машины скорой помощи.

Врач еще не говорил со мной, но так режет внизу живота, что все понятно. Я потеряла своего ребенка. Этот еще несформированный плод мучил меня, я не хотела его. Может быть, это была маленькая Наташа, как моя сестра. Или нерожденный ребенок — спасенная душа, которая никогда уже не узнает обмана и соблазна? И я не буду дурачить ее сказками непременно со счастливым концом. Где он и она живут долго и счастливо в мире, где нет болезни, а смерть, если и присутствует — совсем не пугает.

Например, танцую я Аврору. Она одарена всевозможными добродетелями — нежность, смелость, щедрость. Зло было побеждено, прекрасный принц расколдовал жителей замка. А после спектакля во время поклонов у рампы обязательно увижу веселые косички с бантами, малышки будут смотреть на сцену с восторгом, даже если станцевала дурно. Имею ли я право соблазнять этих девочек и обещать им то, чего они никогда не получат?

Думаю, что да. Настоящее искусство забирает у меня очень много.  И почти все, что я отдаю, преображает зрителей, уставших и равнодушных в обычной жизни. И вот с одной стороны — артисты, полные своим несовершенством, а с другой — очищающая красота музыки и движения. Получается, что своим внутренним убожеством мы подчеркиваем эту красоту и, должно быть, участвуем в ее творении. 

Ценность искусства — в отсутствии общедоступности, которая присуща религии, например. Нам часто напоминают, что в царство небесное входят нищие духом. Если я и без того вижу их каждый день, зачем мне царство Божие? 

И что теперь будет с моей Жизелью? Как говорят в театре — скамейка запасных длинная. Я очень ждала нашей встречи. Думала, эта роль поможет мне повзрослеть, стать терпимее к матери. Есть ли еще в истории мирового балета героиня, которая беззаветно любит, спасает и умирает? Не припоминаю.

— Белолипецкая, вставайте! Доктор хочет с вами поговорить. Это по поводу вашего выкидыша, — бесцеремонно крикнула из коридора медсестра, растягивая каждый гласный звук.

И все-таки как хорошо, что ты не родился.

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Рассказ задуман смело и устроен сложно. Вы поставили задачу — раскрыть один из неразрешимых вопросов человеческой жизни на примере ситуации и выбора одного человека. Вызывает уважение не только масштаб этого замысла, но и корректное воплощение. Ведь только так и может художественная литература говорить с читателем о важных вещах — показывая, как с ними разбирается конкретный герой в конкретной жизненной ситуации. 

Особенно дорого мне, что рассказ не ищет ответа, однозначного решения. Финал в нем скорее заостряет вопрос. Мы видим, что героиня в ловушке, что у нее нет сил самой справиться с своими недоумениями. И судьба словно присылает ей разгадку, ответ, который вроде как героиню устраивает. Но страшный этот ответ — «хорошо, что ты не родился» — обращен не только к неузнанному, в утробе утерянному ребенку героини. Рассказ позволяет распространить эту «отгадку» и на саму героиню, и на ее сестру, и на ее мать. По сути, рассказ ставит нас всех перед парадоксальной утешительностью возможности не родиться — и одновременно больно сталкивает с тем фактом, что ничего подобного, мы-то родились, нам-то жить. В частности, героине и ее матери, которые, может быть, были бы рады исчезнуть бесследно и как по щелчку судьбы — но этой возможности у них нет, они уже существуют, опутаны связями, долгами, стремлениями, отношениями друг с другом.Парадоксальность финала рассказа бросает новый свет на все, что в нем описано. И мне это кажется признаком очень удачного финала. 

Теперь о сложности устройства. За некоторыми исключениями, о которых я еще скажу, рассказ не проговаривает прямо проблемы героини — а показывает их отраженно. Сражаясь с телом матери, героиня сражается с абсурдностью и страхом смерти. Репетируя Жизель, ищет лазейку прочь из реальности в мир, где страдание красиво и потому словно осмысленно. В рассказ активно включен план искусства: героиня ищет аналогии, которые бы помогли ей справиться с вопросом о ценности жизни, прежде всего — своего существования, о ценности человеческих связей, прежде всего — ее связи с матерью. В рассказе есть выход на прозу интеллектуальную, многослойную. В будущем, возможно, эту склонность можно будет развивать. Сейчас для меня важно подчеркнуть, что такие аналогии не должны подменять живой сюжет, чего в рассказе, к счастью, и не происходит. Мы видим героиню — а не Жизель, и притом сама ассоциация с Жизелью введена тонко и органично, через образы страдания, зов к матери наводятся мостки от реальности жизни к реальности искусства, так что героиня кажется убедительной и в быту, и в сценическом образе. 

Что, однако, я бы предложила и в этом рассказе, и в будущих работать не развивать, а, напротив, от этого нацеленно уходить, так это прямые высказывания, рассуждения, весь слой рационализации опыта и переживаний героини. Автор достаточно убедителен в деталях, жестах, эмоциях — мы уже хорошо понимаем героиню и готовы подумать о ней, сделать какие-то свои выводы. В этом творчество чтения, награда читателю за труд: он соотносит себя с прочитанным, он присваивает прочитанное себе, и в этом присвоенном опыте пытается сориентироваться, утвердить свои смыслы и оценки или подправить те смыслы и ту систему оценок, которые были у него до чтения. Делать за читателя эту работу оценок и выводов не стоит, потому что тогда уходит живой контакт читателя с образами, сюжетом, героями. 

К рационализациям, которые мне кажутся избыточными в этом рассказе, потому что и без них все ясно, я бы отнесла такие фрагменты: «Пока у человека есть кто-то, для кого он Катюшка, Наташка или Лидочка, он еще ребенок. До тех пор, пока кто-то интересуется, что он ел на завтрак, не мерзнут ли руки, не болит ли где, он еще ребенок»; «Не знали бы друг друга. Время — это субстанция сегодня, вчера и завтра? Но прошло больше десяти лет! Меня разъедает это грустное чувство, когда тот, кто тебе дорог, становится все слабее и теряет разум, а ты все любишь, не хочешь верить, поэтому и видишь только ускользающую красоту, а безумия вокруг не замечаешь»; «И все это со стороны, будто не со мной. Иногда я забываю, что я делала вчера, неделю или год назад. Я изо всех сил училась любить то, что разрушается и вытекает сквозь пальцы, говорит уже чужим голосом»; «Этот еще несформированный плод мучил меня, я не хотела его. Может быть, это была маленькая Наташа, как моя сестра. Или нерожденный ребенок — спасенная душа, которая никогда уже не узнает обмана и соблазна? И я не буду дурачить ее сказками непременно со счастливым концом. Где он и она живут долго и счастливо в мире, где нет болезни, а смерть, если и присутствует, совсем не пугает»; «И что теперь будет с моей Жизелью? Как говорят в театре — скамейка запасных длинная. Я очень ждала нашей встречи. Думала, эта роль поможет мне повзрослеть, стать терпимее к матери. Есть ли еще в истории мирового балета героиня, которая беззаветно любит, спасает и умирает? Не припоминаю». 

В этих фрагментах героиня и ее история растворяются в рассуждениях, и читатель остается один на один с абстракцией — абстракцией искусства, смерти, ценности жизни. Такое допустимо в публицистике, но не в художественной прозе. Абстракции включают в читателе чисто рациональную реакцию, и в этот момент контакт с текстом теряется, становится опосредованным — аналитическим. Это ослабляет соприсутствие, охлаждает сопереживание, подрывает доверие. А если нет доверия — то даже самые сильные слова не будут восприниматься открыто, задевать глубоко. Героиня говорит важные вещи — но они пройдут мимо читателя: да, их можно принять к сведению, как аналитический текст, но ими нельзя проникнуться, как художественным образом. 

Отдельно хочется сказать о Жизели как ключе к истории героини. Да, мне понравилось, как тонко и убедительно выполнен переход из одной реальности в другую. Но в уместности именно образа Жизели это меня не убедило. Как связана история Жизели и история героини, я не поняла. Почему умерла сестра, вследствие ли это смерти слегла мать, как соотносятся эти события, как получилось, что героиня недобрала от матери внимания и любви, как случилось, что в такой тяжелый период жизни героиня забеременела, какие отношения у нее с отцом ребенка — вот это хочется понять. История аборта или выкидыша вписывается в тревожное выяснение героиней ценности рождения, ценности семейных связей. Но история Жизели и философия искусства, на мой взгляд, совсем не вписываются, они словно из другого текста сюда пришли. Почему героиня думала, что именно роль Жизель что-то ей объяснит, с чем-то примирит? Текст слишком уходит в абстракцию, контакт с исходной ситуацией теряется. Мы не получаем ключей к реальному плану — но нам вручают ключ-миф, который ничего в реальности не открывает. В этом есть какая-то искусственность, нарочитость. Что бы изменилось для героини, если бы она не была балериной, не танцевала Жизель? У меня такое впечатление, что ничего. Жизель в моем понимании к тексту не приросла. На будущее хочется предложить более точно выбирать ключи, опорные аналогии — а лучше всего, не внедрять их со стороны, а выращивать из ситуации героини, ее опыта, развивая жизненно важные образы, детали до символов.»

+I

Василий возил ложкой по тарелке, перекатывая вязкую кашу. Собирал в горку, приплющивал, разглаживал. Выводил круги и спирали. Сунул в рот ложку, пожевал, поморщился… вздохнул и поднялся из-за стола. Он встал у окна, засунув руки в карманы обвисших штанов, и смотрел сквозь чисто вымытое стекло на пустую улицу.

Каша опять была холодная и совершенно безвкусная — ни соли, ни сахара, ни масла. По утрам он находил кастрюлю на столе в кухне и понимал, откуда она бралась — Машка таскала, бывшая жена. Каждое утро, как заведенная — одну кастрюлю оставляла, другую забирала. И так уже полгода по кругу. Василий не мог поймать ее. Правда, ее счастье, не очень старался, не то прибил бы уже. Бегала, хозяйничала, на глаза не попадалась — и хрен бы с ней. Но каша эта… — Василий вздохнул — каждое утро одно и то же, одно и то же. И ладно бы вкусная была, а то ведь гадость. А Машка умела вкусно готовить, ему ли не знать. Не зря она матери-покойнице приглянулась. 

Всю жизнь Василию не везло с женщинами. 

Его мать, Анну Петровну Томашевскую, завуча школы, знал весь поселок. Местные алкаши, завидев ее, трезвели и вставали по стойке смирно. Она приехала в поселок в начале восьмидесятых с маленьким сыном. Свой статус обозначила как «вдова» и более никогда и никого в подробности своей жизни не посвящала.

Маленький Васька боялся мать до одури. Считал, что она убила своего мужа — его отца — и ничего ей за это не было. На робкий вопрос сына «Где папка?» мать отвечала неизменно коротко и без пояснений. В зависимости от настроения это могло быть нейтральное «помер» или категоричное «сдох». С возрастом страх постепенно ослабил хватку, которую Васька ощущал на своем горле, но никуда не делся, — он забрался глубоко внутрь, ворочался и скулил под тяжелым взглядом матери. 

Единственная фотография отца в доме свидетельствовала о том, что взрослеющий сын как две капли воды походил на безвременно почившего родителя — такой же крепкий, лобастый, сероглазый. И когда годы спустя в предсмертном бреду мать выла сквозь сжатые зубы: «Ненавииижууу», — у взрослого уже мужика Василия воображаемая шерсть на загривке вставала дыбом. И он не мог сказать с уверенностью, кого она имела в виду.

У Анны Петровны все всегда должно было быть под контролем, но подростком Василий стал проявлять самостоятельность. Мать шипела злобно про гнилые отцовские гены, потом страшно багровела и срывалась на визг. Тогда Василий убегал куда глаза глядят, и дня три старался ей не попадаться. Когда он сигал из окна и, как заяц, бежал соседскими огородами, перелезая через заборы и путаясь в картофельной ботве, все понимали, что у Томашевских опять «ситуация».

Мать не дала Василию после девятого класса удрать в техучилище, хотела, чтобы доучился и поступил в институт. Василий доучился и назло ушел в армию. Потом остался служить по контракту. А когда через пять лет вернулся, мать после двух перенесенных инсультов уже почти не вставала.

Ухаживала за ней медсестра Маша Сотникова. Маша жила на соседней улице и была на два года старше Василия. Каждый день она надевала синюю газовую косынку с искрой и бегала к Томашевским — готовила, стирала, убирала, ходила за Анной Петровной. 

Мать велела Василию жениться на Маше. Василий был сильно против. Одноклассница Ленка Баева, к тому времени уже разведёнка, нравилась ему гораздо больше. Несколько раз он прогонял Машу, но мать никого больше к себе не подпускала. А Ленку называла раздолбайкой и поселковой шалавой. Ленка сказала, что ей такого счастья не надо, и уехала в город искать новое. Василий тогда сильно запил, были дни — до полного беспамятства. Маша металась, откачивая то его, то Анну Петровну. 

Матери становилось все хуже, и она поставила вопрос ребром — женись или прокляну. И Василий сдался. Мать дождалась скорой свадьбы и через полгода померла.

После ее смерти Василий хотел выгнать Машу.  Так прямо и сказал — все, мол, мать схоронили, — скатертью дорога. Маша заплакала тихо, закивала… собрала постели, скатерти, шторы и ушла стираться в баню. Долго стирала, уж и стемнело. Потом затихла. Василий вышел на крыльцо… и ведь как чувствовал. В бане страшно загремело — так таз с полка на цинковую ванну падал. А потом хрип этот… Василий кинулся в баню — Машка, дура, пыталась удавиться на мокром льняном полотенце. Вынул ее из петли, отхлестал тем же полотенцем и уволок в дом. Орал так, что полпоселка на уши поставил. Через пару дней жена оклемалась, но выгнать ее снова духу не хватило.

Маялся, хотел уехать. Потом раздумал и сказал, что останется, но жить будет по-своему. А как надоест ей — пусть сама уходит.

С работы домой никогда не спешил.

— Вась, давай скорее, — Маша махала ему у ворот, — такая каша у меня! Рассыпчатая, с маслицем, с потрошками. Скорей, пока горячая! 

А он ухмылялся криво — подождешь, мол. Курил и трепался с мужиками среди улицы. Долго. Потом входил в дом, смотрел, как она мечется, чуть не плача, вынимает кастрюлю из полотенец. 

— Остыло ж, Вась. Звала-звала…

И вот тут он ее от души — хочу горячее ем, хочу холодное. Хочу — с маслом, хочу — с солью, хочу — с сахаром. И кастрюлю эту об стену, да так, что каша в разные стороны… 

Так и жили семь лет. Ни детей, ни добра не нажили. Маша ждала, что слюбится, Василий — что стерпится. А как силы ждать заканчивались, бил он Машу — за то, что заботливая, за то, что ласковая, что угодить ему старалась… а потом уходил в лес, чтобы в зеркало себя не видеть.

+II

Теперь Василий жил один. Маша ушла. Тихо, без шума, без слез. Собрала вещички свои нехитрые, оставила записку — чтоб герань в материной комнате поливал, и вернулась в родительский дом на соседней улице. Осиротела она рано, почти сразу, как школу закончила. А как к Томашевским перебралась, тот дом почти все время пустой стоял, только изредка командировочных подселяли. Стало быть, было куда уйти, она и ушла.

Но в своем доме Василий постоянно ощущал ее присутствие. Она будто просачивалась со сквозняками, ходила неслышно, выбирая нескрипящие половицы. Хозяйничала привычно, уверенной рукой. И каждое утро он находил на кухне кастрюлю с холодной пресной кашей.

Наконец терпение лопнуло, и Василий подкараулил Машу в сенях. Всю ночь не спал, прислушивался к каждому шороху. Едва занялся рассвет – осторожно скрипнула калитка. Он, как был – в исподнем, кинулся в сени. Кастрюля выпала из Машиных рук и глухо брякнула об пол. Он отпихнул ее ногой подальше. Толкнув Машу лицом в стену, локтем прижал ее шею, на другой кулак намотал косу.

— Какого хрена таскаешься? Что надо?

Маша молчала, хрипло ловила ртом воздух.

— Что ты вцепилась в меня? Ушла — живи своей жизнью.

— У тебя свой выбор, у меня — свой, — прошелестела она наконец одними губами. — Я тебе не мешаю, и ты мне не мешай.

Василий в ярости крепче надавил локтем и зашипел злобно, совсем как мать-покойница. 

— Нахрена ты мне кашу таскаешь, дура? Было б еще путное что, а то ведь дрянь. Холодная, ни вкуса, ни запаха.

Маша захрипела, закашлялась. Василий, усовестившись, ослабил захват. Она повернулась к нему лицом, намотанная на его кулак коса натянулась теперь поперек ее горла.

— Вчерашняя, что ли? — буркнул, отстраняясь. – Каша-то…

— Свежая. Стужу в воде со льдом. Хочешь — разогрей, добавь, что нравится. Не хочешь — свинье соседской отдай. Твоя воля.

— На сколько тебя хватит еще, а?

— Не знаю. Может, сам научишься. Может, хозяйку себе другую найдешь. А пока… мне не в тягость.

— Дура!

— Дура, — тихо согласилась Маша.

— Если ты матери моей что-то пообещала – забудь. Передо мной ты не в ответе.

— Я перед собой только в ответе, больше ни перед кем.

Василий отпустил ее совсем, привалился к стене. Слышно было, как перекликаются птицы. Тихо отворилась дверь, впуская приглушенный свет. Машины ресницы и завитки надо лбом вспыхнули золотом.

— Пойду я. – Голос ее звучал ровно. — В дом больше заходить не буду, завтра на крыльце оставлю.

Василий поднял с пола кастрюлю, подобрал откатившуюся крышку. И вдруг спросил, прижимая к себе уцелевшую кашу.

— Вернуться хочешь?

Она пригладила растрепанные волосы, унимая сияние, перекинула косу за спину. И ответила просто, будто он горсть семечек предложил.

— Нет. — Спустилась уже с крыльца – обернулась. — Герань поливай, не то засохнет.

Машка — она такая, сказала, что больше не зайдет — сделала. Василий молча бродил по дому, слушал его вздохи и скрипы. Ночью считал, сколько раз стукнет в окно ветка сирени. Давно надо было ее отпилить, да все руки не доходили. Через месяц, наконец, зашел в комнату матери. Думал, больше никогда, но отпустило. В комнате был все тот же суровый порядок. Никаких ваз, картин, безделушек. Книги, книги, на стене карта мира… На подоконнике — стопка старых журналов «Семья и школа» и засохшая герань. На столе между пол-литровой банкой с ручками и карандашами и настольной лампой с красным металлическим «капюшоном» примостилась большая деревянная шкатулка, поцарапанная и потертая. Василий даже удивился слегка — не видел ее раньше. Хотя чему было удивляться — за последние двадцать лет он редко входил в комнату матери, а за последние семь — так и вообще ни разу.

Заинтригованный — что мать могла хранить в такой шкатулке — Василий откинул крышку. Старые письма в небрежно вскрытых конвертах были сложены по дате получения. Всего двадцать одно письмо. В верхнем — от января девяносто шестого года — мелкий корявый почерк сообщал, что Федор умер — сильно зашибло его бревнами, которые пьяные рабочие плохо уложили на лесовозе. Федор и сам был среди тех рабочих, и тоже не трезвый. Дальше еще полтора листа о том, какая трудная штука жизнь и как тяжко теперь без кормильца и близкого человека, пожелания здравия Анне Петровне и Васеньке и надежда все же когда-нибудь свидеться, если будет на то Анны Петровны воля… 

«Собаке собачья смерть» было написано поперек письма материной рукой — твердо и отчетливо красными чернилами, которыми она правила ошибки и ставила оценки в тетрадках своим ученикам.

Василий перетряхнул всю шкатулку – письма, записки, старые документы – и пришел к выводу, что Федор, который написал двадцать писем — по одному в год, был его отцом, а подписавшаяся «Катей» в последнем — двадцать первом, по всему выходило, была его матерью. Стало быть, Анна Петровна — женщина, которая вырастила его… и не мать ему вовсе. И батя живехонький был до тех пор, пока не помер в девяносто шестом в этом своем Забайкалье… 

В далекой молодости уехал Федор от молодой жены Анны в Сибирь за комсомольской романтикой и на заработки, да характера оказался нестойкого — загулял и ребеночка с другой бабенкой прижил. Потом приехал виниться — с Катей своей уже, значит, и с ребенком их. А Анна Петровна на порог его не пустила, не простила и развод не дала. Мыслимое ли дело — стыдобища! Федор с Катей деньги, какие были, прожили, по углам помыкались и обратно в Сибирь засобирались. Вот только Васька маленький часто болел, и ходить за ним надо было. Куда ж его в сибирские теплушки… И, обдумав все в три ночи, собрались они, Ваську, закутанного в одеяло, с запиской Анне на порог подкинули и усвистели — поминай как звали. 

В записке Федор пенял Анне за несогласие на развод и обещал больше к этому вопросу не возвращаться, если она примет к себе сына его, Василия, – до лучших времен, которые когда-нибудь обязательно настанут. Анна костьми легла, подняла все связи и лишила «ту, другую» родительских прав. Выправила новые документы, где сама значилась матерью, а Федор — отцом. Усыновила мальчонку, стало быть… и уехала с ним в маленький рабочий поселок, к черту на рога, чтобы уж наверняка все концы в воду.

Федор упрямо писал письма — раз в год по декабрям. Для порядку писал, чтобы сын родителей не забывал. В письмах сдержанно извинялся, давал скупые однообразные объяснения, о судьбе писал и пути каждого мыслящего человека, о праве выбора и ответственности. И свой выбор считал верным — ведь Анна Петровна лучшую жизнь мальчонке обеспечила бы, чем они — кочевые. В каждом письме просил фотографии сына. Писал, что деньги отправлял переводами, которые возвращались ему по причине отсутствия получателя по указанному адресу. Но он писал все равно каждый год наугад на старый адрес в надежде, что хотя бы письмо найдет адресата.

Анне Томашевской письма пересылала сердобольная почтальонша, через десятые руки раздобывшая их новый адрес. Ни на одно письмо мать Федору так и не ответила.

Василий тогда пробыл в материной комнате с вечера до утра. Сначала читал письма под настольной лампой, потом в темноте сидел. Слушал старые запахи. Поплакал даже – над собой, над родителями своими бестолковыми, над матерью Анной Петровной… Очумевший от всех открытий – что-то же надо было сделать – взялся написать «той, другой» – может, живая еще… Посидел над первым словом – бросил ручку, лист отшвырнул скомканный.

Выбор, будь он неладен… у родителей его свой, у Анны Петровны свой… и у Маши… Теперь и у него тоже, стало быть.

+III

Конец августа выдался на удивление дождливым и серым. Приближение осени всегда навевало на Василия тягостные мысли и ощущение тесноты и несвободы. Нынче хоть и повода не было, а накатило хуже прежнего. Раньше все отбивался от кого-то, а теперь уж и не от кого… но свербит — бежать надо. А куда бежать-то? И от кого? Тут еще каша перестала появляться на его крыльце, неделю уже как не было. Он ведь привык. Бывало, хорошо она, каша-то, выручала, особенно когда на работу просыпал. Василий лук на постном масле обжаривал и кашу таким макаром разогревал… а то и с тушенкой.

Подождал он еще неделю и разволновался не на шутку. Не могла Машка просто так перестать… или могла? Мать честная! А вдруг она того – опять в петлю… Подхватился Василий и побежал до Маши на соседнюю улицу.

Лохматый палисадник, штакетины недавно выбелены. Во дворе у летнего умывальника плескался и фыркал мужик в трениках и майке. Василий сперва опешил, остановился у калитки. Потом приосанился — чай, не посторонний.

— Маааш!

Мужик обернул к нему мокрое лицо, вода капала с кудрявого чуба.

— Вы к Марь Петровне?

— Ну…

— Пройдите. В летней кухне она. Туда — видите, шторочка трепыхается…

— Да знаю я, — отмахнулся Василий и зашагал по дорожке. От сердца отлегло. 

Откинув занавеску, вошел в кухню – пахнуло домашним теплом и горячей едой. Маша стояла у плиты, неловко опираясь на зажатый под мышкой костыль, сгружала в кастрюлю нарубленную капусту. Левая нога была в гипсе, как в белом валенке.

— Ты чой-то, мать?! — шарахнул прямо с порога.

Маша потеряла равновесие и, роняя костыль, приземлилась на стоящую рядом табуретку.

— Господи, — выдохнула, хватаясь за край стола, – Вася…  случилось чего?

— Что с ногой? — конкретизировал вопрос Василий.

— А… яблоки собирала. Дождит ведь, день-два – портиться начнут прямо на ветках. И с лестницы ж навернулась. Поехала лестница-то по мокрой траве… я и не удержалась.

— Дура, — буркнул Василий по привычке.

Маша вздохнула.

— А там кто? — Он кивнул на занавеску, закрывающую вход.

— Сергей Иваныч? А командировочный. Позавчера подселили. Пусти, говорят, он контракты какие-то приехал подписывать. На комбинат. А мне что… места не жалко.

— Ясно. 

— Щи почти готовы. Ужинать будешь?

— Ну… можно. 

— Хлеба надо нарезать. — Маша попыталась здоровой ногой подтянуть к себе костыль. 

— Сиди. — Василий снял сапоги и прошел в кухню. — Нарежу. — Хозяйским глазом оглядел стол. — Лук, огурцы — мытые?

— Мытые.

После ужина, когда сытый командировочный ушел в дом смотреть телевизор и посуда была прибрана, Василий решительно положил ладонь на стол. Тихо положил, мягко.

— Вот что… там герань эта… ты… возвращайся давай, Мария. Яблоки я сам соберу. Убьешься еще ненароком. Кашу, чай, на трех ногах сготовить сумеем… не пропадем.

Рецензия писателя Марии Кузнецовой:

«Очень сильная история, похожая больше даже не на рассказ, а на маленькую повесть — потому что внутри и вокруг Василия сплетена целая вселенная со своим отдельным адом.

Характер героя прописан ясно и тонко, со всеми мельчайшими психологическими деталями. Тяжелый человек, как и отец его.  И в то же время слабый — матери с женитьбой все-таки послушался, кашу принимал… Анна Петровна — сильный образ, наверное, самый из тройки действующих лиц яркий и запоминающийся.

Маша — чуть больше ангел, чем нормальный человек. Я не хочу сказать, что таких женщин не бывает. Сама знаю похожую (причем из совершенно иной социальной среды). Но — если честно — меня она злила на протяжении всего рассказа. Это чистый субъективизм, конечно, но все время хотелось сказать «да хватит, пошли уже ты этого гада подальше…»

Вообще чрезвычайно много эмоций вызывает история, героям не то чтобы сопереживаешь, этого, пожалуй, нет, но всё время охота их к чему-то подтолкнуть, совсем как будто они реальные люди.

У автора получился очень цельный сюжет, с верной композицией, слог чистый, ясный и простой, как и требует тема.

 Единственное — не убедил меня финал. Что Маша согласилась, забыв про побои и оскорбления и годы нелюбви, — это-то вполне правдоподобно, она и не могла не согласиться. А вот предложение Василия не убедило. Я бы поверила, если б он, к примеру, заболел и ослаб. Или если бы случилось с ним еще что-то из ряда вон выходящее.»

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Автору нигде не изменил вкус, текст ритмически прекрасно выдержан, голос рассказчика — уверенный, композиционно всё на месте. Там, где Василий наконец понимает всё о своём происхождении, не хватает, пожалуй, какой-то ещё мысли, высказанной им самому себе, все-таки это очень мощный факт его биографии, он бы должен ярче как-то отреагировать, мне кажется. 

Поздравляю автора с очень хорошей, на мой вкус, работой, где есть замечательные живые герои, их отлично «слышно» и «видно» (может, Васе добавить какой-то малюсенький портрет стоит, кстати), у меня нет вопросов — «кто это» и «где это», ничего и никто в воздухе «не висит», психологизм на уровне — и слово «терапевтический» по отношению к тексту я никак не рассматриваю как снижающее уровень исполнения.»

Ночами я представляю, что дни — гадальные карты. Тасую их в голове, делю на стопки, раскладываю веером. Вытягиваю одну за другой, спрашиваю: когда я промахнулась?

Вот белая карта. Белый потолок нависал холстом, складки на простыне терлись о бока. Мы дышали тяжело, все еще в такт. Антип ухмылялся. Греческий божок, кадр из рубрики «Холостяк месяца» в журнале, где мне платили зарплату фоторедактора. Клочок радуги подрагивал на оливковой коже — это солнечный свет спотыкался о граненые вазы на подоконнике. Пустые. Я кинула на них взгляд и засмеялась — легко, свободно. Совсем не тем смехом бабки-кликуши, который заставлял прохожих оглядываться. Он поселился внутри, когда мама с папой… пропали из выходных данных. Но сейчас все было иначе. 

— Эй. Чего развеселилась? — Антип придвинулся ближе.

— Это ведь ты, ты цветы носил! Какой, оказывается, романтик. А давай в следующий раз мириться после первого букета? Кот на пятом начал лепестками блевать. 

Хихикнула, хотела зажмуриться — выключить видеоряд, включить гладкость сатина, запах пота, спутанность темных кудрей под руками. Антип сел в кровати, резко, спиной ко мне. Порыв ветра из окна замурашил ноги. 

— Ась, хватит. Я понимаю, тебе непросто. Но странные фантазии… зачем? Чтобы я ревно… 

Его прервал звонок в дверь. В висках стрельнуло. Я ринулась в прихожую, по пути натягивая халат. Где-то позади орал Феникс. На хвост ему, что ли, наступила? 

Рванула ручку на себя. Никого. Четыре алых розы оттеняли бетонный пол, стебли переломаны. Рядом фотография: наши с Антипом серые силуэты бредут по бульвару, обнимаются. Черным маркером поверх изображения надпись: «Шлюха. С романтикой покончено».

«Кадр — пошлость. На афишу дешевого сериальчика поставить стыдно», — подумал кто-то. 

Ух, как они засуетились! Как крысы, которых гонят из подвала. Крысы и есть. Я в глазок все, все видел и слышал. В полицию она собралась! Полиция – детский сад, шайка лентяев. 

Только мне одному она и нужна. С тех пор как я очнулся там, у турников. Земля воняла мочой, воздух — сиренью. Поднял веки. Нависает. Губки приоткрыты, волосики темные, солнце через завитки просвечивает. И через платьице белое, и через пальчики-паучки. Я думал, сдох и вижу ангела. Прищурился. Ангел какой-то тощий, в очках, одно плечо выше другого, коленки исцарапаны. И я понял: жив. 

Она сказала: «Фух. Очнулся». А у меня челюгу свело, кровь из уха капает. Все Кабан из пятого «А». Докопался до батиных штанов, су-у-ука.

Ну, доковыляли до двери. Ее, не моей. Сели в ванной. Она мне зеленкой в ухо, а я терпел и не орал, не чмошник какой. Да и батя за стенкой услышать мог. Вдруг бухой? 

На прощание она мне ножик складной подсунула: «Бери, — говорит. — Чтоб тебя не трогали». 

Я ей потом все ромашки с клумбы таскал, под половик запихивал. Мать ее — веником их. Она же, небось, и гулять со мной запрещала. Ну, морда прыщавая, штаны не по размеру. Я не слышал, но догадываюсь. 

Но я ждал. Долго, годами. И дождался! Семейка ее — тю-тю и под камаз. Подфартило мне, короче. Опять здороваемся, переглядываемся. И тут эта шваль взяла и со шкафом спуталась. Ну не шлюха?

Я когда услышал, как они грызутся за стенкой, сразу понял — больше ждать нельзя. Спустил аванс на сраные букеты. А потом бац — и шкаф опять у нее на балконе боксеры выгуливает. Дразнит она меня, да? В кошки-мышки со мной играет?

Я ведь могу и съесть. У Кабана, вон, шрам в полрожи. Кто-то дверь им ночью поджег еще тогда, в школьные годы. А вдруг я знаю, кто?  

Мертвый крысенок лежал на пучке ромашек. Меня замутило, повело вниз по стенке. Пришлось сесть на холодный бетон, опустить взгляд, чтобы унять головокружение. В соседней двери щелкнул замок.  

Обернулась. Сосед, Кеша. Нависает. Электрический свет огибает лысину, лица не видно. Вокруг пылинки летают, будто мелкий снег с потолка идет. 

—  Крысиные похороны. — Бесцветный тон, таким сообщают о погоде. Прогноз на сегодня: дохлые грызуны, на завтра — безголовые псы. Меня передернуло. 

Кеша присел рядом. Кожа у него бледная была, синевой отдавала. И глаза блеклые. «Интересно, — подумала я, — выцвели с возрастом, или это я не замечала, что их как будто чернилами залить нужно?» Эмоции в них, глазах, как двадцать пять кадров бежали, не словишь ни одну. Взгляд то ли искал чего, то ли требовал. Монолог, к которому не хочется прислушиваться, когда мертвую крысу под дверью нашла. 

Он снова заговорил:

— Трясешься?

А я и не замечала, как меня колотит. 

— Холодно тут. Надо унести крысика, закопать, может. — Посмотрела ему в лицо еще раз — то ли о помощи попросить, то ли ответить на вопрос, который он вслух не задавал. Знать бы тогда, какой.

— Лопата нужна. Сейчас принесу, — отозвался Кеша. 

Я выскочил на улицу, на лопате труп. Она за мной, розы тащит. Гляжу — у лавки шкаф караулит, лилии в кулаке. Я ткнул его легонько железом в бок, типа не заметил. Ну он развонялся, мол, куда прешь. Мне до фонаря. Топаю вперед. Обернулся. Стоят. Шкаф лопочет: «Асечка, сю-сю-сю, букет тебе принес, номер один, сю-сю-сю».

А она что? Она заржала! Я аж лопату уронил. Вот тварь. Нормальные бабы орали бы, плакали, а эта?! Темно, деревья шумят, и эхо от гогота между домами носится. Ну, шкаф ее в охапку — и в подъезд. Она и там хохочет, как ведьма на кладбище. Так-то она ко всему относится, да? Смешно ей?

Ушли. Я один остался. В ночи, с лопатой и дохлой крысой. Не ту убил, вот что я думаю. 

Мир трясся вместе со мной. Чашки звенели над раковиной, ножи — в ящиках. Ребра сводило. Антип вытаскивал из аптечки банки с йодом, бинты, горчичники, пластыри. Наконец сунул мне в руки таблетку успокоительного и стакан воды. Я половину расплескала, пока ко рту подносила. 

Он подождал, когда утихну.

— Собирай вещи. Завтра мать на дачу, ты к нам. 

Я аж поперхнулась. Откашлялась, задумалась на секунду, выдавила:

— Подожди, Антиша. А кот? 

— Тут останется. Батя аллергик.

— Мне без него нельзя.

— Тебе нельзя оставаться в квартире, которую окучивает псих. 

— А Феникса психу — можно? Ты видел, что он с крысой сделал? А вдруг… — Я запнулась.

Феникса уже один раз бросили, как и меня. Я подобрала его облезлым черным комочком, мало похожим на котенка. Зимой, когда погодные сводки рапортовали о рекордно низких температурах. Услышала, как он пищит под сараем рядом с остывающей матерью. 

— Говорят, мы в ответе за тех, кого приручили. — Все такой же бесцветный голос Кеши раздался из прихожей.

— Ты… ты тут откуда?! — Антип выпрыгнул из кухни. — Ты дебил без стука лезть?! 

Я ринулась за ним. Антип — лицо багровое, вены на шее прокладывают синие дорожки, — держал Кешу за грудки. 

— Антип, прекрати! Отпусти! — Я чувствовала, как очередной приступ хохота подкатывает к горлу. — Да это же Кеша, он свой!   

— Свои стучатся. 

Антип разжал кулаки, Кеша пошатнулся. На миг он тоже показался мне маленьким, беззащитным до хруста в сердце. 

— Дверь нараспашку была. Зашел сказать — все, нет крысы.

Развернулся. Скрылся в темноте подъезда. 

— А ты уверена, что это не он животных режет?! Ты глаза его видела?! — гаркнул Антип после паузы. — Ась, — уже тише, — я все равно хотел с тобой поговорить. Давай съедемся. Сдадим твою хату, я добавлю денег, снимем ближе к центру. Помнишь, ты хотела жить на Спортивной, уток на Новодевичьих прудах кормить? Устроим. За неделю-другую, а пока айда ко мне. А кота хоть каждый день навещай. 

«Давай съедемся», — сказал он. «Ты больше не будешь одна», — услышала я. Вдохнула глубже. Ткнулась носом в его толстовку. Запахло душем у входа в бассейн, полотенцами, хлоркой. Криками детей — учеников Антипа, шлепаньем ног, брызгами. Всем, что было таким далеким от темного двора и мертвой крысы на лопате.

— Да, да, хорошо. Давай. — Я облизнула губы. Соленые. Надо же, плачу. — Но за котом я тоже буду присматривать. 

Просыпался я уже нервным, башку как сверлом погладили. По привычке прислушивался к звукам за стенкой. А их не было. Посуда не гремела, музыка не орала. Шваль неделю как уехала. 

Вечерами возвращалась. Кота покормить. Ко мне — ни ногой. Де-мон-стра-тив-но. Дверью хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Замком щелк-щелк. Ха! Я как-то проверил: скрепками этот замок прочесать — пять секунд. 

Так я начал ночами к ней в гости заглядывать. Чаек пить, «Юбилейным» сухим закусывать. Нюхать ее духи, листать журнальчики, глазеть на стопки тряпья в шкафу. Один раз нашел на подоконнике чашку со следами помады. Провел губами по краешку. Наш первый поцелуй.

А в другой раз она оставила на столе блокнот с рисунками. Шкаф, девки в баре и… я. Черно-белый, с крысой на плече. Почувствовала, значит, чего-то. Вспоминала обо мне. Я знал! Пора было ее на путь истинный наставить. Я даже придумал, кто мне в этом поможет. Кошара ее ненаглядный. Уж как она его оставлять не хотела. Вот и нечего было. Вот и нечего. 

Феникс не прятался в кладовке, не дремал в домике, не поедал фиалки. Перед глазами встал мертвый крысеныш. 

Я схватилась за телефон. Ткнуть на нужную иконку получилось только с третьего раза — пальцы тряслись. Маленький значок тут же превратился в карту города: вот Москва в скорлупке из МКАДа, ленты проспектов, красные жучки «М» по обочинам, кирпичики построек.

Перед отъездом я надела на Феникса ошейник с геолокацией. Теперь синяя булавка на экране сообщала, что кот где-то рядом, вот прямо в соседней квартире.

«А ты уверена, что это не он животных режет?!» — заорал Антип в моей голове. Черт, черт, черт! Я выскочила в подъезд и заколотила в знакомую дверь. Завопила: «Открой! Феникс у тебя? Открой!» Злость и тревога обжигали кипятком, бурлили внутри. Они, а не я, пнули обивку ногой — как пар, который вот-вот сорвет с чайника крышку-свисток. Что-то скрипнуло, подалось внутрь. 

В тесной прихожей пахло гнильцой, обои хранили следы от подтеков. Воздух скатывался в комья, забивал легкие. Я заглянула в комнату. Темно, между плотными шторами едва пробивался единственный луч света. Он тянулся по полу, задевал краешек стены. Стены, от пола до потолка завешанной фотографиями. И на каждой из них — я. 

Я за партой, с красным бантом в полголовы, щеки в цвет банта; я собираюсь на выпускной — мама перекидывает мне ленту через плечо; я в купальнике покрываюсь мурашками на берегу Балтийского моря; я, я, я.

На комоде — мои рисунки, чашка, похожая на мою, мое платье — красный шифон в белый горошек. Думала, забыла у Антипа, а оно вон где лежит, распластанное. И на платье — отцовский нож с резной рукояткой. Вдруг вспомнилось: ванная, зеленка, кровь из уха. Сама отдала. 

— Видишь, как я тебя люблю. — Голос за спиной. В горле будто шерстяной клубок встал. Я чувствовала: еще немного — и начнет разматываться в приступ странного смеха, и я в нем запутаюсь, потеряюсь, исчезну. Но где-то за стенкой послышалось жалобное «мяу», как когда-то зимой, у сарая, и клубок растворился. Я обернулась. 

Лица Кеши было не разглядеть. Сам он оставался в темноте, за полоской света. Только силуэт и голос.

— Что… — Я запнулась. — Что с Фениксом? 

— Ничего. Ты же его любишь. Я бы его не обидел. 

Вдох-выдох, вдох-выдох. Я прислушивалась к своему дыханию, как к маяку, который не давал утонуть в безумии, пока стою у алтаря из моих вещей и фотографий.

— Ну, тогда заберу его, а потом поговорим, ладно? — Я пыталась делать вид, что все в порядке. 

— Зачем забирать? Оставайся. Поговорим здесь. 

В кармане брюк зажужжал телефон.

— Это… твой, да? — Кеша шагнул вперед, на свет. — К нему валишь? Поговорить хочешь, а самой лишь бы тю-тю? Вломилась ко мне, а теперь текать? — Голос его был уже не бесцветным, а визгливым, как у ребенка в истерике. И стоял он теперь совсем рядом, еще чуть-чуть — и столкнемся лбами.

— Я с тобой всю жизнь пытаюсь поговорить, ты что, слушаешь? — Кеша перешел на крик. 

Смешок. Почти неслышный, глупое «хм». Ухмылка, которую я спрятала через секунду. Но он заметил, схватил меня за плечо. Ладонь скользнула на шею. Нажим где-то над ключицей, круги перед глазами. Воздух. Нащупать воздух. 

Я завела руку за спину, судорожно цепляясь за знакомые предметы. Ну где же, где… складной, рукоятка резная. Воздуха почти не осталось. Нашла. 

Я закрыла глаза и выбросила папин нож вперед. Лезвие порвало джинсы, вошло в бедро. 

Кто-то закричал. Я упал, скорчился на полу. Краем уха слышал, как она шарится за стенкой, ищет своего Феню, убегает. 

Кое-как перевязал ногу потной майкой, дополз до дивана. Там и валялся. День? Три? Не помню.

Иногда казалось, она опять надо мной нависает. Бред, конечно. А если не бред? А если надо было глаза-то пошире открыть, увидеть ручки-паучки, услышать: «Очнулся»? Вломилась же один раз, стоило на пять минут за сигаретами выскочить. Шкаф вот точно заходил. Навестил, чтоб его. Теперь еще и щека опухла, и в башке туман. 

Черт. Все, все пошло не так. Это я должен был найти кота! Потому что кому еще о ней заботиться, как не мне? Она бы как надо поняла. Она уже почти. Гляделки эти, рисуночки… Зачем было в последний момент все портить?!

Ну ничего. Нога заживет, жар спадет, и мы поговорим. И ее проймет, вот до самых кишок. Потому что я до самых кишок ее люблю.

А ночами я представляю, что дни — гадальные карты. Спрашиваю у них: где я промахнулась? Ночи нынче белые, я из-за них и не сплю — все смотрю на полоску лунного света, которая падает на паркет, тянется к стене.

Я живу теперь на Спортивной. Только другой Спортивной, в другом городе. Какая разница, где поглаживать Феникса, слушать бубнеж телевизора, перебирать воспоминания? Где вздрагивать от каждого шороха в парадной и думать: «Он?»

Иногда, на выходных, заглядывает Антип. Теперь он пахнет бутербродами, пластиковыми контейнерами, поездами, прокуренным салоном такси класса «эконом». Говорит: «Ась, возвращайся. Этот псих больше к тебе не сунется, я ему наподдал. Да ты и сама в обиду не далась».

А я смотрю на луч света и думаю: вдруг я промахнулась только в самом конце? 

Комментарий писателя Марии Кузнецовой:

«В целом паззл сложился хорошо. Хотя мне ужасно жалко, что не вошел фрагмент, где психология маньяка классно была описана, но здесь и маньяка в общем-то нет – у Кеши (или Антипа?) очень личное отношение, а маньяк таскается за незнакомкой. Автор не пошел по этому пути – это его выбор. И, пожалуй, выбор правильный. Потому что при варианте, когда маньяк был бы незнакомый, пришлось бы писать более крупный объем. Это уже тянуло бы на роман скорее.

Читается, конечно – не оторваться! И этот двусмысленный финал… Для меня это самый блеск и есть. Написано расхлябанно, конечно. Там и сям не хватает отточенности формулировок, я даже не в состоянии всё сейчас отметить, но автор вполне с этим справится.»

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«Автор явно способный человек. Рассказ отличный, повествовательные переходы от героини к Кеше и обратно, конструкция очень хороши. Название тоже удачно…

Даже не знаю, что вам посоветовать, и замечаний у меня не возникло. Особенно Кеша вызывает сочувствие, да и героиня тоже. В общем, сложный рассказ, неоднозначные, неплоские персонажи. Даже кот на месте и несет смысловую, сюжетную нагрузку. Финал удачный. Повествование, может быть, несколько экспрессивное, но в этом случае иначе, наверное, и невозможно… Советую автору не бросать литературу.»

***

Поезд несся на юг, чуть покачиваясь и еле слышно стуча колесами. От окна дул холодом кондиционер, и свитер уже не спасал. Может, сходить за чаем? С двойной порцией сахара. Ведь кофе в поезде рискнет брать только самый отважный. Я представил горечь напитка из пережженных зерен, и меня замутило. За окном опять замелькали рапсовые поля, и я отвернулся.

Старик, сидевший напротив, так и смотрел все это время на меня своими совиными глазами. Интересно, он хоть иногда моргает?

— Так все-таки партейку в нарды? — Он уже раскрыл доску на столике между нами и даже поджал ноги под сиденье, чтобы я мог сесть прямо. 

— Играть на судьбу я не буду!

— А ведь по-другому со мной и не получится, — усмехнулся сосед.

— Но это же ерунда какая-то! 

— Тогда чего вы боитесь, если не верите?

— Я не боюсь! — Щекам и ушам стало горячо. Я взял зары с доски: неожиданно тяжелые и чуть теплые, они так и пытались выскользнуть из руки. — Длинные? 

Старик кивнул, и я бросил кубики. 

Две пятерки. 

***

Давненько я не просыпался так рано. За окном еще только-только начинало розоветь небо, а до будильника оставался почти час. Я лежал, разглядывая желтоватые разводы на потолке, а потом неожиданно для себя решил выйти из дома пораньше. Первый поезд метро вроде бы в шесть, как раз есть время на кофе и сигарету. Хотя я же не курю. Сегодня обещали не по-летнему прохладную погоду, в последний момент я схватил старый свитер с полки и вышел на улицу.

В вагоне было удивительно пусто. Пожилой мужчина, дремавший у окна, вскоре вышел, и я остался в одиночестве. Так вот ты какое, утро ранней пташки. Пустые полосатые сидения и отсутствие чужих разговоров, которые обычно назойливо ввинчиваются в мысли.

Раздался негромкий стук каблуков, и мимо меня прошла высокая женщина с синей лентой в волосах и пухлым ворохом журналов под мышкой. Вагон резко тряхнуло, и женщина схватилась за поручень, пытаясь удержаться на ногах. Журналы разлетелись в разные стороны.

— Проклятье! — У нее оказался необычный хриплый голос. — Еще один?

Она огляделась, а потом заметила меня. Я как раз наклонился, чтобы собрать рассыпавшиеся журналы, да замер. Она сердито посмотрела на меня, и я сразу вспомнил и потертые рукава свитера, и что не побрился с утра.

Я выпрямился и отвернулся к окну. Почему она так сердится? И какой еще один? А может, по утрам всегда так? Я вгляделся в отражение и вдруг заметил смятый лист в проходе. Женщина уже собрала журналы и стояла у выхода. Поезд остановился, двери открылись, и она вышла из вагона.

— Подождите! — Я вскочил, схватил лист и бросился за ней. — Стойте, вы забыли!

Двери захлопнулись передо мной, и я стукнул по стеклу рукой с зажатым листом. Женщина резко обернулась, внимательно посмотрела на меня, а потом исчезла среди заполонивших станцию людей. И поезд помчался дальше в туннель.

Я расправил лист и вгляделся в фотографию причудливых домов на скале. Внизу страницы острые буквы сложились в незнакомое слово. Матерра. 

В вагоне постепенно становилось все больше людей, вокруг меня закрутились обрывки их разговоров, а я все так и разглядывал острые шпили старых церквей, бледно-желтую кладку между светлых домов и темные провалы окон. Сердце часто-часто билось в груди. 

— На вокзале выходите? — спросил кто-то за спиной.

Я аккуратно свернул лист и спрятал его в карман, а потом вышел в потоке серых людей на следующей станции. Со всех сторон раздавались недовольные фырканья, усталые покашливания и звонки телефонов. В груди медленно разгорался огненный шар, а в голове застучало. Вокзал? А потом решительно подошел к кассе.

— Как мне добраться до Матерры?

Девушка за стеклом постучала по клавишам, а потом равнодушно посмотрела на меня.

— Поезд, потом автобус.

— Беру!

— Поезд через десять минут, поторопитесь.

Я схватил билеты и побежал искать свой путь, одной рукой набирая сообщение, что в офисе в ближайшее время не появлюсь. Как удачно, что я захватил камеру, может, и сюжет какой-нибудь наснимаю. 

***

Матерра встретила меня тяжелыми тучами и толпящимися на скале домиками: совсем как на смятой картинке в моем кармане. Я замер, не решаясь даже вдохнуть — а вдруг мне все это чудится? И если моргнуть, то она сразу покроется ровными современными застройками? В голове билась настойчивая мысль, что я что-то забыл. Я проверил рюкзак, камеру, телефон — вроде бы все на месте. А потом вытащил смятый лист из кармана и стал искать отличия между Матеррами.

— Скузи! — раздалось неожиданно под ухом, и меня хлопнули по плечу. Я прижался к теплому каменному боку здания, освобождая дорогу.

— Красиво? — Мужчина остановился рядом со мной, пропустив спутницу вперед. — Первый раз в городе?

— Аморе, мы опаздываем. Это же сюрприз для Нонно. — У женщины оказался приятный хриплый голос. И синяя лента в волосах.

— Матерра разрешит — увидимся! — Мужчина подмигнул мне темным глазом и поспешил за спутницей.

Я бросился за ними, от волнения путаясь в ногах. 

— Подождите! — закричал я, но пара уже скрылась за углом.

Я побежал за ними, лавируя между столиками и людьми в узком проулке и пытаясь не упустить из виду синюю ленту. Неожиданно улочка закончилась круглой площадью, но на ней никого не было. Я внимательно осмотрел сплошную стену домов, старый колодец, хмурящееся небо над головой.

— Ерунда какая-то, — сказал я ему, а потом отправился искать отель.

На следующий день дождь лил сплошной стеной. Зонтик я забыл дома, поэтому фотоаппарат пришлось завернуть в дождевик и для надежности спрятать еще и под рубашку. Будто клетчатый вельвет — универсальная защита! 

Я бродил по городу уже не первый час, огибая чужие разговоры и дыры в старой плитке, и все чаще спрашивал себя, зачем же я приехал, но на вокзал не возвращался. 

Окончательно заблудившись в кривых улочках, я вдруг вышел на знакомую круглую площадь. Сплошная стена домов, старый колодец в самом центре и хмурое небо, опирающееся на плоские крыши. Я обошел площадь по кругу, сделал пару кадров и неожиданно понял, что проулка, из которого я пришел, больше нет. Я снял очки, тщательно вытер стекла о внутреннюю сторону рубашки, надел, но ничего не изменилось. Светлые стены, мокрые ступени у темно-синих дверей и ни одного человека. 

— Ерунда какая-то! — Кажется, я повторяюсь. — Эй! Кто-нибудь!

Никто не выглянул из окна, а я разозлился. И снова решил обойти площадь по кругу. 

Пятьдесят три. Пятьдесят четыре. Дома стояли так близко, что если бы не кривые цифры у дверей, я бы решил, что это один большой круглый дом. Пятьдесят пять. Над дверью загорелись красные буквы. Остерия? От неожиданности я сделал шаг назад, наступил в лужу и расчихался. 

— Ну какой же ливень! — хрипло донеслось из-за распахнувшей двери. — Сеньор, заходите сюда!

Я пошел на голос, левый ботинок окончательно промок. Внутри за дверью горели желтым лампы на столах, негромко разговаривали люди, восхитительно ненавязчиво пахло чем-то сдобным. Я остановился на входе, протер очки и наконец разглядел высокую женщину с толстой косой через плечо.

— Проходите, вот сюда. — Она махнула мне рукой и пошла в дальний угол помещения. Я поспешил за ней, пробираясь между тесно расставленных столов. 

— Нонно, я привела твоего бродягу. — Она ласково тронула за плечо крепкого старичка у окна.

— Я не бродяга! — почему-то обиделся я, уже представляя, как меня выгоняют обратно под дождь. 

— Еще какой! — гулко рассмеялся старик. — Так метался по площади! Ну точно бродяга-воробушек!

— Я искал выход! — Я аккуратно вытащил сверток с фотоаппаратом из-под рубашки, и в этот момент у меня громко заурчало в животе. 

Старик развеселился еще сильнее, что-то негромко сказал женщине, и она ушла.

— Садись, садись, сейчас София принесет чай с ромом. 

Я сел, положил фотоаппарат на колени. Через окно открывался вид на маленькую круглую площадь. Я еще раз осмотрел ее, но так и не смог разглядеть потерявшийся проулок. Мокрая рубашка липла к спине, я стянул левый ботинок под столом и прижал ногу к чуть теплой батарее. 

— Иногда Матерра так шутит. — Старик внимательно смотрел на меня. — Заводит людей на площадь, а потом не выпускает, может и под дождем хорошенько вымочить. Тебе еще повезло, что не град. И не снег!

В голове забилась какая-то неясная мысль, я нахмурился и уже хотел спросить старика, что же происходит, но тут вернулась София. Она невозмутимо разлила темный напиток по стаканам, а потом поставила передо мной тарелку с кусочками лепешки. 

— Сколько? — начал было я, пытаясь нащупать деньги в кармане.

— Нонно пригласил. — София повернулась к старику. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Сбежит ведь!

— Матерра знает! — Старик кивнул, а потом указал мне на стакан. — Чтобы не простыть! 

Я аккуратно взял горячий стакан и принюхался: вишня и что-то явно крепкое — и сделал небольшой глоток.

— Спасибо, очень вкусно. — Второй глоток вышел намного увереннее. 

— Будь нашим гостем, — улыбнулся старик, София пожала плечами и ушла, громко стуча каблуками. Словно кубики по деревянной доске запрыгали. В голове опять настойчиво забилось, будто бы я забыл что-то важное, но в носу засвербело, и я только чихнул.

— Ты как сюда попал? — Нонно разглядывал меня своими странными круглыми глазами. — Турист? Журналист?

— Да, то есть нет, репортаж я сделаю, но я же тут… — Я сбился, а потом вытащил из кармана изрядно промокшую фотографию. — Вот! Случайно! И как-то само собой… 

Нонно кивнул, будто бы все понял, но ничего не сказал. Мне показалось, что все вокруг вдруг замолчали, и я огляделся. Но никто не обращал на нас внимания, только София поглядывала из-за стойки, теребя синюю ленту в косе. 

— Так что, турист-журналист, просить что-то будешь? Зачем ты здесь?

— Мне бы всего лишь один кадр, — наконец решился я, — фотографию хозяина.

— И все?

— А на все остальное мы с вами договоримся в другой раз. — Я помолчал. — Или не договоримся. Но это уже будет в другой раз.

— А ты хороший гость. — Нонно одобрительно кивнул и приосанился. — Ну, делай свой кадр.

Я щелкнул фотоаппаратом, а потом вдруг увидел за окном тонкую щель проулка между домами напротив. Дождь закончился.

— Ладно, мне пора, заходи еще, если сможешь. — Нонно встал, хлопнул меня по плечу и пошел за стойку к Софии.

Я снова посмотрел в окно: проулок был на месте. Я собрался и заторопился на площадь, пока проулок снова не исчез. На улице было прохладно после дождя, но южное солнце уже начало испарять лужи под ногами. Я побежал к просвету между домами, прижимая к груди фотоаппарат, как неожиданно из проулка вышел плотный мужчина. Я не успел затормозить и налетел на него, чудом не уронив на землю.

— Простите! Простите, пожалуйста!

— Ну надо же! Вот так встреча!

И я узнал в нем вчерашнего темноглазого знакомца, который исчез прямо на этой площади.

— Значит, судьба! — усмехнулся он.

У меня закружилась голова. Такой длинный вчерашний день. Раннее пробуждение и странная женщина в метро. Я вспомнил хриплый голос и синюю ленту в волосах. София? 

— Ты сейчас, скорее всего, напуган. — Мужчина очень аккуратно взял меня под руку и повел обратно на площадь, пока перед глазами мелькали разлетающиеся журнальные листы в том вагоне. — Это очень нормально — бояться в такой ситуации. 

Мы дошли до центра площади и сели на уже высохшую плитку. Я прижался затылком к теплому камню колодца.

— Помню, когда я встретил Нонно, то вообще чуть с ума не сошел. Думал, что это розыгрыш такой. Вроде как снимают скрытой камерой. Куришь?

Я покачал головой, и он вытянул из кармана пачку. 

— Я вот тогда и закурил. А уже потом, когда познакомился с Софией, стало проще. Это сейчас она такая сердитая, нам не везет в последнее время с новичками. Все пугаются, разбегаются, старательно пытаются забыть, Матерра расстраивается… Эх, да что уж там!

Я вздрогнул, руки разжались, и фотоаппарат печально стукнулся о каменную плитку. А я вспомнил.

***

Поезд мчался на юг, чуть покачиваясь и стуча колесами, а я рассматривал ярко-желтые поля, не понимая, как же тут оказался. Я вытащил помятый лист из кармана и еще раз прочитал звучное «Матерра». 

— Разрешите?

Рядом со мной стоял крепкий старик с круглыми глазами. Я убрал свой рюкзак с сиденья напротив. Вот не повезло! Теперь не вытянуть ноги, а ехать еще часов пять точно.

— Спасибо. — Старик кивнул и устроился напротив меня. — Вы играете в нарды?

— Когда-то играл, сегодня — нет. — Настроение у меня окончательно испортилось.

— А если на судьбу? 

Я внимательно посмотрел в круглые немигающие глаза. Неужели еще и сумасшедший? И отвернулся к окну, представляя острые шпили. Зачем я вообще поехал искать эту Матерру? Что еще за Матерра? Надо было сначала собрать информацию, взять официальный отпуск, зубную щетку, в конце концов. Вот что с людьми делает недосып! Но внутри потеплело, когда я произнес про себя — Матерра. Будто домой вернулся. С сиденья напротив раздалось негромкое покашливание.

— Я могу вам помочь.

— Помочь? Мне?

Старик чуть прищурился и кивнул. 

— Может быть, партейку в нарды? 

Я только вздохнул, кажется, он так просто теперь не отстанет от меня.

— Я почти уверен, что вы сможете выиграть, любимчиков Матерры я узнаю сразу.

— Матерры? — Я подскочил на сиденье и схватился за карман, в котором лежал смятый лист. — Но как? Откуда? Да кто вы?

— София сказала, что Матерра заставила ее проснуться в каком-то отвратительном городе. В таком, где все всегда куда-то торопятся и никогда не слушают друг друга. Сером и скучно-стеклянном. А потом оставила вам подсказку, которую вы так старательно нащупываете в кармане.

Наверняка он увидел название, когда стоял и ждал, пока я освобожу его место. А теперь смеется надо мной. Говорят, что если подыграть сумасшедшему, то он быстро успокоится. 

— Матерра заставила? 

— Она та еще шутница! И очень капризная иногда. Представляете, даже начинает исчезать, если кто-то перестает в неё верить. Или если кто-то уезжает.

— Матерра исчезает? — Я совсем запутался, но в груди неприятно кольнуло от слов старика. Острые фигурные шпили и кособокие домики на скале могут исчезнуть?

— Да, очень печально, согласитесь? Она стоит уже больше семи тысячелетий и простоит еще столько же с нашей помощью. 

— Какой помощью?

— Так уж вышло, что она существует, пока мы в нее верим. 

— А при чем тут нарды?

— Моя любимая игра. Выиграете — получите свою потерянную жизнь, и  мы встретимся уже в Матерре. — Старик улыбнулся и чуть прикрыл глаза. — Как часто вы чувствовали себя не на своем месте? 

— Часто… но что за потерянная жизнь? Не понимаю…

— Та, которую проживете в Матерре. Иногда она вас, конечно, будет отправлять по своим делам, но вам понравится. 

— А если нет?

— Ну тогда и игры не случится. 

— Да это ерунда какая-то! 

Я посмотрел в окно: интересно, когда там следующая остановка? Надо будет сойти и сразу же взять билет обратно. Я поежился от холода, а за окном опять замелькали желтые поля…

***

— …Я выиграл. — Я потерся затылком о теплый камень, а потом посмотрел на улыбающегося мужчину. 

— Вспомнил! — Он рассмеялся, и по площади заплясали солнечные блики. — А София проспорила мне свою вишневую настойку.

— Кто вы такие? 

— Я — Серж, а с Нонно и Софией ты уже знаком. Есть еще пара симпатичных ребят, да ты же их наверняка видел у Нонно. Матерра чужаков сюда не пускает. 

Он встал, протянул мне руку, и когда я схватился за нее, сильным рывком поставил меня на ноги. Голова больше не кружилась, сердце билось ровно. Я посмотрел на красные буквы над распахнутой дверью дома номер пятьдесят пять. И уверенно пошел в ту сторону…

***

…Поезд мчался на юг, и я медленно переходил из одного вагона в другой, пока наконец не заметил её. Короткий ежик белых волос, необъятный синий шарф и смятая фотография в руке. Нонно понравится. Потом аккуратно сел напротив, а когда она подняла на меня глаза, улыбнулся и спросил:

— Вы играете в нарды?

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«Любопытный сюжет, интересный стиль, от которого временами пробегают мурашки. Очень хороший финал. У автора оригинальное писательское мышление, я советую его развивать, написать, может быть, цикл подобных рассказов, если, конечно, есть намётки сюжетов.

Комментарий писателя Марии Козловой:

«Текст показался мне несколько запутанным. Например: герой, когда видит Нонно, не узнает в нём старика из своего сна — а это была бы хоть какая-то подсказка. И почему, и куда, и зачем Нонно куда-то быстро умчался из кафе? И Матерра — почему она вызвала такое страстное желание ехать? И фотоснимок — ему нарочно подсунули или нет?

Рассказ завораживает, конечно, такая атмосфера жутковато-сладкой сказки. Но мне кажется, автор все-таки перемудрил и с компоновкой, и с текстом в целом. Полагаю, это манера письма автора, его способ выражения мыслей, он сознательное его выбрал.»

1

Женщина стоит под зонтиком-парасолькой на высоком скалистом берегу. Утёс завис над синевой Ла-Манша, подставляясь яркому солнцу и мощному ветру, который рвёт из рук зонтик и тянет за подол длинного белого платья. Пёстрые нормандские травы под ногами, дрожа, отдают свои ароматы, а внизу, в морской ряби мечутся белые треугольники парусов.

Обложка новой тетради завораживала и не давала её открыть. Ольга видела себя той женщиной, но у неё не было желания стоять и любоваться, ей нужно было перенестись за горизонт, туда, где должны белеть известковые скалы. Это минутное ощущение было тем более странным, что Ольга никогда не была ни на одной стороне пролива, её всегда влекло жаркое итальянское Средиземноморье, озвученное мелодичностью речи и неаполитанских песен. Но и там она лишь мечтала побывать. Ольга перевернула солнечную обложку: чистая страница вернула её в морозный русский февраль. Она написала «11 февраля» и остановилась, потому что никогда не вела дневников, писала только деловые электронные письма, отчёты и презентации по своей мебельной теме.

В один из еженедельных сеансов связи Москва — Санкт-Петербург подруга Ленка «доточила» Ольгу пойти к психологу: «Сходи разберись, что с тобой происходит. Расстановочку сделают — всё как рукой снимет». Пару недель назад она сдалась и пошла.

А психолог прямо спросила, чего она, Ольга, хочет в жизни. Ольга хотела просто спокойствия. За плечами были полтора десятилетия условно спокойного сознательного существования. Сначала они с Борисом боролись с родителями за самоопределение, потом — с внешними обстоятельствами за выживание, параллельно — с Максимкиной аллергией за возможность отпускать его в школу, не боясь приступа. Они надеялись когда-нибудь отправить сына в летний лагерь, а сами — махнуть в романтическое путешествие. Правда, денег всегда было впритык, поэтому на Мальдивы они не рассчитывали. При этом оба пытались не потерять работу и как-то продвинуться. Ольга была даже рада, что у неё с мужем никогда не было бешеной страсти, которая, ей казалось, уже сгорела бы в таких перипетиях, но зато они всегда понимали и поддерживали друг друга, приходили к общему мнению. Ну, или почти… Ей было нетрудно согласиться в житейских вопросах: салатовый на обоях вполне сойдёт вместо бирюзового, это же не чёрный. А чёрный вместо белого Боря и не предлагал. Вот Ленка будет биться за бирюзовый до крови, потом дуться неделю и жить без обоев. Так себе вариант.

«А сейчас не спокойно?» — спросила психолог. «Как-то нет», — ответила Ольга.  «Почему?» Она не знала, только смутно чувствовала. Психолог настоятельно рекомендовала начать вести дневник и записывать всё, что чувствуется, о чём думается. Ольге не очень верилось, что дневник сможет помочь: там будут всё те же вопросы без ответов.

Нет, надо думать конструктивно и писать, как велели: что хорошего было вчера? Вообще-то, у неё все дни нормальные: на работе от компа не отрывается, потом скорее домой — готовить ужин. Пока готовит, смотрит-слушает в записи, что вчера по телевизору интересного было, после ужина досматривает. Максимку иногда гоняет, чтобы уроки делал, а не в компьютере сидел. По математике — завал. Как ОГЭ через год сдавать будет? Боря с ним совсем заниматься не может: чуть что, убить готов! Ну не математик сын, история ему интереснее.

Ольга перестала крутить между зубами ручку, обвела «11 февраля» и написала:

«Я пишу. Я пишу. Я пишу».

Говорят, так начинал писать Гоголь, когда не писалось.

«О хорошем! Ленка вчера звонила, с именинами поздравляла. Как она помнит? Я сама не помню — это ж не день рождения. Да и про день рождения хочется уже забыть! Опять два дня — по магазинам, два дня — у плиты, а потом целый день сидеть с родителями, объедаться (весь фитнес за месяц — псу под хвост!) и говорить об одном и том же: новый салат интересный, но «шубы» всё же не хватает, какие мы с Борей молодцы, живём в согласии, только не всё у нас правильно и Максимка, оболтус, математику не учит, а как мужику без технического образования?

Ленка зовёт всех бросить и махнуть с ней вдвоём к морю. А когда? В феврале-марте там ещё холодно, в апреле у нас выставка, готовиться надо, а в майские — родительские дачи ждут: только успевай разогнуться на одной и тащиться на вторую. Боря опять с отцом препираться будет — объяснять, как лучше подгонять вагонку на веранде. Уже сделал бы как просят — тупо прибил — да и всё. И как у такого отца-неумехи такой основательный сын?

В середине мая у свёкра юбилей, причём в ресторане — тоже не отвертеться. Надо платье купить, туфли, и у моих мужчин — ничего подходящего. Плюс подарок. Ни на какое море не останется».

Ольгу охватил соблазн пропустить собственный день рождения, но Ленка объявила, что обязательно приедет из Питера на три дня и не откажется от удовольствия дебатов с дедом. 

Борис тоже готов был помочь: и почистил, и порезал, и посуду перемыл. Ленка развлекла себя и деда — попрепиралась с ним вместо Бориса, дав ему отдохнуть от придирок и вопросов. Пока родители и подруга обсуждали пенсионную реформу, несанкционированные митинги и прочие скользкие темы, Ольга отметила, что Борис был задумчив больше чем обычно. Вечером, проводив родителей и постелив подруге в гостиной, она услышала то же самое от Лены, которая не отличалась особой внимательностью к деталям человеческого поведения. Тогда Ольга вспомнила, что Борис стал какой-то странный в последнее время: совсем молчаливый, как будто что-то усиленно обдумывал, рассеянный, засыпал перед телевизором, даже под любимую фантастику, у него стало подниматься давление, а ведь ему ещё нет сорока.

В апреле суета подготовки к международной промышленной выставке и сама выставка вытеснили все домашние «мелочи жизни», но дали волшебный пинок, чтобы открыть самоучитель итальянского и хоть немного сдвинуться с «бон джорно», «прего» и «грацие». Женщине над Ла-Маншем достались несколько строк: «Работы невпроворот, но так классно! Я смогла договориться с Гризанти о пробных поставках и всего за три чашки эспрессо! Похоже, сегодня не усну. Может, меня после нашего успеха пошлют к партнёрам в Италию? Так в Риме хочется побывать! Почему Боря не хочет съездить за границу? (((»

 «Надо не забыть закрыть шторы перед уходом, чтобы фиалки не сгорели», — подумала Ольга, с наслаждением вдохнула запах кофе и достала посуду к завтраку. У нее было отличное настроение: солнечная весна, суббота, Максимка исправил вчера двойку по математике, а Борис совсем выздоровел. Значит, состоится запланированный поход по магазинам, потом в парк и пиццерию.

— Боря, иди завтракать!

В ответ раздалось свистяще-невнятное:

— Я… ещё… пресс… качаю…

Ольга пошла будить заспавшегося сына. В комнате зазвонил телефон, Борис нехотя снял трубку: «Да, пап… да… да…» Отец, как водится, начал грузить в самое неподходящее время.

Максимка забрался в дальний угол кухонного диванчика и заворчал, что его так рано разбудили.

— Предлагаешь тебя в магазин доставить и там разбудить? — спросила Ольга, раскладывая на тарелке сыр и ветчину.

— Было бы здорово! А зачем в магазин? Давайте сразу в парк пойдём, а потом в пиццерию!

— Нам нужна новая обувь: скоро у дедушки Вани юбилей, будут отмечать в ресторане, а у нас ничего подходящего нет.

— Я могу сменку из школы принести.

— Представляю, на что она похожа, — усмехнулась Ольга и расставила тарелки с кашей. — Боря, ты скоро? Я положила!

«Господи, ну сколько можно кричать?» — подумал Борис и, опустив гантели, на мгновение закрыл глаза.

— Ещё два упражнения. Доделаю, приду.

И снова гантели-метроном синхронизировали его махи с размышлениями.

2

Вопроса куда съезжать, слава богу, не стояло. Отбывая «на разведку» в Прагу, Андрей оставил ключи от своей малогабаритной двушки Борису — для присмотра и «мало ли что». «Разведка» затянулась на два года, а «мало ли что» уже три месяца упорно сверлило Борису мозг. Если бы кто-то сказал ему ещё год или даже полгода назад, что он влюбится в другую женщину, Борис бы глубоко оскорбился.

Он всегда причислял себя к однолюбам — ведь детскую влюблённость в девятом классе можно не считать: он никого не любил до Ольги, а встретив её, не особо замечал других. Ольгина подруга Ленка, неуёмно энергичная и безумно болтливая, была досадным довеском в его узком семейно-дружеском кругу. Ольга, здравомыслящая и уравновешенная, без закидонов, была такой своей — родной и во многом ближе, чем мать с отцом. Она разделяла его любовь к Стивену Кингу и «Металлике», не требовала больше, чем он мог ей дать, и во многом соглашалась. Да и родителям нравилась. Но пару лет назад Борису стало казаться, что Ольга соглашалась, просто чтобы не спорить. А потом вдруг выдала, что ей надоело ездить на Селигер или в Карелию и спать в палатке. Она хочет «тоже» в Прагу, в Рим и на Средиземное море. По-любому, без Ленки не обошлось. 

Борис весь год терпел городскую суету, мысленно рисуя свой новый маршрут на предстоящий отпуск, заблаговременно делал дежурный техосмотр своего ненового «аутлэндера», проводил ревизию рыболовных снастей и снаряжения и только в страшном сне мог мечтать об отдыхе в ещё более набитом людьми месте, чем Москва. А сидя с удочкой на берегу озера, мечтал переселиться сюда насовсем. И завести пасеку. Но оказалось, что пчёлы стоят недёшево и живут не везде. Поэтому Борис решил изучить этот вопрос постепенно и досконально, а заодно подкопить денег и довести Максима до института. Правда, сын был полной бестолочью в математике и после часового втолковывания своим ответом приводил Бориса в бессильный ступор. Иногда хотелось «прибить». Не раз их мучительные совместные занятия прерывались отцовским телефонным звонком, который миролюбиво начинал «за здравие», а потом съезжал на какую-нибудь демагогию о коммунистах и либеральных демократах, и прибить хотелось уже его. Когда-то отец отзывался о Борисе в духе «на детях природа отдыхает», потому что ни пианино, ни гитара не вдохновили сына на потение в музыкалке, а слушать «Металлику» вместо Моцарта и Высоцкого было прямым вызовом. И только красный диплом основательного технического вуза и женитьба на «правильной» девушке реабилитировали его в глазах отца. Теперь сам Борис начал подумывать, что, может, отец и был прав насчёт детей. Ещё хотелось надеяться на второй шанс — завести второго ребёнка, но Ольга была согласна только на «стопроцентную» девочку, а где же взять недостающие пятьдесят?

Что случилось три месяца назад? Начальник поручил Борису ввести в курс дела новую коллегу. Рядом с ним она была такой миниатюрной. Он рассказал ей про основные программы, заказчиков и ключевых клиентов. Крупные кольца в её ушах понимающе покачивались. Она спросила, куда они ходят обедать. Он предложил пойти вместе и показать ей неплохое кафе с бизнес-ланчем. За обедом она сказала, что не будет возражать, если её угостят кофе после работы, потому что она не торопится. Борис в то утро обещал вечером встретить Ольгу, и нарушать обещания было не в его правилах. Она не обиделась: конечно, кофе не сбежит. Но больше идею с угощением не выдвигала, в делах разобралась сама, а с работы уходила невпопад с Борисом. К концу второй недели он понял, что пропал. Всюду ему виделась её фигурка. Через весь зал, разгороженный кубиками, до его слуха доносился её необычно низкий грудной голос, обращённый к клиенту. Борис стал подыскивать совместный проект. Однажды, гуляя с семьей в Ботаническом саду, он увидел её на детской площадке. Она держала за руку совсем крохотную девочку, тихую и задумчивую. Именно такую дочку Борис себе и представлял. Всезнающая коллега Надежда Евгеньевна поведала ему банальную историю «брошенной на произвол судьбы с ребёнком на руках». Это его добило. Он уже не мог жить дальше, как ни в чём не бывало. Всё изменилось, и он готов был слушать не только Моцарта, но даже Штрауса. Нужно было что-то решать и, прежде всего, признаться Ольге — обманывать он никогда не умел и надеялся на её понимание. Стало подскакивать давление, пришлось взять больничный. Ольга, как назло, удвоила заботу о нём. От этого было ещё хуже.

***

Ольга протянула сыну вазочку с малиной и опустила ложку в кашу. Потом вдохнула-выдохнула, поднялась и пошла в комнату. Гимнастический коврик пустовал, муж стоял перед шкафом и перебирал свои вещи.

— Боря, ну почему ты не идёшь? Каша и кофе остывают. Что ты ищешь?

— Старую синюю рубашку — не могу найти.

— Я её для дачи отложила. Зачем она тебе сейчас?

— Отец позвонил, просил в гаражный погреб за картошкой сходить, у него спину прихватило, а матери срочно надо. Вечером заеду.

— Там уж, наверное, проросла вся. Может, просто в магазине купить?

— Ты ведь знаешь, они из магазина не признают! И не заводи эту тему, пожалуйста.

Максим уже доел и побежал «на минутку» включать компьютер. Наконец, и Борис с Ольгой сели завтракать.

— Я у родителей останусь ночевать, возьму ещё рубашку на завтра.

Ольга сжимала двумя руками остывающую кружку с кофе и разглядывала на ней очертания Питерских красот: Исаакий, Казанский, Медный всадник, Мариинка, колонны, шпили, Спас-на-Крови, опять Исаакий, Казанский… Спас-на-Крови. Почему самый яркий и русский — на крови? Борис взял ложку и стал водить по каше, отодвигая в сторону и ожидая, когда она наплывёт назад, как делал маленький Максик. Такой большой и такой маленький. Он не ест изюм в каше, поэтому она без изюма. Он не может без кофе и хлеба с маслом, поэтому они есть всегда. Он не любит музеи и шумные улицы, поэтому выходные — за городом.

Неожиданно для себя она спросила:

— Боря, ты от нас… от меня уходишь?

Борис вздрогнул с ложкой во рту, потом брякнул её в тарелку:

— И каша опять холодная!

«20 апреля

Уже неделю пытаюсь понять, что случилось. Мой правильный, любящий, нежный муж сошёл с ума. Заявил, что влюбился. Три месяца назад. Поэтому, как честный человек, он уходит. Но не к той, та ещё пока не знает, что он её любит. И не к родителям, им пока не надо говорить, а то житья не дадут, замучают вопросами. На юбилей пойдём, как будто всё нормально. Нормально?! А ещё говорит: каша ОПЯТЬ холодная! Никогда же не говорил, что остывшее не любит, я думала, ему всё равно! Хоть бы раз сказал, я бы снова погрела!

Реву…»

3

Ольга смотрела сквозь окно ресторана на шпиль Петропавловской крепости на фоне тяжёлого октябрьского неба, когда из-за спины протянулись руки подруги и обхватили её за плечи.

— Ленуся, ты меня напугала, — вздрогнула Ольга.

— Прости, не хотела. И прости, что долго. Доделывала презентацию для шефа. Ты уже заказала?

— Да, взяла нам по норвежской ухе.

— То что надо в такой холод. Ну, рассказывай, Оля, почему ты в рабочие дни примчалась из града Московского в Питерский.

— Поняла, что не смогу по телефону. Нужно рядом с тобой побыть, энергией твоей напитаться.

— Это сколько угодно, для родной вампирши не жалко.

Они сидели обе, уперевшись локтями в стол и положив подбородок на ладони, смотрели друг другу в глаза и улыбались. Так же они сидели в седьмом классе и думали, как отомстить хулигану Кольке за сломанный Ленкин портфель. Ольга тогда удивлялась, почему вспыльчивая Лена не набила ему сразу морду. «Да не могу я по морде, даже такой мерзкой — вдруг нос сломаю или зуб выбью!» — оправдывалась Лена. «А я бы по уху треснула, — махнула рукой Ольга, — больше бы не лез! А может, он в тебя влюбился?» И подружки хохотали.

Сейчас Ольге было не смешно.

— В понедельник Борис приходил.

— Домой?

— Встретил меня возле офиса после работы, зашли вместе в магазин, потом домой. Поужинали.

— И на ночь остался?

— Нет. С чего бы вдруг — через полгода как съехал? Да и Максимка дома был.

— Ну и что сказал, зачем пришёл?

— Говорит, скучает без нас. Хочет вернуться.

— Да ладно! Что за бред: сначала влюбился, а теперь обратно! Разлюбил, что ли, уже?

— Он подробности не рассказывал, но, по-моему, эта «страдалица» его кинула, когда поняла, что квартира не Борина, машина старая, а «берег турецкий» его даже не манит. Она его материальную помощь приняла в счёт ипотеки и распрощалась. А Боря уже к девочке привык, да и девочка к нему.

— Я смотрю, тебе его жалко.

— Жалко, Лена. Он добрый: хотел, чтобы всем было хорошо.

— Разве не он тебя бросил, а?

— Он не мог тогда по-другому. Знаешь, Боря, ещё когда уходил, сказал, что он меня подавлял и не давал раскрыться, что я должна найти себя. Я только сейчас начала это понимать. Я учусь быть самостоятельной: как платить за квартиру, как вызывать слесаря.

— Очень нужные навыки, кстати. Есть что из приятного?

— Оказывается, можно не готовить мясо каждый день и наесться салатом или спагетти с сыром. Ещё можно пойти и купить себе платье без всяких планов и поводов!

— А то! Ну, и ты его обратно пустишь после всего?

— Я сказала, что подумаю. Это ещё не всё: Гризанти прислал официальное приглашение на моё имя, чтобы меня включили в состав группы, которая поедет в Италию смотреть мебельное производство.

— Я надеюсь, Олька, тут ты не раздумываешь? Это же супер! Этот Гризанти ещё на выставке на тебя глаз положил.

— Не знаю, подумаю…

Они засмеялись, склонившись над столом, а подошедший c подносом официант терпеливо замер.

Рецензия писателя Романа Сенчина: 

«Начало рассказа меня отпугнуло. Думаю, что может отпугнуть и многих других потенциальных читателей. Слишком оно рафинадное, что ли. Девушка над Ла-Маншем (мы пока не знаем, что это рисунок на обложке тетради), вот этот фрагмент: «Это минутное ощущение было тем более странным, что Ольга никогда не была ни на одной стороне пролива, её всегда влекло жаркое итальянское Средиземноморье, озвученное мелодичностью речи и неаполитанских песен». Создается впечатление, что и весь рассказ будет рафинадным. Поэтому советую подумать над этим первым абзацем. Для меня по-настоящему рассказ начался вот здесь: «Ольга перестала крутить между зубами ручку, обвела “11 февраля” и написала: “Я пишу. Я пишу. Я пишу”. Говорят, так начинал писать Гоголь, когда не писалось». Это не значит, что всё прежнее нужно вычеркнуть, но стоит, по моему мнению, перенести за вот это начало, разбросать по тексту… 

А рассказ сильный, главная героиня вызывает сочувствие, о ней хочется размышлять. Она умная, она сдержанная, она — правильная. Эта правильность, видимо, и помогает, и мешает ей, мешала и Борису. Вот это очень хороший, многозначный эпизод: «Ольга была даже рада, что у неё с мужем никогда не было бешеной страсти, которая, ей казалось, уже сгорела бы в таких перипетиях, но зато они всегда понимали и поддерживали друг друга, приходили к общему мнению». А это просто замечательная художественная изюминка: «Крупные кольца в её ушах понимающе покачивались». 

Главный минус композиции — резкий переход к повествованию через Бориса. Вот этот момент: «”Господи, ну сколько можно кричать?” — подумал Борис и, опустив гантели, на мгновение закрыл глаза». Здесь нужна новая главка или какие-то слова повествователя-демиурга. Но лучше первое. Вот так запросто главного героя менять нельзя, или можно, но тогда нужно быть сразу в нескольких персонажах, что удавалось, например, Льву Толстому.»

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Очень сложно задуман этот рассказ — многослойно, с переключением точки зрения, с внедрением в правду разных персонажей, с сопряжением сейчашнего момента и предыстории, в финале включается еще и предыстория семьи, рода героини. Мне очень понравилось, как автор справился с уложением и взаимным пропитыванием этих слоев в первой половине рассказа. 

Меня мало убедило самое начало — я считаю, что не стоит начинать со статичных картин типа «женщина стояла», да и описание моря и трав показалось избыточно ярким, уж чересчур праздничным, нереальным. Но потом мне это понравилось как прием: открылось, что это и не реальная картина — а просто образ с обложки, которые часто рисуют ярковато. 

Интересно автор ввел дневники. Довольно ведь искусственный прием, когда герой сам исповедуется перед нами в дневнике, но тут получилось очень убедительно. Героиня не ведет дневник дотошно: завела — обозначила себя — бросила — потом дописала впопыхах что-то восторженное — потом обратилась к дневнику, когда стало невмоготу. То есть это не искусственная подмена дневником — повествования, а элемент живой жизни человека, не так уж склонного к словоизлиянию, но кое-что готового зафиксировать. 

Мне ужасно понравилось, как колеблется динамика рассказа, ее направленность: кажется, что вот героиня взялась немного встряхнуть свою жизнь, задумалась, принялась за самоанализ, у нее проступили новые цели, она воодушевлена планами — и тут нас переключают на картину усталости (тема дня рождения), а потом и вовсе раскрывают угрозу семейному будущему. Сцены семейной, теплой близости (тот же завтрак, планы, приятная рутинная суета) бесшовно сменяются внезапным веянием отчуждения. Героиня вроде все делает, как обычно, как надо, но муж, что называется, не в партнере, и героиня начинает чувствовать растерянность, страх. И это выражено очень тонко — через именно опосредованные реплики, опосредованные мысли: зарядка, каша, чашка, тревожная мысль о «почему на крови?» 

А как тонко сделан перекат с одной точки восприятия на другую — притом что повествование остается единым. Автор постепенно «включает» мужа: сначала он описывается со стороны, потом подает реплики, наконец словно перехватывает управление, вступает в диалог, сокрушает планы героини. Момент перехода на точку зрения мужа выражен самым бытовым, рутинным образом: сколько можно кричать, думает муж — и тем острее потрясают следующие слова повествования, в которых раскрываются его тайные мысли, крайне далекие от завтрака, от жены и от ее планов. 

Еще одна удачная смычка: героиня сетует, что муж не хочет поехать в Италию, и это такое вроде дежурное сетование жены на инертного мужа, но после мы выясняем, как много смысла стоит за этим вроде бы просто инертным сопротивлением мужа. Странным образом и любовница оказывается вписанной в невидимые линии этого сопротивления, нараставшего годами: жена по мелочи недополучала, муж по мелочи не был услышан — и вот любовница выступает проявителем этой невидимой химии семьи. Все это прямо замечательно. 

Но дальше, по-моему, хорош был бы все же какой-то поворот внутри «сейчас». Не обязательно окончательный. Не обязательно внятно окрашенный как позитивный или сокрушающий. Нужен финал, исходящий из предложенных обстоятельств. Автор очень плотно все закрутил, ввел много тонких линий несходства героев в их мотивах. Это именно тонкие конфликты. Инерция усталости, недовольства. Значимо ведь, что муж уходит не прямо к другой женщине, она скорее повод, мечта, как и женщина на обложке — повод, мечта для героини плотнее задуматься о жизни и своих желаниях. Суть глубже. И вот до этой сути хочется добраться в финале. Какой-то тут нужен поворот внезапный, может быть, оставляющий финал открытым. Но использующий на максимум все, что уже есть в рассказе. В этом соль — раскручивать то, что уже дано. 

Рассказ не ответ. Проза не отвечает на вопросы. Не дает решений, оценок. Она вопросы задает. Рассказ оканчиваться должен не решением задачи: дано, посчитали, записали в ответ — а удивлением, новым витком вопроса об этой семье, об этих героях. Автор может показать их именно в промежуточных и неоднозначно оцениваемых состояниях, проявлениях. Нужно  придумать для этого какие-то новые обстоятельства. Нужно написать немного. Но такое, что бросало бы новый свет на эту историю. И не определяло бы однозначно разлад в семье как катастрофу или шанс.» 

Постоянно застревая в пробках, я ехала по Кутузовскому проспекту, привычно слушала музыку на каком-то классическом канале и вспоминала свою жизнь. В детстве я мечтала быть врачом, а по вечерам выступать в цирке, родители же хотели, чтобы я была юристом. В результате я стала судебным экспертом-лингвистом, а в свободное время  занималась музыкой. Для меня способом отображения хаоса, окружавшего нас в 90-е, стало написание песен. Днем, как говорят американцы, у меня была dayjob, а вечером — настоящая андеграундная жизнь.

В 2000 году я оказалась в Америке — встретила человека, с которым уехала «на край земли». Мне казалось, что я не смогу там прижиться, никакой american dream у меня не было, но в результате именно она у меня сбылась.

Сначала я не знала, что делать: оторванная от привычной среды, я пыталась завязать новые отношения с музыкой. Однажды в гостях я прикоснулась к виолончели: мне дали смычок, и я просто провалилась в звук на полчаса. Сразу же купила какую-то не очень хорошую, но свою виолончель — сидела, играла, и мне понравилось соединять инструмент со звуком голоса.

Я раньше много думала о том, как на человека воздействует музыка даже помимо его воли. Для собственных родов я заготовила всякие музыкальные штуки, но в процессе выяснилось, что они не подходят. В итоге мои дети появлялись на свет под звуки океана. А потом я вернулась в Россию… 

Концерт закончился, и по радио зазвучало стихотворение Бараташвили в переводе Пастернака, одно из моих любимых:

Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет.

В детстве он мне означал

Синеву иных начал…

Оно вызвало в памяти ещё одно воспоминание. В 2017 году мы с коллегами работали над пилотной программой музыкальной терапии в сети московских пансионатов Senior Group. Там-то я и познакомилась с Максом. Более странных пациентов я не встречала. Дело в том, что он был голубым. Ну, я знаю, о чём вы подумали сейчас. Нет, не в этом смысле.

Он страдал очень редким недугом — аргирозом или же синдромом голубой кожи, о чём меня и уведомила старшая медсестра перед визитом.  Но всё же, наверное, я не удержала  лицо, войдя в красивую одноместную палату, потому что он сказал:

— Только не шутите о голубой крови, мне эта шутка приелась. Давайте знакомиться. Я Макс — так меня зовут друзья. Кроме них двоих, у меня никого нет, поэтому я здесь. 

У него было лицо американского индейца с чёткими чертами и густая седая шевелюра. На вид — около пятидесяти пяти, ещё я заметила, что он с трудом двигает левой рукой.

— Очень приятно. Я Алиса.

Его невероятные тёмно-синие глаза с голубыми склерами пристально рассматривали меня.

— Расскажите мне немного о себе и о том, как вы стали музыкальным терапевтом, — попросил Макс. — Я должен решить, доверюсь ли я вам. 

— Ну что ж. В Америке я окончила курсы кинокомпозиторов в Сиэтле. Свою дипломную работу делала по документальному фильму о женщине, которая сражалась с раком. Болезнь была неизлечимой, фильм снимала ее дочка — тема печальная, но материал получился очень светлым. Меня зацепила эта работа, и тут кто-то из однокурсников спросил, слышала ли я про музыкальную терапию. Я стала исследовать тему и почти сразу поняла, что это мое. Закончилось тем, что я отправилась поступать в музыкальный колледж Беркли в Бостоне. Я проходила прослушивание как «поющая виолончелистка», и, наверное, это заинтересовало экзаменаторов. В итоге я поступила. В американских вузах можно собирать себе программу, как из кирпичиков: изучать индийские раги или тяжелый металл, джазовую гармонию или классическую музыку, а полкурса посвятить музыкальной терапии.

— Говорят, три года вы работали в онкологической клинике в Бостоне? — вновь спросил мой собеседник.

— Знаете, там есть такая комната, где пациенты ждут сеанса химиотерапии или новостей от врача. У человека в этот момент очень хрупкое состояние. Я просто сидела там и импровизировала на гитаре, на индийской флейте, на виолончели, стараясь отразить настроение людей, поддержать их. Многие благодарили. С тех пор я окончила курсы психотерапевтов, помощь больным стала главным делом моей жизни, работаю в хосписах, клиниках, домах престарелых.

Сейчас я одна из лучших в области музыкальной терапии. Это не хвастовство и не тщеславие, а факт, признанный музыкальным и психологическим сообществами. В сорок шесть лет меня называют величиной, авторитетом. Сама я рада тому, что научилась с помощью музыки понижать уровень человеческого страдания. Большинство людей живут надеждой на лучшее. Моя задача — сделать так, чтобы они не боялись худшего.

— Спасибо. Вы мне понравились, Алиса. Приходите ещё.  

Придя домой, я тут же загуглила «аргироз». Компьютер выдал: «Аргироз возникает в результате избыточного количества серебра в организме. Болезнь характеризуется необратимой сильной пигментацией кожи и слизистых оболочек, которые принимают серебристый или синевато-серый оттенок. Способов лечения не существует. Косметический дефект, остающийся пожизненно, может вызывать значительный психологический дискомфорт».                                                                 

В следующую встречу я решила перехватить инициативу. 

— Почему вы здесь, Макс?

—  Я пережил обширный инфаркт, ухаживать за мной некому, а деньги есть. Так я оказался в этом пансионате. Уход здесь очень хороший. Полгода назад врачи нашли у меня ещё и неоперабельную опухоль и сказали, что мне осталось совсем немного. После такого заключения я пытался отключиться от негативных мыслей, часами слушая любимых композиторов. Как-то задумался: под какую музыку людям лучше всего уходить из жизни? Впрочем, слово «лучше», видимо, не совсем подходящее для смерти. И мне хотелось бы узнать об этом немного раньше, чем когда сам буду умирать. Я пытался найти нужный вариант, много слушал Филипа Гласса, Стива Райха, Джона Уильямса, американских авангардистов, бессмертного Баха, но всё-таки это не совсем то, что мне нужно.

— Примечательно, что всем перечисленным вами «позитивным» композиторам перевалило за восемьдесят. Кроме Баха, разумеется, которому триста тридцать два.

Мы улыбнулись друг другу. У него была необыкновенно искренняя улыбка, как у маленьких детей. Странно, но он не вызывал жалости, а наоборот, симпатию.

— Я очень люблю музыку, пожалуй, это единственное средство, помогающее забыть обо всём. Алиса, я хочу попросить вас подобрать для меня что-то, что поможет мне в последние минуты и облегчит смерть. Не хочется уходить в иной мир без надежды на продолжение.

— Кажется, я вас поняла. Когда появляется нужная музыка — это как будто кто-то обнял тебя или накрыл пледом. Знаю, что это прекрасно работает.

Мы тепло попрощались. В его глазах светилась надежда.

Мой новый пациент казался представителем другого биологического вида, поэтому иногда мне трудно было разговаривать с ним. Он, видимо, чувствовал это и был аристократически вежлив и предупредителен со мной, говорил медленно и спокойно. Меня не покидало ощущение, что я общаюсь с представителем расы нави с планеты Пандора из «Аватара» Джеймса Кэмерона. В одно из посещений я осмелилась спросить:

— Как это с вами случилось?

— Да всё банально. Серебро стало причиной того, что кожа начала менять цвет. Во-первых, профессия. Я ювелир, а в молодости был занят в сфере производства и обработки серебра. В течение десяти лет организм постепенно накапливал его. Во-вторых, моя кожа стала синеть ещё из-за самолечения: я пытался бороться с дерматитом на лице и использовал для этого серебряный бальзам. Позже пытался исправить ситуацию, но даже при помощи сильных медикаментов естественный цвет кожи вернуть не удалось. Дети на улице дразнят меня Смурфом. Оказывается, сейчас популярен мультфильм про существ с синей кожей, похожих на гномов. Таких, как я, на земном шаре единицы. В Калифорнии такой мужик был, но уже умер в 2008-ом от сердечного приступа. Похоже,  и моё время настаёт, болезнь прогрессирует. Алиса, поторопитесь с поиском музыки.

Я забросила всё, даже работу над книгой, так мне хотелось помочь. Перелопатила массу литературы, переслушала много произведений и через два дня уже рассказывала Максу, что шотландская театральная компания Vanishing Point совместно со Scottish Ensemble специально выясняли, под какую музыку людям приятнее всего уходить из жизни. После тщательного исследования лучшей композицией для пребывающих на смертном одре была признана «Tabula Rasa» — двойной концерт для двух скрипок, струнного оркестра и подготовленного фортепиано эстонского  композитора Арво Пярта. Исследователи уверены, что эта музыка будет давать надежду тем, у кого её нет. Причём речь идёт не о надежде на выздоровление, а о надежде на загробную жизнь. Затем я включила обещанный концерт.

— Эта музыка звучит так, как будто она будет продолжаться и продолжаться, — задумчиво сказал Макс после прослушивания. — Я был унесён за пределы земного. Этот концерт подобен рождению и смерти галактик. Накрыло ощущение, что через эти звуки до меня дотронулась вечность. 

— Я наблюдала за вами, Макс. Вам, как и мне, больше понравилась вторая часть — Silentium (Молчание). Если в первой части, Ludus (Игра), Пярт напоминает о том, что на Земле так много прекрасного, то во второй — бесконечная тайна, мир, тишина, ничто. Что чувствовали вы?

— Как будто мамины руки укладывают меня маленького в уютную постель, — дрогнувшим голосом ответил он.

— А мне эта музыка напомнила о погружении в ментальное состояние медитации и о плавании в тёплом море.

— Да, но в ней много воздуха, он держит тебя на поверхности, не даёт утонуть, а наоборот, с каждым тактом поднимает тебя всё выше…

Он был по-особенному оживлён, глаза сияли: 

— Пярт умеет слушать тишину. В окружающем шуме мира его музыка — как камертон. Как я мог не знать о ней до сих пор! Спасибо, Алиса, это именно то, что мне было нужно — бережное приглашение в  небытие. 

Постепенно наши отношения становились всё теплее. Мы говорили о том, как оценивали музыку Пифагор, Платон, Дарвин, об эффекте Моцарта. Он оказался весьма начитанным и интересным собеседником. Я часто играла ему на флейте, иногда пела.  И однажды Макс разоткровенничался:

— В молодости я жил широко и безудержно. Самозабвенно любил красивых женщин, а после того как отношения себя изживали, обязательно дарил какое-нибудь затейливое серебряное украшение. Думаю, из них можно было бы организовать небольшую выставку. И не смотрите так строго. Помните знаменитую фразу из «Дон-Жуана де Марко»: «Секрет прост — я их всех действительно любил, каждую». 

— А как же с настоящей большой любовью? Неужели не встретили свою единственную? 

— Отчего же? Всё было. Кожа моя начала меняться как раз в разгар романа с самой милой из всех моих женщин. Я даже собственноручно смастерил  кольцо с прекрасным сапфиром в цвет её глаз и готовился сделать предложение. 

Но один раз, я тогда ещё выходил, мы были с ней в Оперном. В антракте я заметил, что вокруг нас как-то очень много людей. Особенно любопытные даже забегали спереди, чтобы детальнее рассмотреть мою кожу. Другие шли поодаль, но глаз с меня не спускали. Самые наглые фотографировали нас. Я быстро взглянул на любимую. Её напряжённость, опущенные глаза и румянец на щеках сказали мне о многом.

Тогда я сам предложил ей расстаться и увидел на её лице скрытое облегчение. В тот вечер мне хотелось покончить с собой, и только мысли о маме, она тогда ещё была жива, меня остановили.

Он отвернулся к стене, я тихонько вышла из палаты и уехала.

Май бушевал цветением черёмухи, яблонь, сирени. Пока дошла до корпуса пансионата, увидела три целующихся пары. В таком прекрасном мире положено жить и радоваться. И как же жутко, видя всё это, ждать смерти.

В тот раз я принесла небольшой букетик первых ландышей. Макс выглядел неважно и в конце посещения  спокойно сказал: 

— Решил отдать вам мой дневник, может быть, он поможет в работе с другими пациентами. И…  Я могу просить вас присутствовать при моих последних минутах?

— Конечно, Макс.

Дома я плакала, читая синюю тетрадь в коленкоровом переплёте. Особенно поразила меня последняя страница:

«Мы растрачиваем жизнь, будто у нас 1000000 лет. А у нас всего 1000 месяцев в лучшем случае.

Как зло Ты играешь c человеком, Господи! Как страшно всё переменилось в течение последних лет. От меня отвернулись прежние друзья и знакомые. Из всеобщего любимца, весельчака, души компании я превратился в парию, отверженного.  

Коварный аргентум, благородный металл, я так любил тебя, а ты ответил мне феноменально неблагородно. Из-за тебя моя кожа стала синей. И я ношу этот ненужный цвет и не в силах ни смыть его килограммами мыла, ни стереть километрами наждака. Был уверен, что нервы у меня крепкие, но оказалось, нет. Иной раз чей-то случайно брошенный жалостливый взгляд отворяет самую сердцевину моей души. Стоишь, хватаешь ртом воздух, погибаешь от обиды. После одного оскорбления я уничтожил свой гардероб заодно с любовно собранной коллекцией ярких шёлковых галстуков лучших итальянских модельеров. Носить эти броские вещи с таким цветом лица — глупость несусветная.

Часто кажется, что окружающие глазеют на меня с любопытством или брезгливостью, как на мерзкого диковинного зверя. Многие шарахаются, кое-кто просто из осторожности: а вдруг это передаётся, как вирус?  Как же люди не сознают, что, несмотря на болезнь,  у меня остались то же чувство юмора, то же щедрое сердце, та же открытость и готовность помочь?

Хочу раскаяться. Когда-то я тоже был тщеславен, смотрел на людские уродства с пренебрежением. А теперь сам урод. Вселенский закон бумеранга действует, да, Господи?

По-моему, у Достоевского есть сравнение людей с фортепианными клавишами, на которых играет по собственной прихоти сама судьба. “Ну нет, я не клавиша, а Личность!” — так воскликнул бы я лет десять назад. Ведь казалось, что всё преодолимо, всё досягаемо и обратимо! Когда-то давно, когда счёт ещё шёл не на недели, а на какие-то невероятные вечности, сомнений не возникало в своём всемогуществе, в способности добиться всего, чего хочешь. А теперь понимаю — да, я только клавиша, западающая на одной ноте: как бы умереть покрасивее, поблагообразнее?

Господи, ну чем я заслужил такие мучительные страдания?

С Тобой бывало такое: прицепится утром какой-нибудь досадный музыкальный мотив, от которого никак не отвязаться? Вот так ко мне пришла мысль об эвтаназии. Сначала я гнал её, ведь я примерный католик и знаю, что добровольный уход из жизни — страшный грех. Но я не хочу ждать момента, когда превращусь в страдающий кусок мяса. Хочу умереть  достойно. Думаю, Ты простишь. 

Но  почему же Ты длишь и длишь мои дни? Боли вскоре станут нестерпимыми. Господи, пусть моя свободная воля совпадёт со внешними обстоятельствами, о стечении которых я позабочусь заранее! Пожалуйста, дай мне уйти по-человечески».                 

В конце я нашла послание себе:                                                                

«Пока я всё ещё живу, дышу и могу связно мыслить, обращаюсь к Вам, Алиса. Мы во многом с Вами удивительным образом совпали. Помогите же мне обмануть смерть, показать ей фигу, не дать ей себя перемолоть, разжевать и выплюнуть. Вы знаете, как это сделать. Заранее благодарю. Живите долго и счастливо.

А моя душа будет летать под музыку Пярта в тех пространствах, где проясняется логика жизни и смерти, пока нам недоступная. Но уже скоро-скоро она мне откроется…»

Конечно же, я поняла, о чём просил меня Макс, не спала всю ночь, терзалась сомнениями. 

А утром мне позвонила медсестра. Я примчалась в пансионат на такси. Он всё-таки нашёл способ…

Макс лежал торжественный и умиротворённый в тёмно-синем костюме, странным образом гармонировавшем с серо-синим цветом кожи. В палате звучал Пярт, на губах моего удивительного друга  застыла улыбка.

Он ушёл тихо и спокойно, и мне хочется думать, что я хотя бы музыкой помогла ему облегчить переход из одного состояния в то, другое, которое ждёт всех нас и которого мы все боимся.

Прошло время. Я по-прежнему помогаю людям превозмогать болезни с помощью музыки. Теперь для меня Пярт близок метафизически, под него я вожу машину, он поддерживает и утешает.

От Макса мне остался подарок, который я ношу, не снимая — изящный серебряный браслет тонкой ручной работы. Могилы одинокого ювелира, любящего музыку, нет на земле: друзья, выполнив завещание, развеяли его прах над синим-синим Средиземным морем. 

…Это лёгкий переход

В неизвестность от забот

И от плачущих родных

На похоронах твоих.

Это синий негустой

Иней над моей плитой,

Это сизый зимний дым

Мглы над именем моим…

Лёгких полётов вне времени, Макс! Кажется, я не сказала, что он был красавцем. 

Рецензия Наталия Ким:

«Я считаю, что рассказ автору удался — вышло полноценное законченное произведение, с началом и финалом. Может быть, «Табула раса» для названия выглядело бы лучше, внутри текста автор объясняет, о каком произведении идет речь, и то, как о нем говорит герой, дает об этом глубокое представление. 

Композиционно всё получилось хорошо — внятная интересная экспозиция, побуждающее происшествие — героиня становится личным терапевтом Макса и подбирает по его просьбе «музыку для приглашения в небытие» (отличная фраза!), прогрессия усложнений — чтение дневника, кульминация — с четко оговоренной просьбой помочь уйти из жизни, развязка — Макс ушел из жизни сам. 

В кульминационном моменте героиня очень живая, очень эмпатичная, а сам дневник — тоже удачная вставка — рвёт душу у всех, кто так или иначе становился изгоем, парией для своей компании, неважно, чем и как он болел или какие жизненные обстоятельства его к этому привели. Включающаяся эмпатия по отношению к герою — считаю, одно из главных мерил достоинства текста, и я как читатель полностью удовлетворен. 

Все написано хорошим разнообразным языком, никаких вопросов «кто это», «где это» не возникает, ритм и темп выдержаны, почти никаких провалов по части причинно-следственных связей, речь рассказчика чёткая, ничто не «плывёт». 

У автор есть безусловный литературный талант, и я надеюсь, автор станете развивать его и дальше, придумает сборник рассказов.»

Рецензия Марии Кузнецовой:

Работа очень сильная и хорошо продуманная. Завязка, кульминация, развязка — всё есть, хотя с такой темой их даже могло и не быть, текст больше похож на нон-фикшн, чем на беллетристику.  Но я вовсе не считаю это недостатком. Умный, жесткий (и в то же время светлый), безукоризненно выстроенный текст. Ритм везде соблюден.

О герое. Мне кажется, его характер раскрылся. Я понимаю его отвращение к жизни и стремление к смерти, такой смерти, чтоб она была «хорошая», чтобы хоть под самый конец стало хорошо (а уж будет загробная жизнь или нет — автор не утверждает ни того ни другого, и это верное решение).

У меня есть одно небольшое замечание к рассказу. В начале Макс как бы допрашивает героиню и она ему долго рассказывает о себе. Мне кажется, что даже если так было на самом деле, в тексте смотрится нехорошо в виде прямой речи, я бы предложила переделать это в косвенную или вообще написать просто от первого лица — может, в начале, а может, и нет.»

— Просни-и-и-сь, ты сери-и-и-шь!

— Пап, мы не в армии.

— Я говорю, вставай. Сегодня к бабе поедем — она мне снилась.

— Господи, папа, там жара тридцать градусов, какая баба?

— Твоя. Вставай.

— Ну бабушка и разлеглась! — Все деды в радиусе лежат ровно и подсчитано, а бабушка явно просит внимания: крест на её могиле расположен зеркально по отношению к другим крестам. — Пап, ну зачем так-то? Нельзя было сделать как у всех?

— Старообрядцев нужно класть, чтобы крест в ногах, а не в голове. Так молиться удобнее. Чё ты лыбишься? Да, да. Бабушка смотрит на него и молится. За нас всех. За тебя, дура…

Тут папа расплакался.

— Я прогуляюсь. Пап… Пап, слышишь меня? Я прогуляюсь!

Папа не ответил, он рассказывал бабушке про то, что ему вшили торпеду и теперь он ни-ни, как она и хотела.

Я пошла через кладбище к реке, переступая через детей и стариков. 

На берегу сидела Люся. Она отделяла «свежие» искусственные цветы от «прошлогодних»:

— Тьфу ты. Вот так возьмешь не глядя, быстрее, чтоб не засекли, а потом смотришь — а они никуда не годятся. Уже не перепродашь. Что с ними делать…

— Сжигать?

— Да не, вони будет, это ж пластик. Я по окраинке пройду и повстромляю в могилки получше.

— «Получше» — это в какие?

— Вон там ребеночка похоронили лет десять назад, не могу смотреть на карточку — плачу. Хорошая могилка, нравится мне очень.

— Ну, Люсь. Этот ребенок уже бы школу закончил, вроде новые есть.

— Точно, закончил. Там закончил… 

Люся хотела указать на небо, но не успела поднять руку, как с кладбища завыли.

— Чё, снова снилась?

— Ага.

— Ну, женщина! Ну, кремень! Никак не отпустит мужика.

— Сына, Люся, сына.

— А женщинам всё равно, за кого держаться, главное, чтоб держаться.

— Я пойду, Люсь. Не сиди на жаре.

Папа рвал траву спокойно, даже весело:

— Что-то сирень не прижилась. Жалко. 

— Надо было вишню?

— Надо было вишню…

Возвращались домой пешком. Маршрутка пришла набитая, не влезли. До посёлка пятнадцать  километров, сносно, если купить воды.

— Папань, а как снилась? Ну, бабушка. Хорошо снилась?

— Да бог его знает, пришла ко мне в сарай, говорит: «Сжала руки под темной вуалью», а потом как давай девяностый псалом. И так чередует: строчка из «Живые в помощи», строчка из…

— Ахматовой.

— Во-во.

— Странный сон.

— Тю, блядь. А то я тебя зря на жару выпер? Сам знаю…

На следующее утро папа заявил, что будет растить бороду.

— Папа, у тебя же не растет.

— На этот раз вырастет.

Он объяснил это тем, что раз у него нет матери, в нем что-то должно измениться:

— Вот недавно я был и отцом, и сыном, а теперь я только отец. Это другой статус, понимаешь?

— Понимаю. Хорошо бы, если б ты еще не носил шорты.

— Молодит?

— Ну, как-то по-ребячески.

— Мда, ребячество стоит дорого. Дай пятьдесят рублей, а?

— Не дам, знаю я твои пятьдесят рублей.

Через неделю папу нашли спящим в овраге со сломанным ребром, незначительной щетиной и тяжелым похмельем. Он потерял телефон и кепку, которую я привезла ему из Москвы. На вопрос, где он был всё это время, папа ответил: «Я нормальный взрослый мужик, у меня просто ноет одна маленькая штучка, называется “серденько”».

Я предложила сходить на кладбище, потому что всякому позору нужна своя огласка. Папа опустил голову и как провинившийся школьник криво зашагал вперёд. (Ему было очень страшно появляться в таком виде перед бабушкой).

— Она же мне покоя не даст.

— Знаю, знаю, папа, а что делать?

— Я же несерьёзно, я так… побаловаться.

— Ну, это пусть бабушка решает.

Мы подошли к деревянному кресту. Он грозно смотрел по диагонали.

— Вот видишь, папа, что ты наделал? 

— Это же просто ветер. Ветер нагнул, сейчас всё исправим.

— Ну-ну… я пройдусь к реке.

— Зачем к реке? Тут посиди.

— Сам, папа, сам…

Он извинительно сел на корточки и поцеловал бабушку в самый крест. Потом закурил сигарету и произнес торжественно, почти помпезно:

— Я нормальный взрослый мужик, мама! 

А потом тихо добавил:

— Только борода не растёт. Зачем она не растёт?

Люся сидела вся в цветах там же, на берегу.

— Ты видела, что за ивой какого-то заслуженного похоронили? Представляешь, у него плюс пятьдесят сантиметров по периметру. 

— Да ты что?

— Да-да, оказывается, всем заслуженным полагается. Я херею. То есть он всей своей «жилплощадью» как бы намекает, что его прожитая жизнь дороже ценится, чем моя, да? У меня же нет пятидесяти сантиметров!

— Люсь, ты вроде живая еще, чего глупости говоришь?

— Какие глупости? Нормальные рассуждения. Был у меня план там отдохнуть, но теперь нет, хуюшки. Если и «после» такая несправедливость… Ну ее в жопу, эту смерть…

По реке проплыла лодка, в ней никто не сидел.

— А чё это заслуженного у нас в посёлке похоронили?

— Не знаю, — обиженно выдавила Люся, — вроде не нужен никому.

— Ясно.

— Че тебе ясно?.. Я вон все цветы у него спёрла, а мне столько куда? Надо вернуть, наверное… Хоть и заслуженный, но тоже человек. Я только розочки себе оставлю. Они продаются хорошо… Ты, кстати, возьми парочку, бабе положишь, пусть она папку простит.

— Спасибо, Люся. Пойду.

Папа рвал траву, которая еще не успела вырасти с прошлого раза. Крест уверенно тянулся вверх.

— Там заслуженного похоронили, представляешь? Теперь не только бабушка выделяется.

— Она меня не простила…

— Да ну.

— Я чувствую, что не простила. Не надо было про торпеду брехать…

Папа ласково провел рукой по маленькому пригорку.

— Пап, тут Люся розочки вручила. Подари их бабушке и пошли домой.

— Да, да. Правильно, пойдем… Мне побриться надо… Что-то сирень не прижилась. Надо было…

— Вишню.

— Во-во. Во-во. А ты не знаешь, у Ахматовой есть стихи про розы?

Пивная бутылка вдребезги разлетелась о только что закрывшуюся дверь. Басист Вован остался без «порцайки», а группа «Архипелаг гуляк» — без гитариста. Опять.

— Ну и пусть катится к херам! — вопил вокалист Миха по прозвищу Кнопарь. — Я сам за весло возьмусь, только лучше будет!

— Кнопа, не будет, проходили уже, — проговорил невозмутимый Вован. — Ни фига ты, брат, не Юлий Цезарь, чтоб всё одновременно делать.

— Тем более кто ж будет толпу качать, если ты к стойке приклеишься? — подсластил пилюлю ударник Макс, которого звали Бананом. — На Вована надежды никакой. Он тумбочка.

— Хуюмбочка.

— Лексическая редупликация для слабаков.

— Правда, Кноп, не кипишуй, — добродушно прогундосил Вован. — Пацана можно понять, у него второй родился, бабки надо, а мы в группу только вваливаем, взамен болты. Тут только на голом энтузазизьме можно. Давай нового искать. Идейного.

— Пипец вы буддисты! У нас сейшен в конце ноября! Я с «крабами» договорился, они нас слушать будут на предмет подписать на лейбл! И чё им ща скажу? Сорямба, нас гитараст прокинул?

— Сейчас октябрь. — Макс уже размонтировал установку и убирал тарелки в чехол, каждую в своём пакетике. — Успеем.
Кнопарь шумно втянул воздух, на секунду задержал, потом с выдохом изобразил в воздухе боксёрскую комбинацию и успокоился. Переключения состояний у него происходили мгновенно, было в этом даже что-то противоестественное.

— Ладно, чёрт с ним. Вованыч, кинь объяву в сети, Банан, накатай от руки и повесь у себя в ДК. Я по своим пошукаю. Авось найдётся золотая рыбка. Чао, мучачи.

Он молниеносно отключил и упаковал микрофон, нацепил безразмерный светлый плащ со значком Лермонтова и выскочил из студии. Потом приоткрыл дверь, засунул кудрявую башку.

— Слышь! А знаете, какая между вами разница?

— Какая?

— Полтакта!

И, радостно загоготав, исчез.

***

Стремительностью Мишка Самсонов напоминал инерционную машинку, что мчится на полной скорости, совершенно не беспокоясь о том, где и когда кончится завод. Когда он несся по улице, ему, несмотря на маленький рост и концлагерную худобу, все уступали дорогу. У его знакомых порой складывалось ощущение, что, повернув за угол, Мишка нырял в иное измерение, дабы через секунду вынырнуть на другом конце города. За ночь пятницы он посещал все места, где происходило что-то мало-мальски интересное, а с рассветом исчезал, как фантом. Видимо, действительно дружил с бездной, и она укрывала его в себе.  Парадокс: в их городе, безликом и невзрачном, как сотни других таких же провинциальных городов, все знали всё и про всех. Кроме него.

Такой стремительный бег по жизни почти никогда не сочетается с осознанным восприятием реальности или, упаси Боже, планированием. Миша Кноп выныривал из высоких сфер, только напарываясь на рифы действительности. Несчастная первая и единственная любовь — и первый текст песни. Отчисление из музколледжа за неуспеваемость — чуял гармонию нутром, а объяснить не мог. Нелепая судимость по статье 162 ч.2 — просто оказался не в том месте и не в то время. Несколько страшных дней в СИЗО — там ему дали погоняло «Кнопарь», и именно с тех пор он не расставался с «выкидухой». Условная «четвёра» общего режима,  бессильный бойкот отца, пыльного архивариуса на заводе. Наконец двухнедельный запой под стихи Бориса Рыжего и песни Башлачёва, картинно порезанные вены — и бесконечные полгода в психдиспансере. И тут эта адская карусель остановилась — щедро напичканный медикаментами Кноп вдруг понял, что этого ему и не хватало.

Из дурки он вышел сформировавшимся наркоманом. Чувствовал, что всё это время жизнь его для чего-то готовила, и это «что-то» — происходит прямо сейчас. Ещё — кристальное ясное вдохновение. А ещё, что обратный отсчёт пошёл.

***

— Ну, чё скажете?

Вопрос вместе с сигаретным дымом завис в воздухе. Парни только что отслушали очередного «Стиввая» местного разлива, оставили его, некурящего, в студии, а сами вышли на крыльцо подымить.

— Ну, в принципе… — начал было Вован.

— Даже не начинай. Чё-почём, кто под чем, а он настолько ни о чём, что даже говорить не о чем, сечёшь? — оттарабанил рэпом Кнопарь.

— Non vulvam, non Rubrum legionem, — на длинном серебристом выдохе изрёк Банан. Он любил иногда выпендриться.

— Дальше что делаем? Вряд ли успеем найти кого. До гига неделя. Может, ну его на хер?

— А может, ну тебя на хер?! — вдруг озлился на Вову Миха. — Мы играем! Понял? Даже втроём, если надо! Даже если там полтора землекопа придут, мы играем! Ясно?!

Могучему Вовану он был ровно по плечо. Но вместо Кнопы тот на секунду увидел демона, скривился и замолк. А фронтмен чеканил, разрубая рукой воздух:

— Всегда и всё будет не так! Идеального момента не существует! Поэтому я достаю из широких штанин — и кладу на весь этот головняк! Будет гитарист — ништяк, не будет — ну и три залупы ему на воротник!

И как всегда, прокипятившись, Кнопарь тут же отключился, словно происходящее его не касалось. Достал из недр плаща металлическую трубку, что-то в неё насыпал, подкурил, затянулся и застыл.

Помолчали. Мимо них сочно прохрумкала по первому снегу женщина неопределённых лет и неприглядной внешности. Смотрела, разумеется, неодобрительно.

— Вообще-то, есть один чувачок… — Макс по длинной дуге запустил окурок в бюст Ленина при входе. Тот хамство проигнорировал. — Но не уверен, что вам понравится. То есть наоборот. Я уверен, что вам НЕ понравится.

— Звучит заманчиво.

— Он уже не первый раз подкатывает. Мы тогда с Аркахой ещё играли, я его взбрил. А сейчас он, видать, объяву увидел — и опять насел, уже два раза приходил. А мутны-ы-ый — пипец! Я ему говорю, где тебя в ВК найти, обсудим с пацанами, а его нет вообще нигде. Ну я его пробил по знакомым… Короче, две вещи. Первое: тебя, Кноп, он знает лично.

— Погоди, а как зовут-то?

— Антон Бутвин.

— Эээ, не припомню… может, из школы?

— Он не говорил. А второе, пацы… он мент. Конкретно не знаю, но что служит где-то в органах — это стопудово.
Вован заржал, сотрясаясь могучим торсом. В бочкобразной груди как будто начался камнепад.

— Хах, а как он с нами играть собрался? «Серые псины» он коллегам посвятит?! Ох, сука, а можно он по форме на сцену выйдет? Га-га-га!

Камнепад, судя по звуку, превратился в сель, и Вован мощно отхаркнул что-то, напоминающее кусок меди.

— Ну вот и я так подумал, не буду вас дёргать попусту. 

— А зря! — внезапно включился Кноп. — Будет пушка! Он как играет-то, знаешь?

Вован с Бананом переглянулись.

— Ну, э… он включал на телефоне что-то, вроде норм. У него, я так понял, японский «Страт» классический. И педалборд, он говорил, овердрайв, дилэй, «Ваха», глушилка…

— Зачёт. Пусть приходит.

Банан с Вованом переглянулись вторично.

— Миха, ты уверен? Он же ваще не наш кент.

— Кто был ничем, тот станет всем! — назидательно пропел Кнопарь и легко перескочил через перила. — Найдёшь его — ты свистни, себя не заставлю я ждать!

Через секунду он был уже в конце аллеи, там обернулся:

— Сейчас или никогда, соплежуи!

Ошеломлённая ритм-секция так бы и пялилась ему вслед, но их прервал раздавшийся сзади гунявый голос:

— Парни, я, видимо, пойду?

Парни переглянулись в третий раз.

***

Они давно понимали друг друга без слов. В школе их называли «клоны», до того они были похожи. Макс и прозвище-то себе придумал для рифмы: «Вован-Банан». Оба были флегматики, но разной формации. Вован, всю жизнь занимавшийся плаванием и скалолазаньем, на чьих запястьях не застёгивались рукава ни одной рубашки, был библейски силён и, как все истинно сильные люди, по-собачьи добродушен. Мишкина фамилия гораздо больше подошла бы ему. Макс же давно поделил мир и явления на ритмическую сетку, где всё было закономерно. Какой-нибудь форс-мажор просто принуждал его перейти на более мелкие длительности — и снова всё упорядочивалось. Мир можно было посчитать. Поступки людей можно было посчитать. За исключением Кнопаря, конечно. Тот состоял из синкоп и форшлагов.

Так и жили, так и побеждали бурлящий поток бытия. Макс считал частотность приливов-отливов, а Вован был волнорезом. Их идентичность была заложена на столь глубинном уровне, что дружбы оказалось недостаточно, и в конце концов Вован женился на Аришке, Банановой сестре, а сам Банан стал крёстным их сыну Стёпке. (Тот, кстати, повзрослев, как-то раз зашёл в комнату, пока Вован рубил на басу «Моторхэд», и спросил: «Пап, а ты кем хочешь стать, когда вырастешь?») С течением времени жизнь вкатывалась в рутинную колею, но их это не пугало, ведь была музыка. Они не строили иллюзий насчёт успешности, не парились о жанровой цикличности, актуальности и востребованности. Они просто хотели играть — и играли. Макс так вовсе подчинил этому обстоятельства, после армейки устроившись в ДК монтом и там отжав у начальства подвальчик под студию. Ритм-секция, основа основ, становой хребет любого музыкального коллектива — они прошли все положенные этапы: через каверы на школьных дискотеках, через панк-безумие юности (коллективы «Шаланды полные фекалий», «Два идиота и автобус»  и «Феназепарам-пам-пам»), через стыдные попытки помодничать и залезть в коммерцию — к спокойной и размеренной практике, к процессу. У самурая, говорят, нет цели, есть только путь. Вот и у ребят был путь: «усильное напряжённое постоянство».

Всё встало на дыбы с приходом Кнопаря. Вован и Банан его полюбили. У любви ведь много форм и много сущностей, но нет, пожалуй, ни одной столь безусловной, столь бескомпромиссной, как любовь за талант. У Вована была жена, был сын, их он тоже искренне любил… но иначе. А Мишане они… поверили? Вдохновились? Сплотились, реализовались, идентифицировались? Перебирай глаголы — всё будет верно. Его мечты стали их целями, его критерии — их мерилом качества. Не сговариваясь, они отдали ему руль, а сами с упоением сели на вёсла. А он, наконец, бросил якорь на границе реальностей. Перестав сам быть бесплотным фантомом — он воплотил своих призраков в текстах, одушевил мелодиями. Все вместе по крупицам они создавали тот особенный микрокосм, что назывался «Архипелаг гуляк». Его аборигены Вован и Банан не ведали сомнений. До сегодняшнего дня.

Тот тип, что пришёл по приглашению Кнопа на репетицию, принёс с собой отчётливый смрад гнили. Весь чернявый, корявый, сильно сутулый, он состоял из противоречий, несоответствий и отмазок. Эдакий супергерой Человек-пи..ёж. Он вроде играл, но только по скучным клише, у него был аппарат, но весь как будто только что из магазина. Никто в тусовке о нём не слышал. Да и имя, блин, Антон, ну какой садист так сына назовёт? И тем не менее, Кнопарь за него уцепился. Парни всю неделю мирились, репетировали и выжидали. Накануне концерта Антон двести раз уточнил место, время и количество зрителей, но не удосужился даже начеркать себе сет-лист. Но Кнопарь, с каждым днём всё более и более стеклянный, не замечал ничего. Он устремлялся ввысь, он жил завтрашним днём, он буквально дрожал от предвкушения. 

***

— Братья, братишки, братюююни, всё на мази! «Крабы» пришли только ради нас, пусть готовят клешни! — Кнопарь хлопал огромными воспалёнными глазами, упоротый донельзя.

Представители панк-лейбла CSBR, в простонародье «крабы» или «клешни», действительно заняли столик рядом со звукарским пультом. Вован же с Бананом споро, но без суеты монтировали свой сет: Вован, отстроив бас, вертел монитор, так и эдак приставляя его к барабанной установке, а Банан эту самую установку оснащал своими драгоценными железяками. Антон не делал ничего. Он просто воткнул шнур от гитары в комбарь, даже не запариваясь поменять оставшиеся от предыдущей группы настройки. Вместо этого он внимательно осматривал помещение и не выпускал из рук телефон.

— Мы чекаться будем?

— Нах.й! Всё будет супер! Подите ко мне сюда по-быстроляну, чё скажу! — С Кнопы лил пот, он весь сокращался, как рассечённый надвое лопатой дождевой червь. Его кипельно-белая рубашка прилипла к телу, будто он только что вылез из воды.

— Знаете песню про «есть только миг»? Вот он, короче, сейчас и есть, пуффендуи вы мои! Рванём без остатка, ага?

Кноп вызывал тревогу. Вован с Бананом чувствовали себя без инструментов голыми. Антон смотрел поверх голов. 

— Сейчас или никогда, пидоры! — заорал в микрофон Кнопарь, когда все заняли свои места. Миллениалы в зале одобрительно загудели. — Начали!!

— Начали! — сказал в телефон Антон.

***

Пока Банан палочками отщёлкивал четыре счёта, раскрылись запасные и пожарные выходы. На сильную долю в голову ближайшего к дверям человека прилетел приклад автомата. Вместо мелодии зазвучали лающие звуки команд.

— Фэ-эС-Ка-эН! Все стоим спокойно на местах! Свет!

Вован ещё дёргал струны бас-гитары, но звук уже вырубили, и вышел только грустный «трррунь». Банан еще топал в «бочку», но его уже заглушили подошвы в унисон топающих ног в берцах. Кнопа просто завис. К нему неторопливо подошёл Антон, уже без гитары.

— Пройдём, Самсонов? 

***

Официально мероприятие называлось «профилактический рейд». По сути, оно было устроено для того, чтоб один человек свел счёты с другим. Чем мельче человек, тем более его обуревает гордыня, тем трепетней относится он к собственной персоне, тем ожесточённее мстит, если эта персона была задета. Не приведи Господь, если у такой личности есть ещё и реальная сила за спиной, как у Антона. Теперь он торжествовал.

Парней отвели в гримерку, поставили за дверью амбала с автоматом, и Антон лично устроил профессиональный шмон. У Вовы с Максом ничего не было, они не употребляли, да он это и так знал. А вот из необъятного плаща Мишани он с упоением достал коробок шмали, пакетик белого порошка и несколько колёс. Занудно, с перечислением статей, объявил, куда и на сколько поедет Кнопа с таким, как он сказал, «зелёным чемоданчиком», особенно учитывая его условку. Позлорадствовав всласть, уселся на стол, закурил, и путано, косноязычно, с излишними подробностями рассказал, как его, курсанта колледжа полиции,  в юности гопнули при девочке, как разочаровал его «самый гуманный суд», как он пестовал обиду, как он «сделал стойку», найдя одного из хулиганов, Михаила Самсонова. И как ради этого перевёлся в ФСКН, и как разыграл «многоходовочку». Закончив, с видом маститого режиссёра принял вальяжную позу на столе и ждал реакции.

— Почему сыграть не дал?

— Что?

— Спрашиваю, почему сыграть не дал, гад?

Антон моргнул — Кнопарь оказался у него за спиной, моргнул ещё раз — щёлкнуло лезвие «выкидухи». Кноп несколько раз неумело, впопыхах ткнул в шею, потом, примерившись, размахнулся и с мокрым хрустом вогнал лезвие в ухо до рукояти. Антон с неподвижным лицом перебрал ногами, потом мешком сполз со стола и расстелился на полу.

— Нам пиз.ец… — медленно сказал Вован.

— Да нет. Это ему пиз.ец… — подытожил Миша.

В открывшуюся дверь заглянула голова в чёрной балаклаве.

***

Кнопарю дали почти по верхней границе, восемнадцать лет, после суда он был этапирован в Белгородскую область, где и сгинул.

Вован и Банан больше никогда не играли панк-рок. На базе ДК они сделали студию и клепают «минуса» для всех желающих. Вован родил еще двух сыновей и построил дом за городом. Макс так и не женился и по-прежнему большую часть жизни проводит в студии, ночуя там же. После работы они выпивают три по пятьдесят, чтобы «освежиться», перед выходным  — семь по пятьдесят, дабы «разукраситься». «Архипелаг гуляк» они стараются не вспоминать.

Но если спуститься в подвал левого крыла Дома Культуры Железнодорожников, и найти самую дальнюю каморку, в которой теперь хранится списанная мебель, то на стене, среди выцветших плакатов, можно найти четверостишие. Скачущим почерком, красным маркером накарябано:

Я не признаю полумер. 

Я увидел мир — он жесток.

А ля гер, брат, ком а ля гер. 

Правда, если есть — между строк.

Рецензия писателя Марии Кузнецовой:

«Я бы оценила текст как блестящий. Все психологические характеристики даны образами, а это ужасно интересно:

«Переключения состояний у него происходили мгновенно, было в этом даже что-то противоестественное.», «Стремительностью Мишка Самсонов напоминал инерционную машинку, что мчится на полной скорости, совершенно не беспокоясь о том, где и когда кончится завод.», «У его знакомых порой складывалось ощущение, что, повернув за угол, Мишка нырял в иное измерение, дабы через секунду вынырнуть на другом конце города», «…дружил с бездной, и она укрывала его в себе.», «…он состоял из противоречий, несоответствий и отмазок.»

И целый абзац на полной смене ритма, и такой исчерпывающий: от «Такой стремительный бег по жизни…» до обратный отсчёт пошёл.»

И просто образы очень хороши — «сочно прохрумкала по первому снегу.»

Атрибуция реплик тоже на высоком уровне — «оттарабанил рэпом Кнопарь.», «— Non vulvam, non Rubrum legionem, — на длинном серебристом выдохе изрёк…»

 «Пап, а ты кем хочешь стать, когда вырастешь?» — это прелестно.

И интрига, и кульминация — все на своих местах. Безупречная архитектура. И жуткий, совершенно жуткий, сильный финал.В целом, я бы сказала, рассказ профессионально и круто написан.

Одно у меня «но» — тема близка далеко не каждому читателю. Поэтому герои могут не вызвать интереса и сочувствия.»

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Мне было чрезвычайно интересно читать работу, и признаться, мне в жизни попадался только один подобный текст, настолько изобилующий музыкально-панковским спецсленгом, но то сленг был от советских музыкантов 70-х годов, ВИА. С одной стороны, это изобилие украшает текст, с другой — делает его мучительным и почти нечитабельным для определенной категории людей, поэтому, мне кажется, имеет смысл дать в конце рассказа небольшой словарик для людей, которые впервые соприкасаются с этой тематикой. 

Моя основная претензия к тексту возвращает меня к самой первой работе автора, которая, при всех ее достоинствах, изобилует сложносочиненными громоздкими речевыми конструкциями. В этом панк-рассказе мне буквально приходилось «продираться» через них, мне не хватало дыхания, я останавливалась на половине предложения передохнуть. То есть, помимо этой тяжеловесности слога, есть еще и спецсленг, и таким образом «удельный вес» рассказа увеличивается вдвое, кабы не втрое. Надо постараться по возможности облегчить навороченные предложения. 

Что хорошо: я спокойно могу пересказать сюжет, герои не «слипаются», про каждого понятно что-то своё, что отличает его от других. Коллизия — убедительная, то, как действие в процессе прогрессии усложнений разворачивается к кульминации — происходит постепенно, ритмично, и в «высшей точке напряжения» у меня натурально «сперло дыхание», то есть, я успела полюбить героев и проникнуться к ним эмпатией, и потому их основной вопрос — почему не дал сыграть?! — бьется в мое сердце, как пепел Клааса. 

Мне нравится, как герои периодически что-то цитируют, у них есть безусловный «культурный код», вот, правда, если у меня нет вопросов «это кто» и «это где», то остался важный вопрос — «это когда». Возможно, знающий человек, прочитав названия, допустим, музыкальных инструментов, мог бы вычислить, в какой период становления панк-рока происходит действие, а я вот точно не смогла, и мне кажется, нужно хоть парой слов этот момент обозначить.» 

Есть пословица, довольна глупая: «Старость — не радость». А молодость — это что, сплошной праздник? Да куда там. По статистике, депрессии чаще встречаются у двадцатилетних, чем у восьмидесятилетних. А еще многие считают, что в старости ничего интересного не происходит, жизнь однообразна и бесцветна, и что думают в этом возрасте только о лекарствах и социальных выплатах. На самом деле, истории, которые случаются со стариками, просто менее заметны. Вот взять, например, моего нового знакомого Павла Ивановича. Мы были попутчиками в поезде, идущем в Самару. Разговорились, и выяснилось, что в нашем городе живем по соседству, через улицу.

В одно весеннее утро Павел Иванович проснулся в обычное время, когда солнце уже стояло высоко, но еще не светило так нахально, что даже посмотреть на небо больно из-за слепящих лучей. Особенно это тяжело для стариковских глаз — много ли надо в нашем возрасте, чтобы они начали слезиться? Павел Иванович вскипятил себе чаю, налил его в свою обычную кружку с футбольной символикой и сделал на завтрак свою обычную кашу. Вообще, этим утром всё шло как обычно — очередной день, не хуже и не лучше, чем всегда. Во время завтрака Павел Иванович открыл на телефоне свой любимый новостной сайт. Хоть и не сразу, но он отвык от бумажных газет и теперь узнавал все новости из интернета. Убедил себя в том, что так удобнее, хотя на самом деле это была просто отчаянная попытка почувствовать себя моложе. Но разве можно обмануть время? Смартфон или бумажная газета — а возраст дает о себе знать: является то беспричинной сонливостью посреди дня, то тянущей болью в суставах, то одышкой при ходьбе по ступенькам. Тихо, незаметно, но время неотвратимо подталкивает все дальше в сторону той последней двери — пока скрытой дымкой тумана — в которую упирается любой земной путь.

Павел Иванович еще не успел дочитать новости, когда ему позвонил Илья Кириллович, его старинный товарищ. Много лет назад они оказались соседями по палате в травматологическом отделении городской больницы: Павел Иванович попал туда с разрывом сухожилия, а у Ильи Кирилловича была сломана нога. Оба пробыли в больнице довольно долго и очень сблизились за дни лечения, которые поначалу казались бесконечными. У них обнаружилось похожее чувство юмора — они рассказывали друг другу байки из жизни, беззлобно подтрунивали друг над другом, и вдруг тягучие больничные дни стали пролетать незаметно. С тех пор так и дружили, ходили вместе гулять, а в плохую погоду пили чай на кухне у Павла Ивановича или смотрели фильмы. Несмотря на давнюю дружбу, они обращались друг к другу по имени и отчеству, так у них повелось с самого начала.

— Рад тебя слышать, Илья Кириллович. Как раз собирался тебе позвонить и пригласить на прогулку.

— Я бы с радостью, но не могу. Занят упаковкой коробок. Мы с Ниной надумали перебраться в Самарскую область, хотим быть поближе к детям и внукам. Все это очень быстро решилось, даже не успел тебя предупредить.

— Как же это… Вы туда насовсем?

— Получается, что так. Да ты не переживай! Как только мы там обоснуемся — приедешь в гости, пойдем в лес гулять, такая благодать! И созваниваться, конечно, будем часто. Я к тебе перед отъездом зайду обязательно, обсудим все подробно.

— Ну что ж… Раз вы так решили… Огорошил ты меня. Будь здоров, до связи.

Павел Иванович расхаживал по кухне взад-вперед. Ему очень хотелось с кем-то поговорить. Он начал листать контакты в телефоне, решая, кому можно позвонить, но никого подходящего не находил. Бормотал вслух: «Петров — зануда невыносимый, начнет опять ныть про свои проблемы. Колесников — дурак и сплетник, о чем с ним говорить. Шубин — напыщенный павлин, да и мы с ним лет пятнадцать не разговаривали, было бы странно с бухты-барахты позвонить. Седых — подсиживал меня на работе, ну его». Павел Иванович подумал, что в телефоне у него далеко не полный список контактов и решил полистать старую записную книжку. Но и там он отмел все встретившиеся фамилии. «Мне что же, и поговорить не с кем?» — недоумевал он. 

Включил радио. Передавали шлягер времен нашей молодости «А где мне взять такую песню». Павел Иванович так любил эту мелодию, что у него даже настроение улучшилось. А потом он выглянул из окна — и обомлел. Небо было таким ярким, разноцветным и праздничным, что напоминало картинку для детей. Павел Иванович мгновенно забыл и про отъезд Ильи Кирилловича, и про свои невеселые размышления. Вытащил из кармана старенький смартфон с поцарапанным стеклом и сделал несколько снимков. Посмотрев на получившиеся фотографии, он слегка поморщился и положил телефон обратно в карман. Пошел в комнату, порылся в ящиках стола, после чего вернулся на кухню с несколькими листами белой бумаги и карандашом. Сел у окна и неуверенными движениями начал делать карандашные наброски. Через пару минут он сердито скомкал лист и взял другой. Попробовав снова, он и следующий лист отправил в мусорку. «Надо красками», — подумал он. Схватив с тумбочки ключи, поспешно вышел из квартиры. На лестничной площадке чуть не налетел на соседку, которая, охая, вышла из лифта с большими сумками. «Простите, Зоя Викторовна», — скороговоркой сказал старик.

Спустя полчаса Павел Иванович вышел из троллейбуса и огляделся, пытаясь понять, в какую сторону ему дальше надо. Он увеличил масштаб карты в телефоне и, удовлетворенно кивнув, продолжил путь. Возле входа в магазин под названием «Всё для художника» Павел Иванович замедлил шаг, провел рукой по седым волосам, одернул пиджак и остановился. «Я ведь даже не знаю, что покупать», — подумал он. При мысли о том, что сейчас придется разговаривать с продавцом и задавать вопросы, которые немедленно выдадут в нем совершенного новичка в рисовании, ему стало тоскливо. Павлу Ивановичу вдруг очень захотелось развернуться и уйти, но он тряхнул головой, еще раз поправил волосы, сделал глубокий вздох и потянул на себя дверную ручку. Через двадцать минут он вышел из магазина с большим пакетом покупок. Продавец оказался доброжелательным и если и подумал что-то про странного покупателя, то виду не подал. 

Придя домой, Павел Иванович торопливо убрал все с кухонного стола и превратил его в рабочее место художника. Он обстоятельно разложил все купленное в магазине — плотные листы для рисования, графитные карандаши, ластик, акриловые краски двенадцати цветов, растворитель, керамическую палитру, несколько банок с водой, пять кистей разного размера. Теперь, когда у него были необходимые материалы, а сам он был готов танцевать от переполнявшего его воодушевления, ему почему-то казалось, что полдела уже сделано. Он начал смешивать краски для получения цвета неба, но переборщил с синим цветом, поэтому пришлось добавлять еще много белого. В итоге у него образовалось столько голубой краски, что хватило бы на пять картин. Это ничуть не смутило Павла Ивановича, но, когда солнце вместо круглого почему-то вышло у него вытянуто-овальным, как кабачок, он нахмурился. Все дома получились неровными и покосившимися. Вместо вечно спешащего города, который остановился, только чтобы вдохнуть вкусного прохладного воздуха после дождя, его картина больше походила на мрачное село из антиутопии. Пейзаж выходил смехотворным.

После первой неудачи Павел Иванович больше недели не брался за кисть. Потом он попробовал опять, но снова вышла полная нелепица, и он еще несколько дней не трогал картину. Когда у него не было настроения рисовать, Павел Иванович занимался другими делами. Рисовать через силу казалось ему почти кощунственным. Искусство, как он его понимал, подчинялось только зову Музы, и ничему больше.

Илья Кириллович так и не зашел попрощаться, не успел в суете. Но он позвонил накануне отъезда и пригласил Павла Ивановича в гости в Самарскую область в конце августа. Тот огорчился, что долго теперь не увидит друга, но пообещал приехать.

Однажды Павлу Ивановичу показалось, что Муза пришла. Он рисовал весь день. Пропустил обед, в животе журчало — хотелось есть и пить, но было жаль отвлекаться даже на минуту на то, чтобы налить себе стакан воды. Уже под вечер, окончательно выбившись из сил, Павел Иванович отложил кисть и прикрыл глаза, откинувшись на спинку стула. Стул жалобно заскрипел. Павел Иванович заметил, что у него сильно пересохло во рту. Подошел к графину, чтобы налить воды, и вдруг схватился за сердце. Грудь сдавило острой болью, он не мог сделать ни вздоха. Хватаясь за мебель и стены, дошел до прихожей, где оставил телефон, и непослушными пальцами набрал номер скорой. Собрав последние силы, Павел Иванович назвал свое имя и адрес и отпер входную дверь. После этого он понял, что падает, и последнее, что он запомнил — это тумбочка, за которую схватился, чтобы смягчить падение.

Очнулся Павел Иванович в больнице. Медсестра с широким добрым лицом стояла рядом и участливо смотрела на него.

— Ну, слава богу, пришли в себя. Напугали вы нас!

— А что со мной было? — спросил Павел Иванович и поразился тому, как тихо и слабо звучал его голос. Он говорил как из колодца.

— У вас был сердечный приступ, предынфарктное состояние. Если бы скорая приехала позже, вас могли бы и не спасти. Но сейчас уже опасений за вашу жизнь нет. Вы идете на поправку и можете принимать посетителей. 

С этими словами медсестра вышла в коридор, а вместо нее в палату зашла пожилая женщина в очках с пышными темными волосами до плеч.

— Здравствуй, Паша. 

— Тамара, милая. Я так рад, что ты пришла.

— Мне позвонили из больницы. Тронута, что ты вложил в паспорт номер моего телефона с комментарием «Для чрезвычайных ситуаций». Вот уж не знала, что ты меня в МЧС записал.

— Прости, мне стоило спросить у тебя разрешения. Просто ты самый надежный человек, кого я знаю.

Тамара усмехнулась.

— Я принесла тебе лекарства и еду. Мне сказали, что тебя уже скоро выпишут. Но если нужна еще какая-то помощь, звони.

— Спасибо, ты замечательная.

— Раньше ты считал, что у меня масса недостатков. Больше, чем ты можешь вынести в совместной жизни.

— Раньше я был глуп.

Она покачала головой, слегка пожала ему руку и вышла.

 «Жизнь прошла как-то нелепо, — с горечью размышлял Павел Иванович. — Ничего не нажил, ничего значительного не сделал, остался совсем один. Не хочу умереть, не завершив своего пейзажа». 

Вернувшись домой, Павел Иванович снова принялся за рисование. Теперь он подходил к этому занятию более терпеливо, не злился при каждой неудаче, да и таких грубых ошибок, как вначале, уже не совершал. Павел Иванович не работал по расписанию, а каждый день ждал вдохновения. Обычно оно приходило к середине утра, когда он уже успевал выпить несколько чашек чаю, сходить на прогулку и в магазин. Если вдохновения не было, то он пил еще чай, листал какую-нибудь книгу или рассматривал художественные альбомы. Если и это не срабатывало, то он ставил свою любимую пластинку Эдит Пиаф. Пластинка была виниловая. Хотя Павел Иванович с энтузиазмом осваивал новые технологии, он не отказался от проигрывателя и виниловых пластинок. Ему нравилось брать их в руки и наблюдать за иглой, скользящей по блестящей черной поверхности.

Через несколько дней Павел Иванович закончил очередную версию своего пейзажа. Отошел на несколько шагов, взглянул критически. Опять не то! Все деревья были так похожи друг на друга, что казались клонированными. «Овечки Долли», — пробурчал Павел Иванович. Дома вместо серых выглядели почти черными — он не учел, что при высыхании акриловые краски темнеют на пару тонов. Линия горизонта проходила по центру, что делало картину искусственной.

Павел Иванович вышел из дома и побрел по улице без определенного плана или маршрута. Он сам не заметил, как дошел до старой части города, где на пешеходной улице местные художники выставляли свои работы на продажу.

Он задержался у одной из картин. На ней был изображен пейзаж, на котором все было в пропорции и гармонии. Создавался эффект полного погружения: глядя на картину, зритель словно переносился в деревню. Вместо городской симфонии множества моторов и голосов вдруг слышалось неспешное щебетание птиц и шорох травы; пахло ягодами, листьями и навозом.

Художник, высокий худощавый мужчина лет сорока, смотрел приветливо, и Павел Иванович решился обратиться к нему.

— Сколько тут хожу, а никогда не встречал такой красоты. Привычнее видеть картины попроще.

— Да я обычно здесь и не выставляюсь, — со смущенной улыбкой ответил художник. — Сейчас просто деньги срочно понадобились. 

— Вам очень здорово удалось сделать этот пейзаж живым. Дело в том, что я сам недавно начал рисовать… ну, то есть, я когда-то рисовал в детстве, потом бросил на много лет, и вот только теперь снова взялся за кисть… Но получается все не то и не так. Аляповатая, неубедительная мазня. Вот я и пытаюсь понять, как вам это удается. Ваша картина — как фотография, только лучше! В чем же секрет?

— В двух словах и не объяснишь… Тут много всяких тонкостей, приемов.

— Но ведь главное — это вдохновение, не так ли?

— Пожалуй, что нет.

— То есть бывает, что вы работаете без него?

— Да, бывает, и часто. А когда учился — и вовсе не до вдохновения было. Там была пахота, освоение техники, жесткая критика мастеров, которые находили в каждой моей работе изъяны, как бы я ни старался. Я злился, но появлялся спортивный азарт, хотелось все-таки одолеть эту непокорную науку. Вот это мной и двигало. А вдохновение… Оно меня навещает, но оно капризно и непостоянно, как фам фаталь.

— А вот я всегда считал, что именно вдохновение — ключ ко всему. И что если я его не испытываю, то значит, дело, за которое я взялся, — не мое. И я его бросал и искал что-то другое. Чего я только ни перепробовал за свою жизнь. Работал поваром, маляром, помощником столяра, продавал стройматериалы. В институте начинал учиться на биолога, но после первого же семестра бросил. Какое-то время увлекался фотографией, даже заказы начали появляться, но тоже не пошло. И я полагал, что когда найду свое призвание, то я это пойму, почувствую. Что если полюбишь, то заставлять себя не надо. Вот и в сердечных делах я той же философии придерживался. И в дружбе тоже. Может, поэтому один остался?

Старик замолчал и часто замигал. В глубокую морщину закатилась слеза и осталась там. 

Художник подал ему салфетку. Павел Иванович смутился и хотел сразу уйти, но художник прикоснулся к его руке: 

— Подождите минуту.

Он зашел за свои картины и на некоторое время исчез из виду, но было слышно, как он чем-то шуршит. Павел Иванович молча ждал. Затем художник вернулся, держа в руках миниатюру. На ней было изображено небо, покрытое тучами, через которые начинали пробиваться нежно-розовые лучи солнца.

— Это вам, возьмите.

Павел Иванович посмотрел на художника, их глаза на миг встретились. Он взял миниатюру и бережно сложил ее в свою старомодную авоську.

— Благодарю, — сказал Павел Иванович и медленно пошел домой, ссутулившись.

Когда я гуляю по вечерам, то часто прохожу мимо дома Павла Ивановича и вижу свет в окне его кухни. Всякий раз думаю, не зайти ли в гости, но боюсь потревожить и прохожу мимо. Наверное, все-таки зайду на днях, узнаю, как дела.

Комментарий писателя Марии Кузнецовой:

Всё отлично получилось с рассказчиком. Финал особенно здорово вышел. И нигде по тексту автор ни словечком не выпадает из соответствующей тональности. Это очень ценно — уметь выдержать стиль. И мне нравится то, что автор делает с ритмом (может быть, даже и не задумываясь об этом) — он такой неспешный и плавный, но всякий раз взрывается, когда Павлу Ивановичу вдруг захотелось чего-нибудь. Характер старика раскрыт убедительно.

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«Рассказ получился. И старость видна, и герой живой, вызывающий сочувствие (не жалость, а именно сочувствие). В общем, хорошо. Повествователь найден удачно. Он наблюдает, не вмешиваясь в сюжет. Но возникает вопрос: кто он? Павел Иванович одинок, тоскует от одиночества, перебирает знакомых, с кем бы мог поговорить, а что же повествователь? Почему Павел Иванович не обращается к нему?

«Все деревья были так похожи друг на друга, что казались клонированными. Овечки Долли…» — а это очень хорошо. Особенно добавление про овечек. Первое предложение без добавления было бы искусственным, но «овечки Долли» его окрасили, так сказать, проиллюстрировали… В общем, рассказ, повторю, получился.»

Одна история, которая приключилась со мной и Кошкой, сильно потрясла нас. Я всегда хотела написать о ней, но у меня совершенно нет способностей к писательству. Я врач, и на душе у меня большая мозоль, не позволяющая чужой боли проникать внутрь. Пишу я по работе часто и много, а вот писать художественно не научена, да что там говорить, мои любовные письма к Лиле в начале наших отношений больше похожи на рецепты, чем на выражение чувств: «Сегодня весь день лил дождь. В троллейбусе у пьянчужки случился коллапс, пришлось повозиться. Испачкала рукава нового пуловера. Как ты себя чувствуешь? Пойдешь к бабушке на борщ? Я скучаю и жду нашей встречи. Два месяца пролетят быстро, не сомневайся. Когда увидимся — съем тебя всю».

Прошло два года с момента той истории, а я нет-нет да и снова вспомню. И вновь все перед глазами проплывает, как кадры кинофильма на медленной перемотке. Вот кадр Питера. Нева разлилась широко. Облака висят распотрошенной ватой над водой. Я держу в одной руке билеты на теплоход, а в другой — руку любимой женщины. 

Вот кадр Кошки. На ней желтый сарафан ниже колен, босоножки на плоском ходу с кожаными завязками. Ее роскошные волосы, вьющиеся и объемные, суетятся из-за ветра, играя в дразнилки. Она их пригладит, угомонит, а через секунду те снова дерзят. Это был наш первый совместный отпуск в Петербурге. Мы посещали дома любимых гениев, скрипели половицами, кланялись чернильницам, затихали от переизбытка чувств. Спустя время приходили в себя, начинали осторожно разговор, а город включал нас в реальность, и мы шли в первую попавшуюся рюмочную, чтобы подкрепиться и проложить новые маршруты. И вот одним из таких маршрутов была прогулка по Неве на теплоходе. 

Теплоход, как ни банально, был белым, просторным и разделен на два этажа: с внутренним помещением, где располагался бар с напитками и закусками, и с верхней открытой палубой, с которой открывались безграничные виды. Кошка лишь на мгновение засуетилась (коктейли или свежий бриз) и почти бессознательно предпочла верхнюю палубу тусклым иллюминаторам. Совсем молоденький матрос выдал нам теплые пледы цвета алых парусов. Мы расположились в первом ряду, приятный женский голос поприветствовал нас сквозь динамики. Экскурсия началась. Кошка достала из чехла фотоаппарат и целилась им то в шпили домов, то в арки мостов. Теплоход совершил дугу и поплыл в дельту реки, что ведет в сторону Крестовского острова. Тяжеловесное покачивание парохода, монотонный голос из динамиков и хлесткий ветер утомили нас, и мы, голова к голове, летали мыслями кое-как и кое-где, ни в одной точки этого летания не останавливаясь конкретно. Я приоткрыла глаза и увидела издалека, как на нас медленно надвигается каменный мост. По моим ощущениям он был гораздо ниже остальных, но вера в людей и технику успокаивали до тех пор, пока опасность не приблизилась впритык. Я резко схватила Лилю за плечи и потянула вниз, сползая со скамейки и таща ее за собой:

— Прижмись к полу. Не вставай! — вскрикнула я в давящей темноте. В момент моего вскрика позади нас послышались голоса других пассажиров, увидевших надвигающуюся бетонную стену. Среди всеобщего гула был слышен удар чего-то металлического. Через несколько секунд теплоход проплыл мост и снова стало светло и как-то радостно-зло на душе. 

— Боже мой, как же низко-то было! — воскликнула Кошка, поправляя сарафан и снова удобно усаживаясь на скамейке.

— Да уж, — промычала я, приходя в себя от ужаса. 

Сзади нас на палубе что-то происходило и мы одновременно оглянулись. В нескольких рядах за нами лежала перевернутая скамейка, с которой свисали ноги, само же тело было на полу. Мне пришлось встать и посмотреть, что случилось. Кадр лежащей без сознания женщины. Из левого виска текла кровь, и на полу образовывалась небольшая лужица вишневого цвета.

— Кровь нужно остановить. Может, поднять? — Над лежащей женщиной причитала худенькая старушка в платочке.

— Малыш, прошу, помоги ей. Сделай что-нибудь. — Лиля толкала меня ладонями в плечо, чтобы я поскорее стерла этот кадр.

— Не нужно поднимать. Пусть ноги останутся кверху. — У меня не было возможности осмотреть рану, кровь заливала ее и сочилась дальше в волосы. — Позовите кого-нибудь снизу, пусть принесут аптечку. Остановка у ближайшего причала. Вызывайте туда скорую.

— …Площадь острова составляет четыре целых две десятых квадратных километра. Прежние названия острова: Христофоровский остров и остров святой Натальи… — продолжали вещать динамики.

Я подняла голову и огляделась в поисках подмоги. Люди, словно не видевшие нас, смотрели по сторонам. Здоровенный мужчина в облегающей футболке и с одноразовым стаканом пива в руке лениво глянул в мою сторону, отхлебнул из мнущегося пластика и повернул голову к проплывающему мимо острову.

— Лиля, мне нужна твоя помощь. — Кошка стояла бледная, напуганная, и не знала, куда ей спрятаться.

— Но я…

— Отдай мне свою шаль. Иди вниз. Зови на помощь. Скажи, что срочно нужна скорая. 

Старушка в платочке достала бутылочку с водой и предложила промыть рану.

— Ничего не нужно промывать. — Я приложила к ране шаль. Женщина застонала.

— Вас тошнит? Когда в последний раз ели? С собой есть документы?

— Больно-о-о. Очень голова болит. Что случилось?

— Лежите спокойно. Не вставайте. Вы ушиблись.

Прибежали Кошка с тем самым молоденьким матросом. Он держал в руках аптечку. 

— Что там есть? Открывай ее!

Матросик, увидав кровь, побледнел, отвернулся, и его стошнило.

— Твою мать! Лиля, открой, пожалуйста, аптечку и показывай, что там есть!

— Зеленка, йод, таблетки аспирина, жгут, бинт, вата.

— Это все?

— Да.

— Давай бинт и вату. Сказали капитану, чтобы швартовался?

— Он не может. Нам еще минут сорок плыть, — ответил матрос, вытирая рот рукавом.

— Что?! Какие сорок минут! Нужна скорая! — Я бинтовала крепко и зло.

— А-а-а… Мне больно и меня тошнит, — стонала женщина.

— Так, ладно. Держите ее голову на боку, чтобы она не захлебнулась, если начнет рвать, — сказала я участливой старушке в платочке. — Лилечка, посмотри у нее в сумочке документы, сделай их фото. Перепиши номер телефона кого-нибудь из близких. А ты веди меня к своему капитану, — поднимаясь с колен, обратилась я к матросу.

В рубке было накурено: толстый капитан пыхтел сигаретой, не вынимая ее изо рта. Рядом сидела женщина средних лет, она все так же монотонно продолжала говорить в микрофон. С первых слов мы с капитаном объявили друг другу войну.

— Ты знаешь, сколько будет стоить эта внеплановая остановка? Мы же не автобус!

— Если она умрет, вы будете в ответе. Я буду свидетельствовать против вас и вашей фирмы о том, что вы возите туристов под мостами, которые в головы врезаются!

— Она встала! — попыталась заступиться экскурсовод, которая наконец-то перестала говорить во всеуслышание. 

— Нет, она сидела! Как и все мы! Только она не пригнулась.

Спор довольно быстро утих. Капитан связался по рации с базой и попросил экстренную остановку. Туда же вызвали скорую.

Кошка тем временем немного узнала из содержимого сумочки о нашей пострадавшей и успела позвонить ее брату. Когда ее забирали, она бредила и волновалась, что в больнице ее обворуют. А юный матросик тем временем бегал по верхней палубе и расспрашивал всех присутствующих о том, не стояла ли дама в момент пересечения моста.

Кадр последний. Мы сидим с Кошкой в кафе Дома книги, в наших бокалах прыгает зайчиками уходящее солнце. Красивый кадр, но мы не в состоянии им насладиться. Нас обеих одолевает ощущение, противоположное катарсису: эмоциональная пришибленность. Конечно, чуть позже мы обязательно об этом заговорим. Проговорим. Выговорим. По Невскому проспекту бегут люди, торопятся очень. Очень стараются жить.

 — Как ты думаешь, с ней все будет хорошо? — умоляюще смотрит мне в глаза Кошка.

 — Да, я думаю, ее подлечат и с ней все будет хорошо, — говорю я, опустив глаза на свои пальцы, из-под ногтей которых я не сумела отмыть кровь. 

Вагон метро, в котором сидел Бастиан, пулей устремлялся в сторону центра. Пару часов назад Арман, которого все называли Лала, выпрыгнул из такси на площади Фонтанас. Он знал, что неизбежно встретится со всей честной компанией в одном из баров на улице рю дю Марше о Шарбон. Однако один важный факт оставался ему неизвестным и наполнял его напряжением и томлением. Его взгляд скользил по красивым лицам, окружавшим его, он заказывал один бокал рислинга за другим. Но вопрос его оставался без ответа.

И вдруг как молния расколола толпу. Словно улыбку Чеширского кота, он сначала увидел его сверкающие белые зубы, потом ухватил взглядом его упругую чёрную фигуру, а потом осознал, что Бастиан всё-таки пришёл.

Всего несколько дней до этого Лала решился наконец устроить экспедицию на calle gay в первый раз после многодневной изоляции. Это был пятничный вечер. Улица была полна народу. После недавно истекших запретов оказаться посреди флиртующих людей кружило голову и горячило кровь. Он шёл по улице, привычно притворяясь, что смотрит в пол, чтобы не встретиться случайно с нежеланным взглядом. Боковым зрением он заметил Заза. Низенькая фигура, размахивавшая руками, словно индийская многорукая богиня, приковывала внимание сразу нескольких групп вокруг. Лала заказал джину и остановился у одного из столиков, ожидая, когда попадёт в его поле зрения.

Они расцеловались в щёки. Заза был счастлив в своей стихии. Лала тоже радовался снова обретённой свободе и жаловался на одиночество локдауна. Заза подмигнул ему, змеёй вплёлся ему под руку и потащил в круг бразильцев. Те расступились и встретили его слащавыми улыбками, привычно считывая материальный статус. Впрочем, как обычно, они говорили только на своём языке, поэтому общаться с ними можно было только на смеси из всем понятных международных слов.

Словно огромный элегантный корабль, группу разделила трансвеститка Лусия. Лицо её было покрыто толстым слоем косметики. Её недавно избили арабы, и она скрывала синяки. Она сымитировала с каждым поцелуй в обе щеки, не прикасаясь. Аромат духов следовал за ней, словно шлейф. Она посмотрела Лала прямо в глаза, со смехом заявила: «Этому нужен кто-то на ночь!» и толкнула его в сторону высокого бразильца, который сразу обнял его мускулистой рукой.

Все бары начали закрываться один за другим, как падающие фишки домино — по правилам за полчаса до полуночи, и полиция следила за этим строго. Лала побежал в ночной магазин, чтобы успеть закупиться до закрытия. Где-то тут — в соседнем доме — Рембо проткнул руку Верлену. А вот тут Бастиан целовал его в одну прекрасную ночь. Разношёрстная очередь, присущая полуночному часу. Он купил несколько бутылок и двинулся назад.

Площадь была полна людей, молодых и хотящих такими казаться, которые сидели маленькими группами на тёплых камнях мостовой. Вытянув ноги в одном из кружков, Лала вжимался в крепкое тело бразильца, который не стесняясь целовал его в шею, хотя они могли сказать друг другу только пару слов. Гонсало работал на стройке — управлял молотом, разбивающим стены. Пробки вылетали из бутылок одна за другой. Вот здесь, под аркой, они обнимались с Бастианом всего несколько месяцев назад, когда жизнь казалась безоблачно прекрасной, несмотря на дождь. Он налил себе ещё шампанского.

К ним подсел совершенно трезвый Джеймс. Разумеется, он продавал наркотики. Бразильцам захотелось кокаина, и Лала скинулся с ними — не хотел показаться скупым. Вскоре он уже вёл Гонсало к себе в студио.

Он проснулся рано утром от прикосновения к своей щеке. Только и успел увидеть его улыбку — ему вроде как нужно было бежать на работу. Он долго ещё спал непрочным сном, нарушаемым потоками солнечных лучей из окна. Когда он поднялся, в кошельке не хватало нескольких сотен. Ему показалось, что внутренности его сковало льдом — как он мог так довериться Гонсало? 

Взгляд его упал на плюшевого медведя. Глупый подарок Бастиана, который он бросил за диван, чтобы забыть о его существовании. Лала вспомнил тот день святого Валентина. Как они пировали в выбранном Бастианом ресторане и Лала бесконечно фотографировал Бастиана, сидевшего напротив.

Они познакомились здесь же, в одном из маленьких клубов, что прятались в подвалах и плохо освещённых подворотнях квартала. Лала был пьян и танцевал один. Сперва он заметил красные кроссовки, что двигались в том же ритме, что и он, и только потом осознал их связь с высоким чёрным парнем, что тоже танцевал в одиночку, иногда поглядывая на него. Вскоре словно невидимой силой их стянуло в клубок, и он уже чувствовал дыхание Бастиана на своей шее, когда его сильные руки крутили его в такт.

Он написал Заза, но тот ответил, что бразильца и его друзей давно и след простыл. Заза наслаждался аперитивом где-то на рю дю Миди и заявил, что у Лала нет выхода — дальнейший путь только один. 

От белого вина Лала быстро потерял ясность мыслей. За очередным бокалом Заза вдруг сообщил, что получил сообщение от Бастиана. Что тот в городе и вроде бы остановился в отеле поблизости. Лала не знал, что ответить, резким движением случайно задел бокал. Вино разлилось по столу и тёмным пятном окрасило его рубашку. Соприкасающийся с кожей жидкий холод, словно анестетик, нейтрализовал его дрожь. Он был зол на Заза, что тот передал ему эти лишние известия, и зол на себя за свою нелепую слабость. Телефон теперь казался ему непреодолимым соблазном.

Он вспоминал тот последний вечер, когда Бастиан позвонил ему. Лала не поверил своим ушам, услышав приглашение на ужин. Они условились встретиться у входа в ресторан. Приближаясь, Лала смотрел на плечистую фигуру Бастиана, который уже ждал его. Словно почувствовав его присутствие, Бастиан резко развернулся. Как будто алый взрыв произошёл в зрачках Лала: в руках у него был огромный букет роз.

После нескольких оранжевых бутылок Бастиан смотрел ему в глаза. Лала изо всех сил пытался вникнуть в смысл его слов, но не мог им поверить. Любит меня так сильно, что не может быть вместе? Разрывает со мной навсегда? Это казалось нелепой шуткой. Но Бастиан не шутил. И вскоре, сверкнув своей белоснежной улыбкой, он на прощание поцеловал Лала — не в губы, а на сей раз в щёку, и исчез в темноте такси, хлопнув за собой дверью.

Лала покачиваясь брёл по улице и пытался вспомнить предшествовавшие события. За несколько дней до этого они с Бастианом, как обычно, пили кофе в кафе Ор. Внезапно ему пришла в голову идея — почему бы не отправиться на сей раз в его дом? Его родителям принадлежал огромный дом в предместье Укль, и в этот день там как раз никого не было. Бастиан сначала посмотрел куда-то в сторону. «Милый мой, ты никогда не приглашал меня в дом твоих родителей,» — заметил он. «Ничего страшного!» — возбуждённо воскликнул Лала. «Поехали!»

Они прыгнули в такси и вскоре уже стояли на парадной лестнице. Лала взял Бастиана за руку и повёл его в большую гостиную. Через несколько мгновений рубашка Лала и футболка Бастиана уже лежали на полу в разных концах комнаты, а длинный угловой диван принимал их разгорячённые тела. Запустив руку в светлые волосы Лала, Бастиан рассказывал ему о своих напряжённых тренировках, о том, как требовательны хореографы и как у него болят сухожилия. Лала удивлялся праздности своей жизни.

Вдруг из прихожей раздался звук открываемой двери, послышался резкий голос матери Лала. Лала побледнел. В панике он выскользнул из объятий Бастиана, оттолкнул его, несмотря на то, что тот пытался его удержать, вскочил и бегом захлопнул дверь гостиной. «Одевайся немедленно!» — с мольбой обратился он к Бастиану, быстро натягивая разбросанную одежду. Тот развалился на диване, словно олимпийский бог, и наблюдал за ним с полуулыбкой, прищурив глаза. «Скорее! И ты должен спрятаться. Сейчас же!» Он дёрнул его за руку, не обращая внимания на его гневно расширившиеся зрачки. «Может быть, пришло время представить меня твоим родителям?» — тихим голосом спросил Бастиан. Лала даже не услышал этой фразы. Он тащил Бастиана к дверцам огромного двухпанельного шкафа. 

Когда его мать вошла в гостиную, Лала стоял, прижавшись к дверце. «Дорогой, какой приятный сюрприз! Не ожидала тебя здесь увидеть!» На её потерявшемся в косметике и искусственном загаре лице проглядывалась улыбка. Лала осторожно отделился от дверцы, на которую опирался спиной. Он чувствовал, что руки его дрожат. После нескольких минут обмена любезностями родители его проследовали наверх.

В такси назад Бастиан в основном молчал. Зато этим вечером они выпили огромное количество «Вдовы». Бастиан был необыкновенно громок и дружелюбен, затягивая всех и каждого в круг беседы. Лала сидел рядом с ним и старался забыть о неприятном дневном эпизоде.

На следующий день он уже был в состоянии со смехом рассказывать эту историю Заза и Фернандо, сидя за столиком в кафе Ломбар. Они потешались, не был ли диван запачкан молочными пятнами и не села ли в них случайно мадам, рассказывая сыну об отдыхе в Нормандии. Лала добродушно отмахивался. Мимо проплыла трансвеститка Лусия, в свете дня она выглядела как пожилая нескромная дама. Они позвали её к своему столику, но она лишь скользнула по ним взглядом и крикнула в притворной обиде: «Вас слишком много! Я не влезу!» Бастиан был занят весь день на репетициях и не отвечал на звонки.

После разрыва Лала был безутешен. Он поочерёдно звонил каждому из друзей и просил о встрече, что было непросто в условиях локдауна. Он купил пару бутылок шампанского и отправился на встречу с Заза в Камбрский лес, чтобы спрятаться от полиции. Заза немыслимо страдал от отсутствия человеческого контакта и согласился нарушить правила. Он считал, что Лала должен потребовать объяснений от Бастиана и попросить о новой встрече. Когда Лала объяснял, что Бастиан заблокировал его, Заза только отмахивался. «Найди способ!» Опрокидывая пластиковый бокал за бокалом, он набирал номера друзей и знакомых. 

Наконец Фернандо согласился приехать. Он объявился в спортивном трико, подчёркивавшем каждую плавную линию его юной фигуры. В лесу был турник, и Фернандо сразу стал выделывать на нём гимнастические фокусы, но вскоре Заза прекратил это безобразие, практически насильно вливая ему в рот шипящий напиток. На новость о выходке Бастиана Фернандо отреагировал презрительно. «Зачем он тебе нужен? Он же позитивный!» Увидев побелевшее от шока лицо Лала, он добавил: «Ты что, не знаешь? Все знают!» Но Заза тоже не знал и стал добиваться источника. Фернандо объяснил, что это ему известно через танцорскую тусовку. «Надеюсь, вы хотя бы предохранялись?» Раз в жизни Лала почувствовал благодарность за чопорность своих родителей. «Да, всегда. И кроме того, я принимаю преп». «Поосторожнее с такими, как он!»

Локдаун тянулся бесконечно долго. Квартира сделалась для Лала тюрьмой, в которой он был обречён на бег по мысленному кругу. Мысли его неизменно возвращались к Бастиану. Вспышка последнего букета роз насмешкой стояла перед глазами. Он вспоминал его невероятно сильное тело, пластику его страстных движений на сцене, его близко посаженные, чёрные, как магниты, глаза, и отказывался понять его предательство. Его терзали гнев и разочарование. Как он мог скрывать это от меня так долго? Как я могу доверять ему после этого? Он пересмотрел все романтические драмы на Нетфликсе. В каждом любовном герое ему виделся скрывающий страшный секрет предатель.

Новость о том, что Бастиан в городе, которую сообщил ему Заза за рислингом после ночи с бразильцем, вышибла Лала из колеи. «Зачем ты мне это сказал?» — с досадой повторял он. «Чтобы ты ему позвонил! Расскажи ему, как его ненавидишь», — объяснял Заза со смехом. Оказалось, что у него был новый номер Бастиана. Дрожащими пальцами Лала ввёл его в свой телефон.

Только ближе к вечеру Лала решился послать Бастиану сообщение. Он написал, что отчаянно хочет сказать ему что-то очень важное, и спрашивал, могут ли они увидеться. С вкрадчивой вежливостью Бастиан отвечал, что занят, но, возможно, присоединится к общей компании вечером. Лала чувствовал, словно внутри его заведена огромная пружина. Он прыгнул в душ, быстро съел что-то и уже заказывал такси.

Заза, яростно жестикулируя, что-то доказывал Рубену, время от времени поглядывая на Лала. Взгляд Лала скользил по лицам вокруг, он отвечал что-то невпопад на плоские шутки Куна. Незаметно и плавно, словно ниндзя, откуда-то появился Фернандо и занял место рядом с Лала. Трансвеститка Лусия выплыла из подворотни, вторглась между Заза и Рубеном и, взглянув на Лала, заявила: «Расслабься, а то лопнешь!» Лала раздражённо отвернулся, Заза предложил ей выпить, но её путь лежал дальше.

Повернув голову, Лала мгновенно взглядом выцепил Бастиана из толпы. Прохожие вокруг словно растворились, и только его приближающаяся высокая фигура казалась резкой и ясной. Бастиан скользнул взглядом по компании и стал здороваться с каждым, обмениваясь поцелуем в обе щёки сначала с Заза, потом с Рубеном и так далее. Наконец пришёл черёд Лала. Соприкосновения их щёк казались ему лёгкими электрическими разрядами. «Рад тебя видеть,» — мягко сказал Бастиан, глядя ему в глаза. Кто-то уже наливал ему стакан белого. Лала надеялся, что не последний.

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Замечательный рассказ получился: яркий, чувственный, интригующий, напряженно эмоциональный. И при том, что он назван таким простым словом, секретность, подпольность раскрывается в нем многоуровнево, и это очень неожиданно. 

Когда мы вступаем в рассказ, кажется, что нам показывают сообщество абсолютно беспечных, вольных, раскованных людей, где практически нет границ — между разными языками, частями суток, между любовью и преступлением, мужчинами и женщинами, верностью в паре и всеобщей страстной накаленностью. Постепенно, однако, проступают очертания, границы этого мира — и они оказываются очень жестки. Это и риски, от денежных до жизненных, и отношения с родителями, и социальный раскол, и сам локдаун, дополнительно подчеркивающий подпольность, стесненность героев рассказа границами. Это тонко сделано, и в этом очень важная динамика рассказа — и художественная, и смысловая. 

Рассказ мне особенно нравится своей парадоксальностью, выходом на переворот значений. Свобода оказывается стесненностью, ну а искомый герой-соблазнитель, герой-предатель сам, как мы можем видеть, был обманут, предан в своих ожиданиях, в своих чувствах. Лала ощущает себя обиженным, ведет себя как зависимый — но в итоге понимаешь, что Бастиан куда более уязвим, несмотря на свое внешнее великолепие и силу. И драма тут в том для меня, что Лала никогда этого не поймет, для него закрыта уязвимость того, кого он вроде как любит. И, может быть, тут возникает еще одна граница, стесняющая героев: между страстью и любовью. 

Очень хороши детали. Клубный мир кафешек, внезапные сближения, ленивый ритм дня Лала, который рядом с Бастианом удивляется своей беззаботности. Очень хороша Лусия, особенно в подсветке дня, когда она и весь этот мир словно блекнут, открывая то, что спрятано за темнотой, показной страстью, косметикой. Подарок Бастиана, розы на расставание, шуточки про следы на диване, где мать рассказывает о богатом своем отдыхе — все работает на атмосферу рассказа, изобильную, праздничную, но пронизанную внутренней драмой. 

Еще раз отмечу, как эффектно каждый раз появляется Бастиан — на динамике, сначала проступая одной деталью облика, а затем ослепительно представая во весь рост, во всю силу и притягательность. Герой действительно очень хорошо получился. И особенно хорошо, что мы все время видим его этот внешний блеск. И только слегка успеваем заглянуть в его личный, скрытый мир. Блестящий Бастиан — своего рода роль. И его отношения с Лала развалились, пожалуй, потому, что Лала не позволил ему выйти из этой роли. Бастиан так и остался для него частью сообщества, он не выбрал его себе как именно личность, как партнера. »

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ не произвел на меня большого впечатления, и не потому, что он об однополой любви (это тема важная и сложная), а потому, что написан словно бы роботом. Каждое предложение отдельное — оно дает информацию, затем следует другое, тоже дает информацию. Нет словесного, интонационного кружева, необходимого для прозы. Ну и половину рассказа я путался в Заза, Лала, во времени действия — где настоящее время, где воспоминания.

Начало огорошивает названиями, которые мне ничего не говорят: площадь Фонтанас, рю дю Марше о Шарбон. Потом я понимаю, благодаря отсылке к Рембо и Верлену, что это, видимо, Бельгия. С топонимами вообще нужно быть аккуратней — давать не просто название, если это не известные каждому места, а и какие-то приметы, детали. 

Замечаний собственно по тексту у меня не возникло. Написано грамотно, но это грамотность опять же робота. Не хватает автору живой интонации. 

В чем секрет, ставший названием рассказа, я не понял. Смутно догадываюсь, что «секрет» это болезнь Бастиана, из-за которой он разорвал отношения с Лала, хотя, может быть, секрет и в другом.»

Мотя ходила на похороны. Мы ее не любили. 

В то лето я сломал ногу и все каникулы должен был провести дома. Не сказать, что эта перспектива сильно меня беспокоила. Отцу поручили проект реконструкции завода, и наша поездка в Крым все равно бы накрылась. Своей дачи у нас не было, о съемной всегда беспокоилась мама. Теперь беспокоиться стало некому, отец пропадал на заводе, а я бесцельно слонялся по городу и взрослел.

Взрослеть было обидно, но интересно. У меня быстро появилась куча обязанностей. Я научился гладить, стирать, готовить простые и сытные блюда, вроде макарон по-флотски и гречневой каши. Пожалуй, мне нравилось, что я стал таким занятым. И даже чертова нога, как ни странно, пришлась вполне кстати — папе неловко было бы отменить Крым, а я видел, как важен ему завод и дело, и как ему не хотелось прерывать работу. В общем, мое положение трудно было испортить такой ерундой, как сломанная нога. 

Я засел дома, играл в Денди, смотрел телевизор. Каналов было шесть, но этого вполне хватало. Все равно игры, Штирлиц и концерты из бывших республик быстро наскучили, да и мама не любила, чтобы телевизор горел весь день. 

Те июньские дни давались мне тяжело. Они будто нарочно не хотели заканчиваться. Тем не менее наш новый уклад становился понятным и даже привычным. Но потом папа сказал про сороковой день. Мне казалось, пережить это во второй раз я уже не смогу. Эти чужие люди, посторонние слезы и бабки. Откуда их столько, почему они не кончаются? Разве в нашем доме есть столько квартир? Мама не знала всех этих людей, отчего они тянут к ней свои старые руки? 

— Пап, а может, вдвоем посидим? На кладбище съездим, и все. 

— Съездим, конечно, и посидим. Но это потом. Надо, чтобы людей было много, хотя бы человек сорок.

— Но почему, они же чужие! 

— Так полагается, сын — чем больше людей придет, тем лучше, мама в такое верила. Может, тебя пока к тете Саше отправить?

Оставить отца я не мог, да и к тете Саше мне не хотелось. 

Ужасный день дразнил чудесной погодой. Ночью была гроза, а наутро светило солнце, птицы пели как ненормальные и очень хотелось гулять. Гулять было нельзя, но можно было всех ненавидеть, чем я и занимался с большой охотой.  

Пришли мамины подруги с мужьями, это было еще терпимо. Мужья стучали мне по плечу: «Братуха, держись!», жены гладили по руке, а кто понаглее — по волосам.  Мамины сослуживцы стояли где-то в сторонке. Тетя Саша, конечно, тоже пришла. Какое-то время мне удавалось проскакивать с костылем незаметно. Потом заявились соседи, и с ними Мотя. 

Мотя всегда ходила на похороны. Кажется, она знала всех в нашей округе. Стоило кому-то умереть, баба Мотя уже знала об этом и сообщала соседям. Маме она тоже такое рассказывала. Иногда за ужином мама напоминала сама себе, что надо зайти и поставить свечку за чей-нибудь упокой. Мне это было неинтересно. Мама была чудачкой, но очень доброй. Вдруг в девяностые, когда все неожиданно стало возможным, она начала забегать в храм по дороге на работу и очень радовалась этому. Потом, когда она умерла, я видел, что Мотя обходит двор и с нашими новостями. 

Она стала ходить ко мне, особенно после больницы. Приносила мне то пирожки, то дешевую карамель с вареньем. На прощанье всегда крестила и причитала. Отделаться от нее было трудно, приходилось ждать, когда сама догадается, что пора уходить. 

Я отсчитывал часы и не понимал, сколько еще можно есть и пить. Лучше бы это все отнести в мамин храм и отдать тем, кому действительно нужно. 

Вообще-то, все говорили о маме много хорошего, только было противно, когда обо мне говорили, что я теперь сирота. Часы всё стучали. Я был уверен, что скоро конец, когда баба Мотя вдруг встала и, раскачиваясь, начала завывать. Она, наверное, пела или молилась. Разобрать ее нудное пение было трудно. Соседские старухи сперва напугались, а потом зашикали на нее. Мотя, осмелевшая после выпитого, звучала все громче и увереннее. 

Я ждал, что папа ее остановит, но он только снял очки и подпер рукой тяжелую голову. 

Она выла и выла, иногда ее голос дрожал и срывался на писк. Все молчали. 

Когда она вновь затянула знакомый уже мотив, я разобрал слова: «о сирых, убогих и вдовых».

Внезапно послышались звон и треск. 

— Сама ты сирая и убогая! Дура вдовая. Таскаешься по поминкам, как по гостям. 

Мой кулак, секунду назад ударивший по тонкой белой тарелке, был в крови. Оказывается, это кричал я.

Дальше я немножко не помню, но все очень быстро свинтили, а папа почти меня не ругал. 

Сначала я еще долго злился — на Мотю, на папу, на маму. Как это все получилось, почему ее нет? Почему папа позволил всё это? Похороны, соседи, все эти поминки без конца. А потом все-таки стало стыдно. Я должен был извиниться перед соседкой, но я даже не знал, где именно живет Мотя — где-то наверху, далеко над нами. Значит, сначала предстояло узнать у других соседей номер квартиры. Что ж, кара была заслуженной. 

Мотя опередила меня. Когда я мялся в прихожей и репетировал, что сказать, она заявилась сама. 

— Здравствуй, мальчик, здравствуй. Не сердись, пожалуйста, потерпи малость. Скоро я уйду, совсем уже почти ушла. Ты рассердился тогда, знаю. Прости уж. 

— Баб Моть, здрасьте.

— Конечно, надо мне понимать. Пришла тут чужая старуха и воет. Ты уж прости меня, если сможешь. 

— Да нет, это вы меня извините. 

— Ивушкой ее звали, Ивушкой. Я ее так назвала. Грешно, верно, имя-то не по святцам. Да нешто мне было знать в шесть годочков? Маши вокруг, да Лены, да я — Матрена. Все скучно. А у меня — Ивушка.

— Кого, баб Моть? Какая Ивушка, я не понимаю. Я извиниться хотел!

— Не понимаешь. Да и я ведь толком не понимаю. То ли было это, то ли приснилось все. Только уж больно страшный сон. Неужели могла я такое придумать?

— Что случилось-то, баб Моть? — спросил я и больше не перебивал. 

Живучие мы, люди, а дети — особенно. Вся деревня тогда полегла голодом, пятый год новой власти. Кто выжил — те ушли к городу. Все иконы забрали, кресты, золото — все, что продать можно было. Одни мы остались. 

Мама уже тяжелая была, в положении. Со дня на день должна была разродиться. Дышала так трудно, медленно. Неделю мы прожили, может, две. Мама, пока могла, еще всё корешки собирала и листья. На колодец мы с ней ходили — я с кувшином, она с ведром. Много воды натаскали, всю тару заняли. 

А потом уж она слегла. День лежала, второй, на третий Ивушка родилась, а мамы не стало. 

Страшно, конечно, боязно. Но ночи были короткие, светлые. Да и не одна я была, Ивушка рядом. Уж не знаю, отчего это имя странное мне пришло в голову. Но так я ее и звала. Маму мы схоронили, как смогли, прямо на огороде. 

Молитвы я уже знала немного. Был у меня старый крест, икона и золотой образок на веревочке, мама сберегла. До крови сжимала его, пока тужилась, я его еле выскребла из окоченевшей руки. А иначе было нельзя, как иначе-то?

Вот и хоронили ее. Сил мало, слабость, грабли погнулись. Но ничего, чуть-чуть, маленечко, час за часом. Ивушка рядом в корзине лежала. 

Мед у нас оставался в баночке, полвершка всего. Я его водичкой залью, размешаю, прямо так, пальцем, лизну — сладко! Остальное все Ивушке. А себе корешки заварю да травку. Поскребу чуть граблями, лопатой помашу, и отдыхать. Девочка наша, спасибо ей, тихая была, не кричала. Поспим немного, и снова копаем. Так и схоронили, отпели мамочку. Слова я забыла, но мотив помнила, вот и пела, как могла, как люди до меня делали. И знаешь, душе верно полегче стало. 

И ясно мне было, что надо нам собираться, идти за людьми, может, еще где в округе женщины разродились. Коров-то, понятно, давно уже нет, так, может, кормящая баба найдется. 

Собрала я все, что сумела — тряпок немного, бутыль с водой, меда остатки, иконку и образок. Крест не взяла, правда, уж больно мне тяжело было — старый он, здоровенный. Так и пошли мы с ней. 

Идем, песни поем. Я пою — Ивушка хнычет, подпевает, то есть. Она ведь громко не плакала, так. Чтобы плакать, миленький, тоже силы нужны, а их-то и не было. И пуп у ней все кровил. Я ведь все обычным ножом сделала. Кипятком его окатила, пуп рубанула, узелком завязала. А что еще можно было? 

Мы шли медленно, трудно. Вроде бы и весу в ней малость самая, а все же и я дитя еще. На исходе второго дня умерла Ивушка, сестренка моя. Не донесла я ее до людей. И вот тут-то мне худо стало. Худо было и когда мать хоронила, а все-таки не одна была, родная душа рядом. Теперь уж никого со мной не осталось. 

Силы кончились вместе с Ивушкой. Схоронила ее прямо в корзине, на краю леса, едва землицей присыпала. А как отпела, так и упала сама. Меня потом артельные мужики нашли. Мама велела их сторониться, могли и на грех пойти — голод ведь, но меня бог сберег. Добрые люди попались — кто лудильщик, а кто по сапожному делу, накормили меня, обули, до города довели. 

Сколько лет миновало, а все никак не могу я понять — было ли это все или привиделось в забытьи? Может, от голода и страданий мне сон этот пришел, а Ивушки вовсе и не было. Да кто ж теперь это скажет. 

Все ты верно сказал, что я к людям хожу, будто в гости. Так и есть, милый, правильно. И ходила, и буду ходить, пока ноженьки могут. Не от бедности только всё это, не от жадности. А чтобы душа никогда совсем одна не осталась. Провожатые, знаешь, всё же нужны.

Ты, спасибо, выслушал старую. Извини меня еще раз, и прощай. А впрочем, вот я тут принесла, не побрезгуй. Образок этот твоей мамочке нравился. Если хочешь — возьми, порадуешь меня. А захочешь — снеси в любой храм, там оставь, не выбрасывай в мусор только. 

Мотя что-то сунула мне в ладони и быстро скрылась в лифте. Старый золотой медальон с изображением не то святого, не то господа. Белый, слишком новый шнурок выделялся на нем. 

Я долго стоял в коридоре, костыль колол под мышкой, но больно было где-то еще. 

Два или три раза я заходил в родительскую спальню с тех пор, как мамы не стало. Я плюхнулся на кровать с ее стороны. Казалось, подушка до сих пор пахнет ее духами, хотя это, конечно, было неправдой. Я разорвал дурацкий шнурок, освободил от него не то святого, не то господа и положил медальон в мамину шкатулку на тумбочке. Я хотел дождаться папу и боялся забыть что-нибудь важное. Повторяя про себя Мотин рассказ, я уснул.

Было поздно и темно, когда папа вернулся и разбудил меня. 

Ивушка, девочка, образок, артель — сбиваясь и перескакивая, я пересказал папе всё. Он слушал внимательно, но как будто не верил. Я протянул ему шкатулку. На коралловых бусах и сережках из янтаря лежал потертый золотой портрет. Он так и лежит там по сию пору.

Папа обнял меня:

— Надо купить ей подарок, как думаешь?

— Да, наверное. Пап, а поехали всё же в Крым, пожалуйста?

Сам не знаю, почему я спросил об этом. Мне вдруг так захотелось поехать туда как раньше, всем вместе. 

Папу с трудом отпустили, и «как раньше», конечно же, не было, и все-таки эта поездка стала одной из лучших в жизни. Горы и море были мне недоступны, я лежал на пляже, изнывал от жары и берёг свою глупую ногу. Мы ели фрукты, много смеялись, мало гуляли и даже играли в карты с соседями. Чувство потери никуда не ушло — мамы все равно не было рядом, но что-то в нас изменилось тогда, что-то плохое исчезло. 

Прошло много лет, Мотя давно умерла, я хожу иногда к ней на могилу. Старый образок ее матери хранится у нас, как и немногие мамины ценности.

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Мне очень понравился рассказ стилистически. Видно, что стиль автора сформировался, созрел, он очень свободно владеет словом, слово у автора гибкое, точное, лаконичное, оно появляется именно там, где его ждут, и действует так, как это задумано строем рассказа. Отдельные фразы читать — прямо удовольствие. Начиная с первой и далее. Это стиль, где постоянно происходит смысловой поворот, потому что каждое следующее предложение или словосочетание бросает новый свет на предыдущие, и читатель не может расслабиться, он все время в напряженном улавливании этого мерцания, движения смысла. Например, впечатляет, как автор, не говоря об этом прямо, сообщил о смерти матери рассказчика и о том, что после этого ее близких охватило уныние. И все это в одном, втором, абзаце. Замечательно написано. 

Однако в целом история мне показалась мало убедительной. Стилистически все почти безупречно. А вот сам строй образов, героев, как автор построил и разрешили конфликт — в этом есть какая-то надуманность и потому неловкость. Рассказ производит впечатление искусственности. Я не верю в эту историю. 

О конфликте вокруг поминок. «Мне казалось, пережить это во второй раз я уже не смогу. Эти чужие люди, посторонние слезы и бабки. Откуда их столько, почему они не кончаются? Разве в нашем доме есть столько квартир? Мама не знала всех этих людей, отчего они тянут к ней свои старые руки?» И тут, и ниже, в диалоге, мне как читателю, человеку со стороны, правда непонятно, почему надо пригласить «хотя бы человек сорок», почему папа собирает соседок? Схематичным кажется и возмущение рассказчика-сына. Почему он акцентирует свое неприятие именно на бабках? Папа зовет только бабок? Маму провожали бабки? Почему, как так получилось? Если мама не знала этих людей, то почему отец их зовет? Вместо разговора об этом нам предлагается поверить, что мужик-вдовец озабочен тем, чтобы собрать именно сорок человек (в честь сорока дней?), пригласить бабок, потому что «мама в такое верила». Во что же верила мама? И как они могут судить? Мама сама кого-то поминала подобным образом? В общем, уже сама проблема толпы бабок на поминках, вызывающая негодование рассказчика, кажется надуманной. Просто непонятно, откуда у проблемы растут ноги — непонятно именно в этом рассказе. Такое ощущение, что нам предлагают абстрактное представление о поминках: много народу, бабки. 

Хочется понять, где вообще это происходит, раз до сих пор живы такие обычаи, но рассказ не показывает места действия. Не показано и то, как всех гостей вместил дом героев, что это за квартира, за дом, куда можно позвать толпу незнакомых людей. И как они организовали стол, как рассадили гостей? В общем, в саму сцену не очень верится, а ведь эта сцена — пружина конфликта. И получается, к конфликту мы приходим через некую условность: раз поминки, значит, толпа незнакомцев и бабки, и конечно, молодой рассказчик их заранее презирает. Хотя каждый из этих пунктов нужно художественно оправдывать, потому что все это совершенно не обязательно именно так могло происходить, и задача автора — показать, почему это могло происходить только так. Тогда пружина действия не вызовет сомнения. 

Абзац про церковь. В нем немного сбита логика: говорится о том, что Мотя разносит новости, потом резко переключаемся на то, что мама любила ставить свечки, потом опять про новости и Мотю. Как связаны эти моменты? И почему мальчик называет маму чудачкой? Как это возможно, что у него сформировалось вот такое снисходительное, определенное, жесткое мнение о родной матери? И на чем оно основано? Рассказ этого не показывает. 

Герой раздражен — но это раздражение в рассказе хочется предложить раскрыть глубже, не на вот таких схематичных реакциях: мол, ему не нравятся незнакомые бабки и причитания. «Я отсчитывал часы и не понимал, сколько еще можно есть и пить. Лучше бы это все отнести в мамин храм и отдать тем, кому действительно нужно». Откуда у героя такие мысли? Что он знает о мамином храме? Ведь он презирает ее чудачества, а значит, вряд ли вникал. 

«Вообще-то, все говорили о маме много хорошего, только было противно, когда обо мне говорили, что я теперь сирота». Почему сирота, если у него есть отец? И как отец мог не прореагировать на такие фразы? Ведь они явно нагнетают уныние, он не мог бы и сам не разозлиться на такое. 

Далее следует взрыв — сцена прямого столкновения, и она вполне убедительна, а еще и остроумна. Да, герой не сразу понял, что это он кричит, да, дальше для него провал, но все быстро разбегаются, потому что его реплика обличила неуместность затянувшегося застолья. Хотя саму эту неуместность стоило показать чуть детальнее. Что именно копилось, что именно раздражало. Потому что застолье показано не очень конкретно. Обозначено — но не показано. И атмосферу его уловить не удается. 

Но ниже начинается часть рассказа, которая вызывает во мне особенное недоверие. «День или два я пытался жить с этим, но было стыдно». Почему ему было стыдно? Ведь он с самого начала был против бабок и Моти. Он сказал правду — он так чувствует. Чего ему стыдиться? Он мог бы стыдиться потом, после того как узнал Мотю поближе, да и то не за что. Но сейчас? 

Далее идет композиционная, как мне кажется, ошибка. Вы устраиваете героям встречу, и диалог довольно живо начинается. Например, мне понравилось, что Мотя сразу переходит к делу, а герой только еще растерянно здоровается в ответ, видимо, не зная, как себя вести, что сказать. Это здорово. Но вдруг диалог резко переходит в монолог. Это невозможный ход. Потому что он выглядит очень искусственно. Шла беседа — вдруг пропадает ситуация беседы, диалогичность, все словно растворяется — и мы телепортируемся в другое время, да еще и в другой повествовательный стиль. 

Сам язык Моти не вызывает доверия, потому что в нем слышна нарочитая, литературная простонародность, слишком густо искажена эта речь в сравнении с современной разговорной речью. Сомнение углубляет и нацеленность этой речи на то, чтобы непременно разжалобить и, как следствие, укорить рассказчика. То есть Мотя-то его не упрекает. Но так устроена эта сцена, что она тут выглядит мученицей и молитвенницей за ушедших, а рассказчик — глупым мальчиком, который жизни не знает. Этот акцент встроен в сцену, он однозначен, к именно такой расстановке ролей сцена ведет. 

Как вывод из нее, следует душевное преображение мальчика. Само по себе это преображение интересно. Мальчик уверял, что ему и не надо в Крым, и отцу не надо, оба ушли в свои заботы, а оказалось — именно этого им не хватало: позволить себе Крым, несмотря на горе. Но почему к этому повороту нужно идти именно через сцену многолюдных поминок и через долгое отступление в прошлое Моти? Как это вообще связано? В чем для мальчика оказалась эта связь: между утратами Моти и ее пожизненным служением гореванию и памяти — и личной утратой мальчика? 

В конце, как знак преображения — образок. Но он так и остается «портретом» или «образком». Неужели за годы мальчик так и не узнал, кто изображен? Все очень неконкретно. И потому не верится в этот знак вечной памяти. Не согрет он теплом прикосновения, живым контактом героя с деталью. 

Образ Моти страдающей, безупречно кроткой, тоже мало конкретен. Это именно роль — персонаж, которому назначено растопить сердце героя историей еще более душераздирающей, чем его утрата. Хотя многие горюющие по близким отмечают, что чужая утрата никак не помогает им справиться, пережить, принять. Сколько бы людей ни погибало, это не облегчает горевание по своему, пускай единственно потерянному человеку. 

Мне кажется, стоит уходить от таких нарочитых, рассчитанных ходов: мол, мальчика не отпускало горе и уныние, пока не пришла бабушка со своей историей, и это горе словно перебила. Стиль рассказа бабушки, его намеренная простонародность, сказовость слишком напоминают о том, что перед нами литературно сконструированный текст. Бабушке хорошо бы говорить короче, путанней, не в таких подробностях, да и как они — стоят все это время? И мальчик не перебивает? И не возникает у него вопросов? В общем, в сцену монолога бабушки мало верится, повторюсь. 

В итоге получается, что текст написан зрело, убедительно — но сама история в нем не вызрела, не нашла свою композицию. Конфликт оказывается схематичным, образ поминок и преображения финального — приблизительными, мало конкретными. Предполагаю, что причина может быть в том, что автор ставит себе задачу что-то доказать рассказом, продемонстрировать. Но задача автора — показывать, а не доказывать. Мораль, выводы — это все не автора задача. Читатель, если захочет, может искать мораль, делать выводы, оценивать героев и ситуацию. Дело писателя — обеспечить ему живой контакт с текстом. Чтобы он верил в него, включился в него всей душой и воображением, чтобы рассказ стал частью живого опыта читателя. 

И конечно, важно на будущее обратить внимание на то, что художественный текст в принципе не нацелен на решение и ответ. Литература ставит вопросы, обостряет удивление перед жизнью, заводит читателя в лабиринты и парадоксы. В этом ее смысл: в вопрошании о жизни. Отвечают ученые, публицисты. Писатели же работают принципиально в пространстве недоумений, удивлений, вопросов. Сейчас рассказ предлагает решение — и конфликта, и горевания. И видно, что автор историю выводит к этому решению, подбирая средства для убеждения читателя. Но таким образом не получится прийти к чему-то новому для читателя, неожиданному, такому, о чем он сам раньше не догадывался. В будущих работах лучше уходить от задачи что-то доказать и решить. А попробовать просто показать ситуацию, людей, которые удивляют, о которых автор однозначно ничего не могл бы сказать. В каком-то смысле писатель пишет, чтобы понять. И сам процесс написания — это его способ ответить себе на вопрос.»

Комментарий писателя Романа Сенчина:

 «Рассказ сильный. Вроде бы тема неновая, но, наверное, нескончаемая, и каждая судьба отзывается в нашем сердце. Я имею в виду судьбу Моти. Но и линия героя, его отца, похоронивших мать и жену, тоже пронзительная. 

Замечание про время действия рассказа: «Мама была чудачкой, но очень доброй. Вдруг в девяностых, когда все неожиданно стало возможным, она стала ходить в храм по дороге на работу и очень радовалась от этого. Потом, когда она умерла, я видел, что Мотя обходит двор и с нашими новостями». Значит, нулевые? И у героев телевизор без дистанционки? Хотя ниже, когда идет рассказ Моти, создается впечатление, что на дворе 1970-е. «Вся деревня тогда полегла голодом, пятый год новой власти». Это 1921 год, получается. Так ли? В любом случае стоит дать две-три приметы времени. Когда происходит действие рассказа.»

Иван вышел из торгового центра. Карман джинсов оттопыривала коробочка из ювелирного магазина. Его распирало желание позвонить Лене и выложить новости, а заодно и кольцо показать. Но он понимал, что не о таком предложении мечтает его любимая. Надо по порядку.

Час назад начальник уточнил, когда Иван заступит в должность. Он не торопился с ответом, хотел обсудить всё с Леной. «Давай, укрощай свою царевну», — подмигнул босс.

Иван сел в машину и не выдержал: активировал видеозвонок. На экране появилась запись «Ленок» и фотография улыбчивой девушки с разноцветными афрокосами. Футляр с кольцом покоился в левой руке.

— Привет! — Фото сменилось движущимся изображением. — Как прошёл день?

— Отлично! — ответил Иван. — Должность предложили.

— Вот это сгонял в командировку! — Лена хлопнула в ладоши.

— С переездом в Екатеринбург, — добавил Иван.

Брови Лены поползли вверх.

— Говорят, давно рассматривали мою кандидатуру.

— Поздравляю! — Лена изобразила радость, но глаза её забегали в разные стороны. — Ты согласился?

— Думал согласиться. — В голосе его поубавилось энтузиазма. — Но у меня есть время подумать, пока дела в Челябинске передам. Ты не рада?

— Рада. Просто неожиданно. Ты же знаешь, мне надо подготовиться.

— Ты ведь говорила, что тебе Екат нравится.

— Так и есть, но…

— Лен, я устал мотаться из Челябинска в Миасс и обратно. — Рука машинально открыла коробочку с кольцом, а потом с хлопком закрыла. — А тут ещё дальше.

— Знаю, просто мне надо немного времени. И смелости.

Иван вернул футляр в карман.

— Ты приедешь? — спросила Лена.

— Да, но поздно.

— Вот и поговорим.

— Мгм, — промычал Иван. — До скорого.

— Осторожнее, ладно? Люблю тебя.

— И я тебя. — Иван отключился и поехал.

Движение на выезде было едва ли быстрее, чем на велодорожке. Ещё бы: лето, пятница, конец рабочего дня. Все стремились за город. 

Иван сжимал руль от нетерпения и досады. Год назад он переехал из Миасса в Челябинск, а Лена сдавала ГОСы, параллельно обучаясь на тренера по йоге, поэтому задержалась. Она собиралась переехать к нему с дипломом и сертификатом, но подруга, действующий тренер, пошла в декрет и умоляла Лену взять её группу на первое время. Лена обрадовалась, что сможет получить опыт, и уговорила Ивана пожить пока между двух городов. Так он и мотался уже год: в пятницу ехал в Миасс, а в понедельник с утра — обратно в Челябинск. Иногда Лена приезжала к нему — автобусом или бла-бла-каром.

 — Оставайся, — неоднократно просил Иван.

— Скоро, Вань. Дай мне ещё месяц, я кого-нибудь найду на замену.

Но замена не находилась, и жизнь оставалась прежней.

Иван выбрался из пробки, увеличил скорость, выкрутил ручку кондиционера. В такой же знойный день около месяца назад они с Леной выезжали из Екатеринбурга после отлично проведённых выходных. 

Лене понравилась уральская столица — зелёная, цветущая, сохранившая, в отличие от Челябинска, исторический центр. 

— Вот бы здесь жить, — сказала Лена, когда субботним вечером они ужинали, сидя на траве в сквере. 

На набережной Исети у самой воды на полукруглой бетонной площадке пары танцевали сальсу. Чуть поодаль, у фонтана перед драмтеатром, отжигали молодые рок-музыканты. И никто никому не мешал.

— Давай поедем на Ural Music Night! — с горящими глазами предложила Лена, и Иван с радостью согласился.

Тогда он подумал, что, возможно, на переезд в Екатеринбург она решилась бы проще.

Сейчас же Иван возвращался в Челябинск один, слушая музыку по радио, и уже не знал, какой город хотел бы считать домом, и нужен ли ему этот дом без Лены, и решится ли она поехать с ним.

Он вдавил педаль газа, обходя грузовик по левой полосе — скоро будет сужение трассы, надо оставить тихоходов позади, чтобы потом не пришлось обгонять. 

А может, ну их, эти мегаполисы, думал Иван. Вернуться в спокойный маленький Миасс, дышать чистым воздухом, плавать в прозрачных озёрах, оказываться в горах, едва выходя из подъезда… И забыть о любимой работе, согласившись на какой-нибудь компромисс.

Середина пути. Здесь бы свернуть и сэкономить почти час, но надо завезти документы в челябинский офис, а это крюк. «Зато дорога лучше», — успокоил себя Иван.

Солнце опускалось всё ниже, оставаясь позади, а впереди синела пелена темнеющего челябинского неба.

Иван заскочил в офис, выложил документы и вернулся в машину. Звякнул телефон — сообщение от Лены: «Как дела?» Ответил: «Нормально. Буду через пару часов». На экране светилось 21:52, значит, приедет он ближе к полуночи. Иван зевнул и двинулся в путь. На выезде заправил полный бак, взял стакан капучино и фрэнч-дог. День оказался длинным, а завтрак был давно — проглотил еду, даже не заметил.

Машин на трассе было много, но после поворота на Мисяш все рассосались. Иван поехал один, расслабился. Собрать всё внимание пришлось перед самым неприятным извилистым участком — дорогу застилал туман. Иван снизил скорость и погрузился в белую пелену. Противотуманки не справлялись, и он ехал с аварийным сигналом, едва касаясь педали газа. 

Правый парктроник настойчиво запищал, и Иван остановился. Сердце отплясывало тарантеллу, а глаза напряжённо всматривались вперёд. Ничего. Но парктроник надрывался. Иван вышел из машины. Одежда тут же промокла, тело пробил озноб. Вытянутая рука растворялась в белой гуще. Иван, перебирая ладонями по машине, двинулся вперёд. Ноги ставил медленно, ощупывая дорогу.

У самого бампера возвышался столб с табличкой. Иван встал на цыпочки и с трудом разобрал: «Спа-отель “Баба-Яга”», стрелка указывала налево. Иван покрутил головой — куда ни глянь, всюду молоко. Ехать в такую погоду по серпантину — безумие, просто стоять на дороге — риск: кто-нибудь да снесёт машину, как он только что чуть не снёс столб. Зато есть шанс, что в лесу, куда указывала стрелка, тумана меньше. На худой конец, там можно переждать, не боясь других автомобилей. 

Иван сел за руль, по привычке включил левый поворотник и только потом вспомнил, что с аварийкой бесполезно. Машина сползла на просёлочную дорогу, опоясанную лесом, просвечивающим сквозь туман. Плотность его сходила на нет. Марь, будто живая, сползала в сторону дороги и там стояла стеной, как заварной крем на торте.

Иван думал было остановиться и переждать, но фары высветили развилку, а посреди — дерево с табличкой: «Спа-отель “Баба-Яга”». На этот раз без стрелок. Иван задумался, какой дорогой ехать. Машина смотрела влево, так что, если выбирать правую тропу, то придётся сдавать назад и выворачивать руль. Лишних движений в ночном лесу делать не хотелось, и Иван положился на случайный выбор своего железного коня. 

Чем больше он удалялся от дороги, тем ниже опускался туман, и теперь лишь невесомая дымка стелилась под колёсами. Ветки стучали в окна, скребли по корпусу машины. 

Дорога привела к деревянному забору. Добротный и высокий, он казался глухим и неприступным. Иван взглядом искал ворота или калитку. Он приоткрыл окно, запах влажной зелени проник в салон, защекотал ноздри. Мелкие мушки мелькали в свете фар, вскрикнула птица. И тишина. Как вдруг музыка. Иван вздрогнул, схватился за телефон. Лена. 

— Вань, т.. гд..? — булькала трубка.

— Я рядом, под Чебаркулём. Туман жуткий, переночую в отеле, а утром — к тебе.

— Что? 

Связь была ужасная. Иван повторил свою речь.

— Вань, я тут…

— Ленок, не слышу. Давай утром поговорим. Люблю тебя.

Она ответила, что тоже — он скорее догадался, чем расслышал. Отключился. Вновь накатила досада — хотелось обсудить всё как можно скорее, покончить раз и навсегда, узнать, что же решит Лена, поедет ли с ним. Или это вообще конец. Он достал футляр с кольцом. Открыл. Пусто. Он задёргался. Ощупал карманы. Нервно задирал ноги, посмотрел под педалями. Ничего. 

— Чёрт! Чёрт! Чёрт! — психовал Иван, стуча ладонями по рулю.

Третий удар пришёлся на клаксон. Гудок разнёсся по всему лесу. Иван выругался, закинул пустой футляр в рюкзак и прикинул, как удобнее устроиться на ночлег — забор объезжать не было сил, да их вообще ни на что уже не осталось. Он вышел из машины, чтобы лечь на заднее сиденье, стал снимать промокшую в тумане рубашку, и тут раздался щелчок. Иван оглянулся и чуть было не подскочил на месте: в заборе зияла щель, а из неё торчала седая стриженая голова, освещённая тусклым светом фонаря. 

— Ночлег ищете? — спросила пожилая дама, распахивая калитку.

—  Да, — выдавил Иван. — Я, видимо, не с той стороны подъехал.

— С той, с той. Заходите.

— А машина?

— Ничего, пусть стоит.

Иван взял телефон и рюкзак, щёлкнул кнопкой сигнализации и вошёл, удивляясь, как не заметил калитки. Перед ним вырос бревенчатый дом на сваях. В окнах со ставнями горел приглушённый свет.

Хрупкая старушка шла впереди, прихрамывая, будто одна нога короче другой, а, поднимаясь на крыльцо, подволакивала её, оттого что та не гнулась. 

Тяжёлая дверь скрипнула, когда они входили. Мягкий свет заливал комнату, падая на бревенчатые стены, деревянные скамьи, домотканые коврики, ситцевые занавески с вышивкой, на большую побеленную печь и колченогий стол, за который уселась старушка. На груди её болтался бейдж «Яна Егоровна». Она подала ключ от номера тонким пальцем с длинным ногтем цвета ртути. 

— Вам повезло, голубчик, банька ещё не остыла.

— Да я как-то не рассчитывал, — смутился Иван.

— Напрасно — ужин всё равно ждать, а так — хоть с пользой. Пойдёмте, провожу.

Она прохромала к выходу мимо прислонившейся к стене метлы. Более короткая нога тяжело отстукивала ритм, вторая ступала почти беззвучно. 

Баня — маленький сруб — стояла в глубине двора и выдыхала синеватый дым из трубы. В предбаннике пахло влажным деревом, хвоей и дымком.

— Я позже полотенце принесу, — сказала Яна Егоровна и ушла.

Иван облился водой и вошёл в парную. Пар туманом стелился по деревянной скамье. «Надо же, сто лет в баню не ходил», — подумал Иван, ложась на горячую поверхность. Тело расслабилось, разомлело. Досада, сомнения и домыслы стали лениво покидать голову. Пар обволакивал кожу, саднил ноздри. Иван дышал глубоко и ровно.

— Я, голубчик, полотенце принесла!

Иван вздрогнул. Сердце тяжело стучало. Он вскочил, смахнул пот со лба. Вот идиот, не хватало ещё угореть. Чудный отзыв ждал бы заведение: «Клиент уснул в бане. Навечно».

— Спасибо! — крикнул Иван.

Он наспех помылся и вернулся к Яне Егоровне.

— С лёгким паром! — улыбнулась она. — Другое дело: чистенький, румяненький! Пойдём к столу.

Они вошли в соседнюю комнату. Кружевные скатерти покрывали деревянные столы. На ближнем стоял керамический горшочек, над ним клубился пар, распространяя пряный аромат тушёного мяса. Рядом на тарелках лежали пирожки, нарезанные брусками огурцы и разная зелень.

— Садись-садись, — поторопила Яна Егоровна, ставя поднос с кувшином и рюмкой. — Наливочка. На ягодах настаиваю.

Она налила прозрачно-розовую жидкость в запотевшую тару. Напиток прохладой прошёлся по нёбу, слегка разогрел горло и оставил кисло-сладкое послевкусие на языке. Тепло разлилось по распаренному телу. Иван закусил огурцом, надломил пирожок с капустой и зачерпнул ложку горячего мяса с бульоном, а Яна Егоровна организовала добавку.

Иван опрокинул рюмку и продолжил есть. Всё повторилось ещё раз-другой, а потом хозяйка спросила:

— Далеко едешь-то?

— В Миасс к девушке. — Иван утёр губы салфеткой.

— К невесте, значит. — Яна Егоровна подпёрла выступающий подбородок маленькими кулаками.

— Вроде как к невесте, — вздохнул Иван. — Да только живём в разных городах.

— Чего так?

Иван с какой-то остервенелой готовностью стал выкладывать свою историю и свои печали.

— А она не едет, всё йогу свою преподаёт. — Он ссутулился, опёрся локтями о стол.

— Йога-то — хорошо, — отозвалась Яна Егоровна. — Для здоровья полезно.

— А я что! Я ж не против! Йогой ведь везде занимаются. Говорю: приезжай, тренируй.  

— А она?

— А ей жалко. Группу, говорит, жалко. Вот и мотаюсь, как маятник, вон, на часах-то ваших.

Часы отстукивали, показывая далеко за полночь.

— А ещё конкуренции боится, — вспомнил Иван.     

— И чего, зря боится?

— Зря! — стукнул ладонью по столу. — К ней же все идут: и беременные, и, — он потупился, — и обычные, и в этот, как его, в гамак, и на кала… кабала… капалабхати! Отзывы ей пишут. Она ж лучшая, Лена-то моя!

— Ты, смотрю, любишь её, милок.

— Люблю, — вздохнул Иван, — скучаю. Жениться хочу. И кольцо уж купил.

— Красивое?

— А чо теперь толку? Было красивое, да сплыло. — Он булькнул губами и развёл руками. — Потерял. Испарилось, к лешему.

— Потерял, говоришь? — Она всмотрелась в его глаза, будто нутро изучая.

— Да, Яга…орна, — он икнул, — потерял, Ян’егорна. Да, может, и к лучшему, может, и зря всё это с переездом, со свадьбой.

Иван сложил голову на руки, потёр глаза.

— Ты это брось, голубчик. На горячую голову-то не решай. Я тебя спать отведу, а утром поедешь к своей Алёнушке, поговоришь. А колечко-то найдётся, ничего.

Из приоткрытого окна поползла лесная свежесть, окутала ноги прохладой. Тикали часы.

Иван взглянул на хозяйку. Лицо её плыло перед глазами. Она облизнула губы, прищурилась, хмыкнула. И оголила лезвия клыков. 

Ивана разбудил звонок.

— Вань, ты как там?

Он резко сел, проснулся. Спал прямо в машине, на заднем сиденье. Тело затекло и ныло. 

— Всё хорошо, Лен. Буду через полчаса.

Иван вышел из машины, размялся, натянул рубашку. Кожу под воротником засаднило, он почесал и содрал коричневую корочку: «Ух, комарьё! Кровососы».

Иван не помнил, как уснул, но помнил, как входил в калитку, мылся в бане, ужинал… И Яну Егоровну вспомнил. И клыки. Ну и дичь! Приснится же.

Он прошёл вдоль забора к тому месту, где была калитка. Ничего. Глухой забор. Досочка к досочке — ни единой щели. Пропала калитка, будто и не было. 

Иван вспомнил о другой потере, куда более важной. Кольцо. Он вернулся к машине и стал двигать сиденье. Приблизил к рулю, заглянул со второго ряда. Лежит. Смотрит голубым камнем, как глазком. Иван упаковал кольцо в футляр, сунул в карман и поехал к Лене.

Проезжая мимо развилки с табличкой, Иван присмотрелся: сквозь листву просвечивала стрелка, указывая направо. По радио Горшок вещал нараспев: «Чудовищ нет на земле», Иван сделал музыку громче и выехал на трассу.

Лена возвращалась с пробежки, когда Иван подъехал. Она обняла его. Косички змейками заструились по рубашке.

— Вань, я полночи не спала, всё думала! А потом села и резюме разослала в десяток фитнес-клубов Еката.

Иван едва удержался от восклицания.

— А как же твоя группа?

— Жалко, конечно, но пока можно прямые эфиры проводить. Я уже всем рассылку сделала, предупредила.

Иван ушам не верил.

— Я тебе вчера говорила, но связь прерывалась.

Точно говорила, только он не разобрал.

— Лен, я тоже много думал. — Он достал кольцо. — Выходи за меня.

— Да! — просияла Лена. 

Они снова обнялись.

Иван вдохнул Ленин запах. Голова закружилась. Под воротником опять засаднило. В ушах шумело, будто по гигантским трубам разливался поток тяжёлой вязкой жидкости. Дёсны ломило, а зубы будто надвигались на губу. Иван прижался к Лене. Ещё ни разу он не желал её так. Ещё ни разу он не был так голоден.

Рецензия писателя Марии Кузнецовой:

«Мне очень понравились начало и середина рассказа — да в общем-то всё, за исключением развязки. Мне кажется, она портит историю, которая могла бы стать великолепным «ужастиком». У меня есть даже подозрение, хотя, вероятно, я ошибаюсь, что автор и задумал эту историю как «ужастик» — тут столько вариантов развязки напрашивается, ну просто пальчики оближешь! А так получилось, что напряжение, нараставшее постепенно, вдруг исчезло, не разрешившись, и читатель чувствует себя обманутым.

Но вообще автор пишет хорошо — четкий слог, умелая композиция, сюжет стройный, диалог легкий. Язык автор здесь использовал самый простой, тропов минимум (Марь, будто живая, сползала в сторону дороги и там стояла стеной, как заварной крем на торте).»

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Автор — человек, безусловно, талантливый, у него всё хорошо с моими любимыми тремя «с» — стиль, слог и смысл. Работа очень добротная и крепко скроенная, есть внятный сюжет, а не «взгляд и нечто», его легко пересказать вслух и даже припомнить ряд запоминающихся деталей и образов. Текст ритмичен, есть замедления-ускорения, композиционно всё стройно выглядит. Перевести реализм в отчасти сказочно-магический — не так уж и просто сделать это так, чтобы выглядело органично и без натяжек, и автору это вполне удалось. У автора «летучий» слог, красивый, разнообразный русский язык, замечательно меткий глаз и умение красиво и вовремя (что немаловажно) преподнести детали, нет никаких избыточных словообразований, нетривиальные тропы. 

Самая же главная моя претензия к тексту — мне в нем чего-то не хватает, какого-то контрапункта, акцента, изюминки-вишенки, вот вроде всё в нём ладно и хорошо, но хотелось бы чего-то поярче, повыразительней, может, чуть больше парадоксальности какой-то. Уверена, что если бы у автора было на это достаточно времени, автор бы сам это нащупал и строил в текст. »

Поселок наш называется Комсомолка. Смешное название, непонятно откуда взявшееся. Даже улицы с таким названием у нас нет. Есть три проезда – первый, второй и третий. Все три называются Тушинскими. Свалка, речка-Вонючка, завод железобетонных конструкций и железная дорога — вот и все наши достопримечательности. С севера на юг наш поселок можно пройти за семь минут. С запада на восток — за десять. Я живу на втором Тушинском проезде дом шесть. А она в восьмом доме, рядом. Утром я вижу в окно, как она с дипломатом в руке ведет брата в детский сад, а потом идет в школу. Когда ее фигура появляется из-за молочной кухни на углу дома, я хватаю свою сумку, перекидываю ее через плечо и бегу к лифту. Мать что-то кричит мне вслед, но я не слышу. Лифт все не едет, и я бегу по лестнице вниз.

— Здрасте, — невнятно бросаю я встречным соседям, пробегая мимо длинной кишки мусоропровода, свисающей с восьмого по первый этажи, и лестничных пролетов в одиннадцать ступеней. На моем пути их ровно четырнадцать. Сто пятьдесят четыре ступени. Наконец, я хлопаю входной дверью, и прохладный весенний ветер бьет мне в лицо. Она как раз проходит мимо моего подъезда. Я хочу сказать: «Привет, Наташ», но в это время мать кричит с балкона: «Витя, ты забыл физкультурную форму», и я краснею. Она улыбается и проходит мимо. Я провожаю ее взглядом, подбираю забытый мешок с формой, который мать бросает мне с балкона, и медленно иду в школу. Она шагает впереди, что-то говорит своему брату Петьке, то и дело наклоняется к нему, и тот хохочет. Как бы мне хотелось быть на его месте.

С моей последней парты хорошо видно ее ровную спину и пепельные волосы, которые она закладывает за ухо. Она покусывает кончик пластмассовой ручки, когда нервничает. Это получается у нее очень смешно. С ее плеча то и дело спадает лямка белого капронового фартука, и она подтягивает ее обратно. Рядом с ней за партой сидит Лера Жукова, они то и дело шепчутся и смеются. Детушев больно толкает меня в бок, и я не сразу понимаю, в чем дело. Смотрю на него, он кивает в сторону географички. Я нехотя встаю из-за парты и плетусь к доске. Не сразу понимаю вопрос и долго пялюсь на карту. Класс смеется. Она пытается подсказывать, и мне это приятно. Ольга Алексеевна ставит мне пару, и я медленно иду обратно. Сажусь и, опершись подбородком о сложенные перед собой руки, до конца урока смотрю на нее из-под надвинутой на глаза челки.

На перемене к ней подходит Морозов и просит списать математику. Она дает. Блин, это же была моя идея. Мне досадно, и я ругаю сам себя за нерешительность. Все, что мне остается, — смотреть с подоконника окна напротив, как он откидывает пятерней свою волнистую шевелюру назад, а она улыбается ему в ответ.

Мне в лицо прилетает мокрая тряпка для доски. Луковский хохочет из конца коридора, ожидая от меня броска обратно. Но мне не хочется. Я остаюсь безучастным, и разочарованный Луковский, цокая языком, поднимает ее сам, высматривая новую жертву. Звенит звонок, и я плетусь в класс. Видеть улыбающуюся не мне Нату тяжело. 

Вечером я снова смотрю в окно. Вижу, как она идет с Жуковой и Петькой из детского сада. Жукова Лера и Ната — лучшие подруги. Дружат с первого класса. Лера восхищается Наташкой, старается даже ее копировать. Только Наташка тоненькая, спина у нее прямая, как у балерины, а Жукова пухлая, некрасивая совсем. Странно, что они дружат. Наташа ходит всегда спокойно, уверенно, а если бежит, то это у нее как-то красиво получается. Она — королева. Я не знаю, как это объяснить, но она — королева!

Лерка так не умеет. Она старается всегда стать незаметной, опустить глаза, скруглить плечи. Ната всегда открытая и прямая. Все мальчишки в классе в нее влюблены.

Они огибают детский сад и сворачивают на дорожку к Наташкиному дому. С моего восьмого этажа это отлично видно. Заасфальтированная дорога идет рядом с новенькими восьмиэтажками, а потом ныряет ступеньками вниз. Там есть разница между домами — Наташкин дом ниже ровно на один лестничный пролет в пятнадцать ступеней. Если сбежать по ним вниз, то окажешься прямо у торца ее дома номер восемь по второму Тушинскому. Это единственный дом со стеной из белой глянцевой плитки. Из торца выходит одна-единственная дверь под черным бетонным козырьком. Это задняя дверь аптеки. Здесь выгружают товар. Огибаешь дом, и второй с этого края подъезд — Наташкин. 

Я быстро иду в коридор, хватаю ветровку и выхожу на улицу. Я полон решимости. Уверенно открываю дверь подъезда и иду навстречу Наташке вдоль дома. Вижу, как впереди бежит белобрысый Петька, размахивает рукой. Уже тепло, май. Скоро лето. Мы окончим седьмой и перейдем в восьмой, разъедемся на лето по лагерям и родственникам. За лето все вырастут, и мы с трудом узнаем друг друга в сентябре. За лето вообще может произойти все что угодно. Три месяца, три долгих месяца. Приятный весенний ветер треплет пепельные Наташкины волосы, она горделиво поправляет их рукой. Любуюсь издалека. Мне нравится в ней все: от чистеньких синих лодочек до аккуратно выглаженной белой кофточки. Всматриваюсь, впитываю, запоминаю и неожиданно для себя сворачиваю на детскую площадку. Сажусь на лавку. «Трус, — думаю я, — какой же я трус». Отсюда мне хорошо видно дорогу, по которой идет Наташкина мама. Она останавливается около девчонок и, по-моему, к радости, обеих забирает Петьку домой. Они тут же берутся под руку и ходят кругами между домами, хохоча и болтая о чем-то. Хотелось бы мне послушать. 

Мимо них пару раз проносится Морозов на велике. Морозов — самый красивый парень в нашем 7«Б». Футболка пузырем вздувается на его спине. Проезжая мимо Наташки, он смотрит на нее в упор, а несущаяся за ним ватага ребят громко смеется. 

—У-у-у-у, Серега, — доносится до меня, — козырно!

— Вот дураки, — говорит Лера Наташке, — носятся как угорелые.  

А она только выше поднимает подбородок. Они идут дальше и через несколько минут снова встречают Морозова с хвостом из мальчишек следом. На этот раз он медленными кругами начинает кружить вокруг девчонок, и они вынужденно останавливаются внутри его велосипедных вращений.

Я прирастаю к скамейке. Не могу пошевелиться.

— Слушай, Неушкина, — прищурив один глаз, начинает он, — хочешь, прокачу?

Я вижу, как Жукова краснеет от зависти и опускает голову, а Наташка молчит. Я перестаю дышать. «Нет, нет, — шепчу я, впиваясь руками в деревянную доску лавки, — пожалуйста, нет». Но она уже садится на его багажник, ровно свешивая ноги набок и обхватывая руками Морозова за пояс. Он увозит ее вперед. Ребята гогочут и выкрикивают им вслед: «Тили-тили-тесто», а мы с Жуковой остаемся на обочине событий, провожая их взглядом. Смотреть на это невыносимо, но я почему-то продолжаю сидеть. Оставшаяся одна Лера топчется на месте, видимо, не зная, что делать. Поворачивается и идет к лавке, в последний момент замечая меня.

— Простов, — удивляется она, — гуляешь?

Я молча киваю в ответ. Мы молчим. Разговаривать нам не о чем. Ветер колышет зеленые кусты акации перед нами, мимо пробегают дети. Лера ковыряет своей пухлой ногой землю.

— Математику сделал? — вяло спрашивает она, разрывая наше молчание. Я киваю, не понимая вопроса. Разговаривать нам не о чем. Но что-то сближает нас на этой лавке.  Общая покинутость объединяет нас. Мы чего-то ждем, не в силах уйти. Нам обоим не хватает достоинства, как сказала бы наша русичка Клавдия Яковлевна. 

Мимо пролетает Морозов с Наташкой. Она смеется. Он крутит педали сильнее и бренчит звонком, распугивая встречных прохожих. У меня нет велика. Я не могу прокатить ее вот так. И тут какая-то пружина выстреливает у меня внутри. Я оглядываюсь по сторонам и нахожу оставленную у лазенки банку с синей краской на самом дне. Днем красили площадку. Хватаю ее, сам не зная зачем, и решительно иду к Наташкиному дому. Лера провожает меня удивленным взглядом и крутит пальцем у виска. 

— Вот псих, — бросает она мне в спину. Мне все равно. 

Я спускаюсь к торцу дома. Притащив от овощного на углу пару деревянных ящиков и поставив их друг на друга, я осторожно лезу наверх. Ящики раскачиваются подо мной, и я балансирую на них с краской в руках. Потом ставлю наверх банку и, подтягиваясь на руках, залезаю на козырек аптеки. Загустевшей краской по ровным глянцевым белым настенным плиткам я пишу: «Наташа Н. + Витя =».  Дальше козырек кончается. Места не остается и я, хватаясь за стену и наклоняясь, вывожу одну букву «Л». Краски на нее почти нет, и она выходит блеклой, призрачной. Я хочу обвести букву еще раз и наклоняюсь вправо, хватаясь ногтями за край плитки. Нога моя соскальзывает, и я падаю с аптечного козырька вниз. Боль обжигает мое правое бедро и разливается по телу волной мерцающего жара. Жестяная банка с краской острым краем попадает мне прямо в бровь. «Я неудачник», — думаю я, падая на спину. Могло ли быть иначе? Сверху надо мной ровная, уходящая вверх стена, как спина чешуйчатого белого дракона. Я сражен. Небо играет красками уходящего солнца. До меня доносятся отдаленные возгласы играющих в футбол, чей-то хохот и звук тормозящих шин. Последняя мысль, которую я запоминаю — что смеются надо мной.

В больнице душно. Распогодившийся июнь дышит жаром в окна. Матрасы, обтянутые клеенкой, выжимают влагу из моего размягченного тела. Хочется пить. Я протягиваю руку к тумбочке, беру открытую бутылку «Боржоми» и жадно пью прямо из горлышка. Вода булькает, стекает по горлу вниз, наполняя желудок. Пахнет поджаренной пылью и хлоркой. Мобильный вздрагивает у подушки, вибрирует только что принятой эсэмэской. Просматриваю — Лера. Пишет, что приехала и паркуется. Подвешенная левая нога в гипсе сильно ограничивает мои движения. Все, что я могу — это полусидя смотреть в окно или рисовать. Блокнот лежит рядом на тумбочке. Побеждая вязкую лень, я беру в руки ручку и открываю новую страницу. Белый дракон быстро появляется на бумаге. Его чешуйчатая спина блестит металлическим блеском острых пластин, длинные усы свисают до самых лап, хищная морда одним только глазом и мохнатой топорщащейся бровью смотрит на меня вновь поверженного и слабого, уложенного на больничную койку. Драконий хвост завис в предстоящем ударе. «На высоком глухом торце Наташкиного дома ты будешь хорош», — думаю я. Отодвигаю от себя рисунок, рассматриваю издали. Чуть правлю глаз, прорисовываю ноздри. Дверь в палату открывается, входит Лера. 

— Опять? — запальчиво произносит она. — Сколько можно? 

Ее глаза испуганно расширяются, но она справляется с собой и старается улыбнуться. Получается натянуто. Мне жаль, что я продолжаю падать с козырьков и расстраивать близких. Но я ничего не могу с этим поделать. Только там, у стены, с баллончиком краски в руках, я чувствую себя живым. Я улыбаюсь, я рад ее видеть. 

Она перекладывает из пузатого целлофанового пакета в мою тумбочку киви, бананы, ставит в холодильник лотки с салатом и котлетами. Я не сопротивляюсь, я просто смотрю, как она легкими, пружинящими движениями наводит порядок в моем больничном хаосе и как смешно часто прикасается к своему кончику носа. Наконец, она садится на край моей кровати.

— Может, надо завязывать с граффити? — тихо говорит Лера, глядя на мою загипсованную ногу. — Ты себя угробишь. 

Я молчу в ответ. Виснет пауза, в которой я, гримасничая, таращу глаза. Она обреченно вздыхает и бросает взгляд на дракона. Я протягиваю ей рисунок, и она рассматривает его.

— Глаз дракона похож на Наташин, — говорит она. Я киваю и добавляю еще несколько линий.

— Я нарисую это на ее доме, — говорю я, и Лера кивает мне в ответ, радуясь моей идее. Впервые за столько лет мы говорим о ней вслух, выпуская из клетки нашу память.

Мы молчим. Вечерняя прохлада заползает в палату. Небо розовеет закатным разливом. Нам хорошо молчать вместе. Мы смотрим на меняющуюся цветовую палитру за окном, вслушиваемся в грохочущую музыку города. Я чувствую, когда мы оба думаем о ней. Это нас сильно сблизило тогда и связывает сегодня. Я давно не живу на Комсомолке. Через год после моего падения отца перевели на север, и мы уехали в Мурманск. В родительских разговорах громким шепотом все чаще упоминалась Чечня. Я не очень понимал тогда, что это значит. Отец быстро отворачивался к окну, когда я входил и переводил тему. Потом были Астрахань, Калининград и Москва. Лера писала мне письма, я скупо отвечал на них. Она подробно рассказывала мне про школу, учителей, новости и никогда про Наташу. Она так описывала наш поселок, что я видел его ее глазами. Даже свою блекнущую год от года надпись синей масляной краской на стене я тоже видел. 

Вот и сейчас, стоит мне прикрыть глаза, как я снова оказываюсь там, у козырька аптеки. Лезу по ящикам вверх на спину дракона, держа в руке краску. А тем временем Морозов лихо везет Наташку по улице, разгоняя звонком прохожих. Ветер развевает Наташкины волосы, заныривает в рукава морозовской футболки и играет с ней. Она прижимается к его спине, замирает от скорости. Теплый майский вечер, открытые настежь окна, запах жареной картошки. На единственном в нашем поселке перекрестке Морозов разгоняется очень сильно, желая произвести на Наташу еще большее впечатление. Он, смеясь, привстает с сиденья велосипеда, поворачивается через плечо к ней, подмигивает и, отрывая одну руку, громко кричит от переполняющей его изнутри радости. Она счастливо улыбается ему в ответ. Нагруженный длинными бетонными плитами грузовик торопится к перекрестку, заканчивая смену, в последний момент резко тормозя перед неожиданно вылетевшим велосипедом. Скрипящий лязг тормозов сменится хлопнувшей дверью кабины и глухой, плотной повисшей тишиной. 

Нас не пустили на похороны, поэтому и Морозов, и Наташка так и остались для меня живыми. Умчавшимися далеко-далеко, ускользнувшими от колес и взлетевшими на тот самый хвост дракона, с которого я тогда позорно скатился. Мчась наверх, она все-таки прочитала мою надпись и улыбнулась.

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Очень крепкий рассказ. Вроде бы о подростковой, школьной любви много написано, но в последние годы, а может, и десятилетия, больших удач наперечет. Этот рассказ, уверен, мне запомнится; его публикация наверняка вызовет отклик. Так что желаю рассказу читателей. 

Теперь по своему обыкновению перейду к замечаниям. Во-первых, не очень мне поверилось, что действие первой части происходит в советское время. Скорее, 90-е, голодноватые, когда велик еще был роскошью и предметом зависти. Советую сделать намеки на какой-нибудь 1995-й, скажем. Поискать больше примет времени. Отец у героя военный, раз переводят из региона в регион? Про воинскую часть ничего в содержании нет. «За лето все вырастут, и мы с трудом узнаем друг друга в сентябре». Если поселок такой маленький, то наверняка большинство одноклассников будут встречаться часто. «Я неудачник» — выражение не из советского времени. Вообще еще один аргумент в пользу 1990-х – во второй части явно 2010-е. В нулевые слово «паркуется» было внове, здесь же оно произносится запросто. А герой явно молод. Вряд ли человек под сорок будет заниматься граффити на любительском уровне. Мне так кажется. Выше еще бы раз имя Лера, а то оно забывается, и не сразу понимаешь, что во второй части это именно та Жукова.»

Комментарий писателя Марии Кузнецовой:

«Очень простой получился рассказ и при этом хорошо написанный. Простая тема, самые простые слова. Но слова точные. Детали тоже. Может быть, даже чересчур всё простое. Текст совершенно прелестный, но это рассказ без сюжета. С характерами, но без сюжета. Такие рассказы бывают, они имеют полное право на существование, профессиональные авторы пишут их. И все же хотелось бы завязки, развязки, интриги.»

Они собрались в давно облюбованном ими ресторане: повидаться, вспомнить гору — знаковую гору, восхождение на которую они совершили ровно год назад. Собрались раньше оговоренного времени, расположились традиционно за столиком у огромного окна, заказали обязательный холодный Сансер и погрузились в неторопливую беседу, в основном обсуждая четвертого, которого ожидали. Четвёртого ожидали и обсуждали всегда. Вокруг него постоянно что-то происходило. В последнем восхождении он не на шутку заболел. Но, задыхаясь, кашляя и чертыхаясь, дотащился до вершины. 

— Как вы съездили, Кирилл? 

— Хорошо съездили. Вовремя. Сейчас всё перекроют из-за этой непонятной заразы, когда ещё получится? Вы зря не поехали. — Кирилл давал понять, что не хочет вдаваться в подробности до приезда четвёртого. — Африка. Ты всё знаешь, Олег. Там всегда…

— Я не об Африке. О Намибии, конечно, мы имеем представление. Он помирился? — перебил его Олег.

— Мне кажется, вряд ли.

— В смысле, тебе кажется?

— Нет. Не помирился. Я думаю, стало только хуже. Ты же их знаешь. — Кирилл взял запотевший бокал, покрутил около носа и поставил на место. — Татьяна сразу по приезде укатила в Сочи. А что там у них сейчас, ты уж, Олег, у него сам поинтересуйся.

— Там что-то произошло? — не унимался Олег. Он поправил очки в толстой терракотовой оправе, подпёр кулаком лицо и выжидающе улыбнулся. — Колись, Кирюша. Не томи. Нам надо знать, чтобы ненароком не ранить друга. Так ведь? — Олег развернулся к рядом сидящему третьему собеседнику.

— Конечно, Кирилл, расскажи, как съездили? Как охота? — Третий взял бокал, откинулся в кресле и посмотрел на часы. — У нас есть время. Он приедет, как обычно, минута в минуту. Он же у нас никогда не опаздывает.

Третий сделал глоток, поставил бокал на стол, протёр салфеткой влажный круг.

— Может, уже что-нибудь закажем? — продолжил третий. — А про их отношения… Мне не сильно интересно. Она давно из него кровь пьёт. У нормальных людей дети уже в школу пошли, а она со своей карьерой… Надо ему завязывать. Понятно, что у меня никто советов не спрашивает. — Третий пригладил рыжую стриженную под «утиный хвост» бороду. 

— Да, всё было нормально. Лодж очень хороший, комфортный. Место на берегу. Красиво. Поохотились, если честно, так себе. Он всю охоту крокодила ждал. Зачем с собой Татьяну брал? 

— Говорил, чтобы гармонию найти в отношениях. Африка. Он и она. Романтика. Чего уж тут не понять, — съязвил Олег. 

— Не знаю, чего он хотел, но искал крокодила. Все дни на реке пропадал. Так и не дождался. Я… Да, я всё по телефону рассказывал. Чего ещё? — Кирилл открыл меню.

— Темнишь. Рассказывай, не стесняйся. Рассказчик, как известно, ты превосходный. Не томи.

— Вот… только не надо, Олег. — Кирилл сдавался. — Заканчивался последний день охоты, — начал он нехотя. — Уже возвращались в лагерь. Завтра улетать. Он без трофеев. Настроение, Коля — сам понимаешь.

Третий кивнул.

— Ехать до лагеря оставалось с полчаса. Татьяна постоянно его подкалывала с этим крокодилом. Зачем?

— Т-ты продолжай, не отвлекайся. — Николай от волнения начинал чуть заикаться.

— Не перебивай. Вдруг машина дернулась, заскрежетала так и остановилась. Из кабины высунулся наш пиэйч Том и шипит ему:

«Zebras are in front. There is а great trophy male. Are you ready to shoot? »

А этот бурчит мне: «Чего ему надо?» Будто сам не понимает. И Татьяна тоже начала исполнять: «Зебру вам нашли, трофейную, господин охотник. Стрелять будете?» Ну, мы поднялись и посмотрели. Справа метрах в шестидесяти дорогу пересекала группа зебр. Семь взрослых и двое жеребят. Среди них был крупный старый самец. Статный такой, осанистый, очень крупный. Я таких раньше не видел. Зебры тоже остановились, наблюдая за автомобилем. Только жеребята гоняют друг друга, пытаясь укусить. Старшие смотрят, что автомобиль не двигается и не представляет опасности, и побрели в сторону от дороги. А самец продолжает наблюдать. Стоит, развернувшись к нам всем своим полосатым телом. Идеальная мишень.

Ну, наш взглянул в прицел. Видит: и правда, огромный самец. Просто красавец. Задрал голову, блеснул черным ирокезом гривы, пытаясь уловить чужие запахи. Красивый. Но ветер был не за него. — Кирилл сделал паузу. — Тут Татьяна продолжает: «Что ты смотришь? Или поедем домой без трофеев?» — Кирилл осушил бокал и оглядел товарищей.

— Про чёрный ирокез — ты хорошо, — мурлыкнул Олег.

— Наш друг сначала не обращал на неё внимание, — продолжил Кирилл. — Говорит как будто сам себе: «Даже не знаю. Красивый. Стоит как мишень. Подставился, дурачок. Это не охота. Даже не знаю». А Татьяна не останавливается: «Ты уж решай быстрей. Стреляй или поехали». И дёргает его за рукав. Наш стоит, не отводя глаз от животного, держит ружьё на изготовке. И Том тут влазит: «That’s a pretty nice trophy. It’s rare». — прошипел Кирилл. — А Татьяну несёт, как будто кто-то бешеный её укусил: «Вот и Том говорит тебе, очень редкий экземпляр, стреляй. Мы что, домой без трофея поедем?» Зачем ей этот трофей понадобился? Наш вроде про себя всё решил, снял ружье с предохранителя, прицелился. Самец стоит, даже отвернулся, наблюдая за жеребятами. А те продолжают дурачиться, задирая уже взрослых самок. Охотник наш стоит, бурчит что-то типа: «Нет. Не сегодня. Не так». И опустил ружьё.

— Ты давай быстрей, писатель. Без лишних деталей. Он сейчас приедет. — Николай показал на часы. — Дальше что?

— Что что? Выстрелил. Достала Таня его. Вы знаете, как он стреляет. Без шансов. Дальше вообще жесть.

— Ты не тяни, Кирилл. У тебя правда минут десять осталось. Он же никогда не опаздывает, а сам расскажет лет через пять, — торопил Олег.

— Не могу я. Давайте лучше закажем. Есть охота. По моим часам минут пять осталось. Даже меньше, если быть точным. — Кирилл установил секундомер на телефоне. — Мажем, что сегодня минуты на две опоздает? Снимайте часы. 

Четвёртый подъехал, как обычно, минута в минуту. Вышел из машины и уверенной походкой направился к ресторану.

— По нему можно часы сверять. Хоть бы раз опоздал или приехал раньше. — Кирилл ткнул пальцем в телефон, на котором размеренно мелькали секунды. 

— Хотя… может и не успеть, — засомневался Николай.

Все трое взяли часы, привстали и выставили их к стеклу огромного окна, гогоча и размахивая руками. Четвёртый их увидел, он шёл, сдержанно улыбаясь. Он уже выучил их шутки и знал, что придёт вовремя.

Вдруг он остановился и развернулся к парковке у ресторана. Замер. Послышался глухой звук удара и скрежет. Четвертый стоял минуты две, затем резко развернулся и быстро зашагал к ресторану. 

— Опоздал, — озадаченно промычал Кирилл. — Парни, он опоздал!

Четвёртый подошёл вместе с официантом, взял со стола барную карту. 

— Вот этого два по сто пятьдесят. — Четвёртый ткнул пальцем в карту. — Только будьте так добры, побыстрее. Привет. Чего грустим?

Поздоровавшись, четвёртый присел за стол.

— Ты чего такой напряженный… бледный? 

— Конец недели, Кирилл. Наверное, устал. Навалилось как-то всё. Ты уж, конечно, рассказал про охоту? Олег достанет. Не захочешь — расскажешь. Съездили… Ни к чёрту, в общем, съездили. Ни трофеев, ни настроения. Вы, парни, правильно сделали, что не поехали. Так что давайте лучше про горы.

Официант принес два толстых стакана с янтарной жидкостью, установил их перед четвёртым на потёртые картонные подставки. 

— Там в горах тоже не всё слава богу было, еле дотащился. Но зато какое удовольствие на вершине! За вас, парни. — Четвёртый осушил стакан, тяжело выдохнул и широко улыбнулся, осматривая приятелей. — Сейчас всё нормализуется. Ну, или почти всё. — Он перевёл взгляд в огромное окно.

На парковке перед рестораном собирались зеваки. Подъехала полицейская машина, окрашивая надвигающиеся сумерки в сине-красные цвета. Через окно из-за толчеи трудно было разобрать, что случилось. Полицейские вышли из машины, размеренной вальяжной походкой двинулись к парковке и растворились в толпе.

— Что там происходит? Гаишники приехали, — кивнул на окно Кирилл.

— Быстро они. Вы меня подождите, я скоро. Эти, похоже, тоже с аулов понаехали. Сейчас нарешают. И чего, сука, им дома не живётся? — Четвертый встал из-за стола и направился к выходу. 

Николай вскочил за ним. Четвёртый резко развернулся.

— Нет. Не надо. Я сам. Всё нормально, — жёстко остановил он.

Четвёртый ушёл. Его товарищи наблюдали, как, ёжась от серого колючего апрельского вечера в тонком бордовом джемпере, он быстро шагал к парковке.

— Кто-нибудь понимает, что происходит?

— Олег, он придёт и расскажет. Чего гадать. Давайте уже закажем. Есть хочется. — Николай попытался отвлечься, изучая меню.

— Чего ты там хочешь найти, Коля? Наизусть давно всё выучил. Закажем, как обычно. Официант всё знает. Чего там с зеброй случилось, Кирилл? — Олег поднял руку, приглашая официанта.

— Да после той зебры он сам не свой. Том перед отъездом сказал, что наш охотник «застрелился». Стрелял в зебру — попал в себя. Говорит, что так бывает. После такого некоторые вообще с охотой завязывают. Он, похоже, и с Татьяной завязал. Всё одно к одному. — Кирилл помолчал, будто что-то обдумывал и продолжил: — Мы тогда подъехали ближе к самцу этому, смотрим — из зарослей выходит взрослая зебра. Подошла к самцу, обнюхала его морду, уткнулась в него головой и начала толкать его в шею, в живот, как будто разбудить хочет. За самкой вышли жеребята. Дрожат от любопытства и страха, начали приближаться к самцу. Зебра задрала башку кверху, тихо прохрипела, снова уткнулась в самца и начала толкать его с каким-то остервенением. Хрип превратился в крик. Зебра расталкивала труп и истошно на него кричала. Замолчав, она повернулась к машине и внимательно посмотрела на нас. Мне до сих пор не по себе. Зебра двигалась к пикапу и снова заголосила. Она орала на нас, пока не обессилила. Гаркнула в последний раз и устало побрела, уводя с собой молодняк. Я вспоминаю… А каково Татьяне было? Ревела всю дорогу.

— Сама всё устроила. У него от неё одни проблемы. Хотя меня, конечно… — Николай не договорил.

— Том хотел нас отвезти в лагерь, потом вернуться и забрать трофей. Но наш охотник заставил Тома сразу погрузить самца к нам кузов, чтоб не возвращаться. — Кирилл тяжело вздохнул. — Время типа экономил. Так мы и ехали до лагеря. Самец лежал у нас в ногах, запрокинув голову, закатил глаза. — Кирилл вздохнул. — Глаза чёрные такие. Открыты. Блестят. Смотрят. Один куда-то в небо, второй на Таню эту бедовую…

Четвёртый вернулся уже со стаканом виски. Его бил озноб. Он осушил стакан. На лбу выступили маленькие капли.

— Эти джигиты мне машину разбили. Весь зад в хлам, — не дожидаясь вопросов, начал четвёртый. — На парковке. В стоящий автомобиль. Что в их тупых головах? Как земля их носит? Всех домой… на ишаков. Давайте больше об этом не будем сегодня. Я прошу. Я очень, очень рад вас видеть. Сейчас особенно. — Четвёртый поднял стакан. — Хрен с ней, с этой машиной. Водитель разберётся. За вас. — Четвёртый оглядел товарищей блестящими шальными глазами и отпил полстакана.

— Ты уже почти пол-литра убрал, — заметил Кирилл.

— Не считай. Чёрная полоса. Ничего не клеится. Слава богу, хоть на работе норм. Хотя чего зарекаться. — Четвёртый допил остатки. Откинулся в кресло. Разомлел. — Ты был прав, Олег. Зря я её взял. Вы, наверно, из-за этого и не поехали? Можешь не отвечать. Ничего не получилось. Африка не помогла. Теперь уж, наверное, ничего не поможет. Разные мы. Скверная история эта — расставания. Пойду ещё виски закажу. 

— Да сиди ты уже. — Николай поднял руку, подзывая официанта. — Завтра у меня на даче соберёмся. Отмокать будешь. Вид у тебя неважнецкий.

— Нееет. Завтра я дома. Столько всего… Мне надо многое… Подумать надо. Вы, конечно, извините. Я сам. Завтра я уже сам, — медленно тянул четвёртый, будто засыпая.

— Сам так сам. Давайте всё-таки поедим. Кому-то давно пора закусывать.

Четвёртый это я. Да, это мне разбили машину. И это я набрался с моими добрыми друзьями. С тех пор уже четыре дня, как я нахожусь в этом странном состоянии. Похмелье как будто не проходит. Апатия ко всему. Объяснить её себе я даже не пытаюсь… Сутками сижу дома. Простыл. Болею. А может, и не просто простыл? Меня сейчас расстраивает только то, что мог парней заразить. Но пока все вроде здоровы. А мне нехорошо. Даже разговаривать ни с кем не хочется. Нет ни сил, ни желания. На звонки друзей отвечаю через раз. Да они и звонят редко. Чего зря беспокоить? Болею. Пару раз звонила Татьяна. Не отвечаю. В таком состоянии не могу. Выздоровею — поговорим. А сейчас нет никакого желания. Да и вообще никаких желаний нет. Ни есть, ни пить, ни читать. Ни слышать никого не хочется, ни говорить. К слову — говорить сегодня стало вообще сложно. Сиплю, как старый порванный баян. Закашливаюсь, задыхаюсь. Утром с горем пополам пообщался с родителями.

Два дня назад, в выходные, врача вызывал. Сказала, почти на сто процентов ковид, взяла пробу на анализ. Говорят, при этой заразе обоняние пропадает. Моё пока при мне. Значит, есть надежда, что просто простыл. 

Я лечусь, исправно пью все назначенные пилюли. А мне все хуже и хуже, как тому простреленному оленю из анекдота. Сегодня с утра ничего не ел. Аппетита нет. Да и продуктов. В холодильнике шаром покати. Одно желание — уснуть и проснуться здоровым. Но засыпаю с трудом, да и сны снятся ужасные. Полосатые. Похоже, и правда я «застрелился», как сказал Том. Сюжет помню отрывками, но сны точно жуткие. Голова зебры во весь экран. Что-то спрашивает. Я не понимаю, чего ей надо, что ответить. Она не унимается, кричит. Просыпаюсь от того, что задыхаюсь. Захожусь кашлем. Всего себя выворачиваю. Больно. В горло как будто стекла насыпали. 

Звонит телефон. Медленно встаю, иду к столу. Штормит, голова не на месте. 

— Д-х-ха, — выдуваю в трубку. 

— Зыдыравствуйтэ, эта дасытавка.

Точно, я и забыл, что заказывал. Голос в трубке напоминает о разбитой машине. Никуда от этих джигитов не спрятаться. Надо узнать у водителя, что с ремонтом ауди. Совсем новая была. Жалко… Вот, суки!

— Ссскххажи, что в сссороковую, — выдыхаю я скороговоркой и тону в сиплом кашле. Отключаю телефон. Не могу и не хочу больше говорить. Больно, да и противно с ними общаться. Смотрю в окно. Уже стемнело. Ловлю себя на мысли, что, кроме потолка, ничего сегодня не видел. 

Не дожидаясь звонка в дверь, надеваю маску и шаркаю в прихожую. Состояние экзотическое. Меня подводит равновесие, внутри все ноет. Как с глубокого похмелья. Опираюсь о стенку, приоткрываю дверь. Жду.

Слышу скрип и скрежет лифта.

— Зыдыравствуйтэ. Заказ тэбэ.

Морщусь от растерзанного русского языка, приоткрываю шире дверь, пытаюсь забрать пакет с продуктами. Доставщик стоит напротив, не шевелится. Уставился на меня из-за маски своими «казбечьими» черными глазами. В них смятение и что-то вроде страха. 

— Кх-кхэ. Ппххакет давай. — Протягиваю руку за пакетом и перехожу на свист.

— Дыруг. Ты балной? Тэбэ в балницу надо.

— Сам тхы… Пхакет-кхэ дхавай и вали нахррр. — Захожусь в таком кашле, что приседаю от боли. Вырываю пакет, захлопываю дверь.

Шуршу в гостиную. Останавливаюсь у зеркала. Стою, смотрю. Зрелище, если честно, неприглядное, а для меня унизительное. На голове слипшееся мокрое седое мочало, лоб блестит капельками и ручейками, бледное лицо со странным румянцем и провалившиеся серо-синие глаза с неживым стеклянным блеском. Неудивительно, что меня уже боятся. Мне самому на себя смотреть страшно. 

Ставлю пакет на стол. Разбирать продукты буду потом. Да, и есть не хочется. Силы закончились. Надо прилечь.

Ложусь на свой любимый диван. Он встречает сочувственным вздохом, обнимает приятной прохладой кожи. Но и лежать не могу. Больно и задыхаюсь. Обкладываюсь подушками, устраиваюсь полулежа. Всё. Сил больше нет. Даже глаза открывать тяжело. 

Звонит телефон. Брать не буду. Звонит долго. Мелодия, как сверло, вкручивается в виски. 

— Тхха, — с трудом выдыхаю.

— Дыруг, ты живой? Ты нэ умырай, бырат. Дывай…

Я выключаю телефон. На ругань меня уже не хватит. А на что меня вообще сейчас хватит? Уснуть. Утром должно полегчать. Присаживаюсь, заглатываю горсть протокольных пилюль. Запиваю, зубы стучат по стакану. Сильно морозит. Кашель рвет горло и грудь. Завтра не полегчает — парням позвоню. Пусть в больницу везут. Прямо как у Визбора: 

«Если я заболею,

К врачам обращаться не стану, 

Обращусь я к друзьям —

Не сочтите, что это в бреду…»

Всё-таки надеюсь, что завтра будет лучше.

Снова звонок. 

— Дыруг. Скорая нада. Совсэм пылахой. Моя брат врач был. Я понымаю…

Отключаю телефон, выключаю звук. С меня хватит. Засыпаю почти сидя, завалившись набок.

Периодически просыпаюсь от кашля и снова проваливаюсь. Сквозь сон как будто слышу звонок, стук в дверь, голос соседа. Или снится это? Затем тишина. Сон. Во сне мирно пасутся зебры. Одна смотрит на меня. Что-то гремит. Крики.

Просыпаюсь. Совсем трудно дышать, саднит горло. В дверь звонят. И правда, вроде крики, голос соседа. Или галлюцинации? Да нет. Стучат, звонят. Пытаюсь встать. Получается плохо. Интересно, который час? Еще раз пытаюсь подняться, еле стою на ногах. В сознание пробирается едкий страх — страх за свою жизнь. За ним придет паника. Это я понимаю. Двигаюсь к стене.

В дверь непрерывно звонят. Точно, голос соседа. Медленно по стенке двигаюсь к двери. Надо не упасть.

Вот и всё. Дошёл. Открываю, ядовитый фиолетово-белый свет бьёт в глаза, ослепляет. Вижу басурмана-доставщика, соседа, каких-то людей в белом. Шумят, что-то спрашивают. Не хватает только телекамер. Шучу — значит, не всё так плохо. Чувствую, будто меня отключают от питания, сползаю по стене. Лица, белые одежды плывут, исчезают в темноте.

Уютный двор в центре Москвы. Белыми гирляндами висят цветы на каштанах. Тишина, только слышно робкое пение вдруг прилетевших птиц. Из двора виден пустой Новый Арбат. Совсем редко проезжают автомобили. Во дворе на деревянной в чугунном каркасе лавочке сидят двое. Третий стоит рядом, смотрит на тёплое майское солнце. Уже очень долго тепло, и каштаны в самом цвету. Эти трое ждут четвёртого. Четвёртого они ожидают и обсуждают очень часто, с ним всегда что-то происходит.

— Интересно живёт, — жмурясь на солнце, говорит первый.

— Да уж, Кирилл. Он не скучает. Помнишь, как на гору за нами тащился… на зубах. А с Татьяной… Крутит свой кубик Рубика. То складывается, то не складывается.

— Как думаешь, Олег, он один приедет?

— Кто его знает? Скорее, нет, — задумчиво произнёс второй. — А ты что думаешь, Коля?

— Я думаю, лучше бы один. Хотя моего совета никто, конечно, не спрашивает.

— Мажем? — гоготнул, перебивая третьего, Кирилл.

Открылся шлагбаум, во двор въехала сверкающая на уже по-летнему горящем, ослепительно белом солнце чёрная ауди. Из машины вышел водитель, открыл заднюю дверь и помог выбраться высокому, похожему на пожилого, очень худому пассажиру. Пассажир, одетый в черный с белой полосой по диагонали, не по размеру висящий, хэбэшный спортивный костюм, тяжело опираясь на увесистую трость, двинулся навстречу троим.

— Привет. — Четвертый протянул иссохшую руку. Он улыбнулся не совсем знакомой улыбкой. Вместо привычных ямочек на щеках — острые скулы, бледная кожа. 

— Да, ты прямо — красавец! Стройный какой. — Кирилл попытался его приобнять.

— Не сломай. — Четвёртый чуть отстранился. — Я ещё не совсем ожил. Без палки этой не передвигаюсь. Да и без сопровождения не могу. — Четвёртый указал на машину, где водитель и Татьяна разбирали больничные вещи. — Не могу… Мало что могу пока. Приземлили. Даже на прогулки пока не хватает. 

— Ты присядь. Тяжело? — Николай попытался придержать выздоровевшего за руку. 

— Да нет. Сейчас уже хорошо. Всё закончилось. Всё закончилось. — Четвёртый говорил непривычно медленно, с паузами, подвешивая фразы. — В горах тяжелее было. Да, там было непросто. — Четвёртый задумался, будто что-то вспоминая. — Только там всё быстрей закончилось. Намного быстрей. И вы рядом… Я сейчас ехал… Москва другая. Пусто. 

— Да, непривычно… Ты парня этого с доставки нашёл? — Олег помог товарищу опуститься на лавку.

— Нет. Таня ищет. Хороший парень. Упёртый. Странно всё получилось. Неудобно. История на весь дом. Надо найти. Если бы не он… Обязательно надо. — Четвёртый продолжал медленно нарезать фразы.

— Привет, ребята. — Подошла Татьяна, настороженно улыбнулась, встала рядом и обняла четвёртого.

Наступила тишина.

— Машина как новая, — неуклюже прервал паузу Кирилл.

— Да-к, это когда было, Кира. Совсем в другой жизни. Сейчас… как-то всё уже наладили. — Четвёртый посмотрел в залитое синевой небо. — Распирает, парни, как тогда, на вершине…

Рецензия писателя Романа Сенчина:

«Рассказ крепкий, многослойный. Может быть, несколько бледноват финал — болезнь должна бы как-то изменить героя, мы же видим его просто уставшим после болезни, умиротворенным, что ли. Неясна роль Татьяны в рассказе. Но, может быть, я чего-то не понял… 

Пара замечаний по мелочам. Цитирую. «Ну, наш взглянул в прицел. Видит: и правда, огромный самец. Просто красавец. Задрал голову, блеснул черным ирокезом гривы, пытаясь уловить чужие запахи. Красивый». Откуда Кирилл знает, что увидел его друг в прицел? «Четвёртый это я. Да, это мне разбили машину. И это я набрался с моими добрыми друзьями. С тех пор уже четыре дня, как я нахожусь в этом странном состоянии». Цифра «четыре» какая-то сакральная? Зачем ее повторять? Можно ведь было написать, например, «уже пятый день». 

Сам же рассказ сюжетно крепкий и хорошо написанный.»

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Мне очень понравился рассказ. И я радостно удивлена тому, как органично сплелись в единое повествование, в общем-то, не пересекающиеся линии: дружба, охота, любовная интрига, слом стереотипа. Мало того, что это линии из разных пространств и с разными героями, так они еще и исполнены не в едином ключе. Есть даже резкий переход повествования от третьего лица к первому и обратно. Но все это вполне убедительно срослось. Удалось выстроить внутри текста иерархию этих линий: друзья выступили как рамочный сюжет, охота как предыстория о герое и его любви, болезнь как спусковой крючок, курьер — растянутая кульминация, и, наконец, развязка в новой рамочной сборке всех героев рассказа, в том числе и курьера, который в этой финальной сцене упоминается и незримо присутствует. 

Мне также очень понравились диалоги. Ресторанные реплики живые, динамичные, расплетающие гул застолья на отдельные голоса. Понравился и обмен репликами с курьером, и финальный диалог, который дополняет, расширяет контекст рассказа: показывает движение времени через то, как изменилась Москва в глазах героя, а его машина и отношения — в глазах друзей. 

Финал получился даже немного философский, с такой нотой принятия всего, что произошло. Начало было полно напряжения — а финал умиротворяет. Он показывает, что время все лечит и расставляет по своим местам — неожиданно для человека. Очень органично удалось показать поведение героя после аварии. Он действительно тут выглядит ярко, стойко: не каждый человек мог бы пировать с друзьями в такой момент. Очень удачный ход, что аварию не видно, что она не описана, а ясна нам только по звукам и реакции героя. Есть эпизоды, которые стоит показывать вот так, отраженно. Потому что дело тут не в аварии как таковой — а в том, как на нее реагирует герой. То есть сцена нужна для его проявления. 

Интересно в композиции рассказа и то, как нанизываются конфликтные эпизоды, накаляя напряжение. Мы знаем, что у героя конфликт с Татьяной, нам рассказывают эпизод с охотой, очень напряженный, трагический, потом эта авария и, наконец, болезнь. Каждая из этих линий усиливает недовольство героя собой или обстоятельствами, он словно никак не может сойти со своего болезненного пути к вершине, он идет, преодолевая, на пределе сил — и душевных и, позднее, физических. И поэтому так потрясает перелом хода истории: герою приходится полностью довериться, расслабиться, отболеть свое, принять и Татьяну, и чужого человека, который ему помог, а значит, принять и себя, несмотря на внутренний конфликт и недовольство. 

К рассказу у меня остались мелкие замечания. «…блеснул черным ирокезом гривы». Характернее для устного рассказа было бы: «блеснул гривой, как черным ирокезом». «…в тонком бордовом джемпере». Лучше упоминание цвета убрать. В принципе важно настроить себя на то, чтобы убирать лишние подробности, то есть такие, которые не помогают сцене, сюжету, раскрытию героя. Сейчас, к примеру, цвет вообще не важен, важно только, что герой одет легко. «На голове слипшееся мокрое седое мочало, лоб блестит капельками и ручейками, бледное лицо со странным румянцем» — вот тут повтор, предлагаю убрать «бледное лицо со странным румянцем». »

2017 год. Израильскую прессу буквально взрывают публикации по так называемому «Делу йеменских детей».  Несмотря на рассекречивание материалов и показания многочисленных свидетелей, вопросов не стало меньше, они просто стали другими.

Каждый из нас совершал в жизни поступок, за который стыдно даже через энное количество лет. Иногда речь идет не просто о поступке или действии, о котором мы стараемся забыть — в некоторых случаях это преступление не только перед совестью и нравственностью, а перед законом.

А если это преступление не одного конкретного человека? А государства? Ведь закрыть глаза и сделать вид, что ничего не произошло — это тоже преступление. А что, если преступления не было? 

О каком же черном пятне в истории страны идет речь? И главный вопрос — должно ли правительство взять на себя ответственность (в том случае, если преступление действительно было совершенно)?

Чтобы хоть немного разобраться, вернемся почти на 70 лет назад, в годы становления государства Израиль.

В 1948 году в Израиль стали прибывать тысячи евреев со всего мира, в основном из мусульманских стран. В 1949-50 годах проводилась операция «Волшебный ковер», в ходе которой в страну было доставлено около 49 000 йеменских евреев. Новых репатриантов поначалу селили в наспех сооруженных палатках или бараках. Зимы 1948-50-х были дождливыми и холодными, поэтому неудивительно, что люди часто болели. И, само собой, болели и умирали дети. В этих временных поселениях начинаются разговоры о том, что власти используют болезни детей как предлог для кражи: больного ребенка забирают в больницу и через несколько дней сообщают родителям, что он умер. А на самом деле его передают на усыновление в семьи богатых евреев из Европы (переживших Катастрофу и потерявших семью) в Израиле или в США.

«Дело йеменских детей« — это история об исчезновении детей евреев-репатриантов (в основном из Йемена, но также из стран Ближнего Востока и с Балкан), которая происходила (если происходила) с 1948 по 1954 год. Если верить сторонникам версии похищений, то речь идет о нескольких тысячах (по другой версии — нескольких сотнях) детей в возрасте до пяти лет.

До сегодняшнего дня в йеменских семьях передаются истории о пропаже детей. Десятки лет правительство никак не реагировало на эти слухи.

Впервые обвинение в передаче, а как некоторые утверждали — в продаже детей прозвучало в 1960-х годах. В 1967 году, а потом и в 1980-м были созданы следственные комиссии по этому вопросу. Их заключения были одинаковыми — слухам о пропаже детей нет никакого подтверждения.

В 1994 году происходит событие, благодаря которому правительству приходится более серьезно отнестись к этим утверждениям. Раввин Узи Машулам, выросший в семье выходцев из Йемена, в прошлом сотрудник ШАБАка (служба безопасности Израиля), забаррикадировался с группой сторонников в доме в Иегуде и потребовал от правительства опубликовать материалы, связанные с похищением детей с 1948 по 1954 год. Он утверждал, что у него есть документы, подтверждающие это преступление. После долгих переговоров (они длились 52 дня) он был арестован, и во время штурма дома один из хасидов (религиозный еврей) был убит. Все, включая раввина, были приговорены к заключению. Но дело сдвинулось с места — была создана новая комиссия.

Официальное заявление комиссии Кедми вышло лишь в 2001 году. Проследив судьбу 800 детей, комиссия пришла к выводу, что 750 детей действительно умерли, а 50 были признаны пропавшими без вести.

Как же собирались факты?

Показания дали примерно тысяча свидетелей — чиновники, врачи, медсестры, воспитательницы и нянечки детских садов. Все они имели то или иное отношение к смерти или пропаже детей.

Из последующих публикаций (часть собранных документов была опубликована) стало ясно, что большинство из них спокойно лгали родителям, сообщая им о смерти ребенка. Бывшая медсестра Соня Мильштейн вспоминает: «Репатрианты из Йемена ужасно относились к собственным детям, практически не интересовались ими. Да и что они могли им дать, чему научить?! Это были темные, малограмотные люди! На их месте я была бы только рада, если бы спустя сорок лет узнала, что мой ребенок вырос в достатке, получил прекрасное образование и ни в чем не нуждается». 

Но были и другие воспоминания. Вот что рассказала нянечка детского сада Йегудит Дорани: «Детей из дома увозили в основном по ночам, иногда по одному, иногда по двое или трое. Я прихожу утром и вижу: двух детей нет. Спрашиваю у заведующей, куда они делись, и та отвечает, что у них поднялась температура, они себя плохо почувствовали, и их отправили в больницу в Хайфу. Но я хорошо помню, что когда уходила с работы, эти дети прекрасно себя чувствовали. “У них поднялась температура”, — твердит заведующая. Я отвечаю, что перед уходом измеряла им температуру, она была совершенно нормальной. “Не лезь не в свое дело, если не хочешь потерять работу!” — заявила мне заведующая. А дети продолжали пропадать… Вскоре я поняла: тех, кого увозят в Хайфу, уже не возвращают. Когда в больницу приезжают родители, им говорят, что ребенок умер, что его уже похоронили. Выдают свидетельство о смерти. Пытаться что-либо выяснить бесполезно…»

Уже никогда не удастся узнать, сколько детей было переведено из лагерей для новых репатриантов — все архивы по каким-то причинам были уничтожены.

В документах комиссии есть рассказ, как одна семья подняла скандал в больнице после того, как им сообщили о смерти ребенка. И им тут же вернули совершенно здоровую дочь.

В Израиле известно несколько случаев, когда уже взрослые люди искали своих биологических родителей. Например, история Гиля Гринбойма, который только в 62 года узнал, что он приемный ребенок. Ему удалось установить, что, когда ему было 17 дней, его родителям сообщили, что он умер. По его словам, правда о собственном происхождении причинила ему тяжёлую травму — у него возникло ощущение, что он прожил не свою жизнь.

Начиная с 1960-х прозвучало три основные теории относительно пропавших детей. Первая — была организованная группа, которая передавала детей богатым семьям Израиля и Америки (именно это утверждал раввин Машулам). Эти домыслы после всех проверок были опровергнуты. Вторая теория — действительно существовали отдельные случаи незаконной передачи детей несколькими людьми. И третья — что дети действительно умирали, и возможно, что в нескольких случаях речь идет об ошибках персонала больниц, когда смерть ребенка документировалась неправильно.

10 октября 2021 года семьи, в которых исчезли дети, подали иск о возбуждении уголовного дела, направленный на то, чтобы заставить государство принять ответственность за, по меньшей мере, 69 детей, которые исчезли из больниц и детских садов. В июле того же года Кнессет принял закон, позволяющий семьям выяснить, были ли их дети отданы на усыновление. Через месяц после принятия закона было дано указание о публикации примерно 300 000 материалов, касающихся детей йеменских репатриантов. 

Остается только надеяться, что мы узнаем, что же произошло на самом деле.

Архивное фото с портала Лехаим

— И откуда ты у меня такая взялась? — театрально вопрошает небо моя мама, радуясь какому-нибудь моему достижению на дочернем поприще. Приготовила ли я ужин, вовремя ли вернулась домой, вышла ли замуж — любое моё социально одобряемое действие сопровождалось этим вопросом столько, сколько я себя помню.

Но, в общем-то, её можно понять — она мало участвовала в моем воспитании, так что, вполне вероятно, ей и правда интересно, как так вышло.

В мире бытует бесчисленное количество мнений насчёт того, что же влияет на развитие добродетелей личности. Одни заявляют о господстве генетического фактора, другие — о важности культурного окружения, третьи и вовсе ссылаются на положение звезд в небе в момент рождения. Я же считаю, что за каждой добродетелью человека стоят истории, услышанные им в детстве, или те, в которых ему пришлось поучаствовать, или даже те, что он придумал сам. У каждого человека своя доброта и своя любовь, а вот их истинную сущность и смысл определяют как раз истории, их породившие.

И вот мои…

УСЕРДИЕ

Я росла без отца. Но папа не улетел в космос и не погиб на войне. Он просто разочаровался во мне в день моего рождения — 20 октября 1989 года, потому что я родилась девочкой. Увидев розовую ленту на одеяле, в которое меня завернули при выписке из роддома, он сказал только одну фразу:

— Девочки от меня родиться не могло. — Развернулся и ушёл из нашей жизни.

Так мы с мамой оказались в доме её родителей в крошечной деревне, в двух сотнях километров от ближайшего оплота цивилизации. Не знаю, что заставляло знакомых взрослых это делать, но едва ли не каждый день, как мантру, они повторяли: «Твой отец не захотел признать дочь. Пожалеет, когда ты вырастешь!» Я же слышала только одно: «Ты девочка, поэтому от тебя отказались». Изменить свой пол я не могла, но со всем усердием бросилась доказывать, что я не хуже мальчика. Я проводила дни, залезая на ЛЭП, прыгая с крыш сараев и избивая мальчишек в драках, но голоса не смолкали: «Ты девочка — бракованный человек».

Шли годы, мне исполнилось шесть. Я продолжала носить мальчишескую одежду, играть в войнушку и испытывать истинное удовольствие, когда кто-нибудь окликал меня: «Эй, мальчик!» 

И вот однажды пришла пора нам с мамой переезжать из деревни в большой город.

Когда вещи уже были собраны и уложены в машину, меня окликнул мой друг. Он отвёл меня в сторонку и протянул свёрнутую бумажку. В ней было кольцо — зелёная пуговица, прицепленная к медной проволоке.

— Катя, когда-нибудь я тоже перееду в город и тогда обязательно на тебе поженюсь, — сказал он самые неожиданные слова.

Так я узнала, что усердие в достижении одной цели может привести к совершенно неожиданным результатам. Поэтому с усердием я решила быть осторожной и с тех пор сразу объявляю о цели своих стараний тем, на кого они направлены.

ТЕРПЕНИЕ

Моя мать не переносит проявлений слабости. Жалобы и слёзы окружающих моментально выводят её из себя, вызывают агрессию. Однажды разревевшись при ней из-за разбитой коленки и получив за это ремня, я усвоила: что бы ни случилось — главное, чтобы об этом не узнала мама. Так, секретом осталось то, что в детстве родители моих друзей запретили им со мной общаться, и то, что меня избили одноклассники, и даже то, что я попала под машину.

Но больше прочего мне запомнился случай, который произошел, когда мне было семь лет.

Я гуляла у подъезда многоэтажки, в которой мы снимали квартиру, когда в окне балкона второго этажа показалась морда здоровенного дога наших соседей. Хозяева пса были чем-то заняты, а ему очень хотелось поиграть. Я не знаю, привлекли ли его мои веселые крики или движения, но он спрыгнул с балкона и бросился на меня. Огромная псина завалила меня на асфальт у подъезда и начала меня лизать. Никогда в жизни я не испытывала такого ужаса. Я просто лежала на спине, боясь пошевелиться, и думала о том, что скоро я умру и ничего этого не станет. Хозяева собаки скоро спустились и сняли его с меня, приговаривая, что пёс добрый и никого не обидит, а я встала, вытерла майкой с лица собачьи слюни и предательские слёзы и пошла домой.

Меня ждала взбучка от мамы за испачканную одежду, но как это случилось, она так никогда и не узнала. А я поняла, что мысли о скорой смерти позволяют легче перенести любые неприятности. Моё терпение — это сдержанное ожидание смерти.

ЛЮБОВЬ

Свою любовь я нашла в холодильнике.

Мне было тринадцать лет, когда у меня появилась привычка ходить от школы до дома пешком. Школа находилась в самом центре Новосибирска, а дом — в десяти километрах от центра, в спальном районе у самого выезда из города. Я проходила это расстояние примерно за два часа. Эти прогулки были моим любимым развлечением — я надевала наушники, включала любимую музыку и, подпевая и пританцовывая, радовалась каждому пройденному метру. Посередине пути я делала остановку в гостях у дедушки. Он всегда был рад меня видеть. Когда его не было дома, я отпирала дверь своим ключом, и казалось, что даже его нехитрая мебель мне улыбается.

Во время очередного похода я как всегда зашла к дедуле. Очень хотелось перекусить, но дома его не было. Я открыла холодильник, там было пусто, но в дверце лежали моя любимая шоколадка «Путешествие» и бутылка кока-колы. Я так и застыла перед этими сокровищами. Дедушка не был сладкоежкой, и кроме меня никто не ходил к нему в гости, но «Путешествие» и кола с тех пор навсегда поселились в его холодильнике и стали моим символом любви. Моя любовь к близким выражается в крошечных, едва заметных событиях: коротких записках, подложенных в чемодан улетающему в командировку мужу и коробочке любимых сладостей дочки, спрятанных на чёрный день.

А вот шоколадки «Путешествие» больше не производят. И от этого мне порой кажется, что никто уже не полюбит меня так, как любил дедушка.

ЦЕЛОМУДРИЕ

Многим девушкам-подросткам из неполных семей неведома эта добродетель.

Не потому, что нас не воспитывают отцы. Просто мы бессознательно ищем мужского внимания, без разбора стремясь впитать даже самые малые его крупицы.

Благодаря моему усердию, проявленному в борьбе за равноправное место среди мальчиков, я стала пользоваться популярностью. Впрочем, это было нетрудно, с самого детства я всегда оказывалась единственной девочкой в компании парней — это почти как быть единственной девушкой в армии, никакой конкуренции. Вопросы целомудрия меня не занимали, а вот вопросы полового созревания — казались крайне интересными! 

Всё изменилось, когда мне было четырнадцать — я встретила мужчину своей мечты. Звучит пафосно, но именно так случается у подростков. Никаких метафор — сплошные штампы из мыльных опер. Целый год я тогда познавала новую для себя добродетель. «Никто, кроме него, не коснётся моего тела», — решила я со всей ответственностью юношеского максимализма. Я очень хорошо помню тот год. Там были и обжигающие взгляды, которые на поверку оказались просто вежливыми, и страстные соприкосновения плечами в переполненном автобусе… И вот после года самых сладострастных фантазий, совершенно обезумевшая от целомудрия, я решила признаться ему в любви. «Я люблю тебя», — написала я незатейливое сообщение, ожидая зелёного сигнала светофора для пешеходов. «Катя, я не знаю, что сказать. Ты мой очень хороший друг», — высветилось на экране телефона. Загорелся зелёный, я шагнула на дорогу, и меня сбила машина.

Перелетев через капот старой «шестерки», я упала спиной на асфальт. Люди вокруг кричали, кто-то подбежал и ощупывал мою ногу. А я лежала и смотрела на небо, размышляя о том, что юбка у меня задралась и колготки наверняка порвались. И о том, что нет никакого смысла в этом дурацком целомудрии. Только время зря потратила да друга чуть не потеряла.

ДОБРОТА

Эту добродетель подарил мне мальчик по имени Гоша Пожарский.

Мне было восемнадцать, когда я впервые поехала работать вожатой в детский лагерь. Под ответственность каждого вожатого выделялась группа из десяти детей младшего школьного возраста. «Что сложного?» — думала я. Но мой оптимизм поутих, когда я увидела своих подопечных. Девять милых деток и Гоша, втыкающий разогнутую скрепку под ребро рядом сидящей девочке. На мою просьбу прекратить членовредительство восьмилетний Гоша ответил предложением, включающим в себя два из трёх главных слов русской инвективной лексики, и удалился в свою комнату.

Я была шокирована. Стоявшая рядом коллега понимающе похлопала меня по плечу и сказала:

— Если ты найдёшь подход к Гоше, другие дети тебе будут не страшны. Но пока это никому не удавалось. Он отбитый.

Мне было восемнадцать. Всего год назад я сама была ребёнком в лагере и не имела никакого педагогического опыта. Но мне пришла идея вспомнить себя в его возрасте. Ведь я тоже была «отбитая». И мне перестало хотеться выяснять с ним отношения. На следующий день я назначила его капитаном нашей команды и каждый вечер приходила в комнату, где он жил, и рассказывала лучшие из известных мне историй о монстрах и инопланетянах, просила его поделиться своими знаниями в этом вопросе. Тут же на месте маленького бандита появился нормальный ребёнок, правда, с некоторыми особенностями — он всё еще норовил доказать свою правоту кулаками и матерными аргументами, но то, как он подбадривал малышей из своей команды и защищал нас от нападок других команд, вызывало искреннее восхищение.

В последнюю — «королевскую» ночь в лагере, я снова была в его комнате и рассказывала истории. Он подсел ко мне, положил голову мне на колено и так и уснул. И я поняла: моя доброта — это не желание совершать хорошие поступки, а умение поставить себя на место другого человека. Понять и принять его со всеми недостатками.

УМЕРЕННОСТЬ.

К этой добродетели я пришла, перебравшись через пропасть нищеты.

На корпоративной вечеринке в честь нового 2014 года мой молодой человек решил мне помочь, пересказав высшему руководству мои сомнения по поводу умственной полноценности моего непосредственного начальника. План сработал — проблема была решена, мне «помогли» уволиться из компании на следующий же день. Раздавленная такой резкой сменой статуса, я почти полгода не могла найти новую работу. То были шесть месяцев жалкого существования — я перебивалась дешевыми подработками, денег едва хватало на аренду жилья и пакет продуктов, в котором обычно обнаруживались только самые простые овощи и яйца. Однажды я не выдержала и расплакалась прямо в магазине над прилавком с пельменями. Желудок крутило, мяса хотелось так, что рот непроизвольно наполнялся слюной от одного вида упаковки, но у меня было триста рублей, и эти деньги нужно было расходовать с умом.

Расстроенная, вышла из магазина и чуть не споткнулась о сгорбленную бабульку в сером плаще. Стоя на коленях, она раскладывала видавшие виды книги на целлофановые пакетики, постеленные прямо на земле. Вид у старушки был ещё более жалкий, чем у меня. Перед импровизированным прилавком стояло блюдце, похожее на те, что выставляют нищие на паперти. Я заглянула в кошелёк. После моего героического отказа от покупки пельменей там оставалось ещё целых восемьдесят рублей. Когда же я протянула ей свои последние деньги, она, сурово посмотрев на меня, велела сперва взять книгу.

Я не люблю потёртые вещи, но желание помочь этой старой женщине, находящейся, по сути, в одном со мной положении, было сильнее меня. Так я стала обладательницей книги «Женщина в Белом» Уилки Коллинза, и знания о том, что умеренность — это умение так распорядиться тем, что имеешь, чтобы хватило и тебе самому, и тем, кому повезло меньше.

СМИРЕНИЕ

Ну и напоследок представляю своё последнее приобретение — смирение.

Тридцать лет я жила в мире, подвластном моим действиям: хочешь есть — приготовь еды, нужны деньги — найди работу, и прочее в том же духе. Тридцать лет — это примерно столько же, сколько Илья Муромец лежал на печи перед тем, как стать богатырём, или столько, сколько потребовалось Сиддхартхе Гаутаме, чтобы наконец-то прийти к просветлению, ну или приблизительно вся жизнь Иисуса Христа. Знание этих фактов вроде бы должно было помочь мне подготовиться к тому, что во взрослом возрасте что-то может круто поменяться, и ты ничего не сможешь с этим сделать. Но нет, к истории, пробудившей во мне смирение, я подошла без капли этой добродетели в душе.

Когда мне было двадцать девять лет, я впервые потеряла ребёнка. Не размениваясь на сантименты, я бросила все силы на то, чтобы всё исправить: обследования, витамины, календари циклов…

Когда мне исполнилось тридцать, я снова потеряла ребёнка. Совершенно здоровая женщина без вредных привычек, обожающая детей, весь год провела под наблюдением врачей, и вот итог — бесплодие. Снова последовали операции, врачи, таблетки, но ничего не помогало. Я даже сходила к ведьме. С меня, разумеется, сняли порчу, но, вероятно, дело было не в ней. Потребовалось много времени для того, чтобы понять — иногда со здоровыми женщинами без вредных привычек, которые к тому же обожают детей… тоже случаются плохие и несправедливые вещи. И ничего с этим не поделаешь. Нужно просто принять это,  смириться и жить дальше. Искать новые смыслы. И, возможно, любить чужих детей не меньше, чем любила бы своих.

Не могу сказать, что приняла всё как есть. Но отмечу, что благополучная развязка у упомянутых выше героев наступила после тридцати трёх. Так что у меня есть как минимум ещё год на самосовершенствование. И вот тогда я точно смогу ответить маме на вопрос — откуда же я такая взялась?

Но что я знаю уже сейчас — нет лучшего способа узнать о достоинствах и недостатках человека, чем послушать его истории.

Слушай, капля,

Откажись от себя без сожаления.

И в обмен обрети Океан.

Д. Руми

— Что берём с собой для просветления?

— Шапки не забудьте, вещи теплые, помещения не отапливаются.

— Денег сколько?

— Не знаю, сколько сможете, там пожертвования.

— А можешь ещё раз, только кратко, что такое випассана?

— Слушай, я что смог, уже рассказал.

Разобраться, что такое «випассана», в ночном индийском автобусе мне не удалось.

Мы с Лёликом второй месяц колесим по Индии, в этот раз очередной локальный рейс Манали — Ришикеш с обычным грохотом под местные шлягеры несётся по ночным гималайским предгорьям.

Пока ждали свой локал, познакомились с Андреем. Он сидит на рюкзаке, читает что-то, гладко выбрит, спортивный, лет тридцати пяти, мало похож на обычных европейских странников по Индии — ни амулетов на шее, ни татуировок на черепе, чем и привлёк внимание. Обычно европейцы на заплёванных бетелем индийских полустанках знакомятся стремительно, тем более, на родном языке.

Всю дорогу приходится делать усилие, чтобы расслышать Андрея. Он накрылся с головой теплой шалью цвета древнеиндийской пыли и особо не пытается быть услышанным. Говорит, будто сам с собой, неспешно перебирает переживаниями и событиями, как чётками. «После второй випассаны до меня, наконец, дошло: молитва — это говорить с Богом, а медитация — слушать Бога, после этого всё и закрутилось…»

В вечнозеленых предгорьях под утро прохладно, с Ганги крадется нефритовый туман, в траве перешептываются цикады. Еще не рассвело, трое русских в «столице йоги» плутают в поисках ночлега, чтобы весь следующий день сонно бродить по пропитанному масалой, мантрами и камфарой Ришикешу.

Андрею «город йогов» безразличен: «Еду на свою четвертую випассану, послезавтра начинается курс, отсюда недалеко, места есть, как у вас насчёт десяти свободных дней?»

— Да объясни ты, наконец, что это такое?

— Слушай, я вроде в автобусе всё рассказал, если непонятно, поищи в интернете.

Блаженные времена кнопочного телефона одного на двоих. Пошли искать полуподвал с надписью «cyber cafe». Понятной информации немного, вернее, мой английский не рассчитан на серьезные изыскания, а Лёлик вообще в школе немецкий учил.

Но в целом понятно: «випассана — это искусство жить, видеть реальность, как она есть, сделать шаг к внутренней свободе, инструмент познания себя».

Для прохождения курса не нужно становиться на всю жизнь буддистом. Никого не волнует, религиозен ли ты, атеист или философ. Курс построен так, что ты постоянно занят медитативной практикой, плюс слушаешь пояснительные лекции, доступны переводы на разные языки. Быт аскетичный, питание скромное, студенты живут в общежитии, мужская и женская половины разделены, как и столовая, общий только зал для практик. Есть свои нюансы, например, никакого общения, книг, записей, полное молчание все десять дней. Курс бесплатный, оставляешь пожертвование по своим возможностям.

— Как тебе предложение увидеть реальность, как она есть?

— Давай попробуем, уедем, если не понравится.

Добрались до места — парк, переходящий в склон горы, среди деревьев невысокие здания, на дорожках ветром разбросало оранжевые вьюнки. Публика приехала на курс самая разная, обычные индийцы всяких возрастов, живописные женщины в сальвар камизах, тибетские монахи, закутанные в бордовые накидки, группа джайнов, европейцы, азиаты.

Узнаём расписание: подъем в 4:00, отбой в 22:00, общее время неподвижной практики каждый день более десяти часов. Паспорта сдаём в сейф, ключи только у дедушки — администратора. Не разрешается брать с собой телефоны, книги, блокноты. Из запрещённого я оставляю в сумке тетрадь и ручку.

Лёлик тоже прячет в карман блокнот, мы обмениваемся репликами про отличный повод отдохнуть друг от друга, и я ухожу за индийской девушкой-волонтёром заселяться в свою келью. Идём мимо огромного дерева, на ветке покачивается гонг, по нему будем ориентироваться в событиях, а вот и его гул зовёт к ужину. Громко сказано — ужин, на деле стакан разведенного в горячей воде сухого молока, банан и плошка пресного риса. В столовой всё строго, получаешь свою порцию, садишься за узкий стол или идёшь под дерево, никаких вежливых улыбок, моешь за собой посуду, быстро удаляешься.

Зимний вечер в предгорьях Гималаев — это нешуточный холод, особенно в помещениях, где нет отопления, а его нет нигде. Спасает «эффект капусты», когда на тебе много слоёв разной одежды и традиционная шерстяная шаль сверху, все в Индии зимой ходят в таких. Оказалось, что келью со мной разделяет француженка. Мы машинально здороваемся и сразу вспоминаем о молчании. Наши кровати в метре друг от друга, я не успеваю запомнить её имя.

Гонг созывает на практику. Хрустят опавшие листья магнолий под ногами. В зале запах кардамона, индийцы любят его пожевать, говорят, отбивает аппетит. Волонтеры принесли коробки с девайсами, во время лекций предлагают наушники, чтобы слушать перевод, но русского не оказалось, «не успели приобрести, простите, нам очень жаль».

Все рассаживаются на полу, начинается вводная часть. Я не могу сосредоточиться, нервничаю, начинаю обдумывать план побега, перевода на русский нет, это серьезный повод покинуть курс. Хотя при чём тут перевод, если меня здесь просто всё угнетает.

Ровно в 4:00 раздаются три удара гонга. Сползаю с жёсткого топчана, бреду в зал для практик, сажусь, накрываюсь сверху шалью, делаюсь похожа на привидение, и все вокруг тоже похожи на привидения.

Нам предстоит 50 минут просидеть на индивидуальном коврике с прямой спиной, подобрав под себя ноги. Если совсем никак, то можно воспользоваться специальным стульчиком. Неплохо хотя бы первые 10-15 минут удержаться в одной позе, понятно, что дальше придётся менять положение.  После перерыва всё повторяется снова, в идеале задача производить минимум движений.

Пристроив тело, закрываешь глаза и просто внимательно дышишь. Вернее, нет, не просто, тут ключевое слово «внимательно». Отслеживаешь мгновение, когда воздух попадает внутрь и продолжаешь сознавать, когда воздух выходит наружу. И так весь день с небольшими перерывами на сон, еду, лекции, короткие прогулки, в которых желательно продолжать удерживать внимание на дыхании.

И тут логичный вопрос — «а зачем?», и, похоже, он возникает не только у меня.  Замечаю, что на второй день после обеда участников в зале стало меньше. Пропускать занятия не разрешается, за этим следят волонтёры. Ты или практикуешь, или покидаешь курс. Значит, кто-то уже уехал, что неудивительно, ибо беспрерывно наблюдать за своим дыханием и сопротивляющимся телом — перспектива та ещё.

В общем, я нарушаю правила и пишу во время перерыва Лёлику записку, выжидаю подходящий момент, прячу под его коврик тетрадный листок: «Силы на исходе, не могу удерживать внимание, не верю, что из этого что-то выйдет, может, уедем?»

На следующее утро вижу под своим ковриком краешек бумаги, еле дождалась перерыва, разворачиваю записку: «Отваливаются ноги и спина, в остальном нормально. Иногда всё ясно, иногда хочется плакать. Уехать сейчас самое простое. Ощущение, что сижу и оттираю от накипи чайник. Не жду результатов, просто стараюсь пройти этот опыт до конца. Работаю каждый час, смиренно. Я, наверное, только сейчас понял суть этого слова — “смиренно”. Стоит перед глазами индийский ослик, нагруженный кирпичами. Я думаю, что это образ меня и моих мыслей. В голове повторяется фраза: “Я — свидетель, я — дух, блаженный и вечный”».

Спустя полгода я услышу, как Лёлик рассказывает про курс випассаны своему другу: «Представь, грязный чайник, накипь многолетняя, всё такое. А ты вместо того, чтобы как следует его почистить, просто рисуешь сверху что-то красивое, розу, например. Понимаешь о чём я? Чайник надо сначала отмыть, а потом рисуй сверху, или не рисуй, это как захочешь.

Считай, випассана — это щётка и моющее средство для чайника. Ну да, у этой методики есть свои особенности, сутры там тебе поют, истории из жизни Будды вечером рассказывают, терминология у них своя, но тебе какая разница, если ты реально с их помощью чайник оттираешь.

Их, кстати, не волнует, во что ты веришь, кому поклоняешься, или тебе всё до лампочки. Ты приходишь на тяжелую работу, от тебя требуется дисциплина, и придётся ей заниматься.  Курс предоставляет возможности, чтобы ты не беспокоился, где переночевать, помыться, одежду постирать, что поесть. Всё скромно, конечно, но и счёт они тебе за это не выкатывают.

Только ставят условие — надо всю дорогу придерживаться их правил и дисциплины. Понятно, что ты потом вернешься к своей обычной жизни и, возможно, забудешь всё, как страшный сон. А может, не забудешь, чайник-то реально лучше начал работать. Решишь, что всё-таки есть смысл практиковать дома или снова приехать к ним на курс».

Я ожидала от Лёлика чего угодно, но только не «пройти этот опыт до конца». После его записки весь следующий час сижу почти не шелохнувшись. Внимание собрано на вдохе и выдохе. Наблюдаю за умом, он привычно ворошит кучу переживаний, смотрю на это отстранённо, как на проплывающие облака. Заглядываю в пустоту, ощущаю её силу, не вовлекаюсь. Возможно, я просто начинаю втягиваться.

Если фокус внимания удерживать на вдохе и выдохе, ум какое-то время вовлечён в эту игру, но недолго. Природа ума беспокойна и подвижна, подобно шустрой обезьянке, которую заперли в комнате, она мечется, пытается вырваться, совершает массу лишних движений, наконец вырывается, но тут же попадает в другую комнату, история прокручивается снова.

Аналогия ума с обезьянкой широко используется в буддизме, и она довольно точна. Пока тело ноет от боли в коленях, мой ум успевает сгонять домой, всё там проверить, поволноваться, порыться в воспоминаниях, прокрутить пару диалогов, собрать чемодан, проиграть реалистичную мизансцену, разобрать чемодан.

Раз за разом возвращаясь к дыханию, все эти прыжки и метания перестают восприниматься как единственная реальность. Это просто мысли, просто ощущения, просто состояния, они пройдут, на их смену придут другие и тоже пройдут. Они наплывают как волны, испаряются как туман.

На первый план выходит тот, кто наблюдает. Его сложно распознать, но если ум занят дыханием, на некоторое время возникает пустота, просвет, и открывается доступ к пространству какой-то бескрайней тишины. Я ничего больше об этом не знаю, но даже лёгкое касание наполняет смыслом и силой.

Не раз буду возвращаться к этой практике. На каждом следующем витке она привносит глубокие и чистые оттенки в сложную палитру жизни. Для меня она стала одним из важных ключей от двери, за которой начинается долгий путь к внутренней свободе.

Примечания

• Випассана — многогранный философский термин и вполне определенная техника сосредоточения. В данном контексте это 10-ти дневный курс медитации, по методике, разработанной Сатья Нараяном Гоенкой. Во время курса участники изучают основы техники и практикуют. 
• Локал (локал бас) — дешевый междугородний автобус. 
• Бетель — популярная тонизирующая жвачка растительного происхождения. 
• Ришикеш — город на севере Индии, считается мировой столицей йоги, расположен на берегах реки Ганги в её горном течении. 
• Ганга — крупнейшая река в Индии, для индийцев исключительно женского рода, так как отождествляется в индуистской мифологии с богиней ставшей рекой.
• Сальвар камиз — традиционный женский костюм, особенно распространённый на севере Индии. 
• Джайны — последователи религиозно-философского учения, проповедующего не причинение зла никаким живым существам.
• Сутры — своды высказываний, составляющие каноническую литературу буддизма.
• Цитата из книги Джалал ад-Дин Руми «Сокровища воспоминания», перевод Леонида Тираспольского

Мои мечты и чувства в сотый раз

Идут к тебе дорогой пилигрима

Шекспир, Сонет 27.
Перевод С.Я Маршака

На маленьком уютном кладбище в израильском городке Кфар Саба есть небольшая плита, на ней на трех языках написано: Художница Стелла Аминева. В отличие от еврейских кладбищ, где почему-то совсем нет деревьев, это светское кладбище зеленое и тенистое. Между могильными плитами растет свежая травка и цветы. Стайки ярко зеленых попугаев перелетают с ветки на ветку, забавно переругиваясь между собой. Там часто можно встретить целые семьи, пришедшие навестить своих родных — кто-то усаживается на траву и весело болтает с ушедшим любимым человеком, а кто-то просто ложится на пахнущую свежестью зелень и молча смотрит в высокое небо, просвечивающее сквозь кроны деревьев… Приходим туда и мы. Не так часто, как хотелось бы, но все же приходим. По-израильски ставим горшочки с кактусами, которые выбрали для Стеллы. Привет, дорогая. Посмотри, что мы тебе сегодня принесли!

***

Как уместить жизнь человека в короткий рассказ? Разноцветные необработанные стеклышки воспоминаний никак не хотят выстраиваться в аккуратную мозаику, они шершавы на ощупь, их острые края порой режут пальцы, и неловкому биографу то и дело приходится подтачивать и подправлять непослушный материал, слизывая кисловатые бордовые капельки с порезов. То тут, то там, зазевавшись, он оставляет кровавый отпечаток на почти готовой картинке, и тогда снова приходится приниматься за дело — отчищать, исправлять, убирать следы своих пальцев и души.

Стелла, моя тетя, родилась в Баку в далеком сорок втором, а умерла в Израиле, в 2014-ом. В наше время такое не редкость. Мир в очередной раз сошел с ума, и как геологические пласты сдвигаются с места, так и целые семьи и общины перетекают из страны в страну, меняя культуру, язык, жизнь и судьбу будущих поколений. Те, что помоложе, легко отказываются от прежней жизни, вытесняя ее новой. А те, что постарше, кряхтя, тащат прошлое за собой, как тяжелый неудобный саквояж, где среди бесполезного хлама, истертых любимых книг, старых конспектов, обрывков писем и пожелтевших фотокарточек, вдруг встречаются жемчужины. Но когда наступает момент и появляется биограф, всё вдруг становится важным. Он хватается за этот чудом сохранившийся кусочек семейной истории и начинает свое нелегкое дело.

Ее назвали Стеллой, потому что брат бабушки, военный переводчик, изучал в ту пору итальянский. Стелла по-итальянски значит звезда. Она и была звездой, всю жизнь освещала путь. Другим, но не себе. Старшая сестра моей мамы Дины, она во многом определила жизненный выбор для мамы и их младшего брата Вовы. Стеллина жизнь была полна внезапных резких перемен. Выражаясь книжным языком, ее путь к себе был труден и тернист. Военный ребенок, безотцовщина, девочка с бакинской окраины, она придумала и построила себя сама — закончила престижный физфак Новосибирского Университета и математическую аспирантуру, а в сорок лет вдруг начала рисовать, да так, что это стало делом ее жизни. Увлекающаяся натура, она загоралась, вспыхивая как спичка, сжигая себя и зажигая других. 

***

Когда Стелле было четыре, а моей маме год, бабушка Таня, Татьяна Николаевна Иванова, беременная тогда третьим ребенком, убежала среди ночи из дома от пьяницы-мужа и начала новую жизнь одна, с тремя детьми. Пока дети были маленькими, бабушка работала бухгалтером на двух работах, уходила из дома в шесть утра и возвращалась затемно. Детей растила няня, Вера Афанасьевна, деревенская женщина с Украины, оставшаяся после войны одна. Недавно мою маму заново поразила старая фотография — они все трое стоят рядком, сзади няня, а бабушка — чуть в стороне, доброжелательно, но отстраненно улыбаясь…

Жили в пригороде Баку, в поселке при химфармзаводе, где бабушка проработала всю жизнь. Школа, бывшая тюрьма, располагалась в соседнем ауле, на станции Кишлы. Счастливое детство! По вечерам, перед сном, разрешалось драться подушками, и они хохотали до упаду. Победителя объявлял младший брат Вовка: «Чемпион Советского Союза и станции Кишлы!» Стелла все время придумывала что-нибудь новое — вместе ставили химические опыты, решали наперегонки задачки по физике и математике, играли в театр. Весь двор им завидовал — ведь у всех было по одному ребенку, а их трое! А родственники цедили неодобрительно: Ивановщина-голытьба.

Стелла была хулиганка. Училась хорошо, но поведение! В школе на нее жаловались. У бабушки были свои методы психологического воздействия. Расписываясь в дневнике, она ставила свою фамилию «Иванова», если оценки было хорошие. А если нет — подписывалась фамилией отца «Аминева». Как-то раз, когда из школы поступила очередная жалоба, бабушка собрала совет. «Стеллочка, — сказала она, — я не знаю, что с тобой делать. Поэтому я решила отдать тебя отцу. Единственное, что может заставить меня передумать, это если Диночка и Вова возьмут тебя на поруки. Но тогда, если снова будешь хулиганить, отцу придется отдать их». Мама помнит, как они, маленькие, в панике совещались — что делать? Ведь Стелла точно нарушит слово, и что же тогда будет?

Рассматриваю фотографии подросшей Стеллы. На обратной стороне выцветшей карточки чернильная пометка: 1959 год. Красоткой она не была, да и один глаз косил, но мальчики сходили от нее с ума. Мама рассказывает, как то и дело приходили свататься, приглашали знакомиться с родителями, а один кормил конфетами маму и ее подругу, часами дожидаясь Стеллиного возвращения домой.

Окончив школу, Стелла поступила на вечернее отделение физфака в Бакинский университет. Днем работала, по вечерам училась. Времена были бандитские, возвращаться поздно вечером домой было невыносимо страшно. По ночам ее мучали кошмары, мерещились всякие ужасы, и она изводила младшую сестру, заставляя проверять темные углы комнаты. Так прошла пара лет. А потом внезапно — сорвалась с места и уехала в недавно открывшийся университет в Новосибирском Академгородке. Просто услышала рассказ соседского парня, служившего там в армии: «Потрясающее место! Там есть остановки автобусов Ядерная Физика, Органическая Химия, Гидравлика». И загорелась, унеслась через всю страну, поступила на дневное отделение. А за ней, чуть позже, и младшие — все они вскоре оказались в Академгородке вместе.

***

Успешная учеба, аспирантура, пятнадцать лет работы в НИИ — это ли не то, что нужно человеку? Неудачный брак, потом второй, двое непростых детей… Недовольство собой и жизнью — кому из нас это незнакомо? И вдруг спасение — знакомый психолог посоветовал найти себе увлечение как средство от тоски: «Попробуйте, например, кружок рисования».

Вот как она сама описывает момент, когда ей в руки впервые попали краски:¹
«Я буквально впала в буйство, какая-то порочная страсть на меня свалилась или Божье наказание. Краски я, естественно, не возвратила, а взялась копировать — угадайте, кого? — самого Винсента ван Гога, альбом которого был в нашей домашней библиотеке. И покатилось… В это время, на мое счастье, из тогдашнего ещё Ленинграда приехала к нам в Новосибирск замечательная художница Наталья Чижик. Она открыла студию живописи для взрослых. Многие из нас, в том числе и я, пришли туда, чтобы начать с нуля. Тогда же я поступила на заочное отделение Московского университета искусств, получила диплом руководителя изостудии. Ушла из института, стала преподавать живопись в детском эстетическом центре, потом организовала собственную студию. Живопись заполнила всю мою жизнь без остатка».

Много воды утекло с тех пор. Чем она только ни занималась…

Еще в Сибири окончила курс по психологии рисования и после работала с детьми, получившими психологические травмы — рассказывала, что уже по первым рисункам детей можно сделать выводы о том, что их мучает. И так радовалась, когда рисунки начинали меняться. «Значит, — говорила она, — все не зря!»

Путешествовала по Восточной Сибири, Алтаю и Саянам и рисовала, рисовала…

Не зная иностранных языков, объездила множество стран — Индия, Голландия, Швейцария, Израиль, Италия, Франция. Именно во Франции произошел курьезный случай — на набережной в Париже, где Стелла делала наброски, с ней познакомился немолодой господин, заинтересовавшийся ее рисунками. Найденный ими общий язык — язык жестов — оказался очень эффективным. Новый знакомый пригласил Стеллу погостить в свое имение в Провансе, где она и провела месяц — результатом стал французский цикл картин.

В 1999 вместе с семьей переехала в Израиль. С 2009 года она член Ассоциации Художников и Скульпторов Израиля и Международной Ассоциации Изобразительных Искусств.

Ее персональные выставки с большим успехом проходили в Новосибирске и в Израиле.

***

Она умерла в Хайфе после многих месяцев мучительной борьбы с тяжелой болезнью, которая полностью истощила силы ее и ее родных. Прошло уже семь лет, но мы только недавно начали приходить в себя от этого удара. Стелла с ее неукротимой энергией, разнообразными увлечениями, бесконечными планами и проектами всегда казалась нам вечной. Ее наследие — многие десятки картин — заботливо хранят родные. Со стен квартиры моих родителей на меня задумчиво смотрят ожившие крыши домов и улочки странных городов. Стеллины деревья, так похожие на людей, и люди, похожие на деревья, приветливо машут мне и напоминают, что любовь бессмертна.

Иллюстрация: Стелла Аминева. Иерусалим. Сосны

1. Цитата из статьи «Нарисую, буду жить» искусствоведа Ольги Ладик
   http://modernproblems.org.ru/art/305-stella-amineva-exhibition75.html/[↑]

Я захожу в аудиторию, где у меня назначена встреча с моим студентом. Это высокий молодой человек со смуглой кожей и восточной внешностью, серьёзный и немного насупленный. Всё положение его тела, осанка и выражение лица демонстрируют беспокойство, гнев и непринятие. Я мысленно успокаиваю себя: работа с жалобами студентов всегда самая эмоциональная и сложная. 

Я здороваюсь со студентом. Он ничего не отвечает. Возникает неловкая пауза. 

— Я пришёл посмотреть свой проверенный экзамен и получить обратную связь. Я недоволен своей оценкой, — с интонацией требовательного покупателя говорит молодой человек.

— Хорошо, давай посмотрим твой экзамен, — терпеливо отвечаю я. 

Как и положено по австралийскому этикету учителя, я сначала обязательно хвалю студента за его подвиги и достижения в учёбе. Затем я подробно рассказываю про недочёты в его письменной работе. Спокойно объясняю, что оценку он получил хорошую, что-то вроде четвёрки на русский манер (distinction — по-английски). 

Молодой человек недовольно ворчит:

— Я не согласен с этим объяснением. Я считаю, что должен был получить высшую оценку. Меня засудили, преподаватель предвзято ко мне относится. Посмотрите, экзамен проверен разными ручками, задание один — синей, задание два — красной. Значит, мою оценку занизили. 

— Работу проверяли несколько преподавателей, поэтому ручки разного цвета. Всё хорошо! Работу проверили правильно. Не волнуйся, — успокаиваю я студента. 

— Я недоволен моим результатом и буду жаловаться декану. — Голос возмущенного студента повышается и дрожит. 

Я не знаю, что ему ответить. Иногда мне кажется, что современному преподавателю нужно иметь образование в психологии, чтобы разрешать сложные ситуации. В Австралии нужно быть очень осторожным со словами и высказываниями, чтобы никого не обидеть. В этом смысле каждому специалисту нужно обладать определённым словарным запасом правильных фраз и выражений для всех случаев жизни. 

Таких учащихся я про себя называю «обделёнными». «Обделённые» — это те, кто не хочет брать ответственность за свою жизнь, свою работу, свои результаты. Они чувствуют себя беспомощными перед враждебной окружающей средой. Они чувствуют, что жизнь к ним несправедлива, и им всегда попадаются плохие преподаватели, а сокурсники в их группах всегда ленивые и бестолковые. Жизнь повернулась к ним спиной. Мир несправедлив, считают они. 

Жизнь в университете движется циклами. Как времена года упорядоченно сменяют друг друга, так и в университете существует строгий порядок жизни: регистрация студентов, начало семестра, введение в предмет, выполнение домашних заданий, финальный экзамен, объявление результатов. Каждая стадия оживляет определенные процессы в студенческой жизни. Самая сложная стадия для преподавателя, с моей точки зрения, это объявление финальных результатов курса. Именно это время показывает, что скрывается за маской вежливых, доброжелательных и милых студентов. 

В конце каждого семестра учащимся высылают анкету про их опыт обучения на курсе. В анкете они оценивают своего преподавателя и курс в целом, а также пишут отзывы. Через пару недель преподавателю по электронной почте прилетают статистические показатели его работы, которые, согласно менеджерам университета, показывают качество образования в университете.  

Мой первый опыт преподавания в австралийском университете прошёл болезненно. Оказалось, что в разных странах преподавание служит разным общественным целям и задачам. Следуя своему опыту в России, я стремилась быть строгой, но справедливой преподавательницей, которая открывает сокровищницу знаний для учеников. Путь знаний требует усидчивости, упорства, выносливости и мотивации. Как оказалось впоследствии, все эти качества не соответствуют главной категории, по которой студенты оценивают качество образования — удовольствие.  

Результаты моего первого семестра преподавания ранили меня до глубины души. Средний показатель «удовлетворения» моих студентов был в районе 60% — абсолютное фиаско. Со слезами на глазах я открыла письмо с комментариями студентов про курс и преподавателя:

«Преподаватель плохо объясняет материал. Класс скучный. Большинство студентов засыпает в классе. Мне неинтересно приходить на занятия, потому что я ничего не понимаю».

«3 часа семинара — это слишком долго. Я как рыба не могу долго концентрировать внимание».

«Преподаватель должен научиться делать информацию интересной и доступно её рассказывать. На большинстве уроков я чувствовал себя очень усталым и скучал».

«Заплатив Х долларов за курс, я получил неполный отзыв на мою работу. Я не согласен со своей финальной оценкой».

«Я не согласна со своей оценкой, я считаю, что мою работу неправильно проверили».

Удовольствие движет производство товаров и услуг в обществе потребления. С самого раннего возраста дети учатся добиваться своего: они сетуют и жалуются. Например, если пожаловаться, что мороженое в кафе невкусное, то тебе принесут ещё одно — бесплатно. Заказав телефон по интернету, можно пожаловаться, что доставка была слишком долгой, а в ресторане — что еду готовили часами. Жалуясь, ты получаешь дополнительные скидки и подарки. Поэтому студент оценивает семинар так же, как новый блокбастер в кинотеатре. Учёба должна быть лёгкой, весёлой, увлекательной и смешной. Как и в кинотеатре, студенты часто приносят с собой на занятия закуски, пепси и чипсы. 

Австралийские студенты обожают писать электронные письма. Как правило, учащийся, получивший низкую оценку, в первую очередь думает, что виноват преподаватель. Удивительно, что начинают они их писать ближе к концу семестра, когда мы проводим финальные экзамены, тесты и объявляем оценки. О, это удивительный период, когда за пару дней умирают сразу несколько бабушек, возникают неизлечимые заболевания, разворачивается депрессия, проблемы в семье и много всего страшного и необъяснимого. Например, однажды студентка написала мне, что провода от её ноутбука съела собака.

Каждый семестр, когда я получаю электронное письмо с отзывами студентов, у меня замирает сердце. В этом процессе царствует удача. Как трудолюбивый фермер, весь семестр я сеяла пшеницу и орошала поля, чтобы получить достойный урожай.  Но человек мал по сравнению с силами природы. Поля пшеницы могут высохнуть из-за продолжительной засухи или сгнить из-за наводнений, пшеницу могут атаковать клопы, тля и пилильщики. В чём же роль преподавателя в этом процессе? Как сохранить урожай и вырастить здоровую пшеницу? Я продолжаю задавать себе эти вопросы. 

Я выбрала профессию преподавателя, потому что всегда чувствовала ценность и важность саморазвития. Для меня учёба — это возможность открыть новые грани себя, выйти за границы узкого мировоззрения. Первое, что удивило меня в работе преподавателем, это отсутствие желания учиться у многих студентов. Неприятие к учёбе и апатия проявляются во всём: в отношении к предмету, преподавателю, списывании и безудержной лени. А ведь всего несколько десятилетий назад учёба в университете была роскошью, доступной лишь малой доле населения, как правило, из дворянских семей. Например, в Австралии в 1989 году лишь 7,9% населения имели высшее образование (в 2020 году — уже 30%). 

Студенты не хотят учиться и нередко пишут негативные отзывы о преподавателях (особенно если, не дай боже, предмет трудоёмкий, например, эконометрика или статистика). Почему это происходит? В последнее время возросла культура интернет-троллинга, когда становится принято делиться негативными комментариями в интернете. Анонимность троллей позволяет написать про всё, что томится в тёмном чулане души. За годы работы в университете я прочитала тысячи студенческих комментариев, многие из которых были грубыми и неуместными.  Что заставляет студентов выражать такие темные мысли, делиться самыми грубыми и темными частями своего сознания? Я думаю, каждый человек видит мир через свою собственную линзу. К сожалению, эти линзы часто загрязнены страхом, апатией и агрессией. Эти чувства выращивают средства массовой информации, политики и бизнес-элиты. Неудивительно, что каждый семестр я получаю десятки писем от учащихся с медицинским диагнозом депрессии. 

Парадигма бессилия в образовании основана на предпосылке, что человек слаб и беспомощен перед всем, с чем он сталкивается в жизни. Не получилось изучить предмет в университете — во всем вина преподавателя. Лень заниматься спортом, болят мышцы — это вина тренера. Если у тебя плохое здоровье — это вина врача. При таком мышлении внимание фокусируется на внешней среде, на поиске причин, почему что-то не получается. Обвиняя других людей, мы теряем свою внутреннюю силу и стремление к самопознанию и саморазвитию. Я верю в бесконечные возможности и способности человека, но чтобы их раскрыть, нужно брать ответственность за свою жизнь.

Посвящается всем, кто считает, что дети должны сами разбираться со своими проблемами и не вмешивать в них взрослых.

По статистике, каждый третий ребёнок в России сталкивался с травлей в школе, при этом каждый десятый никому об этом не говорил. Ещё около 10% ребят участвовали в буллинге как агрессоры или свидетели. Данные были приведены в 2020 году Общероссийским народным фронтом. Юристы, психиатры, педагоги и представители НКО на площадке ОНФ обсудили школьную травлю и механизмы ее профилактики (onf.ru)

События, о которых пойдёт речь ниже, происходили в 1999-2000 годах. Я живу в небольшой деревеньке в ста километрах от Санкт-Петербурга. Мой отец — бывший главный агроном — находится в перманентном состоянии запоя после конфликта с директором совхоза, что и привело его к увольнению. Моя мать работает там же, в полеводстве. Была понижена с должности агронома после увольнения мужа. У меня есть старшие брат и сестра (пять и четыре года разницы), которые меня ненавидят. Я хожу в любимчиках у родителей, то ли оттого, что младшая, то ли оттого, что ласковая, а ещё помогаю родителям больше, чем они оба, вместе взятые. У нас есть огород и хозяйство из нескольких коров, сотни кур, пары десятков кроликов, кошек и собаки. Хозяйство и огород, которые нас кормят, потому что маминой зарплаты хватает только на оплату квартиры, хлеб, сахар, муку и иногда одежду и обувь кому-то из нас, детей. Мне четырнадцать лет, хотя выгляжу я на двенадцать. Я учусь в восьмом классе, и у меня до сих пор нет месячных. Я стою последней на физкультуре среди девочек. Спустя годы один врач расскажет, что у меня был скрытый рахит.

То, что скоро мне предстоит пережить, начнётся неожиданно, как цунами, и так же неожиданно закончится.

Восьмой класс позади. Наступило лето 1999-го года. Со всех сторон звучит первый альбом Земфиры. Я дружу с тремя девочками из своего класса. Мы с ними воспитаны в одном стиле — пай-девочек. И, вероятно, из-за нашей скромности, недоступности и при этом довольно яркой внешности мы особенно привлекательны для многих красивых мальчиков деревни, чем и вызывали, скорее всего, скрытую до определенного момента ненависть более раскрепощенных девочек. 

«Ромашки» — так назовут нас в конце того лета. И во многом это будет моя заслуга. 

Когда одной из нас взбредёт в голову написать про бесящую её по каким-то личным причинам девочку (на год младше) на единственной в деревне автобусной остановке, то именно я предложу надпись: «Вера В. — девочка с плеером». Тогда эта фраза покажется мне оригинальной, очень подходящей и не слишком обидной. Как быстро и как мучительно долго я буду сожалеть о ней… когда на следующий день окажется, что этой фразы достаточно, чтобы начать травлю. Ведь нужен был только повод, чтобы скрытая ненависть вскрылась, как гнойник, и залила нас с головой всем накопившимся содержимым. И весь мир стал против четырёх. 

«Ромашки» Земфиры — я много лет буду выключать звук, перематывать, закрывать уши при первых аккордах этой песни, ставшей гимном нашего унижения, отчаяния и страданий.

Каждый день на протяжении девяти месяцев мы будем проходить через круги собственного ада. Который будет ставиться на паузу только во время уроков. Даже дома ни одна из нас не будет чувствовать себя в безопасности, периодически слыша стук в дверь или телефонный звонок. И именно наши родители будут звать нас поговорить за дверь или ответить на очередной поток грязи по телефону. Нет, знаете, нас не били. Были подталкивания сзади, например, когда ты пробираешься в ночи от подруги к себе домой и не успеваешь дойти до заветной двери своего подъезда ста метров, как с ужасом встречаешься с толпой разновозрастных девиц, находящихся в лёгком алкогольном опьянении, которые с животной радостью начинают загонять жертву — охота удалась. Вечер не пропал зря, можно с упоением осмеивать, обзывать, догонять, толкать, швырять в тебя или тебя в снег, лёд, камни, забрасывать шелухой от семечек.

Почему «ромашек» не били по-настоящему? Наверное, потому что на тот момент папа одной из нас был директором совхоза, а почти у всех «девочек с плеером» были родители, которые там работали. Всех, кроме одной. Той, что стала вожаком их стаи.

Все, кто был или кого мы считали друзьями — отказались от нас. Никто не осмеливался или действительно не хотел с нами даже здороваться. Знаете, есть прокаженные в Индии, они живут в отведенных специально для них местах (то, что называется «каста неприкасаемых»). Так вот, мы чувствовали себя ими.

Почему такие истории случаются? Есть разные мнения. Лично я склоняюсь к тому, что основных причины три: низкий эмоциональный интеллект (просто неспособность чувствовать, что чувствует другой человек, в том числе когда ты причиняешь ему боль), вторая — зависть, и третья — желание самоутвердиться в «стае» за счёт более слабого. Хотя, пожалуй, сюда я добавила бы и ещё кое-что — это незнание или неверие в причинно-следственные связи, в то, что любой совершенный тобою поступок рано или поздно принесёт свои плоды. 

А что же было с учителями, родителями? Мы неоднократно обращались за помощью к ним. И всё, что слышали — что мы, такие большие, взрослые девочки (всего на год старше, на минуточку), жалуемся на маленьких, и как нам не стыдно, и что это наши дела, нечего примешивать взрослых по пустякам… Хотя я уверена, что если бы в эту историю вмешались родители, то всё закончилось бы очень быстро. Но жизнь не терпит сослагательного наклонения. Я убеждена, что если травля началась, то только некое вмешательство извне способно её остановить. Мы неоднократно извинялись за свой поступок, но это было никому не нужно. Нужно было «мясо». 

Забавно, эта травля объединила непримиримых врагов. Многие стали дружить только потому, что сплотились против нас. Честно говоря, я не знаю, как можно выдержать подобное в одиночку и как миллионы людей по всему миру выдерживают, если даже вчетвером это было невыносимо. Когда даже вчетвером было не справиться с нежеланием просыпаться по утрам и нежеланием жить. Мы хотели только одного — чтобы это закончилось. 

Честно? Я не верила, что это когда-нибудь может случиться, но мечтала. Мечтала, как о Чуде. Наверное, эта мечта — единственное, что давало силы жить тогда. 

Я миллионы раз возвращалась в тот тёплый июльский вечер, когда мы со смехом и чувством собственного превосходства раздумывали, чтобы бы нам такого написать на остановке… Но нет силы, способной изменить прошлое. Зато будущее — вполне. И желание исполнилось. 

За несколько дней до весенних каникул 2000 года я в первый раз одна поехала на поезде в Москву к своей тёте. Впервые за девять месяцев я почувствовала себя человеком, не «ромашкой». Забытое чувство свободы, независимости, радости жизни, счастья. Жизни без страха. Спустя несколько дней я позвонила своей подруге, одной из четырех «ромашек». И то, что я услышала от неё, одновременно повергло меня в шок, чувство состоявшегося возмездия, радости и горя. Младшая сестра главной зачинщицы нашей травли погибла. Её задавил трактор, когда она резко выбежала из-за школьного автобуса, который остановился в неположенном месте рядом с её домом… Теперь там уже больше двадцати лет всегда лежат свежие цветы.

Когда я вернулась из Москвы, не осталось ничего, что напоминало бы о ещё недавней травле. Эта внезапная, страшная смерть красивой, юной девочки, которая, в общем-то, не имела прямого отношения к нашему конфликту, всё обнулила. Всё было забыто всеми обоюдно, без слов. Как будто ничего и не было.

Говорят, что у переживших травлю обостренное чувство справедливости. Возможно.

Как и то, что если бы родители и учителя во всём мире слышали детей, которые обращаются к ним за помощью, то подобных историй стало бы меньше.

Насмотревшись в интернете на запутавшихся в пластиковом мусоре морских котиков и пожирающих шкурки от сосисок птиц, я с ужасом осознала, что я, как и остальное население Земли, причастна к смерти этих ни в чем не повинных созданий. Стремление человечества упростить жизнь, используя пластик, сверхпотребление, отсутствие инфраструктуры для раздельного сбора и переработки мусора — все это привело к кризису. Количество свалок, ради которых уничтожаются леса, растет. Вместо перерабатывающих предприятий строятся мусоросжигающие заводы. 

По статистике Всемирного банка, в год житель России производит 400 кг отходов, это примерно 1,1 кг в день. Только 8% от всего производимого мусора отправляется на переработку. Остальное попадает на свалки, где медленно гниет, отравляя почву, воздух и воды. При этом макулатура, стекло, жесть, некоторые виды пластика хорошо перерабатываются и могут многократно использоваться в производстве. Но люди не хотят осложнять жизнь и по привычке выкидывают все в один контейнер. 

Согласно социологическому опросу ВЦИОМ, проведенному в 2019 году, всего 21% опрошенных считает, что сохранять природу должны сами граждане, остальные же перекладывают ответственность на власть. Но когда государство, которое заботится об экологии лишь на словах, начнет что-то делать, города утонут в мусоре, а от токсичных испарений станет невозможно дышать. Так что приходится утопающим своими руками спасать себя.

С такими мыслями три года назад я начала сортировать мусор. Первое время родственники смотрели на меня как на сумасшедшую и посмеивались: «Ой, тебе заняться больше нечем, времени много свободного, видимо». Потом заинтересовались: «Зачем ты это делаешь? Что можно сдавать?» А через год присоединились. Так я поняла, что даже закоренелых скептиков можно переубедить, если доходчиво объяснять и показывать на личном примере, как это работает. 

Теперь свой посильный вклад в общее дело по раздельному сбору мусора вносят: моя мама, родители и сестра мужа, две бабушки и тетя. Я забираю у них вторсырье, и на следующие пару дней квартира превращается в маленький завод по сортировке мусора. Фантики от конфет, бутылки из-под лимонада, йогуртные баночки захватывают комнату. Я сортирую отходы по фракциям, ополаскиваю грязные бутылки и пластиковую упаковку, а потом сдаю в местную компанию «ВторПлюс», которая продает мусор на перерабатывающие предприятия. Изначально это ульяновский проект, но за последний год пункты приема появились в Самаре, Тольятти, Челябинске и Перми. 

Чтобы сдать мусор во «ВторПлюс», нужно скачать приложение. В нем есть подробная информация, какие фракции принимаются на переработку. Сверяемся с этим списком при сортировке, складываем отходы в пакеты и оставляем в приложении заявку, в которой указываем количество пакетов, адрес и телефон. В течение нескольких дней приезжает курьер, который забирает ценное вторсырье. За активность пользователи получают баллы, которые тратят во «ВкусВилле» и других партнерских магазинах. 

Те отходы, которые не принимают во «ВторПлюсе», я складываю в отдельный пакет и при случае развожу по городу. Крышечки от бутылок отправляются в контейнер во «ВкусВилле», пластиковые зубные щетки — в «Перекресток», лампочки и батарейки — в «Леруа Мерлен», старая одежда в хорошем состоянии — в благотворительный магазин «Спасибо!». Все эти места мне помогла найти карта RecycleMap от «Гринписа». Она актуальна для 70 российских городов и показывает проверенные пункты приема отходов, вторсырье с которых отправляется на переработку, а не на мусорный полигон.

Жителям Москвы повезло еще больше. Рядом с домом можно сдать стекло, жесть, макулатуру, некоторые виды пластика. Достаточно сполоснуть вторсырье и отнести в специальные синие контейнеры, установленные во дворах. Чем чище отходы, тем больше вторсырья будет переработано. Но и тут есть тонкости. Например, не вся бумага — это макулатура. На мусорный полигон отправится ламинированная, пергаментная и фотобумага. 

Чтобы не запутаться в видах отходов, экологическое движение «РазДельный сбор» разработало подробный гид по переработке. Он подскажет, как подготовить вторсырье и куда его сдать. Например, старую мебель принимают в IKEA. Сложный пластик, тетрапак и такие экзотичные виды мусора, как чеки, пластиковые карты и блистеры от таблеток, заберут в экоцентре проекта «Собиратор». Этот справочник актуален не только для москвичей — принципы подготовки вторсырья универсальны. 

Раздельный сбор мусора — лишь первые шаги по спасению планеты. Вторичная переработка не панацея. В ценный продукт превращается небольшое количество отходов. Большая же часть через один-два цикла переработки все равно отправляется на полигоны. Поэтому в идеале стоит стремиться к полному отказу от мусора. Вовсе не обязательно переезжать в глухую деревню, выращивать продукты своими руками и забывать про все блага цивилизации. Есть не столь радикальные варианты.

Для начала предлагаю простое упражнение, которое помогло мне осознать, сколько ненужных вещей я приобретаю. В следующий раз, когда отправитесь в магазин, подумайте, насколько вам нужна каждая вещь, взвесьте все за и против. Вы удивитесь, как много ерунды покупаете: будь то разрекламированный фитнес-блогером йогурт в неперерабатывающейся упаковке или десять пачек сосисок по акции. 

Я стараюсь не брать лишнего. Для этого перед походом в магазин обязательно ем (о, сколько импульсивных покупок приходится на голодный желудок), продумываю меню на несколько дней вперед, составляю список необходимых продуктов и закупаюсь по нему. В корзине, конечно, все равно оказывается баночка фасоли со скидкой или незапланированная шоколадка, но список помогает держать себя в руках и не вестись на яркие упаковки.  

Чтобы не плодить мусор, я понемногу отказываюсь от одноразовых вещей: пластиковых пакетов, бумажных стаканчиков, рекламных листовок. Этими предметами пользуются несколько минут, но гнить на свалке они будут сотни лет. Многоразовые мешочки, авоська, бутылка для воды, термокружка, тканевые бахилы — вот мои лучшие друзья.

Казалось бы, без быстрых решений жизнь должна стать сложнее: стаканчик за собой мой, бахилы стирай, авоську носи. Но помимо очевидной пользы для экологии отказ от одноразовых вещей дарит и неожиданные преимущества. Так, бахилы из прочной ткани хорошо сдерживают влагу, не шуршат мерзко как пластиковые аналоги, да и просто радуют людей мультяшным рисунком. Пить из собственной кружки выгодно — многие кофейни делают скидку на напиток в своей таре. Когда я объявила бойкот чайным пакетикам и перешла на листовой чай, оказалось, что он в разы вкуснее. А многоразовые мешочки, в которые я набираю овощи и фрукты на рынке, неизменно привлекают внимание и удостаиваются комплиментов.

Мне еще далеко до полного отказа от мусора. Я не могу устоять перед любимой мандариновой панна-коттой, каждый месяц покупаю бумажные книги, заказываю доставку еды, когда нет сил на готовку, и никак не подружусь с менструальной чашей. Но моя совесть уже не позволяет покупать воду в пластиковых бутылках, упаковывать продукты в целлофановые пакеты или обновлять гардероб каждый сезон. Мне нравится становиться лучше ради себя и планеты, нравится не зависеть от чужого мнения, навязанного маркетологами и корпорациями, нравится, в конце концов, экономить деньги, которые можно потратить на впечатления или благотворительность. 

Конечно, я каждый раз грущу, когда женщина в магазине кладет одинокое яблоко в пакетик, когда знакомый оценивает собственную успешность по наличию последней модели айфона или когда мне говорят, что человек не в состоянии спасти планету. В такие моменты я вспоминаю, как только одна я смогла собственным примером вдохновить пятнадцать человек. 

В современных реалиях, когда государство занято ловлей иноагентов, а корпорации гонятся за прибылью, пренебрегая законами, только обычные люди в состоянии изменить мир. Главное — начать. И со временем забота об экологии станет таким же привычным действием, как чистка зубов или мытье рук после улицы. 

(основано на реальных событиях)

— Ира, провожать я тебя сегодня не пойду. Брат приехал всего на три дня. Ты, поди, с девками дойдешь до Копылов, идти-то всего два километра, не убудет от тебя. А я завтра зайду. 

Ираида молча развернулась и пошла прочь. Обида кувыркалась внутри остроконечной звездой, хотелось заплакать, но она знала верное средство сдержать слезы: нужно поплотнее сжать губы, тогда слезы не выйдут наружу, застрянут в груди, в горле, во рту и будут тихонечко там сидеть, пока она не разрешит им выйти.

— Девки, вы когда домой? Толька с братом самогон пьет сегодня, сказал, не пойдет провожать.

Раздался дружный девичий хохот. 

— Смотрите-ка, жониху не до нее сегодня. А ты только давеча говорила, что скоро замуж позовет, полгода уж женикается. Ой, умора! Можешь и с нами пойти, но мы-то сегодня все с парой идем. Будешь кому-то третьей. 

И снова гогот.

— Без вас разберусь!

Слезы сдержать удалось, а вот гнев вылетал из нее вместе со словами — отрывисто, зло:

— Есть же тут еще парни? Кто первым вызовется проводить — с тем пойду!

— Ну-ну, ступай себе с первым встречным! Потом не жалуйся, что милой твой с другой загуляет, а ты в девках так и останешься. Тебе, поди уж, девятнадцать лет!

«Ну и черт с ним! — подумала Ираида. — Сказала, пойду с любым —  значит, пойду». Она вскинула острый подбородок вверх, откинув чуть вьющиеся короткие волосы цвета ночи назад, и тут же вздрогнула от звонкого:

— Ираида, пойдём провожу, коли одна.

— Пойдём! — поспешно, чтобы не передумать, выкрикнула Ира, а уж потом подняла голову. Перед ней стоял Вася по кличке «Нагор». Высокий, чернобровый, с копной жёстких волос, в серой рубахе, веселый. 

Она, конечно, знала его. Два года назад Васю в армию сразу три девки провожать на вокзал ходили, да ни одна не дождалась — замуж повыскакивали. Тут все друг друга знают: вроде и две деревни — Капылы да Крысовы, а все как одна. И люди одни — почти все с фамилией Крысовы, как она, как Нагор, как Толя…

Ступали медленно, поначалу было неловко. Потом Нагор стал рассказывать о том, как служил на Урале в танковых войсках:

— Так вот, ставили двоих коней и еще третьего на них, я с разбегу да и перепрыгивал!  А про подкову-то ты поди знаешь — как я взял у циркача подкову, согнул, а когда разгибал, сломал. Вот умора была! Мог бы я в цирке выступать. Но это по свету ездить надо, а я тут хочу жить. Для меня деревня Крысово — родная земля. Ее хочу возделывать, дома строить, робенков родить, хозяйство приумножить. Вот только жена мне нужна. Хорошая, работящая. Верная. 

Ираида потупила глаза. 

— Ой, ладно, не горюй о Тольке! Пока замуж не взяли, все эти женихания — баловство!

До Ириного дома дошли ночью. Мать уже погасила свет в избе, только во дворе лампа горела. 

— До завтрего! —  сказал Нагор. — Ты же в Котельничах работаешь, кажется, на фабрике вышивальной? Так я там рядом, на масляном заводе. Буде встретимся утреч по пути.

Ира вошла в дом, зачерпнула ковш воды из ведра, жадно выпила да пошла спать. Хотела было вылить слезы подушке, но не было их. Была лишь улыбка — странная, неведомая доколе улыбка, которая в ту же ночь поселилась на ее обычно плотно сжатых губах.  

Они и вправду встретились по дороге в Котельничи, Василий нагнал Иру уже у первого за деревенским полем перелеска. Шли бок о бок. Было приятно вдыхать теплый утренний майский воздух, было здорово идти в легкой кофте без громоздкой черной телогрейки, ступать по земле в чебатах, хоть старых, маминых, а все лучше, чем в валенках топать по снегу.

Нагор все рассказывал о себе:

— А отец у меня был силач! Да ты, поди, знаешь. А умер нелепо, конечно: под телегу попал, да затоптала его лошадь. В это время я в армии служил. Уважаемый человек был, да только мать мою обижал, это мне не нравилось. Я еще в детстве решил, что свою жену бить не буду. Но и спуску тоже давать нельзя: застыдят же.

Ира шла молча, пряча радость в привычно сжатые губы, и все думала, что Вася красивый, что он выше Тольки головы на две, что речь его интереснее и что с ним спокойно, хорошо.

Домой после рабочего дня шли толпой, и Нагор в ней — все норовил рядом с Ираидой оказаться. Проводил до дома.

— Ну, пока. Приходи завтра на вечерку, я на баяне играть буду. Потом провожу тебя. 

— Да, — только и сказала Ираида, но на этот раз не смогла сдержать еле заметную улыбку. Кивнула и рванула в дом.

Не успела зайти в избу, как в окно постучали. Выглянула — Толька стоит. 

Мать кричит с огорода: 

— Хорош с женихами языком чесать, поди ко мне! Огород сам себя не польет, дожей вторую неделю нет.

— Сейчас, мам, два слова ему скажу. 

— Ну и как с тобой жить-то!? Тебя и на полчаса оставить нельзя — ушла с другим. Мне такая не нужна! 

Ира лишь плечами пожала. Чтобы посмотреть Толе в глаза, надо было чуть опустить голову, а в Васины — наоборот, задрать. Это ей больше нравилось.

Толя быстро ушел, а Ира побежала в огород помогать матери. Носила ведра с водой и радовалась —  грядкам, майскому лазурному небу. Внутри нее что-то стрекотало, приятно щекотало, будто перышком —  живот, грудь, сердце. Вася, Василий…

Ира знала, что назавтра встретит его по дороге в Котельничи, и Вася вновь будет рассказывать, как прыгал через коней, как гнул подковы. А она, быть может, расскажет про своего отца, про то, как он погиб — сошел с корабля в увольнение по болезни, и его тут же призвали на эту проклятую войну и почти сразу убили. О том, как горевала мать, как сложно им было. Как бедно они живут, рассказывать не надо — это и так вся деревня знает. Обе деревни.

Так прошло несколько недель. Вася и Ира ходили на работу, огородничали, Нагор играл на баяне, Ираида плясала, бросала ему девичьи взгляды, а по дороге домой любовалась на майские звезды, слушая Васины речи. 

В ту субботу, как обычно, парни и девки собирались на вечерку. Ираида предвкушала встречу, баян, ждала, как пойдут вдвоем до дома. Она быстро собралась и убежала с Галей и Мишкой по кличке Дрон вперед матери. Шли втроем, хохотали. 

На полпути к клубу встретили Васю.

— Эй, Мишка, а тебе не много буде двоих?

Дрон смутился: 

— Так бери одну, коли хошь.

— Я-то возьму, —  сказал Нагор. Глянул на Иру, развернулся и пошел обратно, а минут через двадцать они вновь встретились. Вася бежал, а за ним семенили мать и две тетки —  Саня и Нюра.  

— Ты куды? — спрашивает Миха Дрон.— На танцы не идешь, что ль? 

— Да я жениться надумал, — и смотрит на Иру.

— Ну а мне-то что, — отвечает она. —  Надумал, так женись.

Тут и мать подбегает и пальцем у виска крутит — мол, не понимаешь, что ль? — тебя ж касается! У Иры все внутри сжалось: «Как, уже? И месяца не женихаемся…»

Ираида пошла за толпой. Ей было жаль, что пропустит танцы, а потом она сама на себя рявкнула: «Да Нагор же тебя замуж сегодня зовет, судьба твоя вершится, а тебе все б потанцевать…»

Пришли в избу, а сесть-то и некуда: соседи праздновали именины, все стулья и разобрали. Лавку притащили. Анна Дмитриевна, Васина мать, и тетки сели на неё, а Ирина мать — на табурет. 

Анна Дмитриевна говорит:

— Мы твою дочь хотим в семью принять, Вася так решил. Он мужик молодой, работящий, сильный, весь в отца. Хороший муж будет. Так отдашь?

— Я-то отдам, да надо бы и у невесты спросить.

— Ира, пойдешь за Василия? Согласна ли?

Четыре головы повернулись, восемь глаз уставились на печку, из-за которой выглядывала Ираида. Внутри у нее все ходуном ходит — счастье, страх, все смешалось. Она понимает: нужно что-то отвечать прямо сейчас, в эту же секунду. Еле слышно, глядя на подол ситцевого платья в цветочек, произнесла:

— Согласная я.

Вася заулыбался, хотел подойти, да не знал — можно ли. Так и остался топтаться на месте, лишь легонько тронул рукой за плечо, как уходили. 

Когда сваты ушли, мама обняла Иру. Той  было неловко — нечасто ей доставалась материнская ласка, она не понимала, как реагировать.

— Эх, девка, в добрый путь! Василий —  мужик хороший. Но непросто тебе у ихней семьи будет: мать Василия, хоть и маленькая, сухонькая, а жесткая. Она в свое время от мужа натерпелась, бедная, да так на всю жизнь и осталось грубой. И золовок будет сразу четыре тетки, все тебя старше — давно уж поджидают, когда братец жену в дом приведет и можно будет дековаться (издеваться) над ней. Да иной судьбы-то нет у меня для тебя, понимаешь? Но ты смотри — даже не думай назад! Свекровь и всю родню почитай пуще матери родной, угождай, ублажай. Если будут на тебя жаловаться —  на глаза мне не попадайся! 

Клавдия Александровна говорила и больно сжимала ладонь в кулак. Так положено, такие напутствия принято давать дочерям. А хочется-то сказать совсем другое, хочется… Ох, ладно, хлопоты пора начинать, сундуки открывать, приданое собирать — оно уж готово: комплект белья молодым, подзоры, накидки на подушки, вязанные на коклюшках и крючком.

Свадьбу назначили на 26 июня 1954 года тут же, в загсе деревни Крысово. И, что удачно, — свадьба-то двойная. Алефтина, третья по старшинству сестра Василия, тоже замуж собралась за солдата Кольку.

Наряда свадебного у Ираиды не было. В важный день она надела тоненькое штапельное платье голубовато-серого цвета в мелкий цветочек. Жених был в отцовском чёрном костюме и белой рубахе — покупали в Истобенске еще до войны.

Гуляли всей деревней: зарезали двух поросят, четырех кур, открыли соленья-варенья, напекли пирогов с яйцом и щавелем — вот и все лакомства. 

Жених играл на баяне, шутил, танцевал. Ира тихонько сидела: она боялась не так взглянуть, не так сделать, не угодить новым родственникам, которые следили за каждым ее движением. 

Ираиде хотелось, чтобы пир быстрее закончился, хотелось спрятаться от глаз. И хотелось, чтобы свадьба играла вечно. Сердце ее трепыхалось, отбивая ритм последних часов девичьей жизни. Она мечтала и боялась остаться наедине с Васей и узнать, что же это значит — быть женой. 

Неделю дали молодоженам медового месяца, а затем у Иры началась «сказка» — сказка про Золушку наизнанку. Бал был позади, и теперь наступила пора работы практически круглые сутки — огород, скотина, печь, полы. И ни одного доброго слова. Хотя изредка Вася смотрел на нее с жалостью, наедине даже говорил шепотом слова утешения, но на людях был с ней строг. С фабрики пришлось уволиться и устроиться работать в местный свинарник, чтобы успевать вести хозяйство. 

Во дворе у Крысовых был самый глубокий на всей Вятской земле колодец. Ира и любила, и ненавидела его. Больно уж тяжело было таскать в день по десять-двадцать ведер воды, но пока цепь спускала ведро в недра земли, можно было перевести дух. А когда Ира кончала со всеми делами, уже затемно выходила в огород отдышаться, заглянуть в колодец, и в ясную ночь видела там отражение звезд. Она вспоминала те майские ночи, полные грез о счастье, улыбалась им и задавала один и тот же вопрос в никуда: «Что же стало с девичьими мечтами? Почему они обернулись такой странной сказкой?»

Со дня свадьбы до первых холодов Ира сильно исхудала. Родня смеялась:

— Ты такая тощая, однажды ветер поднимет и унесёт тебя.

Но еды больше не давали, работу не забирали. Ире уже даже не нужно было сдерживать слез, ее губы и так все время были плотно прижаты друг к другу, как слои блинного пирога. Да и слез, кажется, не осталось.

В начале 1955 года Ира начала округляться, и стало очевидно — она ждет первенца. Нагор прыгал от радости и все говорил: «Пацан будет, будет пацан. Сергеем назовем!»

Спуска беременной Ире особо не давали. В ту пору ремонтировали дом, стройка шла полным ходом, в избе постоянно были рабочие, а Вася был их бригадиром. Чтобы поддерживать в глазах работяг авторитет, он сделался на людях ещё более строгим с Ирой. Но хуже всего были бессонные ночи: один из плотников вставал аж в три утра, его тут же надо было кормить. Ираида так и не ложилась сутками — пока дела закончит, а там уже завтрак этому раннему работнику подавай.

Пережили зиму, весну, летом ее живот стал уже большим, но работы меньше не становилось. Разве что теперь все больше в огороде нужно было копошиться, да и ведер она почти не носила.  

В тот вечер на исходе июля Ире не спалось. Ребенок в животе замер с утра, рожавшие женщины говорили — к скорым родам, пора готовиться. А как готовиться, она и не знала. Знала только, что брата ее мама в поле родила и сразу пошла работать, чтобы трудодень не пропал. А ей, Ире, кажется, удастся родить в доме. И может, дадут полежать денек-другой, пока не погонят вновь в огород да к скотине. 

Ира вышла к колодцу, погладила живот, и по телу разлилась любовь. Спрятать ее, как было принято в этом мире, не получалось. Она стояла, опершись на колодец, и думала: как быть женой, она уже знает, а скоро узнает, как быть мамой. Все идет своим чередом. Такова человеческая жизнь, такова ее судьба. Тут, рядом с колодцем, в котором отражаются звезды. 

Фото из архива автора

«Злая ирония в том, — попалось недавно в Фейсбуке, — что Интернет создали, чтобы сэкономить время». В понедельник мне приходят отчёты о присутствии в сети за неделю. Час-полтора ежедневно уходит на чтение электронной почты, новостных сайтов и газет, обзоров, коротких поздравлений друзьям. Почти наверняка все это так часто читать незачем — много повторов, просто в разной форме изложения, такое развлечение новостями, участие в глобальном реалити-шоу. Это ещё я не играю в сетевые игры, не использую стриминг, не ищу знакомства, не покупаю регулярно продукты и вещи и не пишу блоги в социальных сетях. 

Мой американский друг сказал, что в основе этого нового масштабного механизма социальных коммуникаций всего два базовых принципа — эксгибиционизм и вуайеризм. По определению эти два явления не влекут ничего производительного. Конечно, инфлюэнсеры на этом могут зарабатывать огромные деньги, выступая в качестве живых витрин для продвижения товаров и услуг своим аудиториям. Такие блогеры — это очеловеченные стрекозы. Когда кончается их лето, с ними не остаётся никакой созданной ими добавленной стоимости. Каким бы ни был впечатляющим набор их блогов, он существует только здесь и сейчас. Несмотря на творческий характер деятельности в сети, в ее результате у них не возникает  ни произведений, ни прав на них. Зимой надо будет жить как-то по-другому.

Однажды мне показали слайд с фотографиями эскимоса и офисного клерка и вопросом — кто из них больше знает и кто из них ценнее.  Больше знал эскимос — к зиме он как раз был готов, выживая одиночкой в ее экстремальных условиях, а ценнее был офисный работник, потому что он был включён необходимым звеном в огромную цепочку взаимоотношений по разработке и производству сложных продуктов и услуг, которые невозможно сделать в одиночку. 

Глобальная сеть, казалось бы, создаёт общность. Но коллективная деятельность в сети, если не игра, в наилучшем случае может пока проявиться разве что флешмобом — добровольно скоординированным повторением одинаковых действий массой вовлечённых людей. Здесь прогресс разве что в слове «добровольно» — Пелевин как-то иронизировал, что раньше такой флешмоб могли устроить только в ГУЛАГе с одновременным подпрыгиванием 20 млн. заключённых на Колыме для сейсмических доказательств первого атомного взрыва в СССР.

Сеть не общество. Мы все объяснились друг другу, но что изменилось в нашей жизни от этого? «Озон», как Золотой Шар в центре Зоны, исполнил все желания, но перестали ли мы быть одиноки? Можем ли мы создать нечто, которое сложит все наши разнообразные достоинства в новое качество? Ждёт ли нас свой пикник на обочине другой планеты? Мы не умеем существовать одиночками, но в сети становимся их беспомощной версией. Как там писал Фёдор Сологуб: «Мы устали преследовать цели, для работы затрачивать силы…»? А ведь со всеохватным  использованием онлайна свободного времени будет становиться все больше.

С энтузиазмом стремясь к исполнению всех желаний, мы рискуем попасть в обычную зону. Другой мой, уже российский, товарищ исключительно озабочен разрушением реального общества в его традиционных укладах государства, религии, семьи вследствие поглощения виртуальной формой существования и отчуждения человека от труда. Он считает: чтобы отвернуть от края, может быть, надо ввести так называемый социальный рейтинг, когда доступ человека к благам цивилизации будет зависеть от лояльности его цифрового следа определенным ценностям. Якобы так в Китае скрепляют народ. На крайний случай нужно  просто взять и запретить все это пространство, которое используется для манипуляции человеком: «Наркотики же мы запрещаем». Мой товарищ вовсе не из охранки — он просто в отчаянии, не понимая, как человечество будет решать свои проблемы, отказавшись от проверенных инструментов.

Мне кажется, это больше похоже на запрет футбола, пока мы не научимся выигрывать. Возвращаясь к примеру с ценностью офисного работника, вызов использования современных информационных технологий необходимо преодолеть для возвращения ценности человеку как участнику созидательной цепочки. Общество — это когда люди объединяются в такие цепочки.

Последствия информационной революции проявляются  и в литературе. 

В начале времён накопление человечеством опыта происходило в устной традиции. Истории передавались из поколения в поколение. Неизменными оставались нарративы, в которых накапливались устойчивые, становящиеся ценностными представления о  человеческой жизни и приемах выживания. Одновременно истории были в известном смысле результатом коллективного труда, поскольку воспроизводились посредством живого изложения, передачи от человека к человеку, обогащаясь современными деталями и адаптируя форму.

Появление печатных книг и дальнейшее технологическое развитие открыли возможность творчества в самых разнообразных обстоятельствах. Теперь множились не пророки вокруг историй, а истории со своими пророками. Где-то здесь сейчас находится современная литература, хотя рост количества авторских историй уже начинает приводить  к некоторому обесцениванию смыслов по отношению  к художественным приемам и способам взаимодействия с текстом. Говорят, что Сартр, читая по три сотни книг в год, пытался в своём восприятии суммировать прочитанное обновляемыми обобщающими образами, исключая лишние детали.

Развитие социальных сетей позволяет высказываться каждому, и никто теперь не может называться пророком. Всем раздали по мячу, и игра исчезла. Стала строиться вторая Вавилонская башня, в этот раз вроде все понимают язык, но говорят одновременно и о своём. Сплошная линия человеческой истории внезапно стала совокупностью отдельных пикселей, которые грозят рухнуть, теряя силу взаимного притяжения. Высказывания перестали объединять, передаваемый опыт перестал иметь универсальное значение. Мы видим разрозненные частные эпизоды, не чувствуем кульминацию, не узнаем развязку происходящего, не можем обобщить, история теряется, и ценность не сообщается. Есть возгонка эмоций, а рациональность не выявляется. 

Вызов литературе в этих обстоятельствах заключается в поиске способа собрать индивидуальные высказывания вместе и вернуть ценностям массовое  признание. Это как Сартр, только в большем масштабе.

Медиабизнес считает форму высказывания важнее смысла для привлечения массовой аудитории, иной раз в весьма прямолинейном виде: «Все ушли в ТикТок, там только видео, читать никому не интересно». Социологи говорят, что вследствие жизни в сети когнитивные способности новых поколений меняются, и вопрос «как достучаться» действительно актуален. Уже понятно, что форма должна учитывать, например, так называемое скринлайф-существование поколения Z, когда вся входящая информация с огромной скоростью сортируется и считывается с экрана телефона. Приемлемую форму можно представить, если произведение делить на эпизоды, и каждый эпизод транслировать в серии последовательных постов с текстами, изображениями и музыкальными элементами от лица главных героев, героев эпизода, свидетелей с описаниями действия и его обстоятельств. 

Подобные формы позволяют привлекать множество источников для единого повествования. Например, индивидуальные высказывания и их авторов мы можем найти в сети и  собрать вместе в историю, используя как элементы эпизодов. Технически возможны два альтернативных подхода к сборке. Отдавая дань текущему моменту,  назовём первый «Зимняя дорога», когда мы реконструируем историю поиском релевантных высказываний в сети, как если бы в жанре non-fiction мы работали с источниками информации. Второй подход почти как флешмоб — такое буриме, когда скоординированно собираются не одинаковые действия в один момент времени, а описания разных действий в разные моменты времени в разных обстоятельствах места от разных авторов, выступающих за главных и эпизодических героев, но во взаимной обусловленности и логическом развитии. Продолжая аналогию с современной литературой, результатом подобного процесса, предполагая его качество, можно было бы ожидать появление нового «Филэллина» от сетевого коллектива авторов. Собранные так или иначе, эти истории позволяют узнать смысл событий, связывая причины и следствия, и определяют ценность тех или иных действий с точки зрения результата.

Представляется, что совместное создание произведения вполне может использовать раскрученные сетевые механизмы для привлечения массовой аудитории. Например, заинтересованных соавторов (сценаристов, блогеров, фотографов, художников, музыкантов) можно вовлекать в формате интерактивной игры. Их совместное произведение может существовать как в сети в режиме регулярной трансляции постов на отдельном канале, так и оффлайн в приемлемом варианте электронной книги, становиться общим интеллектуальным капиталом и может быть предметом авторских прав и NFT. Блогеры могут инвестировать свой социальный капитал в доступ совместного произведения к широкой аудитории. Ее реакции (лайки, комментарии, альтернативные варианты, иллюстрации) сами по себе будут являться частью художественных впечатлений, при желании придавая произведению характер непрекращающегося римейка. К использованию этого произведения, как к ядру экосистемы, могут быть привязаны сопутствующие продажи услуг образования, здравоохранения, посещения музеев, туризма, общественного питания и т.д. Так коллективное произведение могло бы стать общей платформой, когда каждый участник его создания окажется способным вернуть себе ценность, перевернуть использование своего свободного времени с потребления на созидание.

Конечно, адаптация способа создания и формы литературного произведения к современным обычаям потребления информации не гарантирует, что его контент начнёт воспроизводить традиционные ценности, пусть и с изменениями. Однако концентрация спроса у молодого поколения затеняет наличие других возрастных сегментов и динамику перетоков людей между ними. Да, в ТикТок прикольно, но молодёжная аудитория, взрослея, неизбежно столкнётся с совсем новыми для себя жизненными ситуациями, вечными, хоть и несвойственными ей сейчас. Опыт преодоления таких ситуаций не передашь ужимками,  и здесь как раз возникает пространство для серьезного настроения и размышлений, необходимость возвращения к ценностям.

Пуристы скажут, это уже не литература. Наверное, так, хотя замысел и управление сценарием развития истории, поиск и отбор ее эпизодов, обработка стиля их изложения оставляют простор для индивидуального литературного мастерства. Слово слишком важно для развития человечества, чтобы не искать возможности адаптации литературы к существованию в сети, если сеть с нами навсегда. Если же литература найдёт пути и инструменты такой адаптации, она проложит дорогу к новым сетевым формам объединения в коллективную деятельность других индустрий, связанных с созданием новых продуктов. Поэтому в своей сумме это можно было бы продолжить называть литературой с учётом ее традиционной миссии на спасение деятельного общества, но уже в современных обстоятельствах.

Итак, вы приехали в Петербург в 8 276 раз.

Спасибо, пандемия.

У вас уже есть любимый ресторан. Вероятнее всего, даже — несколько.

Тот самый бар, где вам всегда хорошо.

Вы вышли на Невский вдохнуть любимого воздуха. 

И вдруг на секунду показалось: что-то не то.

Слишком шумно.

Чрезмерно многолюдно.

Суета.

Галдёж.

Поздравляю! Первый симптом ассимиляции.

(Второй, но самый характерный, это — когда перед поездкой в Питер вы, хлопнув себя по лбу, убираете из чемодана белые начищенные кеды. И надеваете — чёрные/серые практичные, неброские).

Вы уже почти свой в этом городе.

Когда «Крыши Питера» — для вас звучит с оттенком шаблона, некоего штампа.

«Дворы Питера» — для вас уже обрели налёт обязательной программы.

А именно её и хочется избежать.

Поздравляю, город втягивает вас в свою суть. Вы вышли на новый виток своих отношений с Петербургом.

Поэтому пришло время гулять по нему как будто вы здесь — свой.

Уикенд на Васильевском.

Что читать?

Совершенно однозначно для любого петербуржца — место начинается с художественной литературы о нём.

Не справочной. 

Не путеводителей (да-да).

Собираясь в своё первое путешествие, каждый маленький петербуржец знает наверняка, что надо бы прочитать пару-тройку важнейших писателей, живших там или тут, чтобы уметь поддержать разговор с местными. Вдруг застрянете в лифте.

Для уикэнда на Васильевском  — «Иванов и Рабинович или “Ай гоу ту Хайфа!”» Владимира Кунина.

А вы что думали?

Я назову Бродского?

Мы же начали с того, что избегаем штампов.

Возвращаясь после длительных прогулок по Васильевскому, будете засыпать, представляя, как:

«Белой ночью по улицам спящего, пустынного Ленинграда, в объезд разведенных, вздыбленных к небу мостов, двигалась удивительная процессия:

Впереди шел милицейский мотоцикл с проблесковыми мигалками.

Зa ним — КРАЗ-тягач с длиннющим трейлером, на котором в кильблоках были установлены останки “Опричника”…

За трейлером ехал сорокатонный передвижной подъемный кран.

За краном неторопливо трюхал “Москвич” Арона.

Замыкал процессию второй мигающий мотоцикл…

(…)

В “Москвиче” Арон рассказывал Марксену Ивановичу:

— …а в ГАИ полковник говорит: «”Кто вам позволит вашу сраную яхту через весь город транспортировать?! Тут, кричит, надо особый маршрут движения прокладывать! Особые средства перевозки изыскивать! Пусть исполком назначит специальную комиссию, и если будет их решение, может, и мы разрешим… А может быть, и нет. Хотите — жалуйтесь. Сейчас, говорит, все жалуются. Доигрались, говорит, мать-перемать, в перестройку!”

Медленно двигалась процессия. Дивным силуэтом впечатывалась старая яхта в белесо-голубоватое небо ночного Ленинграда…

Водитель КРАЗа говорил сидящему в его кабине Василию:

— Ты к народу приди, к простым людям! Скажи: “Витек, помоги. Витек, надо!” Да что же мы — звери?! Неужто не поможем. Ты меня уважил, я тебя уважу. Они думают, я на одной зарплате сидеть буду!.. Ага, раскрывайте рот пошире! У меня все схвачено — и кран, и эти макаки на точилах, — он показал на милицейские мотоциклы. — Уж года три со мной работают. Все хотят жить, Петрович. Все!»

(…)

В кабине движущегося автокрана работал транзистор:

— “Говорит радио “Свобода”!” — вещал приемник пожилому водителю автокрана. — “Процессы преобразований в Советском Союзе просто невероятны!” (…)

— Во, бляха-муха, дают ребята!.. — сказал водитель крана.

Под утро “Опричник” уже стоял в кильблоках на задворках яхт-клуба».

(Отрывок повести В. Кунина «Иванов и Рабинович или Ай го ту Хайфа»).

Что смотреть?

Разумеется, «Брат».

Есть что-то более балабановское, чем Васильевский остров?

Ответ: нет.

Пересмотреть «Мне не больно» и «Я тоже хочу» (но это — для фанатов).

Где жить?

Апартаменты в ЖК «Доклэндс». Наб. Макарова, 60.

Гостиница «Прибалтийская».

И вот здесь-то, прямо в номере, вечером можно включить «Интердевочку». Гостиница стала местом съемок фильма по одноимённой повести Владимира Кунина. Любопытно сравнить кадры фильма с тем, что сейчас окружает гостиницу.

У здания рядом с гостиницей  (Морская наб., 15) под песню «Нежный вампир» в Данилу Багрова стреляет киллер. Здесь же он встречается с бандитами в авто, стоящем у края берега залива.

И это — самое любопытное.

Выходя из «Прибалтийской» сегодня или гуляя вдоль Морской набережной, нужно очень постараться, чтобы увидеть залив.

— Куда дели залив, Полина?

Зданием гостиницы «Прибалтийская» и всей Морской набережной заканчивается Ленинград.

Тот, который в «Интердевочке» и в «Ай гоу ту хайфа» Владимира Кунина. 

Здесь же заканчивается балабановский Петербург 90-х.

И одновременно здесь заканчивается город, у которого был генеральный план развития и градостроительная политика.

Ещё до войны существовал план развития западной заболоченной части Васильевского острова и бывшего острова Голлодай (о. Декабристов), созданный по замыслу архитектора И.А. Фомина «Новый Петербург» — приморский район города.

К проекту вернулись после войны, и в 1960-е замысел Фомина ложится в основу генерального плана развития Ленинграда.

В 70-80-е согласно генплану намыли около километра грунта, выпрямили русло реки Смоленки и оформили её набережные гранитом.

Открыли станцию метро «Приморская» (арх. В.Н. Соколов, М.И. Стародуб, В.А. Реппо, 1979) со зданием Управления метрополитена.

Прямо на выходе из «Приморской» Данила звонил брату из телефонной будки. (Пожалуйста, создайте петицию, чтобы будку сохранить! Ведь ничто так не оживляет спальные районы, как уютные местные маленькие достопримечательности: телефонные будки из любимых фильмов, например).

Тогда же проложили  главную транспортную магистраль нового района — улицу Кораблестроителей вдоль береговой линии.

Передний фронт морского фасада сформировали цепью многоэтажных жилых зданий вдоль набережной с архитектурными доминантами гостиницы «Прибалтийская» и зданием Морского вокзала.

Далее проект предусматривал парковые зоны вдоль береговой линии.

Именно этот берег залива сразу за «Прибалтийской» и виден в кадрах «Брата».

А всё, что вы видите сейчас, знакомьтесь — Санкт-Петербург ВИ.

Привет, нулевые!

Когда губернатор, окрылённый словами «иностранные инвестиции», «американский девелопер» (это не какой-то там строительный трест или строительный главк, это бизнес по-взрослому), продаёт право частным инвесторам намыть территорию и оформить новый морской фасад взамен старого, социалистического — невзрачного, устаревшего, отсталого. И с убедительным пылом комсомолки, переодевшейся в элегантный костюм буржуа, красноречиво вещает, что у города появится новое лицо — немножко Манхеттен, немножко Шанхай, но даже лучше. Будет новая архитектурная доминанта, штаб-квартиры крупнейших компаний, проложат новые каналы, соединяющие новую территорию с исторической частью. Велодорожки, пирсы и общественные пространства. Деловая и жилая застройка с комплексным подходом, а этажность никак не превысит допустимую высоту и не нарушит высотного регламента исторической части города.

В.И. утверждает проект «Морского фасада» в 2005 г.

— А что потом, Полина?

То, что я вижу сейчас не очень похоже ни на Шанхай, ни на Манхеттен, кажется. 

А потом —  губернатор отчаливает в Сенат.

Тут (любой петербуржец знает, что уместно украшать речь цитатами из художественной прозы) стоит процитировать В.Пикуля, роман «Нечистая сила»:

«Что делают цари, если губернаторы проворовываются? Они сдают их на вечное хранение в Сенат. И там они лежат, пока не понадобятся. Сенатор! Чести много, денег мало».

Застройщик тем временем продаёт участки земли небольшими кусочками другим строительным фирмам. Город разрешает «путём отдельно прописанной процедуры» увеличивать этажность. Потом ещё раз разрешает.

Потом город отказывается создавать инфраструктуру на намытой территории (примерно в тот период, когда «денег нет, но вы держитесь»).

Главу компании, отвечающей за намыв, находят мёртвым в его машине, а его компанию покупает Сбербанк.

И город ещё раз увеличивает норму допустимой высоты зданий.

Итог: намыли территории, чтобы построить разрозненные, не связанные друг с другом и с общим целым типовые массовые многоэтажки, без транспортной доступности, без инфраструктуры, без общественных пространств и с минимумом деловой недвижимости, в основном — только жилые массивы.

— Но ведь это очень грустно, Полина?!

— Не грусти — сказала Алиса. — Рано или поздно всё станет понятно, всё станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружево.

Нет. 

Градостроительный провал «Морского фасада», утверждённого В.И. в 2005 г. на намытых территориях Васильевского острова, останется с нами как данность.

Как живое свидетельство того, что бывает, когда не город управляет застройщиками, а застройщики политиками.

— Полина, ты считаешь, что это вопрос коррупции (зачёркнуто) отсутствия политической воли?

Аккуратнее, ты ходишь по очень тонкому льду. Мы всего лишь гуляем и говорим об архитектуре.

И со звёздочкой*: остаётся только загадать желание, что в съёмной однокомнатной квартире типовой многоэтажки на намыве творческими муками страдает художник, чувствующий Васильевский остров так же остро и тонко, как Вл. Кунин и Алексей Балабанов. Кинорежиссёр/сценарист/драматург/видеограф/рэпер, наконец, который создаст для нас продолжение саги о том, что же такое Новый Васильевский остров XXI века. А градостроительные преступления, отражённые в искусстве — воспринимаются чуточку легче.

День первый.

Неспешная прогулка по Малому пр.

Всего, что вы видите по пути, достаточно, чтобы гулять и любоваться.

Завтрак.

Василеостровский рынок.

Здесь Данила встретил немца.

Здесь же сняты кадры фильма «Мне не больно».

Не могу сказать, что рынок переделали во что-то особенное.

Те же кофейни, что и в центре, только в виде фудкортов в здании бывшего Василеостровского рынка.

После завтрака можно попробовать на удачу зайти во двор Аптеки Пеля. Но времена, когда дворик Аптеки был тайным и манящим — канули в лету.

Поэтому из уважения к местным жителям рекомендую просто полюбоваться фасадом и зайти в саму Аптеку, в ней воссоздан интерьер и атмосфера аптеки доктора Пеля. И устраивают экскурсии.

Музыкант в фильме «Я тоже хочу» покупал здесь пихтовое масло.

Двигаясь из Аптеки по 7 линии в сторону набережной, рандомно сверните в любой переулок в сторону 5 линии и выйдете к саду у Академии Художеств.

В фильме «Я тоже хочу» здесь снята сцена уникального мальчика, которого сыграл сын Балабанова.

Академия Художеств.

Если вы фанат Балабанова, то не мне вам рассказывать, что следующий после «Брата» фильм «Про уродов и людей» начинается и заканчивается сценой, как Иоган смотрит на лёд Невы именно со спуска перед Академией.

И это именно то, что обсуждают петербуржцы, прогуливаясь к спуску.  

Древнеегипетские сфинксы, загадывания желания — оставим для тех, кто впервые смотрит на город из окна туристического автобуса.

В Академии Художеств вас ждёт музей архитектурных макетов Санкт-Петербурга. На третьем этаже Академии.

После — прогулка по Университетской набережной, идеальный способ закрепить пройденный материал. Сравнить реализованное с нереализованным.

И на Менделеевской линии свернуть.

Музей оптики — любопытен только тем, чтобы украдкой щёлкнуть интерьеры особняка Елисеевых.

Музей-квартира А.И. Куинджи. Стоит особого внимания и как квартира сама по себе, и как мастерская Куинджи.

Обед.

Нет рекомендаций.

Выбирайте любое подходящее вам по вкусу заведение по пути. 

В любом из баров Васильевского вы, вероятнее всего, встретите какого-нибудь непризнанного (пока) кинорежиссера.

После обеда — Смоленское лютеранское кладбище.

Разумеется.

Просто зайдите на кладбище и громко крикните: «Где тут склеп, где жил Немец?!»

Вам ответят даже птицы.

А потом побродите по кладбищу. 

Фамилии архитекторов города, с которыми вы утром встретились в музее Академии Художеств — опять попадутся на глаза.

И найдите надгробие Людвига Нобеля. С ним мы с вами ещё познакомимся.

После кладбища — Василеостровские бани.

(Любимые бани самого Балабанова, и в них же сняты сцены «Брата» и «Я тоже хочу»).

Или Приморские бани с красивым видом.

Ужин.

Севкабельпорт.

Вид на залив не может надоесть.

После ужина.

Вы же не собираетесь ложиться спать ночью?

Крыши крышам рознь.

Roof Fest — летний музыкальный фестиваль на крыше с видом на залив. 

Roof place на Кожевенной линии.

Спокойной ночи, островитянин!

День второй.

Эрарта.

Вчера было вдоволь академического искусства.

Значит утро стоит начинать — с современного.

Далее на выбор по предпочтениям:

вы любите классическое искусство — музей-квартира Рериха.

вы больше по технической части или любите больше про политику — Музей Горного института.

— При чем здесь политика, Полина?

Там же просто коллекция минералов!

Горное дело России, недра земли и полезные ископаемые, добываемые из недр — это всегда актуальная политика. И в прошлом. И в настоящем. Не верите? Читайте внимательно биографию ректора Горного. И сходите в сам музей…

А потом — ледокол «Красин». Легендарный, да и вообще назовите ещё  хоть один город мира, где есть музей-ледокол? 

— Меня уже мутит от музеев, Полина!

«Лучше сытым на пляже, чем голодным — в музее» — сборник цитат моих дружочков-москвичей.

Если вы ещё не готовы пожертвовать обедом ради музея — значит, ассимиляция проходит медленнее, чем я задала темп.

Вечер.

Концерт в Доме Бенуа.

Когда-нибудь, когда-нибудь они совершенно закончатся, всевозможные потомки, пра-пра-правнучки петербургских архитекторов, на грани артистизма и эксцентричности утверждающие, как бабушки/прабабушки/прадедушки в этом самом доме, у этого самого камина отмечали Пасху или Рождество за фамильным сервизом, преподнесённым самим ЕИВ.

И когда их не станет, мы все немножко потеряем. Что-то едва уловимое.

Добрую ироничную улыбку города в виде экзальтированных дам в шляпках, играющих на фортепиано старинные романсы в как будто фамильных особнячках.

Вариант пешеходной прогулки на вечер.

Трамвайный парк на Среднем проспекте.

Именно сюда приезжает трамвай вагоновожатой Светы, и раненый Данила говорит ей: «Сам тебя найду».

Здание депо — красивый пример промышленной архитектуры нач. ХХ в.

(Горенберг Л.Б., Тейхман Ф.О. 1909).

Сейчас в нём — Музей городского электрического транспорта.

Очень интересный (особенно если вы с детьми).

— Больше никаких музеев, Полина. Ты же обещала!

На 23 линии Бандиты остановили вагоновожатую Свету и расспрашивали, где выпрыгнул её попутчик.

А на 25 линии, во дворе дома 6 — первая сцена фильма «Я тоже хочу». Бандит расстреливает людей.

И здесь же — уникальный памятник конструктивизма.

Водонапорная башня канатного цеха завода «Красный гвоздильщик» — арх. Я.Чернихов, 1930-1931.

Если вы любите конструктивизм и авангард — то объяснения излишни.

Если вы ещё не распробовали авангард на вкус — то просто представьте, стоя в заброшенной унылой промзоне, как было бы классно в башне и соседних цехах устроить — кофейню, выставочный зал, смотровую площадку с небольшими магазинчиками.

Кожевенная линия, 27 — Особняк Бруснициных. 1884-1886, арх. Ковшаров А.И.

Особняк владельца кожевенного производства, давшего название всей улице.

В нём Рената Литвинова снимала «Последнюю сказку Риты».

Особняк является памятником архитектуры федерального значения. 

На проходной вас не пустят.

Но кто мешает вам попробовать обольстить охрану?

У Ренаты же получилось.

(см. внимательно цитату Вл.Кунина на 2 стр.)

А даже если не получится увидеть старинное зеркало и зимний сад, историю о том, как вы соблазняли охранника в заброшенном особняке на Васильевском — тоже, знаете, не из каждого города привозишь.

Кроме того, если дверь закрыта, где-то же есть форточка.

Так мы вернулись к Севкабелю. 

Почему бы не поужинать снова здесь.

Закреплять выходные на Васильевском можно водной прогулкой вокруг самого острова.

На пристани Севкабеля регулярные теплоходные прогулки.

Попрощаться с островом стоит у Кроншпица.

Вы вернётесь домой, будете обсуждать с друзьями свои выходные в Питере. И они вам скажут: 

— Ой, да были мы в Севкабеле, и в Эрарте были, и на Василеостровском рынке тоже…

— А Кроншпиц видели?

— А что это?

— Ну вот и всё. 1:0. 

Или ваш друг,  восемь лет назад перебравшийся из Сибири в Питер, будет сидеть и, немного выделываясь, говорить:

— Да, мы обычно ужинаем там и сям. Ой, ну что там тот Эрмитаж, Невский — уто-о-омляет.

А вы ему так тихонечко:

— А ты Кроншпиц видел?

— …???

— Шах и мат, приятель.

Кто после таких выходных чуть-чуть больше здесь свой, чем турист.