Х

Художественно-документальная реконструкция «Мандат, самоубийца, гипнотизер». Отрывок

Время на прочтение: 12 мин.

Часть 1. «Мандат»

13 июня 1907 года, Тифлис, Головинский проспект, утро.

По проспекту движутся два фаэтона, запряженные лошадьми, в сопровождении конных казаков. Во втором фаэтоне сидят караульный банка Жиляев и двое солдат. В первом — помощник кассира Государственного банка Василий Михайлович Курдюмов, 34 года, и счетчик Григорий Головня, 26 лет. Между ними стоят два тюка с сургучными печатями. Курдюмов смотрит в окно на здание Тифлисского Артистического Общества.

КУРДЮМОВ. Интересно, приедет ли в этом сезоне Мейерхольд. Ты, небось, не видел его спектаклей?

ГОЛОВНЯ. Один глядел, с галерки. Шуму-то много было. «Доктор Штокман», кажется, назывался.

КУРДЮМОВ (передразнивает). «Глядел»! (Ревниво.) Вообще это пьеса Ибсена «Враг народа».

ГОЛОВНЯ. Я тогда себе все руки сбил, так хлопал. Долго мы их не отпускали, и Мейерхольда, и всех артистов.

КУРДЮМОВ. А я «Смерть Иоанна Грозного» два раза смотрел. Стоя аплодировал. Все встали. Кто у нас только не перебывал, а такой игры я не видел! Ночью не мог заснуть. Глаза закрою — и вижу, как Грозный умирает. Как живой.

ГОЛОВНЯ. Жаль, я поздно узнал, что он объявлял набор для участия в массовых сценах.

Курдюмов краснеет.

КУРДЮМОВ (небрежно). Я что-то такое слышал. В «Тифлисском листке», кажется, было. Приглашали интеллигентных лиц, насколько я помню. Тебя бы все равно не взяли.

Возле Пушкинского сквера прогуливается грузин, Степко Инцкирвели. Увидев кортеж, он достает из кармана газету и обмахивается ей. Это замечает девушка, Пация Галдава, ожидающая кого-то на другом конце сквера, перекладывает зонтик от солнца в другую руку и, как будто не дождавшись, идет на площадь. Увидев это, другая девушка, Аннета Сулаквелидзе, которая кокетничает с городовым, стоящим у входа на Дворцовую улицу, поправляет шляпку. Уличный мальчишка, болтающийся рядом, тут же срывается с места, бежит мимо входа в духан «Тилипучури», приветственно машет стоящему у входа Бачуа Купрашвили, и уносится дальше. Бачуа заглядывает в духан, кивает кому-то и идет на площадь. Из духана выходят двадцать мужчин в национальной грузинской одежде и расходятся в разные стороны, вливаясь в ряды прохожих.

Тем временем любовь и ревность к Мейерхольду накаляет атмосферу в первом фаэтоне.

ГОЛОВНЯ. Честно признаться, хочу поступить в театральный кружок. Может, в следующий раз попаду к нему в массовку.

КУРДЮМОВ. Вряд ли. К тому же в прошлом году, слышал, его вызывали на допрос в жандармское управление. Будто бы он устроил спектакль в пользу нелегальной политической организации. Говорят, он никого не выдал, так что, боюсь, теперь сюда ему путь заказан.

Головня расстроенно отворачивается к окну и встречается взглядом с одним из тех, кто вышел из духана.

ГОЛОВНЯ. Странно.

КУРДЮМОВ. Что странно?

ГОЛОВНЯ. Туземец так смотрит…

В этот же миг раздается взрыв, и их обоих выбрасывает из фаэтона на мостовую.

Оглушенный Курдюмов поднимает голову. Будто сквозь вату до него доносятся звуки новых взрывов, стрельба, крики, ржание лошадей, стоны. Как в замедленной съемке, падают и разбиваются стекла из окон зданий, выходящих на площадь. С трудом повернув голову, Курдюмов видит безжизненное тело Григория Головни. Силы оставляют Курдюмова, и он теряет сознание.

Лошади несут фаэтон с тюками. Бачуа Купрашвили нагоняет их и бросает бомбу им под ноги. Взрыв убивает лошадей, его ранит и отбрасывает волной. Рядом возникает Датико Чиабришвили, хватает тюки, бежит. К нему подлетает фаэтон, управляемый кавалерийским капитаном, который на ходу выхватывает тюки и, развернув фаэтон, мчит в сторону Головинского проспекта. Навстречу ему едет полицейская карета. Капитан привстает на козлах и отдает честь сидящему в карете заместителю начальника полиции Балабанскому.

КАПИТАН. Деньги в безопасности! Скорее на площадь!

Балабанский кивает. Карета и фаэтон разъезжаются в противоположные стороны. Капитан сворачивает на 2-ю Гончарную улицу, затем во двор дома, спешивается, берет тюки и несет в дом. Его встречают хозяева — Миха и Маро Бочаридзе. Маро молча показывает, куда положить «добычу». Он стягивает мундир, отклеивает усы. Выходит во двор и выливает на себя ведро воды. Замечает уличного мальчишку, который крутится у ворот, подзывает его.

КАПИТАН. Передай Кобе, что все в порядке.

МАЛЬЧИШКА. Хорошо, Камо!

Мальчишка убегает, «капитан»-Камо входит в дом.

Тифлис, станционный буфет, утро.

В буфете немноголюдно. Джугашвили стоит у стойки буфета, разговаривает с буфетчиком, вертя в руках бокал с вином. На стойке рядом с ним лежат «Бесы» Достоевского.

БУФЕТЧИК. Затихло. Теперь не поймешь: то ли гроза, то ли опять подорвали кого-то… Когда у меня хорошее настроение, предпочитаю думать, что это гроза… Так что, Сосо, я грузинскую литературу люблю. Ты, вон, Достоевского читаешь и с утра пьешь.

ДЖУГАШВИЛИ (совершенно пьяным голосом). Э-э, что ты такое говоришь? Я тоже люблю грузинскую литературу, но Достоевский! Гоголь! А Салтыков-Щедрин! Или вот Некрасова стихи… (Он готовится прочесть стих, но тут замечает в дверях буфета мальчишку, тот кивает и исчезает.) Ну, мне пора. (Отставляет бокал с вином, уходит.)

БУФЕТЧИК. Э! Вино-то не выпил! (Тихо.) Где только так нализался с утра, бедный человек. (Кричит вслед.) Сосо, мне твои стихи нравятся! «Когда крестьянской горькой долей, певец, ты тронут был до слез…»

Джугашвили не слушает. Он идет к выходу, и взгляд его абсолютно трезв.

Три недели назад. Лондон, Церковь Братства на Саутгейт Роуд, где проходит Пятый съезд РСДРП.

На месте председателя — Ленин. На трибуне — меньшевик Мартов.

МАРТОВ. Партийные организации обязаны удалять из своей среды лиц, виновных в совершении — хотя бы и по лучшим мотивам — таких действий, которые партия признала дезорганизующими все рабочее движение и служащими к его дискредитированию. Но мы знаем — и это слишком часто случалось, — что лицо, исключенное за экспроприацию из одной организации, затем принималось в другую, соседнюю. Мы знаем также, что многие специально выходили на время из организации для того, чтобы, совершив то или иное партизанское действие, быть принятыми обратно в ту же организацию, которая таким образом являлась попустительницей анархистских действий. Этого не должно быть впредь. Кто желает действовать как анархист, тому не должно быть места в партии, которая отвергает по принципиальным соображениям, как вредные, развращающие пролетариат и создающие почву для усиления репрессий против мирного населения, для черносотенной агитации, все приемы «партизанского» террора и все виды так называемой «экспроприации». Поэтому желательно оставить в силе пункт резолюции, запрещающий организациям принимать в свою среду лиц, изобличенных в участии в партизанском терроре или экспроприаторских нападениях.

ЛЕНИН. Кто за эту поправку, прошу голосовать.

Джугашвили, сидящий в зале рядом с Михой Цхакая и Шаумяном видит, что большинство подняли руки. Видит, что сам Ленин руки не поднял. На долю секунды их взгляды встречаются.

ЛЕНИН. Поправка принята. Голосуем резолюцию о партизанских выступлениях в целом. Кто за? (Сам руки не поднимает.) Против? (Поднимает руку.) Воздержались?

Краем глаза Джугашвили видит, что Шаумян поднимает руку.

Итак, 170 делегатов — за, против — 35 и 52 воздержались. Резолюция принята: все специальные боевые дружины, имеющиеся при партийных организациях, должны быть распущены.

13 июня 1907 года, Тифлис, улица, день.

Кинто ведет подводу с тюфяком, на котором сидят Пация и Аннета. Мимо проезжает подвода с убитыми и частями разорванных бомбами тел с Эриванской площади. Подвода с девушками останавливается у ворот Обсерватории, оттуда выходят Джугашвили и дворник. Они снимают тюфяк с подводы, несут к зданию Обсерватории. Девушки идут за ними.

В комнате директора Обсерватории Пация и Аннета перестилают постель — убирают его тюфяк и кладут привезенный. Джугашвили и дворник наблюдают за ними.

ДЖУГАШВИЛИ. Директор любит звездное небо. Ему все равно — что есть, на чем спать.

ДВОРНИК. Видно, пока он наблюдал за звездами, ты наблюдал за ним. Не жалеешь, что пришлось отсюда уйти?

ДЖУГАШВИЛИ (усмехается). О чем тут жалеть?

Подвода выезжает со двора Обсерватории. На тюфяке директора обсерватории сидят Джугашвили, Аннета и Пация. Пация кашляет, прикладывая платок к губам. На платке кровь. Джугашвили видит, но ничего не говорит.

ДЖУГАШВИЛИ. Завтра вечером в духане.

Он спрыгивает с подводы, ныряет в переулок и исчезает из виду.

1906 год, квартира Ленина в Куоккале, вечер.

Ленин, сидя за столом, быстро пишет. Задумывается, смотрит вдаль, опять пишет: «Вооруженная борьба преследует две различные цели, которые необходимо строго отличать одну от другой; — именно, борьба эта направлена, во-первых, на убийство отдельных лиц, начальников и подчиненных военно-полицейской службы; — во-вторых, на конфискацию денежных средств как у правительства, так и частных лиц. Конфискуемые средства частью идут на партию, частью специально на вооружение и подготовку восстания, частью на содержание лиц, ведущих характеризуемую нами борьбу. Крупные экспроприации шли именно на революционные партии в первую голову, — мелкие экспроприации идут прежде всего, а иногда и всецело на содержание «экспроприаторов».

Он на секунду задумывается, устремляя взгляд в неведомую даль, снова пишет: «Обострение политического кризиса до степени вооруженной борьбы и в особенности обострение нужды, голодовки и безработицы в деревнях и в городах играли крупную роль в числе причин, вызвавших эту борьбу».

Встает, делает несколько шагов, разминается.

ЛЕНИН (кричит в соседнюю комнату). Наденька, а что, у нас от ужина не осталось колбасы? Сооруди, пожалуйста, чаю, я проголодался!

14 июня 1907 года, Тифлис, Госбанк.

В помещениях банка идет обыск. Со служащими, собранными в одном помещении, беседует следователь.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Погибло и ранено более 50 человек. Украдена 241 тысяча рублей. Кто-то из вас, возможно, помог грабителям осуществить это чудовищное преступление.

Один из жандармов перелистывает папку с бумагами, из нее вылетает и медленно парит пожелтевшая газетная вырезка. Все невольно смотрят, как жандарм пытается ее схватить. Он ловит ее у самого пола.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что там у вас?

ЖАНДАРМ (читает). Сосо Джугашвили. Поэту, певцу крестьянского труда, князю Рафаэлу Эристави. Когда крестьянской горькой долей, певец, ты тронут был до слез, с тех пор немало жгучей боли тебе увидеть привелось…

В одном из последних рядов Вознесенский, служащий банка, густо краснеет и нервно потирает пальцем висок.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (жандарму). Займитесь делом. (Служащим.) Должен предупредить, что номера всех пятисотрублевых купюр — а их там почти половина суммы — были заранее переписаны и теперь известны полиции. Так что рано или поздно грабители будут пойманы.

Духан на окраине Тифлиса, вечер.

Вся банда сидит за столом, пьют и едят. К ним подсаживается господин в европейском костюме, аккуратно подстриженный, выбритый и надушенный. Джугашвили морщится и остальные смотрят на него вопросительно.

ГОСПОДИН. Страховой агент Мирский.

ДЖУГАШВИЛИ. Мы в ваших услугах не нуждаемся. Проваливайте. (Мирский продолжает сидеть.) Я неясно выразился?

МИРСКИЙ (по-грузински). Коба, ты меня не узнаешь?

Джугашвили всматривается в лицо Мирского, хохочет.

ДЖУГАШВИЛИ. Камо, опять ты нас надул!

Все смеются, пожимают Камо руки и наперебой просят застраховать свою жизнь.

КАМО (тихо). Думаю, в таком виде я не вызову подозрений в Европе.

ДЖУГАШВИЛИ (тихо). Куда же ты спрячешь деньги?

КАМО (тихо). О, не беспокойся, Коба. В Куоккалу я поеду богатым грузинским князем с невестой, у которой куча шляпных коробок.

ЕЛИСО ЛОМИДЗЕ (тихо). Эх! Как бы я хотел вот так бросить перед Лениным двести тысяч рублей и сказать: «Делай с ними, что хочешь!»

Джугашвили запевает грузинскую песню. Все подхватывают. На пороге духана появляется Вознесенский, делает знак Джугашвили, чтобы тот вышел. Джугашвили выходит.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ (выпаливает). Ваш экс!.. Взорвать бомбы напротив Военного штаба! На главной площади! Полиция!.. Сосо!..

ДЖУГАШВИЛИ (улыбаясь). Это наш экс, дорогой. Завтра получишь свои десять тысяч.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Нет-нет, деньги нужны партии. Пять.

ДЖУГАШВИЛИ. Иди, а то увидят. Чего ты пришел?

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Сосо, номера пятисоток оказались переписаны и теперь известны полиции!

ДЖУГАШВИЛИ. Черт!

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Банки страхуются…

ДЖУГАШВИЛИ (оглядываясь). Понял, иди.

ВОЗНЕСЕНСКИЙ. Из Петербурга два полицейских чиновника едут для расследования, аресты «подозрительных лиц» начались…

ДЖУГАШВИЛИ (после паузы). Ясно.

Джугашвили возвращается в духан, Вознесенский уходит.

Квартира Сванидзе на Фрейлинской улице (позади Военного Штаба), ночь.

Джугашвили звонит в дверь, ему открывает Сашико, сестра Като, его жены.

ДЖУГАШВИЛИ. Спит?

САШИКО. Ждет.

Они проходят через комнату, уставленную манекенами в женских платьях, мимо стола с двумя швейными машинками. В комнате Като одной рукой качает на руках младенца, в другой держит книгу «Отцеубийца» на грузинском языке. Джугашвили стремительно входит, целует ее, целует ребенка в лоб.

КАТО. Как ты долго! Я волновалась. (Откладывает книгу.)

ДЖУГАШВИЛИ. Напрасно, Като. (Падает на кровать, раскидывает руки.)

КАТО. Все в порядке?

ДЖУГАШВИЛИ. Конечно. Угостил ребят. Заслужили.

КАТО. Ох, Сосо!..

ДЖУГАШВИЛИ (кивает на книгу.) Нравится?

Като укладывает ребенка в кроватку. Раздевается, Джугашвили наблюдает за ней.

КАТО. Сосо, а почему ты выбрал имя Коба? Мне больше нравится Иаго… (Ложится рядом с ним. Они обнимаются.) У Иаго есть Нино, а Коба один.

ДЖУГАШВИЛИ. У Кобы есть Като. (Целует ее.) Нам надо уехать.

КАТО. Куда?

ДЖУГАШВИЛИ. В Баку. Ленин поручил укрепить Бакинскую организацию. Там засилье меньшевиков.

КАТО. Как в Тифлисе?

ДЖУГАШВИЛИ (раздраженно). Спи, а? В Баку пролетариата больше.

Квартира Балабанского, заместителя начальника полиции, ночь.

Балабанский приставляет к виску пистолет. Стреляется.

Купе поезда «Тифлис-Баку», день.

Като, держа на одной руке младенца, в другой держит книгу. Иосиф сидит рядом. Напротив них господин в костюме читает газету. Джугашвили вспоминает.

Лондон, Церковь Братства на Саутгейт Роуд, где проходит Пятый съезд РСДРП.

ЛЕНИН. Поступило предложение мандатной комиссии: «Мандатная комиссия единогласно постановила просить съезд о предоставлении совещательного голоса товарищам Барсову, Ивановичу, Днестровскому и Альбину». Если нет возражений, я считаю это предложение принятым.

Джугашвили («Иванович») смотрит на Ленина, Ленин на него не смотрит.

МАРТОВ (с места). Я просил бы выяснить, кому дается совещательный голос: кто эти лица, откуда и так далее.

ГОЛОСА. Без объяснений!

ЛЕНИН. Есть два предложения: Мартова — «дать объяснения», а другое — «без объяснений». Ставлю на голосование предложение Мартова.

МАРТОВ. Ставлю на вид, что нельзя голосовать, не зная, о ком идет дело.

ЛЕНИН (беспечно). Действительно, это неизвестно. Но съезд может довериться единогласному мнению мандатной комиссии. Голосую.

ЖОРДАНИЯ (с места). Я протестую. Одни знают, в чем дело, другие не знают. (Смотрит на Джугашвили.)

Джугашвили видит, что Жордания что-то объясняет Мартову, Жордания (Костров) — из Тифлисской делегации, ему ли не знать ее состав. Мартов возмущен.

ЛЕНИН. Кто за? (Поднимает руку.) Против? Воздержался? (Поднимается много рук.) Большинство за предложение мандатной комиссии. Предложение Мартова отклонено.
Мартов смотрит на Джугашвили.

Купе поезда «Тифлис-Баку», день.

Джугашвили, довольный, возвращается из воспоминания. Мужчина напротив обмахивается газетой.

ПОПУТЧИК. Чертова жара!

ДЖУГАШВИЛИ (кивая на газету). Что пишут?

Попутчик разворачивает газету «Дейли Миррор», показывает ему первую страницу.

ПОПУТЧИК (переводит вслух). «Град бомб: революционеры сеют хаос и разрушение посреди толпы. Около десяти бомб одна за другой были брошены на заполненной людьми площади в центре города. Бомбы разорвались с ужасающей силой, многие убиты и ранены…»

ДЖУГАШВИЛИ. Не так там было и много народу.

ПОПУТЧИК. А сколько для вас — много?

Поезд останавливается. Попутчик, глянув в окно, берет свой саквояж и выходит. Джугашвили невозмутимо садится на его место. Видит, что Като плачет.

ДЖУГАШВИЛИ. Что ты? Где ты уже?

КАТО (читает). «Толпа закружилась клубком, и когда клубок разомкнулся, на земле лежали четверо изрубленных: Иаго и его друзья. Среди них не было Кобы, который каким-то чудом ускользнул, легко раненный, вскочил на коня и скрылся из лесу». (Смотрит на мужа.)

Джугашвили отбирает у нее книгу, перелистывает вперед, читает вслух.

ДЖУГАШВИЛИ. «Вдруг раздался выстрел, и пронзенный пулей диамбег вывалился из повозки. Другая пуля смертельно ранила Гирголу в бок. “Это я, Коба! За жизнь Иаго вы расплачиваетесь!” — послышался голос из леса, и крикнувший исчез бесследно». На. (Отдает книгу Като.) Нино тоже умрет.

КАТО. А Коба?

ДЖУГАШВИЛИ. Коба не умрет.

26 апреля 1909 года. Москва, Преображенское, день.

Улица Боженинова на окраине Москвы. Двухэтажные деревянные дома (у некоторых первый этаж кирпичный). Солнце. Капель. Грязь. Во дворах топчутся гуси. В одной из квартир дома № 13, в детской, Коля Эрдман, 8 лет, сидя на кровати, читает вслух книгу, на обложке которой крупными буквами написано «Гипноз». Рядом с ним сидит Лида, его ровесница, внимательно слушает.

КОЛЯ (читает). «Отныне тайна индусских йогов разоблачена и каждый человек, прочитавший книгу бывшего факира, а ныне действительного члена-корреспондента Колумбийского института сэра Арчибальда Лившица, сможет стать настоящим гипнотизером в своем семейном кругу и даже в гостях».

В гостиной Валентина Петровна, 29 лет, мать Коли, и ее Подруга, мать Лиды, пьют чай.

ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА. Интересно, эта Черубина де Габриак так же красива, как и талантлива?

ПОДРУГА. Слышала, из-за нее стрелялись! Кошмар! Двадцатый век — и дуэль!

ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА (усмехается). Да уж… Революция, террор и вдруг — дуэль…

В это время на Пречистенском бульваре.

На Пречистенском бульваре большое скопление народа. Люди тянут шеи, пытаясь не пропустить торжественный момент: впереди виден закрытый брезентом памятник. Рядом с памятником группа чиновников.

В толпе стоит крепкий 49-летний мужчина — отец Коли Роберт Карлович. Рядом с ним — Борис, 13 лет, старший брат Коли.

РОБЕРТ КАРЛОВИЧ. Борис, тебе видно?

БОРИС. Видно. Много спин.

Роберт Карлович оглядывается, хватает Бориса за руку и проталкивается с ним к откосу. Водружает туда Бориса и снова в нетерпении и ожидании торжественного момента обращает взор туда, куда смотрят все. Играет военный оркестр. Двое работников стаскивают брезент с памятника. Взорам присутствующих предстает монумент Гоголю работы Андреева. Гоголь сидит в кресле, сгорбившись и кутаясь в покрывало, отвернувшись от зрителей, смотрит вниз. По толпе проходит вздох. Молодежь аплодирует бурно, взрослые — вяло. Лицо Роберта Карловича мрачнеет. Городской голова Николай Иванович Гучков произносит речь.

ГУЧКОВ. Дамы и господа! Памятник Николаю Васильевичу Гоголю, истинно русскому писателю, преданному церкви и Отечеству, великому художнику, взыскующему высокого идеала, открыт.

Присутствующие аплодируют. К памятнику начинают подходить делегации, поднося венки.

ДЕПУТАТ. Господа москвичи! Мы гордимся тем, как много в нашем городе достопримечательностей. У нас есть Царь-пушка, у нас есть Царь-колокол. У нас покоится прах великого писателя! И вот теперь, в честь столетия со дня его рождения, именно мы, здесь, в Москве, открыли ему памятник! Ведь типы, описанные им, все эти Коробочки, Собакевичи, Маниловы живы до сих пор. И они здесь, среди нас… (Гордясь, он делает широкий жест, охватывая им присутствующих).

ЧЕЛОВЕК В ТОЛПЕ-1. Что это за недоразумение?

ЧЕЛОВЕК В ТОЛПЕ-2. Это депутат от Всероссийского национального союза. Ему все равно, чем гордиться.

Сводный хор учащихся в количестве 2500 человек под управлением Ипполитова-Иванова запевает кантату.

ХОР.

В стольном городе, Москве родной,

Собрался народ со Руси святой.

Он принес привет сыну славному,

Что дарил людей тихой радостью.

ЖЕНЩИНА. «Тихой радостью». А кто-то из интеллигенции там есть? Что-то не вижу. Одни мундиры.

ЧЕЛОВЕК В ТОЛПЕ-1. Да вон, смотрите, Станиславский и Немирович-Данченко.

Станиславский и Немирович-Данченко молча подходят к памятнику, молча кладут венок и также молча уходят.

ХОР.

Поучал людей, как на свете жить,

Заставлял сквозь смех тихо слезы лить,

Воспитал в любви к святой родине.

У чиновников каменные лица. Только по лицу депутата-патриота текут патриотические слезы. Он громко сморкается. Борис с интересом разглядывает барельеф на постаменте памятника.

ГОЛОС В ТОЛПЕ. Да-а… Вот это памятник!

Роберт Карлович так и стоит, остолбенев от разочарования.

Квартира в доме № 13, день.

Коля продолжает читать.

КОЛЯ. «Каталепсия (одеревенение) бывает полной и поверхностной. Чтобы определить в какой именно каталепсии находится загипнотизированный вами родственник или знакомый, необходимо применить следующий способ». (Лиде.) Смотри.

Они рассматривают фотографию, на которой женщина в бальном туалете лежит пятками и головой на спинках двух стульев, а сэр Арчибальд Лифшиц стоит у нее на груди в чалме и во фраке.

КОЛЯ. Так-с…

Откладывает книгу, встает. Лида встает вслед за ним. Коля ставит возле кровати два стула, подвигает их друг к другу на расстояние, примерно равное росту Лиды. Ставит Лиду перед стульями. Полузакрыв глаза, делает над ее головой несколько пассов. Лида, глядя на него, тоже закрывает глаза.

КОЛЯ. Лида, ты одеревенела?

ЛИДА. Да.

Коля открывает глаза. Лида держит руки по швам, вытянулась в струнку. Коля, кряхтя, пытается поднять ее, захватив поперек туловища. Не выходит. Тогда он, положив руки ей на плечи, начинает тихонько подталкивать ее в сторону стульев. Лида, не открывая глаз, послушно пятится, нащупывает рукой стул, опускается, чтобы положить на него голову. Стараясь сохранить «одеревенение», кладет ноги на второй стул. Наконец она лежит, точнее, висит, напрягшись, чтобы удержаться в таком положении — головой на одном стуле, пятками на другом. Коля встает ногами на кровать.

В гостиной тем временем возникла пауза. Валентина Петровна сидит, подперев голову, подруга помешивает ложечкой сахар в чае.

ПОДРУГА. Как у вас тихо…

ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА. Да, на удивление…

Едва вслед за этими словами тень предчувствия омрачает ее лицо, рядом в комнате раздается грохот, затем сразу плач. Обе дамы вскакивают.

Дверь в детскую распахивается и взорам матерей предстает такая картина: между двумя стульями лежит и рыдает Лида. Испуганный Коля тоже сидит на полу, его ноги перекинуты через Лидин живот. Мать Лиды бросается к дочери.

ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА. Николай, что произошло?

ЛИДА (сквозь рыдания). Он встал мне на живо-о-от…

ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА. Зачем?!

КОЛЯ. Я думал, она одеревенела…

ПОДРУГА. Она что?!

Коля один в комнате. Он лежит на кровати и упрямо читает книгу Лившица, пытаясь понять, где ошибся. Вдруг дверь распахивается, в комнату влетает Роберт Карлович, в руке у него ремень. За ним вбегает Валентина Петровна. Коля вскакивает с кровати. Роберт Карлович бросается к Коле. Коля оторопел и, вместо того чтобы бежать, стоит как вкопанный. Роберт Карлович заносит над ним руку с ремнем.

ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА. Роберт, не надо!

Роберт Карлович, от крика жены и от вида испуганного сына, в последний момент останавливается. Из-за спины Валентины Петровны сочувственно смотрит Борис.

РОБЕРТ КАРЛОВИЧ (Коле). К гостям сегодня не выйдешь!

В гневе, он выходит из комнаты и захлопывает за собой дверь перед едва отскочившими женой и старшим сыном. Коля смотрит на закрытую дверь, потом на свои руки и ноги.

КОЛЯ (шепчет). Од-деревенел…

Вечером в гостиной, за празднично накрытым столом сидят Роберт Карлович, Валентина Петровна, Борис, братья и сестры Валентины Петровны: 12-летний Жорж, взрослые Михаил, Алексей, Софья и Ольга.

ОЛЬГА. Говорят, много кто не приехал: Короленко, Ключевский, Кони… Великий князь Константин…

РОБЕРТ КАРЛОВИЧ. И оказались правы. Там нечего смотреть. Позор!

ОЛЬГА. Это все влияние символистов.

СОФЬЯ (смеется). Если уж сам великий князь…

МИХАИЛ. Говорят, Толстого забыли позвать. Докатились…

СОФЬЯ. Может, боялись, что откажет. Вот Леонид Андреев отказался, потому что в условиях безграничного полицейского произвола этот праздник нельзя назвать народным, и он подождет «того светлого дня, когда сам народ, освободившийся от виселиц и тюрем, вне рамок гнусной цензуры, провозгласит вечную славу своему бессмертному и великому сыну».

АЛЕКСЕЙ. Наизусть шпаришь эсеровскую газету? Подпольщица.

СОФЬЯ. Нет, самого Андреева. Кстати, читали его «Рассказ о семи повешенных»?

ВАЛЕНТИНА ПЕТРОВНА. Давайте сменим тему. Здесь дети. (Смотрит на Жоржа.)

АЛЕКСЕЙ. Ну вот убили бы они этого чиновника — что бы изменилось? Так ведь чиновник жив остался, а они сами и погибли, из-за своего же провокатора! К чему это? Зачем? Какой в этом смысл?

СОФЬЯ. Какой смысл?! Этот Щегловитов… Да как ты можешь?! Его все ненавидят!

АЛЕКСЕЙ. Причем им предлагали помилование! Взамен на раскаяние, разумеется. Не понимаю, к чему эта жертвенность! Какое-то бессмысленное самоубийство! (Валентина Петровна вздрагивает. Алексей, опомнившись, смотрит на нее.) Прости, Валя.

РОБЕРТ КАРЛОВИЧ (меняя тему). Да, но удивительно, что городские власти утвердили этот вариант…

СОФЬЯ (с вызовом). Время такое. На всех действует.

Метки