— Привет, мам, как ты?
— Да, ничего, столько дел сегодня переделала, сейчас расскажу.
Мама любит бесконечно вдаваться в подробности, поэтому разговор может длиться более полутора часов. Начинается обычно со слов: «Открываю глаза сегодня…». Моего внимания хватает на первый час, потом я погружаюсь в какой-то транс и поддерживаю разговор угуканием и улыбкой. Улыбкой. Искренней, простой, любящей. Я действительно с любовью разглядывала ее стареющее лицо, нежилась в звуках ее голоса и смеха, смеялась в ответ. Смеялась не от сказанной шутки, а от того, что это было настоящим счастьем — смеяться вместе с мамой.
— Ну ты чего улыбаешься, Вера?
— А чего, мам, я тебя слушаю.
— Слушает она. Говорю, бабушке нашей память завтра. Пироги буду печь, ты вот хоть послушай с какими начинками.
Пироги мама пекла всегда необъятных размеров, круглые как колесо велосипеда, пышные как подушки, с дырочкой в центре, чтобы знать, какая начинка внутри. На их приготовление уходил целый день, все женские силы, и они занимали все горизонтальные поверхности кухни. В детстве мы с сестрой ели их с удовольствием горячими, а потом через силу ели еще три дня. Это было такое праздничное блюдо, тренирующее выносливость всей семьи. Мама каждый раз клялась, что затеет меньше теста, чтобы так не уставать от долгого приготовления, а мы с сестрой и папой клялись, что больше не будем их есть в таком количестве, чтобы не уставать от долгого их поедания. Но никто эти обещания не сдерживал. Мы с сестрой пытались выкручиваться как могли, относили часть пирогов бабушке. Бабушка сразу нас сажала за стол, наливала молока и мы снова их ели. Удивительно, но у бабушки пироги казались вкуснее, особенно с щавелевой начинкой, пропитанной клубничным вареньем, — может, мне так казалось, потому что я участвовала в приготовлении этой начинки. Мама мне обычно доверяла нарвать щавель, потом она его сама мыла и резала, затем я снова вступала в свои права — смешивать нарезанный щавель с клубничным вареньем. Напитанные вареньем листья щавеля приобретали яркий кисло-сладкий вкус и тогда я начинала пробовать, достаточно ли варенья. «Пробовала» я до тех пор, пока мама не замечала, что начинки значительно поубавилось. Я же искренне удивлялась, зачем еще нужно тесто, когда и так вкусно.
— И со щавлем, со щавлем обязательно испеку, уж больно бабушка твоя их любила. Вот ведь, Вера, как бывает, вроде свекровь, не мать родная, а меня она очень многому научила. Тридцать два года прошло, как нет ее, а я помин каждый год делаю.
Мы еще немного поговорили с мамой, пожелали друг другу доброй ночи и простились.
Завершив видеозвонок, я отправилась спать и невольно погрузилась в детские воспоминания об одном случае. Шел декабрь 1986 года. Мне было тогда всего семь лет, мама повезла старшую сестру в санаторий лечить почки, папа же должен был пойти на ночное дежурство, поэтому меня отправили с ночевкой к бабушке, которая жила через три улицы от нашего дома. Жили мы в поселке, до школы расстояние было около полутора километров. И мне утром предстояло одной преодолеть этот путь до школы по малознакомой дороге. Бабушке было уже семьдесят девять лет, она болела и уже выходила только во двор. Много лет бабушка была певчей при местной церквушке и жила очень скромно, можно даже сказать аскетично. Дом ее состоял из двух комнат с белеными стенами, маленькой кухоньки, чулана и русской печи. В каждой комнате по высокой большой кровати, по комоду, стол да табуретки с прорезью в середине для удобства переноски. На кроватях светились белоснежные расшитые покрывала и ажурные накидки на подушках. Расшитые короткие занавесочки закрывали по две трети окон. На стене висели часы-ходики с гирей, настенный отрывной календарь, в переднем углу висели две старинные иконы. Всё убранство дома было для меня необычным. Да и сама бабушка говорила на необычном для меня языке. Отрывной календарь называла численником, ясную погоду — вёдрами, иконы — образами, дом — избой, комнаты — передней и задней, навес рядом с печью — палатями. Ухват, чугунок, косырь — все эти предметы утвари были для меня как из книг со сказками.
В тот вечер мы с бабушкой поужинали и начали собираться ко сну. Я умылась, почистила зубы, надела пижаму и нырнула под одеяло. Высунув нос из-под одеяла, я наблюдала над приготовлениями бабушки. Она уже сидела на табуретке в длинной ночной сорочке с рукавами и переплетала косы. Я видела бабушку без платка впервые. Я и представить не могла, что под платком у бабушки самые настоящие две косы из серых седых волос, аккуратно заколотые вокруг головы. Она медленно их расплела, прочесала гребнем и переплела заново. Затем встала под иконами с горящей лампадкой и стала молиться. Я медленно погрузилась в сон. Мне показалось, что я задремала на несколько минут, как услышала, что бабушка будит меня. С трудом раскрыв глаза, я увидела как бабушка мечется по дому и причитает, что часы встали, что внучка опоздает в школу, что больше ей ребенка не доверят. Окончательно проснувшись, я выглянула в окошко. Тьма, хоть глаз коли! Стало так страшно, что я начала отказываться идти. Есть не хотелось, знобило, подташнивало от недосыпа и трясло от страха. Бабушка присела рядом, приобняла меня и с уверенностью в голосе сказала: «Я тебя одной короткой молитве научу, она весь твой страх растворит». Стали учить молитву. Выучили. После того, как я уже полностью оделась, бабушка сверху еще обмотала меня своей пуховой шалью для тепла и нахлобучила портфель мне на спину. Она довела меня до калитки, перекрестила и шепнула: «Ты, главное, внучка, веруй». Я робко пошла по улице. Сначала повторяла мысленно молитву, но я была маленькой и мое внимание очень скоро переключилось на рассматривание причудливо запорошенных снегом домов. Вдруг прямо передо мной возникла огромная черная собака. В этот момент мир сузился настолько, что в нем существовали только я и оскаленная собачья пасть. Я видела каждый клык, хрипящую глотку, брызгающую слюну и колючий злобный взгляд собаки, готовой разорвать. Я стояла не шелохнувшись, тщетно пытаясь вспомнить хоть слово молитвы. Все слова вылетели из головы. Неожиданно в голове всплыло напутствие бабушки: «Главное — веруй». Я стала мысленно повторять: «Верую. Верую. Верую. Верую. Верую…» Страх стал отступать. Глаза собаки стали меняться. Звериный взгляд стал мягче, лай тише. Вдруг собака развернулась и спокойно ушла обратно в свою подворотню. Я подумала тогда, вот почему бабушка молится. С молитвой не страшно быть одной. Вернее, с молитвой ты не одна. Я почувствовала присутствие чего-то величественного и благостного, перед чем отступает опасность, даже злая собака развернулась и ушла. Стало тепло внутри. Стало светлее вокруг.
«Может, просто начало уже светать» — подумала я уже сейчас, медленно погружаясь в сон, но в тот момент для меня это было настоящим чудом.
На следующее утро, пока муж и сыновья еще не проснулись, я нарезала щавель, заправила его клубничным вареньем и принялась выпекать тоненькие блинчики для этой любимой с детства кисло-сладкой начинки. Мысленно проговаривая ту самую короткую молитву:
«Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».