Долгое время мне казалось, что я больна. «Может быть, — думала я, — это старческая болезнь, поражающая разум и отнимающая память». Свое детство и молодость, да что там, всю свою прошлую жизнь я помнила живо и подробно. Однако недавние события превращались в моем сознании в бессмысленные осколки, в подсмотренные через приоткрытую дверь кинозала отрывки странного фильма.
Вот, например, я на работе. Разговорились с коллегами на кухне, журчит кофеварка, в воздухе стоит кисловатый запах кофе.
— А на праздник придешь? — спрашивает одна, наматывая на палец длинные разноцветные бусы, на которых висит ключ от кабинета. Это она про мои проводы на пенсию говорит.
— Приду, конечно, ведь это мой праздник, — шутит начальница и дружелюбно трет мое предплечье пухлой рукой.
Смеемся, и я вдруг замечаю, что в углу комнаты в кресле сидит наша новенькая. Хорошая девочка, старательная, мама двоих ребят. Я уже успела к ней привязаться. Может быть, потому что я и сама была когда-то такой же девочкой… еще до всего.
— Давай и ты с нами, — приглашаю ее.
Она смотрит на меня долго, так, словно пытается меня глазами сфотографировать, сохранить в своей памяти, мне даже становится не по себе. Отвечает:
— Я постараюсь, но попозже.
Киваю ей.
А дальше воспоминание обрывается, будто больше в тот день ничего со мной не происходило.
Или вот еще: гуляем с внучкой в лесу (как приехали туда и почему вдвоем, никак не могу вспомнить). Рита в красных лаковых туфельках с большущими пластмассовыми «жемчужинами». Подошва туфель совершенно гладкая, твердая, поскрипывает на песчаной дорожке. «И зачем, — думаю, — Милка ее в такой обуви отпустила».
Лес по бокам летний: десятки оттенков зеленого, сладкий запах листвы, в кустах неподалеку шорохи — видно, птицы как раз гнездятся. Риточка молодец, не шумит, не хочет зверей пугать, а я иду и все пытаюсь сообразить, когда у меня начались эти провалы в памяти. И вот в голову пришло: последний день, который я целиком запомнила — это 8 августа. Я уже хотела у внучки спросить, какое число сейчас, но тут мы вышли к прогалине, оказались на высоком холме с видом на поле, засаженное рапсом, и девочка говорит:
— Бабушка, а как по-настоящему кукушка поет?
— Так и поет, — отвечаю, — вот как в часах на даче. Ку-ку, ку-ку!
И вдруг совсем рядом с нами и правда начинает кричать кукушка: «Ку-ку, ку-ку, ку-ку». Рита заулыбалась… А потом вдруг все схлопнулось, будто экран выключили.
А недавно встретила Толю. Он теперь другой совершенно: сильно располнел, бреет голову, а бороду, наоборот, отпустил; трогает ее, когда разговаривает, и головой встряхивает, будто упрямится. Сразу вспомнился мне мальчиком, когда бранила его за шалости, заставляла уроки делать, а он уставится в пол, кусает заусенцы на большом пальце и головой трясет: «Нет, не буду, не пойду, не хочу». Узнала его со спины, сама не понимаю как. Пришлось догонять. Бежала за ним, звала, а он шел и не оборачивался. Музыку что ли слушал. Догнала. Дернула на рукав футболки, он отшатнулся, видно, от неожиданности:
— Чего?
— Толя, привет! — говорю, пытаясь отдышаться после пробежки. — Ну как? Не виделись давно!
— Да, давно, — посмотрел на меня коротко и пошел чуть медленнее, а я рядом. Несколько метров шли молча. Толя смотрел в сторону, на дорогу.
— Ты на работу? — спрашиваю, а сама думаю: «Ведь середина дня, как же на работу».
— Угу, — снова коротко глянул в мою сторону, будто проверил, что я на месте, и сразу отвернулся, потряс головой, погладил бороду.
— Пойду! — говорит. И ускорил шаг.
— Толь, послушай! — я тоже пошла быстрее. — У меня вещи, мебель. Ты приди, посмотри, что тебе нужно.
— Ничего. Все Милке.
— Да куда ей… как она повезет? Это же шкафы из натурального дерева, они тяжелые. И хрусталь — знаешь, сколько денег стоит?
Он резко прочертил бородой горизонтальную линию в воздухе:
— Нисколько. Сейчас «Икея», — и пошел еще быстрее.
— Толя, а книги! Там хороших много. Энциклопедии, словари, про технику. Ты же любил про технику?
Толя шел так быстро, что стал задыхаться. Он неотрывно смотрел на дорогу, где одна за другой проезжали машины: красная, серая, красная, серая, красная, серая. Когда я сказала про технику, он вдруг остановился, посмотрел на меня и крикнул:
— Ты отказалась от меня, оставила! Привезла к ним и ушла, как не было. Что теперь тебе надо?
Я хотела что-то ответить и, возможно, ответила, но мой голос растворился в его отчаянном, мальчишеском крике:
— Я ведь его почти не знал. Какой теперь к черту хрусталь, какие книги? Не буду ничего делать! Не хочу, не пойду, ненавижу тебя, ненавижу всех…
А дальше не было ничего, и я, кажется, догадалась, почему.
Вчера я была дома у Миллы, красиво у них, уютно. Только зелени маловато — пальма и калатея, да и те какие-то хилые. Подошла, прикоснулась пальцем к земле в горшках и удивилась, какая она на ощупь рыхлая, сухая, настоящая. В голову пришло: «Вдруг я выдумываю, и все не так на самом деле». Повернулась, а там Милла стоит.
— Что же ты цветы не поливаешь? — говорю ей. А она смотрит на меня долго-долго, таким же точно взглядом, как та моя молодая коллега, и говорит:
— Наконец-то ты и ко мне пришла, мама!
— Принеси воды, давай польем пальму твою, — отвечаю невпопад, а сама думаю: «Ведь не знаю, как тут оказалась. Милла живет в другом городе, а я совершенно дороги не помню». Хотела было спросить у нее, но вот мы уже сидим за столом, а Милка мне фотографию протягивает.
— Хороша Ритка, правда?
— Да как же это Рита, — удивляюсь. На снимке девочка лет тринадцати, волосы прямые, не как у внучки, а глаза такие же, правда.
— Время летит, мам, тебя уже 5 лет с нами нет.
— Как нет?
Тут окно, у которого мы стоим, начинает растягиваться, будто резиновое. Машины за ним едут быстро-быстро: красная, серая, красная, серая.
— Как нет? — повторяю я свой вопрос, хотя уже знаю ответ.
8 августа, вторник — последний день, который я помню в деталях. Я проснулась рано и решила вдруг поехать на торговую площадь. По вторникам рынок там разрастается на несколько метров во все стороны за счет продавцов всякого старья. Я ходила вдоль прилавков, разглядывала ненужные остатки чьих-то жизней: чугунные утюги, механические швейные машины, лупы, письма с войны, выцветшие детские игрушки.
Среди них был плюшевый слон, точь-в-точь как у Толи в детстве. Я даже замерла на мгновение, поймав на себе знакомый стеклянный взгляд. Будто вернулась на 30 лет назад, когда присмиревший подросток стоял в прихожей чужой для него квартиры и смотрел то на меня, то на ошеломленно замершего мужчину. Я водила взглядом по дощатому полу от своих ног до ног сына, потом заметила плюшевого слона, который лежал поверх Толиной сумки с одеждой. Не поднимая глаз на Толю, я произнесла отрепетированное: «Ему отец нужен» и, добавив: «Я с ним не справляюсь», вышла за дверь.
Вечером 8 августа этот дурацкий слон все никак не шел у меня из головы. Я набрала Толин номер. Сначала не дозвонилась, нажала на зеленую трубку еще раз, и первый же гудок (видно, телефон был у него в руках) оборвался напряженным:
— Да?
Я молчала минуту, не знала, как начать разговор. Он вздохнул, и я почувствовала, что сейчас он повесит трубку. Выпалила:
— Как дела?
— Не звони мне, пожалуйста, — отчеканил и сбросил звонок.
Я не стала перезванивать, знала, что он не ответит. Я бы на его месте не ответила. Меня стало клонить в сон, я прилегла и, видимо, не проснулась, умерла. Наверное, Милка звонила, как обычно, вечером и стала бить тревогу, когда я не вышла на связь. Наверное, на мои похороны пришли они оба: дочь, которой посчастливилось родиться раньше и съехаться с другом до того, как все завертелось, и сын, которого я бросила.
Глупо, конечно, но я всегда представляла себе старые рыночные весы с тяжелыми металлическими чашами — в одной хорошие поступки, в другой плохие. Но нет никаких весов, есть только сны моих близких, в которых я снова становлюсь живой. Толя видит меня чаще других: мы встречаемся на нашей старой улице, или я веду его, уже взрослого, в школу. А еще бывает, что я оказываюсь у него дома, в прихожей, а он стоит как-то несуразно, пытаясь заслонить от меня своего ребенка. Конец у этих снов всегда одинаковый: Толя превращается в мальчика и кричит на меня в злобном отчаянии, точь-в-точь как в последнюю нашу ссору; я пытаюсь его перекричать, а он меня не слышит. Но каждый раз, снова и снова, я ору изо всех сил то, что хотела ему сказать 8 августа, в день, который я помню в деталях.