О стихах ленинградского поэта Олега Григорьева
Олег Григорьев — человек известный. Мало кто не знает знаменитое четверостишие про электрика Петрова, качающего ботами: оно и само стало народным, и сыграло большую роль в возникновении традиции черного юмора в советском фольклоре. Биография Олега Григорьева говорит о том, что у него, помимо поэтического и художественного талантов (Григорьев учился рисовать, но, по собственным словам, «не отстоял себя как художника»), был тот самый талант «плохой жизни», который так ценил другой ленинградец и современник Григорьева, Сергей Довлатов. Довлатов считал, что один только и есть талант «плохой жизни», при наличии которого ты начинаешь творить — самобытно, взахлеб, от сердца. Олег Григорьев был два раза судим (несправедливо) и отбыл один судебный срок, много пил, не дожил до пятидесяти лет, не смог стать ни художником, ни прозаиком (а хотел), за всю жизнь издал три книжки с детскими стихами. Единственная дочь Мария воспитывалась в детском доме, и, видимо, унаследовала отцовский талант — после рождения собственного ребенка погибла, выпав из окна. Есть от чего начать писать.
Одна из трех книжек, изданных при жизни Григорьева, досталась мне в наследство от старшей сестры. Сказать, что мы ее любили — ничего не сказать. Хлесткие и меткие строчки, полные аллитераций и неожиданных поворотов сюжета, я запомнила с тех времен на всю жизнь:
Пес привязан на цепи,
А попробуй, отцепи.
Здесь явственно слышно, как звякает цепь бедного пса.
Или:
Вдоль реки бежал Аким,
Был Аким совсем сухим,
Побежал он поперек —
Весь до ниточки промок.
А тут само имя героя «Аким» кажется немного высохшим, по аналогии с рифмой «сухим», а достаточно очевидный факт (если зайти в речку — промокнешь) сформулирован как древнегреческая теорема.
Это из детства. В более позднее время так же навек отпечатались в моей голове стихи с выставки митьковского искусства:
Сизов торговал на вокзале
Рождественскими открытками.
Его схватили, его связали —
И вот он умер под пытками.
И еще:
Девочка красивая
В кустах лежит нагой.
Другой бы изнасиловал —
А я лишь пнул ногой.
Смешно, ярко, талантливо. Олег Григорьев описывает мир до невозможности метафорично: он ходячий анти-штамп, каждый раз удивляется и миру, и языку:
Папа идет, сердит, —
Шляпа ему не идет.
Я на папе сижу —
Пальто на мне не сидит.
«Как интересно!» — словно восклицает Олег Григорьев: папа идет, и шляпа идет, я сижу, и пальто сидит! Как это удивительно, вы только посмотрите! Кажется, секрет такого взгляда он открывает в одном четверостишии:
Посиди в чулане —
И как можно длительно
Серый город станет
Просто ослепительный.
Действительно, автор как будто выходит из темного чулана, и мир бросается на него своим шумом, блеском, цветом и необычными ситуациями.
В этом мире часто что-то бьется, звенит, рушится, кто-то ругается.
Вечером девочка Мила
В садике клумбу разбила.
Брат ее мальчик Иван
Тоже разбил… стакан!
Кажется, не только стакан, но и клумба разбивается со звоном.
Многие стихи Олега Григорьева можно отнести к жанру черного юмора. Поэту приходилось оправдываться перед читателями, что он никого не бил и не насиловал. Чтобы не возводить на автора напраслину, следует разделить автора и его лирического героя, поэтическое «я» автора.
Олег Григорьев говорил, что в стихотворении должен быть какой-то удар, имея в виду поэтический накал, но его героя бьют в буквальном смысле слова. Лирический герой постоянно падает, получает пинки и пощечины и просто по роже. Ему достается от конкретных людей: «Звонко и как-то весело// Жена оплеуху отвесила», «Крест свой один не сдержал бы я,// Нести помогают пинками друзья» и от мира в принципе: «Я ударился об угол,// Значит, мир не очень кругл», «Земля тормознула резко,//Я о шкаф ударился с треском». И еще:
Меня ударили вчера
Тяжелым аппаратом
Вчера я круглый был с утра,
А к вечеру — квадратный.
И еще:
Меня ударили доской —
Лежу я с болью и тоской.
И вот:
Ударила градина в лоб —
Это еще за что б?
Или:
Упал цветок в большом горшке,
Попал мне прямо по башке.
И еще:
Чем-то ударили в бок,
Я тихо осел и прилег.
Насилие — неотъемлемая часть этого яркого и резкого до боли в глазах мира. Все герои Григорьева или терпят удары, или дерутся: Славочка и Боренька в «Былине» разбили друг другу носы, Валерия Петрова кусают комары, «На кухне дерутся опять// Сизов решил подразмяться…», другой Сизов (а может, тот же самый), торгующий рождественскими открытками, умирает под пытками — цитировать можно бесконечно.
Олег Григорьев пишет:
При внезапном громком стуке
Поднимаю вверх я руки,
Потому что в этом мире
Я как кукла в детском тире.
Может быть, автор действительно чувствует себя мишенью. Но его лирический герой отнюдь не всегда «поднимает руки», он старается пнуть мир в ответ:
Коля съел мое варенье,
Всё испортил настроенье.
Я синяк ему поставил —
Настроение исправил.
Или:
Я встал и бутылкой кефира
Отрубил его от эфира.
Герой может ударить или пнуть в ответ на что-то или просто так (как девочку в кустах). Бывают ситуации, когда герой ничего не делает специально, все происходит само:
Тело, выведенное из состояния покоя,
Сломало стул, стол, кровать и многое другое.
Даже не сам герой, а — тело. Может быть, его, а может быть, чужое, главное — безликое и неразумное. Мир Олега Григорьева такой же: яркий, громкий и жестоко нелогичный. Что-то происходит с героем, что он не может понять, получает неожиданный удар, пытается ответить или даже нет, просто пытается что-то сделать — а мир рушится или отвечает злобой. И герой в ответ тоже злится, пинает мир, то ли пытаясь играть по его правилам, то ли защищаясь. Лирический герой живет в мире, по умолчанию несправедливом. Но самая потрясающая интонация получается, когда герой принимает это несовершенство и просто грустит, как, например, в тюрьме:
(…)
Я вылепил ей из хлеба
Человечка мужского,
А она к нему прилепила
Человечка другого.
К его голове я приклеил
Локон ее волос.
Потом нас по разным точкам
Тесный «столыпин» развез.
А тех человечков с полки
Ночью украла крыса.
Один человечек в локонах,
Другой человечек лысый.
Или вот, прекрасное стихотворение, тут и тема библейская, и настроение, называется «Яблоко», заканчивается так:
И вдруг я отчетливо вспомнил
Это было когда-то со мной:
И червь, и сад, и знойный полдень,
И дерево, и яблоко, и я с женой.
В этом стихотворении ничего традиционно для Григорьева плохого не происходит, просто яблоко, которое дает ему жена, оказывается с червяком. Но контекст такой, что дух захватывает, становится ясно, почему оно все так.
Многие современники поэта говорили, что ему так и не удалось повзрослеть, что он долго выглядел как семнадцатилетний, не умел жить и был безнадежно инфантилен. И что поэзия его — детская и наивная. Поэзия его действительно непосредственно и очень хорошо передает детский ужас перед несовершенством мира. Но сам факт того, что этот ужас был описан, требует взрослой фигуры. Кто-то пишет это стихотворение, кто-то видит, что ребенку плохо, кто-то свидетельствует о той злости и грусти, которые испытывает ребенок. И этот кто-то рисует картину несправедливости по отношению к уязвимому существу — неважно, ребенку или взрослому, — очень иронично, вызывает улыбку.
Лирический герой Олега Григорьева в чем-то похож на Петю из четверостишия «Тюк»:
Петю в дорогу так закутали,
Что с тюками его перепутали,
Закинули на грузовик, —
Хорошо, что он поднял крик.
Ребенок пассивен, он не действует сам, с ним что-то происходит, кто-то его закутал (из благих, видимо, побуждений), но, закутанный, маленький Петя становится неразличимым среди других предметов, и единственная возможность хоть как-то заявить миру о себе — громко закричать. Лирический герой Олега Григорьева кричит как маленький ребенок. Поэзия Олега Григорьева привлекает внимание и остается в памяти, это крик ребенка, зовущего на помощь. Этот тот крик, от которого вздрагиваешь как от удара. Ребенок попал в непонятную и неприятную ситуацию. Хочется написать «абсурдную», но есть сложность. Абсурд — это опять категория взрослого мира, он подразумевает, что есть нормальная жизнь. Для ребенка вся жизнь целиком непонятна, он еще не накопил опыт для того, чтобы делать выводы, какая ситуация нормальна, а какая нет.
Поэзия Олега Григорьева — очень взрослая. Может быть, как человек, он и не сумел повзрослеть, но его поэтический мир очень ироничен, а это взрослое качество. Лирический герой не понимает, зачем электрик Петров намотал на шею провод, но автор это понимает очень хорошо. А может, и сам лирический герой понимает. Как говорится в другом стихотворении: «Юмора не понимают.// Дети плачут, а я-то смеюсь». И здесь отчасти понятно бешенство Сергея Михалкова, прочитавшего творения Григорьева и захлопнувшего перед ним дверь в советскую литературу: Михалков очень хорошо понимал, что это стихи взрослые, иронию он трактовал как издевательство, сам он писал для детей по-другому.
Установка Сергея Михалкова — в стихах воспитывать ребенка, объясняя и проясняя, рисуя картину мира, в котором есть мама, папа, они занимаются полезными делами, а дядя Степа милиционер «видит все издалека» и, если что, исправит и защитит. Все это тоже хорошо и ценно, и, в конце концов, «А у нас в квартире газ» — отличные стихи. Так можно успокоить. Но отрицать, что мир несправедлив — это загонять естественные детские чувства злости и отчаяния в чулан. А Григорьев апеллирует именно к ним и, как сказали бы психологи, «работает с ними».
Олег Григорьев — человек слишком талантливый, чтобы говорить о нем как о проклятом поэте или несправедливо обиженном диссиденте, искренне писавшем хорошие детские стихи. Я лично рада, и даже очень, что при издании «Чудаков» советская цензура дала сбой. Тем не менее, читая и восхищаясь, надо отдавать себе отчет: прежде всего в собственной детском ужасе и злости, нашедших гениальное поэтическое воплощение. И также надо понимать, зачем нужна эта злость: это необходимый путь к тому месту, где «и дерево, и яблоко, и я с женой».
Иллюстрация: рисунок Олега Григорьева. Галерея «Антиквариум»