В штормовые дни Балтика открывала границу. Волны несли на берег все, что выбрасывали моряки. И Куршская коса покрывалась следами их недоступной жизни, полной джина и ярких предметов с надписью made in. Воды катились по близкому дну, взмыленные, шипящие. Лишь у берега билась их гряда на отдельные пики. И растекалась по песку, оставляя серые разводы, пожухшие водоросли, кишащие мелкими мушками, и куски просоленной древесины. В солнечные дни легкие эти брусочки раскалялись, белесо серебрились на песке. Пахли жарой полуденных городов и специями. В дождь древесные осколки щетинились корой, мешались с водорослями и гнилью. Трогать эту штормовую слизь было противно. Но иногда между бурых ее отмелей тускло желтел янтарь. Густой и непрозрачный, как засахаренный мед. Мне нравилась пустота промокшего пляжа и низкое небо, смыкавшееся с водой. Нравилась внезапная яркость песка, открывшаяся с исчезновением солнца. Нравились кривые сосны с полуобнаженными корнями. И даже нескончаемая морось – то ли дождь, то ли соленые брызги, подхваченные дождем.
Туфли вязли в мокром песке и оставляли ямки, которые тут же заполняла волна. Ветер студил руки, белели костяшки на покрасневших пальцах. Берег и лес впереди меняли контуры, пропитываясь туманом и дождевой взвесью. Я не смотрела туда. Лучшее пряталось под ногами. Тяжелый кокос, полный песка и воды. «Мама, а что там внутри? Мы заберем его, мама?» Невиданные зажигалки, похожие на леденцы монпансье осколки прозрачной мозаики. Смятые банки из-под пива в капиталистически ярких буквах… «Нет, банку брать мы не станем, хватит кокоса…»
У деревянных мостков поднимались за дюны. Тут было теплее. И даже песок казался сухим. Но на сосновых иглах еще висели капли в зеленых отражениях. И билась между веток невидимая взвесь. Здесь «гулять на море» становилось «гулять в лесу». Пахло грибами и мхом. Влажным деревом. Кусками коры на земле — слоистыми, похожими на корабли с оторвавшейся мачтой. Чуть в стороне от тропинки росли маслята. Капли лежали на их кожуре кабошонами. Желтели грибные брюшки. Как-то внезапно воздушная взвесь становилась крупнее и вот уже текла по лицу щекотными струями. «Идем!» — торопила мама. А папа довольно бормотал под нос какую-то песню. Мы бежали мимо потрескавшихся скульптур – то ли тролли это, то ли боги, то ли герои, грубо слаженные топором, плачут под дождем и улыбаются широкими ртами – и заходили в кафе – резную избу на стыке пляжа и леса. За открытой ее дверью дождь шел уже стеной. Клонился то вправо, то влево, отвесно вбивался в песок. Без звука. Только волны с холодным, методичным своим ш-ш-ш-ш-ш и сосны, скрипящие на ветру.
«Мне, пожалуйста, кофе», — говорила мама худому литовцу за лакированной стойкой. «А мне коньяк», — добавлял папа. А я хотела вон то, не по-советски замысловатое пирожное. Кремовый гриб с коричневой шляпкой и зеленым листом. Мамин кофе шипел на песке, и плыл по кафе его дух, и вытекал на улицу, смешиваясь с запахом мокрого мха, сосновой смолы и моря.