«Сделаем из тебя медвежатника!» — сказал будущий тесть вместо приветствия, когда жена привела меня знакомиться с родителями. На его личном счету было сорок шесть медведей. Высокий, чуть рыхлый, со следами былой полноты, с серебристой подковой редких волос вокруг лысины, Герман Георгиевич преподавал в Академии МВД и вышел в отставку в звании полковника. Он объехал весь Советский Союз от Калининграда до Камчатки. Местное милицейское начальство, которое у него когда-то училось, непременно старалось произвести впечатление на московского гостя. Охота, естественно, входила в обязательную программу. Как-то на Камчатке его забросили на вертолете в лес. Привезенный с собой компаньон, кот, весь полет в кабине со стеклянным полом провел, вцепившись в Германа Георгиевича когтями, а сразу после приземления прыснул в тайгу и сгинул в ней навсегда. Герман Георгиевич две недели жил один в сторожке и исходил по тайге десятки километров, охотясь на медведя. А убив, тащил трехсоткилограммовую тушу по течению небольшой речушки, поближе к сторожке, чтобы снять шкуру и разделать добычу.
Охота была для Германа Георгиевича жизнью. Первый раз его взял в лес дед, потомственный охотник, когда Герману Георгиевичу было девять лет и он был еще просто Геркой. Дед же подарил ему произведенное в начале века австрийское ружье шестнадцатого калибра с изящной гравировкой — летящей над камышами уткой. Сейчас это ружье моей жены. Во время охоты Герман Георгиевич полностью преображался. У него переставали дрожать руки, он забывал про то, что сердечник. Мог пройти пешком многие километры. Мастер спорта по стрельбе, он бил зверя исключительно в глаз. Порой даже без оптики. Когда мы ездили на машине по загородным дорогам, он часто выкрикивал: «Вон там я убил лису! Вот здесь я убил зайца!»
Тесть-охотник — это круто, думал я! Представлял, как хожу на медведя, кабана, карабкаюсь по склонам за горным козлом. Расстраивался, что нарезной карабин можно купить только через пять лет после гладкоствола. Мечтал поехать в Африку за большим шлемом: добыть слона, носорога, буйвола, льва и леопарда.
По совету Германа Георгиевича я выбрал в комиссионке полуавтомат МЦ 21-12 еще советского производства. По его словам, после девяносто первого года нормальных ружей не делали.
Время шло, а с охотой как-то не складывалось. То одно, то другое. Еще в детстве у Германа Георгиевича диагностировали порок сердца, и он часто лежал в госпиталях. Однажды кардиолог фактически выписал ему индульгенцию, сказав, что из-за болезни он может быть гневливым. Вспышки гнева нередко приводили к ссорам, и мы с женой, бывало, не общались с Германом Георгиевичем месяцами. Хотя справедливости ради надо признать, что и наша вина в тех ссорах была. Мы тогда были молодыми, упрямыми и несговорчивыми.
Прошло лет шесть. Обещание сделать из меня медвежатника давно забылось. Неожиданно в середине лета Герман Георгиевич позвонил и предложил съездить на медведя и боровую дичь в Тверскую область. Мы согласились, почти не думая. С нами решили поехать и мои родители, большие любители «тихой охоты».
Стартовали в середине августа, перед открытием сезона, на двух машинах. Мы впятером: Герман Георгиевич, теща, моя жена Лена, пятилетний сын и я — в шестерке Германа Георгиевича, а мои родители — в каблучке отца. Каблучок при рождении был Москвичом-2140, но потом отец сам, вручную, поменял кузов на грузовой, с двухместной кабиной и глухим металлическим кунгом.
Свернув с асфальта, долго ехали по широким проселочным дорогам, проложенным когда-то для лесовозов. Доехав до деревни с названием Закрючье, разместились в избе у бодрой старушки, которую все звали Филимоновна. Несмотря на возраст — под восемьдесят — Филимоновна ходила по улице босиком, огромную избу содержала в идеальной чистоте. Пятистенок стоял на косогоре, и она почти каждый день спускалась вниз, к ключу, за водой. Возвращалась с двумя грузно раскачивающимися на коромысле ведрами. После стирки Филимоновна залезала на чердак с огромной корзиной мокрого белья и развешивала его там сушиться.
Под косогором, в овраге, тек ручей, в котором, по словам Филимоновны, когда-то ловили форель. За оврагом черной стеной стоял дремучий лес, как будто сошедший со страниц русских народных сказок или книг Толкина.
Во дворе на двух сколоченных крест-накрест слегах сушилась огромная медвежья шкура. Филимоновна хвасталась, что медведя добыл сын, который жил в городе, но регулярно приезжал поохотиться.
На третий день мы собрались на овсы на засидку. Для теоретической подготовки я привез с собой советскую, шестидесятых годов, книгу про охоту на медведя и накануне вечером решил подучить матчасть. Открыл книгу, прочитал первый абзац и расхохотался.
— Лен, я что-то не очень уверен, что хочу ехать на медведя завтра, — сказал я сквозь смех.
— Что так?
— Вот слушай. — Я начал читать: — «Медведь только на первый взгляд кажется медлительным. На самом деле это быстрый, свирепый хищник. При атаке он молниеносным ударом передней лапы раскраивает жертве череп и подминает ее под себя». Я что-то не очень хочу, чтобы мне раскраивали череп и подминали под себя. Может, ну его нафиг?
Наш хохот прервала стуком в стенку Филимоновна, которая пыталась уснуть.
Наутро после теоретической подготовки было слегка не по себе, не зря Соломон говорил: «Многие знания — многие печали!», но на овсы мы все-таки поехали. Встали до рассвета, я сел за руль, а Герман Георгиевич — на место штурмана. В ночном лесу свет фар проигрывает битву тьме. Огромные черные сосны подступали к дороге все ближе и ближе. Несмотря на мои старания, мы то и дело въезжали в промоину или наезжали на корень, и подвеска шестерки громко стучала. Я вжимал голову в плечи и тревожно вслушивался, всё ли на месте. Герман Георгиевич после каждого стука ворчал, что некоторым стоило бы подучиться водить, прежде чем садиться за руль чужой машины.
Овсяные поля засевают в лесу специально для охоты на медведя. Они раскидываются целыми каскадами по десять и больше. Овес — отличная приманка. Не хуже, чем червяк на рыбу. Медведь не может отказать себе в удовольствии полакомиться спелым зерном. Он выходит на поле, ложится и ест овес прямо со стебля. Тут-то, на лабазе или просто на краю поля, его и подстерегает охотник.
Машины оставили в паре километров, чтобы не спугнуть зверя звуком и запахом. Егерь повел нас, человек десять, по местам, чтобы никто не оказался на линии огня. Нам с Леной достался край поля, полого спускающегося метров сто до противоположной опушки. За нашими спинами, совсем близко, сплошной стеной ощетинились заросли какого-то кустарника. Прямо напротив нас в стене была проделана арка высотой в половину человеческого роста. Заглянув в нее, я увидел длинный туннель, уходящий вглубь зарослей.
— Смотрите, медвежья тропа! — показал на арку Герман Георгиевич.
— А что делать, если медведь придет с этой тропы? — спросил я, вспомнив наставления из книги.
— Не придет. Он слишком осторожен. Вон, видите противоположную опушку? Вот оттуда придет. Смотрите внимательно. Не пропустите. Стреляйте в сердце, когда повернется боком. Не дурите, в глаз бить не пытайтесь, все равно не попадете, только череп попортите. Потом бегай за подранком.
Егерь увел остальных охотников, и мы с Леной остались одни. Я то и дело оглядывался на арку за спиной.
— Интересно, откуда он знает, что медведь не придет отсюда? Мало ли что взбредет ему в голову? — спросил я. Вопрос был риторическим, поэтому Лена ничего не ответила.
Минут через десять я плюнул на мужскую гордость, развернулся, на всякий случай дослал патрон в патронник и направил ружье на арку медвежьей тропы. Так мы и просидели два часа: Лена высматривала медведя на дальней опушке, а я готовился дать отпор в случае, если он придет с тропы. Медведь не пришел ни оттуда, ни оттуда.
На вторую засидку, через день, мы поехали, уже ощущая себя опытными медвежатниками. На этот раз нас разместили на лабазе. Впрочем, на лабаз это сооружение было похоже не больше, чем покосившаяся баня во дворе у Филимоновны — на римские термы. Две досточки, закрепленные между двойными стволами березы примерно на десятиметровой высоте. Подняться к ним можно было по лестнице из прибитых между стволами перекладин. Лена залезла на верхнюю, я на нижнюю.
Через полчаса такого сидения у меня затекло все, что может затечь. И даже некоторые органы, которые, по идее, затекать не должны.
— Лен, — сказал я, пытаясь обосновать задуманное дезертирство, — может, ну его нафиг? Ну что мне сделал этот несчастный медведь? Я не собираюсь его есть. Не понимаю, нафига мне его убивать.
Минут через пять мы окончательно одурели, слезли с лабаза и следующие два часа травили байки, хохотали и курили. В общем, делали все возможное, чтобы медведь к нам на расстояние не то что ружейного, но даже пушечного выстрела не приблизился.
Так завершилась моя первая и последняя в жизни медвежья охота.
После медведя мы пошли на боровую дичь. Встали, как обычно, затемно. Ехали на машине около часа, в те места, где, по уверению егеря, боровой дичи было навалом. А дальше пешком. Охота на боровую дичь ходовая. Примерно пять километров по проселку в резиновых сапогах, с рюкзаком и ружьем — не для слабонервных. Только мое ружье весило почти четыре килограмма.
Часа через полтора лес расступился, и мы вышли на огромное открытое пространство. Иногда по краям дороги, петляющей по холмам и перелескам, попадались квадраты бурьяна, обозначавшие места, где когда-то стояла изба. Поля матово серебрились еще не высохшей росой, и когда я сошел с дороги, чтобы нарвать Лене букетик полевых цветов, за мной протянулись две темные полосы, похожие на лыжню.
За очередным холмом взгляду открылось широкое поле, поросшее золотистой августовской травой, сверкающей белесым покрывалом росы в лучах поднимающегося над дальней опушкой солнца. На желтой траве тут и там контрастно выделялись серо-белые пятна, как будто небрежно нанесенные кистью художника. Мы не сразу сообразили, что это. Вдруг раздался громкий крик, и пятна, поднявшись на длинные голенастые ноги, превратились в два десятка огромных птиц. Коротко разбежавшись несколькими длинными шагами, они взмахнули черными крыльями и легко оторвались от земли. Сделав прощальный круг прямо над нашими головами, журавли — а это, несомненно, были они, — выстроились в клин и с курлыканием улетели в сторону леса. Мы с Леной провожали птиц взглядами, взявшись за руки и запрокинув головы в небо, пока они не скрылись за чернеющей вдали кромкой леса.
Когда до дальней опушки, где мы собирались углубляться в лес, оставалось метров двести, от леса навстречу мне довольно низко пролетела какая-то птица. Сорвав ружье с плеча, я успел сделать два выстрела, прежде чем сообразил, что птица уворачивается от выстрелов. Только тогда до меня дошло, что птица хищная. Ястреб или сокол. Попасть в него из ружья задача не из простых. Да и если подумать, зачем в него стрелять? Если успеть подумать. «Вот так, наверное, и происходят несчастные случаи на охоте! Сначала стреляют, потом думают!» — пришла в голову мысль.
Дойдя до опушки, мы углубились в лес. На развилке Герман Георгиевич показал на узкую лесную дорогу, забирающую вправо, и сказал:
— Километра три пройдете и возвращайтесь. Только с дороги не сворачивайте, заблудитесь. Рябчики вдоль дороги летают.
Мы с Леной сняли ружья с плеч, и охота началась. Я крутил головой, надеясь заметить рябчика первым. Меня охватил охотничий азарт. Казалось, сердце стучит вслух. Я перестал замечать усталость и палящее солнце. Тишина была такая, что на ее фоне стрекот цикад был похож на звуки сотен бензопил. В разные стороны от нас прыгали жирные кузнечики. Рябчиков не было.
Я совсем уже было отчаялся, как-то сразу вернулась усталость. И вдруг в кронах деревьев слева, метрах в двадцати от дороги, боковым зрением я уловил какое-то движение. Сердце рванулось. «Рябчик!» — успел подумать я, прежде чем вскинул ружье и выстрелил. Что-то упало на землю, прошуршав через густую листву. С победным криком я бросился в лес подбирать добычу. Подбежал. На земле лежала мертвая серая птичка. Крови не было видно. Видимо, хватило одной дробины. Азарт сразу пропал. Я опустил голову и натянул козырек бейсболки на глаза. В горле стоял ком, а глаза слезились, видимо, от жары. Мертвая птица, лежащая на земле, настолько не вязалась с моими представлениями об охоте, что я не знал, что делать дальше. Смерть птицы казалась совершенно бессмысленной. Я поднял птицу за лапу, и мы пошли к точке сбора, за всю дорогу не проронив ни слова.
Увидев птицу, Герман Георгиевич обрадовался и сказал, что это дрозд. И он не только съедобный, но и очень вкусный.
— А больше не было? — спросил он.
Дрозда мы вечером ощипали, поджарили и съели, по-братски разделив на всех и не забыв поделиться с Филимоновной. Мне, как добытчику, досталась целая ножка. Ощипанный дрозд тощ, жалок и размером напоминает воробья. Но, как это ни удивительно, в жареном виде довольно вкусен.
Примерно через неделю родители заскучали. Грибов не было совсем, на охоту они не ходили, так что делать им было абсолютно нечего, кроме как отвлекать Филимоновну от дел. Да и мне охота перестала доставлять удовольствие. Я предложил уехать пораньше, но Герман Георгиевич был категорически против.
— Не поеду никуда! Мне слишком мало осталось. Может, это моя последняя охота! — в запальчивости кричал он.
В результате я психанул, мы впятером погрузились в каблучок и уехали. С нарушением всех мыслимых и немыслимых правил перевозки пассажиров. Сын ехал в кабине, на коленях у бабушки, пригибаясь перед каждым постом ГАИ, а мы с Леной — развалившись на вещах, в душном кунге. Чтобы обеспечить хоть какую-то вентиляцию, папа вынул две круглые резиновые пробки в крыше. Не знаю, каково их реальное предназначение, но нам они служили не только для вентиляции, но и для развлечения. Из кунга получилась идеальная камера-обскура, простейшее устройство для получения фотографического изображения. Свет проходит через отверстие и формирует на противоположной стене перевернутую картинку. Всю дорогу мы смотрели на проплывающие по белой задней дверце каблучка направленные вниз верхушки деревьев. А когда выехали на МКАД, стали появляться синеватые дорожные указатели, на которых даже были видны надписи в зеркальном отражении.
Герман Георгиевич умер через полгода, в последний день марта. Инфаркт. Стало плохо на автобусной остановке. Незнакомые люди отвезли его в госпиталь и сообщили теще. Но когда она приехала туда, было уже поздно.
На охоту я больше не ездил.
Рецензия писателя Марии Кузнецовой:
«Мне понравился текст — в нем отсутствует украшательство, он написан просто, ясно и точно. Правда, я бы не назвала его художественным рассказом — на мой взгляд, это ближе к нон-фикшн (даже если у автора на самом деле не было такого тестя, и вообще это не об авторе). Но пусть будет рассказ, почему Тургеневу можно, а автору нельзя?
Завязка есть, хорошее динамичное начало сразу с реплики, все объяснения потом; есть несколько ложных кульминаций, есть и развязка, правда, я догадалась довольно скоро, что рассказчик не может быть убийцей и кончится все это скандалом.
Очень украшает текст нотка сдержанной иронии — как будто автор пытается улыбнуться, не раскрыв губ, но их движения все же его выдают. Это одна из самых сильных сторон автора (причем такое умение встречается редко!)
Я сказала о ложных кульминациях, имея в виду то, что каждый охотничий эпизод читатель воспринимает как решающий и заключительный. Однако сперва мне казалось, что рассказ на самом деле можно было несколько раз оборвать раньше. Первый вариант окончания: «Мы с Леной провожали птиц взглядами, взявшись за руки и запрокинув головы в небо, пока они не скрылись за чернеющей вдали кромкой леса». Все, что произойдет дальше, уже в общем-то ясно. Или чуть позднее: «За всю дорогу мы не проронили ни слова». О названии я даже не подумала, пока не прочла финальный фрагмент. Да, он стоит того, чтоб оставить. И все-таки хочу урезать хотя бы пару заключительных фраз — раньше, до них автор уже сделал все, чтоб читатели поняли, что рассказчик не обидит живое существо, которое ничего плохого не сделало.»
Комментарий писателя Романа Сенчина:
«Рассказ отличный. В меру присущего автору юмора и иронии; живые персонажи, интересный сюжет, ясный, без изысков, при этом художественный язык. Всё, в общем, на месте, по делу.»