Константин Павлович медленно прошел по деревянным мосткам, перекинутым через засохшую грязь, и остановился у двери одноэтажного голубого барака, смотревшего на улицу слепым фанерным окном. Такие же бараки — каждый со своим увечьем — обступили Константина Павловича со всех сторон. Позади осталась блестящая арка теплотрассы, на раскаленной вершине которой жалобно кричала черная ворона.
Из-за жары Константину Павловичу пришлось снять пиджак, и солнце обнажало беспомощность его тонкого, длинного, нескладного тела в намокшей белой рубашке и хороших летних брюках, которые были немного ему велики.
Он постоял несколько секунд, глядя в нижний угол двери, а потом твердо постучал, но звук утонул в рваном поролоне обивки. Однако второй раз стучать не пришлось — дверь распахнулась, и на пороге появился мужчина. Он был ниже Константина Павловича, но гораздо шире, мощнее, плотояднее него. От его тучного тела, помещенного в безразмерную темную рубашку и спортивные штаны, тяжело пахло потом и одеколоном. Светло-серые глаза, которые в прямых солнечных лучах казались совсем прозрачными, смотрели равнодушно, хотя выбритые щеки уже растягивались в улыбке.
— Ну, Косточка, здоро́во! — сказал хозяин крепким низким голосом, с силой притягивая и прижимая Константина Павловича к себе. — Вот и дал Бог свидеться, братишка!
— Здравствуй, Аркадий. Действительно, не виделись лет тридцать. — Константин Павлович сдержанно похлопал брата по спине и, вежливо освобождаясь из его объятий, улыбнулся, не разжимая губ.
— Пойдем в дом, чего стоишь? — Сильная рука, не давая Константину Павловичу выбора, потянула его в темноту и теплый смрад коридора.
Он ощутил знакомую смесь запахов прелой картошки, старых дощатых стен и белеющего в углу эмалированного ведра, которое заменяло обитателям барака уборную. До ведра было пять шагов, потом налево — и еще шаг. Толкнув дверь, он оказался на пороге самой первой и самой памятной комнаты в его жизни.
В лицо ему дохнуло жаром. Из высокого лакированного трюмо на него посмотрел щуплый мальчик в растянутой футболке. Мальчик огляделся по сторонам. Всё осталось почти таким же: и выцветшие клетчатые обои, и густо-коричневый фанерный пол, и разделенное на четыре секции окно без форточек, которое нельзя было открыть — только разбить. Вплотную к окну был придвинут небольшой стол, придавленный весом исполинской горячей кастрюли; пар валил из нее клубами и густо оседал на оконном стекле.
Слева от входа безжизненно повисла потрепанная занавеска, заменяющая дверь в кухню. Занавеску отодвинули, и было видно, как тесно прижались друг к другу холодильник, ванна, раковина и плита, которая еще не успела остыть: в сумерках тлела оранжевая конфорка.
Константин Павлович перевел взгляд в дальний угол комнаты — там было всё то же черное фортепиано, только раньше на нем стояла фотография серьезной молодой женщины с двумя белобрысыми мальчишками, а теперь — снимок слабого седого старика, с трудом сидящего на краю постели. В углу фотографии была прикреплена черная лента; рядом лежали две багровые пластмассовые гвоздики.
— Проходи, садись, в ногах правды нет. — На плечо Константина Павловича по-хозяйски опустилась мясистая рука, украшенная толстым золоченым перстнем. Константин Павлович вздрогнул и резко двинул плечом — немного резче, чем хотелось бы. Смутившись, он поспешно сел за стол. Аркаша поместился напротив и, молча подвинув в сторону гостя блюдца с лоснящейся колбасой и желтым сыром, обстоятельно зачерпнул из огромной кастрюли дымящегося борща и разлил по тарелкам, потом до краев наполнил рюмки водкой из резного стеклянного графина.
— Ну, помянем отца… Не чокаясь! — многозначительно объявил он.
Несколько рюмок выпили в тишине.
— А теперь ешь — ты с дороги, голодный, — приказал Аркаша.
Константин Павлович осторожно попробовал борщ и, обжигая язык, съел несколько ложек. Внутрь как будто бросили горящие угли: по спине поползли ручейки пота, лицо покрылось испариной.
— Помнишь, как в детстве я тебе варил? — спросил Аркаша, невозмутимо опустошая свою тарелку. — Ты так лопал… Аж за ушами трещало…
Константин Павлович улыбнулся.
— Было дело, — ответил он и, помедлив, добавил: — только жаль, редко.
Помолчали. Константин Павлович усмехнулся:
— А помнишь, как ты однажды вместо мяса купил сгущёнку? Целое море! Ох, и вкусно было тогда! Хотя есть всё-таки потом хотелось…
— Да брось, не было такого, — захохотал Аркаша, — не помню!.. Давай еще выпьем по случаю встречи! Сгущенки нет, закусываем борщом!
Выпили еще. Густой воздух наполнился запахами спирта и жирного мяса. Глаза Аркаши постепенно наливались хмелем, движения становились всё размашистей и нетверже. Опорожнив очередную рюмку и отирая салфеткой размокшее лицо, он вдруг гаркнул:
— Косточка, хорош молчать! Давай рассказывай, как сам-то? Большим начальником стал?
— Да, можно и так сказать, — ответил Константин Павлович. — Я уже много лет в администрации. Дослужился до замначальника департамента. Квартира, машина… Не жалуюсь. — Казалось, что слова теперь даются ему с трудом.
— Во-от, все правильно, — не обращая на это внимания, важно сказал Аркаша, — ты заместитель, а я — начальник. Все по старшинству, так и должно быть! Я у нас на заводе мастер производственного участка. В подчинении десять человек — это не шутки, Косточка. И машина тоже имеется — мы тут не колхозники какие-нибудь, понял?
Замолчали. Аркаша не уставал подливать водки себе и брату, то и дело приговаривая: «Ешь борщ, я зря, что ли, возился для тебя?!» Половник звенел о стенки кастрюли. Суп никак не остывал, но Константин Павлович покорно ел, облокотившись на стол и глубоко дыша. Каждый раз, когда он поднимал руку, серая клеенка влажно чавкала. Стол превратился в механизм, который гудел сосредоточенно и напряженно. Наконец, Константин Павлович отодвинул пустую тарелку, потер виски пальцами и тихо спросил:
— Ты один, не женился?
Рот Аркаши был набит колбасой, поэтому он только отрицательно помотал головой.
— А я женат, у меня двое детей, — продолжил Константин Павлович. — Вера и Костя.
Он полез во внутренний карман и достал из бумажника небольшую фотографию. Аркаша скрестил руки на груди и посмотрел издалека.
— Вера — так мать звали, это я одобряю. А сына в честь себя назвал? Других достойных кандидатов не нашлось? — Он иронично хмыкнул.
— Так жена захотела, — ответил Константин Павлович.
— Косточка, да ты — пионер, всем ребятам пример! Слушаешься жену, мо-ло-дец! — Аркаша хлопнул ладонью по столу. — У меня тоже с семьей полный порядок! С тех пор как моя кикимора свалила, я как в раю! Жил с батей.
— Он… не обижал тебя? — спросил Константин Павлович серьезно.
— Обижал? — Аркаша насмешливо поднял брови. — Ты как будто в детском саду… Нет, милый, не обижал — мы с ним жили душа в душу! Если бы ты приехал вовремя — знал бы! Царствие ему небесное!
Аркаша опрокинул в бездонный рот очередную рюмку.
— И у него тоже… Я хочу сказать, он так и не встретил другую женщину?
— Нет, Костян, любопытный ты мой, после смерти матери — никого. Так и прожил бобылем. Один я у него был! Воспитывал двух сыновей, двоих поднял на ноги, а как дохаживать, купать да кормить с ложечки — остался только я один! Всё вспоминал тебя, бывало, очень горько ему было!
Аркаша перестал есть и сердито засопел. Константин Павлович сидел молча, постукивая по клеенке пустой рюмкой.
— А мамину фотографию почему убрали? — спросил он.
— Я не знаю, — ответил Аркаша недовольно, как будто ждал другого вопроса. — Раздражала она что-то отца после твоего отъезда. Однажды прихожу — ее нет, говорит — разбил. Я и не стал допытываться. Сильно ты на мать был похож — наверно, поэтому…
Константин Павлович поднялся и сделал несколько шагов по комнате, оттягивая ворот рубашки, словно ему не хватало воздуха. Бросив быстрый взгляд на старика в траурной рамке, он сел на место и неожиданно спросил:
— Аркаша, а ты помнишь ее?
Аркаша понял и неохотно ответил:
— Смутно, но помню. В целом… Помню, как играла на пианине, книжки читала нам…
— «Маленького принца»!
— Вроде да… А ты сам-то помнишь?
— Конечно.
Аркаша отодвинулся от стола и, откинув голову, пристально наблюдал за братом пьяными глазами.
— А я вот чаще отца вспоминаю, — сказал он. — Оно и понятно, ведь я с ним прожил бок о бок почти пятьдесят лет. Пятьдесят! Как он в детстве с нами возился, как воспитывал, учил, вразумлял! А младший сын только школу закончил — и сразу свалил в свой университет, сбежал, и ни слуху ни духу…
Константин Павлович покраснел, на шее и руках у него выступили неровные розовые пятна.
— Вразумлял… — тихо повторил он, как будто не замечая последних слов. — Да, вразумлял он отменно. До сих пор мне снится, как я прячусь от него — вот за этим фортепиано, а он ищет меня, рыщет, как зверь, и я чувствую…
Дыхание перехватило, стало нечем дышать. Константин Павлович откашлялся и снова взглянул на брата: прозрачные Аркашины глаза смотрели с непониманием, выжидающе. Но Константин Павлович уже как будто решился на что-то и не мог остановиться. Он только вдохнул побольше воздуха.
— Аркаша, я не хочу про него, я про другое… Я потому и заговорил про маму. Есть один случай из детства, и он мне не дает покоя много лет. Я, собственно, потому и решил приехать… — Константин Павлович потер рукой мокрый лоб и продолжил уверенней и быстрее, словно давно выучил нужные фразы: — Словом, в детстве ты никогда меня не брал с собой, а тут взял — смотреть комету, помнишь? Ты говорил, что такую один раз в жизни можно увидеть. Тебе было десять, мне — семь, мамы не было уже год… И мы пошли — только вдвоем, ты больше никого не позвал. Мы ушли за город, забрались на какой-то пригорок. Вокруг было так тихо, только сверчки трещали, и иван-чаем пахло повсюду. И небо тогда было — глубокое, звездное, бесконечное, как еще один мир, раскинутый над нами. И я вспомнил «Маленького принца» и подумал, что там где-то — мама, и ты тоже об этом думал, я знаю. А потом пролетела комета — звездная птица с огненным хвостом — пролетела и исчезла, навсегда. И я заплакал, а ты меня обнял… А потом мы вернулись и ты всё рассказал ему — и про комету, и про маму, — и тогда… он так бил тебя, так бил… Как никогда раньше… Ты весь в крови лежал, губы вздулись, глаза закрыты, а он пинал тебя, ногами бил и не мог остановиться… А я спрятался в углу и плакал, плакал — я думал, что он убьет тебя, но я боялся даже пошевелиться… Аркаша! Я вот все думаю, всю жизнь… После этого ведь всё началось — ты ударил меня в первый раз. Я ведь должен был тогда заступиться за тебя, спасти тебя, и ты бы не озверел, ты бы остался прежним, скажи честно?!
Константин Павлович замолчал. Он больше не видел брата — тот сидел теперь очень далеко, в какой-то пелене. Но его голос прозвучал очень близко, наполнив собой дрожащую мутную пустоту.
— Не смей грешить на отца, — пьяно и хрипло отчеканил Аркаша. — Никогда не смей! Из всего, что ты здесь наплел, я помню одно: мы без спроса ушли из дома на полночи, а когда вернулись, отец наказал меня как старшего — он имел право! Он хотел мне мозги вправить, вернуть с небес на землю! Он нас порядку учил! — Аркаша неожиданно перешел на визг. — Он нас учил, что значит старших уважать! И я тебя учил! И не прибедняйся, — Аркаша помотал пожелтевшим пальцем перед лицом Константина Павловича, — не притворяйся тут мучеником! С тебя все пылинки сдували! На руках носили! А если и били когда-то, то не просто так, а когда ты врал, изворачивался, ты же крысой был той еще! А ты нашел теплое местечко, бабки зашибаешь, а о родных своих забыл! И то, что ты вышел в люди, в этом и моя заслуга, и папкина — ты это запомни! А ты за тридцать лет ни разу даже не приехал, не проведал нас, только обидки свои копил, Косточка, свинья ты неблагодарная!
Константин Павлович на мгновение застыл, часто моргая, а потом вскочил, опрокинув стул. На несколько секунд он как будто потерял способность говорить и только указывал дрожащим пальцем на глубокий белый шрам, разделяющий его верхнюю губу на две неравные части. Наконец он прошептал, задыхаясь:
— Не проведал, говоришь?! А ты знаешь почему?! Да потому что вы сволочи — сволочь ты и твой поганый отец! Да вы же били меня смертным боем все мое детство, из-за тебя этот шрам, узнаешь?! Какое счастье, что я сбежал от вас!.. Да я… Я приехал сюда только затем, чтобы убедиться, что он сдох и ты, ты, ты тоже сдохнешь, один! И не смей звать меня Косточкой! Никогда!..
Константин Павлович быстро вышел из дома, хлопнув дверью. Убежал вглубь трюмо хрупкий мальчик в растянутой отцовской футболке. Его плечи вздрагивали на бегу.
Аркаша хотел было подняться на ноги, но не удержался и упал на стул. Остатки борща из его тарелки расплескались по столу, на клеенке остались алые лужицы. Аркаша оправился и, потихоньку остывая, сплюнул прямо на пол, налил новую рюмку и с досадой произнес:
— Вырастили на свою голову. Ну, да Бог тебе судья!
И снова выпил залпом.