Мне снится двадцать второй. Самое начало… Я лежу на полу в нашей трехкомнатной, советской, листаю ленту новостей.
— Ну, ничаго, ничаго, — заговаривает бабушка оконное стекло. — Придут, освободят.
Мама громко вздыхает, скрещивает руки на груди, закатывает глаза, раздраженно стучит правой ногой по полу. Дедушке недавно вылечили рак горла. С тех пор он молчит. Дедушка на кухне, лепит вареники. Дверь у него открыта настежь, так что я вижу, как пальцы его, толстые, неловкие, запинаются, вареники летят на пол. Он поднимает их, трепетно сдувает соринки, доделывает. Вода в кастрюльке кипит уже час. Крышка громыхает и брякает как-то невпопад бабушкиному голосу.
Бабушка говорит с окном с самого утра. За ним — зимнее солнышко, снег сверкает. Я лежу в зале, щекой прислонившись к толстым и грубым ворсинкам ковра, слушаю.
— Скоро-скоро придут, говорю вам! Скоро… — судя по голосу, бабушка уже устала ждать, когда те, кто ей нужен, явятся. Она раздражается и утихает. Кусает губы, разглаживает полы своего халата. Молчит немного и начинает снова. — Придут наши, все тут наладят, починят. Порядок наведут. Своих не бросают, уж будьте уверены.
Мама резко встает, выходит из зала. Хлопает дверь, испуганно и будто печально звенит сервиз в серванте. Он у нас красивый, бабушкина гордость: белоснежный фарфор с золотой каймой.
Я смотрю на дедушку, он чувствует мой взгляд затылком. Оборачивается, улыбается, подмигивает. Первая партия вареников летит в кастрюльку.
— И куда-то ты столько готовишь, дед? — подозрительно спрашивает бабушка.
Дедушка улыбается и ей, пожимает плечами. Бабушка не видит, она смотрит на пустую дорогу.
Когда вареников сварено четыре кастрюли, нелепых, дедушкиных вареников, немного липких, местами подтекших, он собирает их в большую бабушкину вазу. Ее любимую. Все оглядывается — не заметила? Бабушка ничего не замечает, она уже несколько дней смотрит только в окно. Дедушка заполняет вазу доверху, крадется с ней в коридор, накидывает ветхое пальто, нахлобучивает шапку-ушанку и делается как-то сутулее, старее, трогательнее.
Бабушка отворачивается от окна, испуганно кричит ему:
— Дед, ты с ума сошел? Куда намылился? А вдруг бомбить будут? А если стрелять начнут?
Я убираю телефон, поднимаю голову, смотрю на бабушку. В упор.
— Баб! Ну там же наши, из ополчения, защищают, а им кушать нечего. Как они без дедовских вареников?
Дедушка выходит в подъезд, грохает входная дверь. Немного слушаем в тишине, как он спускается по лестнице. Потом бабушка, ворча, возвращается к своему окну. Сидит, теребит край халата.
— Нет, ну и где его носит? — причитает она. — И долго он еще?
Я просыпаюсь и думаю наивную, глупую мысль: вот интересно, а тот наш сервиз, белый-белый, с золотой каймой, уцелел?