Я могу обратиться к тебе только мысленно — не потому, что ты умер. Ты вполне жив и относительно здоров. Также не потому, что ты живешь в России, а я во Франции. Близким людям расстояние давно перестало мешать сохранять близость. Только мы с тобой не близкие люди. Мы перестали ими быть, когда мне было лет девять или десять. Это произошло без каких-либо потрясений, естественно, само по себе. Не было никакого «травмирующего события», сколько бы я ни искала его с психотерапевтами.
У меня была даже красивая теория на этот счет: будто бы отчуждение началось, когда ты, взбесившись в очередной раз неизвестно из-за чего на моего старшего брата, сильно толкнул его, он отлетел в коридор и сломал руку. Это действительно произошло у меня на глазах, и я даже помню, какого цвета был линолеум и в какой позе брат на нем лежал. Мне было, кажется, пять, а брату девять или около того. (Психотерапевты оживились!) Но я не думаю, что этот эпизод или какой угодно другой разительно повлиял на наши с тобой отношения. Я тогда не ставила тебе моральных оценок, вот в чем дело. Ну, толкнул и толкнул. Папа психует — бывает. А у вас что, нет?
Ты никого из нас никогда не бил — хотя видно было, как сильно порой тебе хотелось ударить (о, как я понимаю тебя сейчас!). Каким-то образом тебе удавалось держаться всю жизнь, и тот инцидент со сломанной рукой был, наверное, единственным случаем «настоящего», «махрового» домашнего насилия с твоей стороны, свидетельницей которого я была. Ты, конечно же, бросился к нему, плакал, просил прощения и потом сидел с ним в очередях травмпунктов и поликлиник.
Вообще-то, я собиралась писать совсем о другом. Эта картинка с мальчиком, неуклюже растянувшимся на линолеуме в противном желтом свете коридорной лампы, она сама вдруг вылезла, как пружина из старого матраса. Но о чем я хотела рассказать? О том, каким ты был когда-то очень давно, в легендарном прошлом. Когда мы были «ты да я, да мы с тобой». Я вот смотрю на тебя сегодня, бессловесного старого пса, который в полузабытьи целыми днями лежит на продавленном диване и не то смотрит хоккейный матч, не то дремлет. Глубокие борозды на твоем лице застыли выражением привычной многолетней муки. Я смотрю и не могу принять, что это ты, тот же самый папа, который написал блестящую (насколько я могла оценить ее литературный уровень в свои шесть) комедию про отца и сына для школьного праздника моего брата-четвероклассника, и триумфально сыграл эту пьесу вместе с ним. Тот же самый папа, который вечерами читал нам, восторженным малышам, новые главы своего фантастического романа. Как он назывался? Я помню. «Синяя тетрадь». Корабль плывет сквозь мрак, мачты скрипят, ветер воет, матросы постепенно сходят с ума, а капитану ночами мерещится, что на бушприте стоит светящаяся женщина.
Ты не дописал свой роман. Он не сохранился, и пьеса тоже. Может быть, ты сам все это уничтожил, кто теперь знает. Спрашивать тебя бесполезно: ты уже скоро забудешь, как меня зовут. Но я хочу, чтобы сохранился тот ты, хоть где-нибудь. Хотя бы в виде букв, сложенных в слова. Если я не расскажу об этом, никто не узнает. И ты исчезнешь совсем.
Мой папа из детства великий волшебник. Еще он великий музыкант, художник, писатель и мастер перевоплощения. Дорогая редакция, это мой папа в возрасте пятнадцати лет выпил на спор залпом бутылку водки и чуть не умер под березой. Это он научил меня рисовать лошадей. Это он переоделся в мамину одежду и когда я вернулась с прогулки, стал разыгрывать передо мной моноспектакль от лица мамы. Это от него я столько знаю про личинок стрекозы и съедобные сосновые почки. Это он гениальнее всех исполнял песню пьяного Джо (и неважно, что я ее больше не слышала ни в чьем исполнении). Это он прикрутил к раме своего велосипеда маленькое сиденье, чтобы возить меня на дачу: мама с братом на автобусе, а мы на велике, и болтать всю дорогу.
Это он — подлинный Дед Мороз, потому что неуловим и невидим. Запишите это, пожалуйста, поставьте печать и отнесите к нотариусу. Потому что себе я верю все меньше. Ведь это невозможно, чтобы человек мог настолько потерять себя. Ведь у этого хотя бы должна быть какая-то веская драматическая причина, страшная семейная тайна, как в скандинавском триллере. Нельзя же просто так взять и переродиться в кабачок.
Папа, мы не говорили с тобой «по душам», получается, никогда. В моем детстве это было не нужно, потому что моя душа состояла из потайных земляничных полян, глубины Теплой канавы, блестящих карпов на рассвете и твоих леденящих историй про гадюк, падающих с неба. С годами моя душа наполнилась всякой взрослой ерундой, и тебе в ней не осталось места. А ты сказал жизни «все, я пас», как когда мы с тобой играли в покер.
Жизнь тебя обманула и переиграла. Вот умрешь ты — что я почувствую?
— Светонька, смотри, там лисичка!
— Где, где?
— Да вон же, вон там, в поле!
— Да где, я не вижу! Там темно!
— Да вон, за куст прыгнула, смотри!
— Ну где?!.
— Всё, убежала.