Он преследовал меня всюду — свистел из щелей на потолке и подглядывал сквозь выжженную кнопку лифта. «Только не заслонить дыру!» — Всякий раз, вызывая лифт, я опасался укола в палец. Его рука пряталась в туалетной сушилке, он загадочно выл в кондиционере и вместе с голубями осаждал наш офисный подоконник. Ранняя пташка — такие добиваются карьерных высот — просыпается он в половине шестого, минута в минуту, бегает — летом в шортах, а зимой в биатлонных лосинах, — затем принимает ледяной душ. Должно быть, у него кожа без складок с филигранно завязанным пупом. Его рот насмешливо изгибался в узорах растворимого капучино.
Он — муж Веры Харовой. Этот мужчина жил со мной почти год — ровно столько мы с Верой проработали на одном региональном телеканале.
— Мой Лёша, если утром не съест сыра, потом ходит сам не свой, — говорила она.
А я с детства не люблю сыр. И молоко тоже. Лёша — моя противоположность. Иногда мне казалось, будто его не существует, он — свист в моей голове.
***
Утро. Над заводом c примыкающими многоэтажками шаром подтопленного мороженого плывёт облако. Балкон гримёрки открыт, тюль выгибается в лучах под ритмы грохота фургонов. Пылинки ездят по линолеуму, взлетая на трамплинах складок. Я прикован к креслу с петлёй на шее — сейчас Вера будет меня стричь. Устало свалив ногу на ногу, покорно слушаю отчёт о том, как Лёша провёл выходные. Её шарф морит запахом мужского дезодоранта.
— Это я у мужа шарф стащила.
От Лёшиного духа я зеваю. Вера где-то за мной — моя голова наклонена вниз, я не вижу её, только ловлю затылком выдохи. Она лязгает ножницами — небрежно, холодно, как патологоанатом.
— Фу, какая причёска. Не эфирная, — кидает Вера.
Я не сразу догадываюсь, что это в адрес телевизора, висящего на стене, там транслируют столичные новости.
По её бедру елозит кобура с косметикой, расчёсками и пучком ножниц — таких приборов я больше ни у кого из стилистов не замечал.
— Тю, да это обычный подсумок. Сразу видно, что ты не работал на кино.
О, кино.
Тогда, в начале нулевых, мечта о киноэкране, больших бюджетах, о съёмках с каскадёрами благоухала, дозревала, её очертания становились более ясными, но никто, кроме Веры, не смел заговорить о кино первым. Предвкушая разговор, её взгляд упоённо сновал по гримёрке, как самка комара в первых числах августа. Когда она произносила это слово, её уши заострялись, она — летучая мышь — впивалась зубами в шею собеседника. Но и тут присовокупляла Лёшу — ведь он-то как раз и работал в кинопроизводстве.
— В кино не принято говорить «последний», хотя это сугубо наша, киношная привычка. Это слова моего мужа, — и она гордо шатала моё отражение в своих очках.
Кино — её слабость. Храм, куда ходят только избранные — не я. Мне нельзя. Может, ей казалось, будто я ненавижу её за это, презираю — как в любом маленьком городе презирают любых мечтателей.
Вера выкраивала время на чтение и фильмы, регулярно демонстрируя изысканность словарного запаса. Она частила со словами ханжа, схоласт, подспудно, но чаще всего она употребляла слово сноб. Снобом у неё был каждый второй. Как-то раз после нервной командировки я грубо высказался о наших водителях — и она определила меня в снобы.
— Ты сноб. Нельзя так. Вот мой муж говорит, что каждый водитель — это кладезь драм, жизненных историй. Это готовые кинообразы!
Однажды — когда уже у всех были мобильники — я застал Веру за разговором с ним. Она стояла на лестнице между этажами, двигая сигаретой рваную консервную банку.
— Нет! Нет, Лёша, я не буду. Ты! Отведёшь Настю в садик. Сделаешь уроки с Витей. Точка.
Я успел увернуться от её взгляда.
***
Зимой я мёрз. В феврале мы снимали передачу, эфир которой планировали на весну — поэтому и одежду для меня подбирали не слишком зимнюю. Мне купили пальто, это был фасон «дойти от джипа до офиса и обратно». Пальто не грело, оно просто висело — разрешая моим плечам побыть его вешалкой. Язык и челюсть дрожали, и я невнятно говорил подводки. После двух дней меня протянуло.
— У моего мужа, например, когда он был на кинопроекте, зимой актёрам выдавали халаты, их накидывали на себя, чтоб было теплее, перед уличными сценами. Почему бы вам так не сделать? — напутствовала Вера по телефону.
— Ты издеваешься надо мной? — хрипел я.
— Нет. А что тут такого?
— Вот так, тупо на верхнюю одежду накидывали эти халаты и расхаживали в них? На глазах у прохожих?!
— Ну да. Какая разница, что люди думают? Зато тебе не холодно.
Я бредил. Коктейль из халата, кино и снега безжизненно пенился в моей горячей голове. Когда реактор перегрелся, ко мне в комнату вошёл её муж. Он был в красной куртке и белой маске, в руке тащил какой-то ящик.
«Убей меня! Ты ведь этого хотел…» — безразлично думал я.
— Дорогой, скорая приехала.
Мне поставили капельницу.
В бреду я ходил перед Дворцом Культуры — сухой снег звонко чихал под каблуком. На мне было пальто, шарф, пропитанный Вериным мужем, где-то сверху трепыхался зелёный халат. Огромным пятном плыл я, слепо задевая прохожих, — они оглядывались.
— Во даёт!
— Эй! Полегче!
Старики язвительно тыкали пальцами. Охранники ресторанов, моргая, щупали под животами газовые баллончики. Двое бездомных, задержав чекушки у щербатых ртов, долго всматривались в мой облик, точно пытаясь кого-то узнать, в конце концов один из них едко — так, чтоб я услышал, — выкрикнул:
— Нет, это какой-то доходяга! Её муж не такой!
***
Её муж победил меня.
В марте я уволился и поехал в Москву. Я не застал тот день, когда Верин голос произнёс новое слово: Сенегал — туда Лёша полетел снимать эпизод какого-то фильма. «Сенега-а-ал!» — этот свинцовый шар катался по коридорам телестудии всю весну, лето и осень, ненасытно давя всё живое на пути.
В канун Нового года Вера пошла к своей парикмахерше Карине — у стилистов они тоже есть. И там застала её с Лёшей. Нет, она не врывалась в квартиру, не выцарапывала глаза, не кричала. Она тихо стояла под дверью, из-за которой доносился шорох. Ещё секунда, две — она решила бы, что послышалось, что Карины нет дома, развернулась бы и ушла. Но кто-то затопал, крутанул замок, и в дверь высунулся влажный торс. Это был Лёша.
Хотя, наверное, даже не в этом смысл — ведь она точно простила бы Лёше измену.
Развода потребовал он сам.