Г

Год открытых дверей

Время на прочтение: 5 мин.

Одному богу известно, почему крошечную деревню на берегу Днестра назвали Индией.

Зоя любит индийское кино, поэтому и я кое-что по телевизору видел, и знаю: не похожа наша деревня на Индию. 

Танцуют у нас не молодые гуртом, а старые — поодиночке. Людей-то нет почти, летом от силы двадцать человек набирается. Поют тоже редко, только если отмечают что. 

И джунглей нет. Одна улица с узкой грунтовой дорогой, пыльной и такой белой, что на ярком солнце смотреть трудно, слепит глаза. Старый колодец с навесом, Зоя его каждый год голубой и желтой краской подновляет. Вокруг деревни на километр — одни кукурузные и пшеничные поля, лишь вдалеке синеет дамба с густой посадкой из тополей. За дамбой — невидимый Днестр, откуда до нас долетают туманы, тучи комаров, запах тины и речной рыбы.

И дворцов у нас нет. Десяток домов всего. Хотя среди покосившихся саманных развалюх, частью заброшенных, есть один дом из котельца с высокой, богатой крышей из жести. Туда каждую пятницу на темно-серой машине с хитро прищуренными фарами приезжают единственные в Индии дачники, Пинчуки.

Место здесь хоть и не похоже на картинку из телевизора, но хорошее. Тихое. Мне ли не знать? Всю жизнь на одном месте, как построил Зоин отец, так и стою, крышей небо подпираю, прячу ласточек на чердаке, а мышей да жуков — в подполе. Круглый год рассматриваю тени, которыми старая черешня расшивает беленую стену летней кухни. В июле тени эти чернильные, жирные, а в декабре тонким серым кружевом мечутся по штукатурке, будто тревожатся. Зимой ветра дуют, дожди поливают, но нам с Зоей вдвоем хорошо — толстыми стенами грею ее, как могу. А летом благодать в Индии на небе и на земле. Жаль, люди не замечают того, о чем старые дома вроде меня ведают и о чем шепчутся безлунными ночами.

Иногда на выходные к Зое из города приезжает дочка Надя, а в теплое время — еще и внучка Лида навещает. И каждый раз происходит одна и та же история.

Сначала поцелуи да объятия, смех, обмен новостями, гостинцы, обильный по-деревенски обед. Зоя и Надя выпивают по стакану холодного, красно-черного из погреба вина, от которого мигом язык и губы становятся фиолетовыми.

А затем — ссорятся мои бабы, да так, что пыль столбом! Даже наглые воробьи с перепугу разлетаются из-под крыши, будто их разбрызгало по проводам и деревьям, а медлительные толстые мухи вовсе замирают на подоконнике, притаившись до лучших времен за ситцевыми занавесками. 

Из-за чего поругаются мои родные домочадцы, того не угадаешь.

— Я отдохнуть приехала, а не горбатиться на твоей картошке да винограднике! — заявила, например, в прошлом сентябре Надя матери. С того и понеслось.

В тот раз Надя не сразу уехала. 

В сентябре туманы с Днестра каждую ночь по полям крадутся, по садам и за домами прячутся. Как те туманы, еще два дня прятались по двору друг от друга мать с дочерью. И как ни тянулась с ним ласковая виноградная лоза с арки над крыльцом, как ни уговаривали их блестящие синие ягоды, истекающие от осиных уколов алым соком, как ни гладило упрямые макушки закатное солнце, а не смягчились родные души. Кровь от крови, что сказать…

Зимой прямо в Рождество поругались. 

— Ты опять самогон завела? — Надя, выбравшись из погреба, поставила банку с солеными огурцами на стол, уперла руки в бока, поджала губы. – Мало тебе, что отца водка в гроб свела, так ты и другим решила помочь?

Зоя осерчала тогда сильно. 

— А мне лишняя копейка — не лишняя! Если ты такая умная, чего ж своего Вовку-то не удержала? Чего на алименты не подала, хоть ради дочери? 

Было это поздним вечером, маршрутка из соседнего села уж не ходила, не то Надя не стала бы утра ждать. Всю ночь обе то вздыхали, то носами хлюпали, лежа на продавленных кроватях в разных углах. Зимой у нас снега мало, зато ветра — злющие. Злости в них, пожалуй, больше, чем у девонек моих. К утру обеих проветрило. С красными глазами встали, молча собрали Надю в дорогу. 

Зоя захворала. И так сильно болела, до февраля! Все, бывало, встает утром с постели в печь дров подкинуть, держится за живот да приговаривает: «Ох, помру, ох, помру». 

Но в начале марта забренчали на окрестных полях трактора, пробилась зеленая щетина на солнечной стороне дворе, и Зоя поправилась, снова стала ждать дочь и внучку в гости. Еще до Пасхи, узнав в очередной приезд о материной болезни, Надя разошлась не на шутку.

— Да на кой тебе, мама, по полсотни уток и курей? Сама еле ходишь, последнюю пенсию на комбикорм тратишь! Тебя этот курятник доконает, о здоровье-то подумай!  

— Ради вас же стараюсь! Небось, тушеночку домашнюю хотите зимой, а?! — злилась в ответ Зоя. — Или ты хочешь ребенка дрянью магазинной кормить? 

Пока мои голубушки ругаются, я за малой смотрю. Лида, вон, она давно уже не ребенок, а без году выпускница, играет на дворе с котенком, то и дело посматривает через щербатый деревянный забор и кружева цветущей жердели на другую сторону улицы. У забора Пинчуков греется на солнце темно-серая машина. Лида уж приметила, что сегодня приехал и сын дачников, студент Лешка. И мне, и малой моей Лешка нравится: он поет и хохочет чаще всех на нашей улице. 

Этим летом поругались только раз, когда Надя привозила Лиду на каникулы, в июне. Отчего — и не вспомню уже. 

В такие дни маетную духоту и крепкий аромат разнотравья то и дело смывает шумными грозами, и дел у нас с Зоей — по самое горлышко. В огороде тонкими кустиками приживается рассада, цыплята-несмышленыши то и дело норовят выбраться из-под сетчатого садка, а домовитые ласточки вьют гнездо прямо над крыльцом. За день так намаешься, что ночью спишь, как дитя. Зоя любит лето за крепкий сон. Пока она спит, я отдыхаю, слушаю сплетни сверчков и улыбаюсь проделкам Лиды: девчонка навострилась так ловко выбираться из-под носа у строгой бабки, что ни одна половица, ни старая дверь, ни калитка не скрипнет. Вернется почти на рассвете, счастливая, расхристанная, с запахом мокрой земли и клевера в длинных спутанных волосах — и нырк под одеяло! 

Ранним летним утром у нас мирно. Воробьи поднимают шум под стрехой, цокают по шиферной крыше, и солнце через сердечки абрикосовых листьев медовым светится. Ситцевые чистенькие занавески чуть дрожат от сквозняков, словно хихикают. Прохладное дыхание невидимого луга сочится в комнаты через рассохшиеся деревянные рамы, через печное поддувало, через приоткрытую входную дверь. Косяк-то давно ушел набок с толстой саманной стеной и летом никак не сходится с разбухшим дверным полотнищем. Старый амбарный замок висит безделицей на петле сбоку. Зоя на замок никогда не закрывает — не от кого.

В августе пришла пора Наде забирать Лиду домой, готовиться к последнему году в школе. 

Думал я тогда, что поругаются крепко. 

— Мама, тебе скоро семьдесят стукнет! Здесь ни магазина, ни больницы, ни остановки даже, ну, — взмолилась Надя. — Поедем, ради бога! Хотя бы на зиму.

А Зоя отказалась. И только Надя завела свою сердитую шарманку, как вмешалась Лида:

— Мама, бабушка! Вы только не ругайтесь, но… В общем… Нам с Лешей пожениться надо.

И зарделась до самых ушей, негодница, голову понурила, за живот руками держится. 

Впервые за много лет онемели сразу обе мои кровинушки. 

На минуту. 

А затем понеслось пуще прежнего: рыдания, вопли, крики, ругань на всю Индию. Кто, кого и в чем винит — непонятно. То ли Зоя Надю, то ли Надя Зою, то ли обе — Лиду.

В разгар свары мимо двора, подняв облачко меловой пыли и подмигнув на прощание фарами, пронеслась темно-серая машина Пинчуков.

Зоя заметила дачников, осеклась, ладонью рот прикрыла и будто оплавилась вся, села на крыльцо. Слезы катятся по щекам, а глаза смеются. Руку убрала от лица и, смотрю, хохочет, захлебывается, будто пшеничная каша в горшке кипит.

— В город ехать, говоришь? — Зоя качает головой, глядя на дочь то ли с укором, то ли ласково. — Нет, Надюша. Я дома останусь. Семья растет. Нам еще козу заводить.

Метки