Голова Павла Ивановича возвышалась над остальными прихожанами. Справа от него уютно горели свечи у иконы Божьей матери. Впереди, чуть левее, отец Михаил сосредоточенно служил литургию, время от времени прикрывая глаза. Сверху за всеми наблюдал Бог.
Еще немного, и можно будет выпить рюмочку кагора с отцом Михаилом, поговорить на философские темы, может, молодость вспомнить. Двадцать лет назад вместе химфак заканчивали. Кто бы мог подумать, как по-разному сложатся их жизни!
Павел Иванович тряхнул головой, вернулся к монотонному напеву.
Сзади кто-то притерся, теребил за штанину. Павел Иванович обернулся.
Сморщенный старикашка подмигнул и поманил крючковатым пальцем с грязным ногтем.
Павел Иванович чуть нагнулся, и старикашка пропел ему прямо в ухо по-женски тонким голосом:
— Твой отец — тыква-а-а! Тыква, тыква, тыква! — и мерзко захихикал.
— Чтоб тебя! — ругнулся Павел Иванович. Старуха рядом злобно шикнула.
«Не обращай внимания. Юродивый, Божий человек», — одернул себя Павел Иванович. Но сердце сдавило, пунцовая краска залила лицо. Он склонился и, не дожидаясь окончания службы, пробрался к выходу.
Дома никак не мог успокоиться. Долго рассматривал себя в зеркало на предмет признаков простуды. Кроме подозрительно желтых белков, ничего не обнаружил. Заварил ромашку — мама всегда так делала. И лег в кровать.
Слова юродивого не шли из головы. Глупость какая! Мама об отце никогда не говорила, а он сам отчего-то не спрашивал. Когда лет в одиннадцать узнал, откуда берутся дети, и понял, что он так же от этого родился, его охватил ужас. Мама точно не такая!
Сама идея отца казалась кощунственной.
«Твой отец — тыква!» — гудело в голове. В полудреме казалось, что голова пухла, немела.
На следующее утро Павел Иванович проснулся бодрым, с трудом вспомнил вчерашнее. Насвистывая, он проводил расческой по волосам и вдруг нащупал проплешину. В одном месте волос не было совсем, а кожа головы стала грубая, как корка.
В обеденный перерыв помчался к врачу. Тот с легким отвращением пощупал лысину.
— Обычное дело. По-видимому, наследственное. Витамины попейте, а лучше ешьте фруктов побольше, — пробубнил врач.
А потом вдруг заговорщицки улыбнулся и прибавил:
— Семечки тыквенные купите, только не жареные.
Павел Иванович вскочил, так что стул опрокинулся, выскочил из кабинета.
Тыквы мерещились везде. Торчали на каждом углу, как отрубленные головы.
Лысина росла с каждым днем, шла буграми и приобретала желтый оттенок.
Зато сны стали сниться, как в детстве, — цветные, радостные.
Павел Иванович вспомнил, как они с мамой ездили к бабушке в деревню. Там были серый козленок на привязи и огород с ровными грядками. А еще целое поле, засаженное тыквами. Он обнимал их теплые от солнца бока, играл с ними, как с живыми. Сколько ему было? Года три-четыре? Потом мама рассорилась с бабушкой, и больше они никуда не ездили.
Павел Иванович не хотел просыпаться после этих снов. С утра наваливалась тоска.
Раз выпивал с отцом Михаилом. Тот сначала о бесах говорил, а потом наклонился, так что Павел Иванович почувствовал мягкую бороду и винный дух, и доверительно произнес:
— Жениться тебе надо, Паш. Женщину найти хорошую.
Снилась Фенечка. Она гладила тонкими пальцами его по голове, накручивала прядку волос и легко вынимала, как созревшую редиску. И все смеялась, смеялась.
Фенечку он никогда бы не посмел привести к матери. Она была слишком земная. Было в ней то, от чего у него внизу живота разливалось стыдное и горячее чувство.
И сейчас, во сне, это снова накатывало, и Павел Иванович был не в силах сам себе сопротивляться.
Утром, когда солнце светило в окно спальни, Павел Иванович подставлял голову под его лучи. А после обеда перебирался на кухню и ложился на пол, в квадрат солнечного света. Есть больше не хотелось.
В один из дней он с трудом поднялся, дошел до ванны на ослабевших ногах. Жадно пил прямо из-под крана, а потом глянул в зеркало и не узнал себя. Лицо расплылось, пожелтело, вместо волос — бугры по всей голове.
Он покачал головой из стороны в сторону, внутри что-то тихонько шелестело.
— Не созрела еще, — кивнул он и вернулся на теплое место досыпать.
Солнце обнимало и гладило. Какой я славный, какой хороший! Гул насекомых убаюкивал. Букашки копошились, щекотали бока. Трава теряла свою мягкость, но все же лежать на ней было приятно. Вдали громыхало, отчего поднималось предвкушение удовольствия от нежной небесной воды.
Иногда, правда, охватывало странное беспокойство о темном пустом месте, ненужных усилиях, слабости. Но к счастью, быстро проходило.
Сила и радость ширились с каждым днем, а дни складывались в вечность.
Однажды большие теплые руки подняли и понесли. Мир оказался намного больше.
Внутри тихо шелестел белый дождь, в каждой частице которого — новая вечная жизнь.
Иван Павлович на секунду открыл глаза, приподнял голову, улыбнулся и, легонько стукнувшись ей о пол, пошел навстречу своему настоящему любящему богу.