В 90-е было легко выйти из грязи в князи. Но где все, там и ничего. На дно опускались не менее стремительно.
Когда затрещала по швам самая большая в мире страна, прежде секретный наукоград стал самым обычным городом. Наука приказала долго жить, ломая налаженный быт с крахмальными занавесками и превращая в дефицит капусту в пирогах.
Немногие сориентировались в новых реалиях и способах заработка. Большинству оставалось догонять уходящий поезд с более смекалистыми соседями. Среди догоняющих оказался и профессор ядерной физики, руководитель исследовательской лаборатории Олег Ковалев.
Жил они в добротной «сталинке» в окружении шумного семейства. Жена его, Вера, невзрачная, тихая, выделялась на его рослом и крепком фоне. Вот только духом он оказался слаб — когда все в жизни достается легко и без особых усилий, привыкаешь плыть по течению.
Никто не подозревал, что вместо поисков работы по утрам он уходил в парк кормить уток и мучиться угрызениями совести и собственной несостоятельностью. Жена безоговорочно верила его ответам о бешеной конкуренции, заботливо гладила по макушке и кормила самым лучшим, что еще было в запасах. Сама не ела, детям не давала, все для мужа. От этого на душе Ковалева становилось еще гадостнее и ныло где-то под сердцем.
«Я же добытчик, здоровый, мужик, а сижу на шее жены и проедаю детские талоны!» — думал он, но каждый раз бездействовал.
От переживаний он втайне начал прикладываться к рюмке. Ликероводочные талоны тогда ценились выше денег, а бутылка стала мерой любой услуги. Трудно было найти квартиру без ящиков с водкой, нездоровая привязанность к которой дарила ни с чем не сравнимое чувство свободы от никчемности, вросшее в него с закрытием НИИ.
Когда талоны снова были проедены раньше, чем закончился месяц, Ковалев с раздражением отметил, что это не семья, а сборище прожорливых троглодитов, и принял волевое решение — продать те награды, что еще недавно партийные лидеры гордо вешали на его грудь за преданность науке и стране.
На рынке он выложил на детское одеяльце несколько позолоченных медалей, отрывая каждую от сердца, и кое-что по мелочи: югославский радиоприемник и почти новый немецкий фотоаппарат, привезенный из командировки.
— Золотые? — прохрипел мужик.
Не успел Ковалев ответить, как тот попробовал медаль на зуб и бросил:
— Барахло.
К концу дня удалось продать действительно нужные вещи — материальные блага западного мира. «Звания, награды — кому они нужны? Чему я отдал жизнь?» — размышлял Ковалев, сворачивая в кулек нехитрый скарб.
— Олег Саныч? — окликнул его знакомый голос.
Не узнавая его принадлежность, Ковалев выпрямился. Борис Артамонов, старший научный сотрудник. Он был младше Олега и видел в нем учителя, засыпая бесконечными вопросами. Повышенное внимание льстило, но больше утомляло. После развала НИИ связь со многими коллегами была потеряна, и эта встреча застала его врасплох.
— Как я рад! Как вы поживаете?
Ковалеву не хотелось, да и нечего было рассказывать, поэтому он растерянно пожал плечами.
— Как-то так. Пытаюсь заработать на остатках былой роскоши. А ты здесь откуда?
И Артамонов восторженно поведал ему, что сегодня последний день его в этой стране. Знание английского и удачное стечение обстоятельств позволило ему впечатлить американских коллег, которые предложили работу и даже обещали грант. А пришел он за селедкой, говорят, там ее не найти.
Зависть к чужому успеху больно кольнула в самое сердце. Криво улыбнувшись и закашлявшись от резко подступившей горькой желчи, он жестом пожелал ему успехов и так же молча распрощался, не в силах дольше смотреть на это довольное лицо.
— Ни семьи, ни таланта, одна наглость. И имя поросячье, как у президента.
На пути встретилась рюмочная с радушно открытыми дверями. Спустя пару часов карманы его пиджака опустели, как и купленные бутылки водки. Ковалев вышел согретым, сытым и злее прежнего на свое безволие, на несправедливость мира и на семью, якорем удерживающую его от лучшей жизни.
В подъезде перегорела лампочка, трудно было заметить разбросанный соседский хлам. Зацепившись о чью-то коляску, он растянулся на ступенях, в плече пульсировала боль, а внутри разгоралась ярость.
Ключей не нашлось, и дверь ему открыла жена, испуганно таращась на мужа. Она усадила его на обувницу и, не переставая причитать, помогала раздеваться.
— Прекращай кудахтать.
— Не говори так со мной, Олежек. — От обиды она легонько пихнула его в то самое плечо.
Почему-то в голове Ковалева пронеслись подслушанные обрывки чужих разговоров: «Место бабы, как и собаки — у ноги. Воспитывать надо, чтобы не кусались».
Все, что так долго копилось в его душе, вырвалось бушующей злобой. Он с наслаждением отвесил жене оплеуху. А потом еще одну. И еще.
Когда она, задыхаясь от слез, пыталась оттолкнуть его, он намотал на кулак ее волосы и несколько раз приложил головой о стену. Что-то хрустнуло — то ли штукатурка, то ли кости.
— Знай, кто здесь главный, — орал он ей в лицо, тормоша, чтобы не теряла сознание раньше времени.
На шум выбежали дети, облепив его, как маленькие гиены, визжащие от ужаса и страха за мать. Их он скидывал с себя так же свирепо, продолжая «воспитывать» жену.
Всегда миниатюрная и подвижная, сейчас Вера не шевелилась и больше походила на щуплый нежизнеспособный эмбрион. Ковалев поразился своей внезапной жестокости и заперся в кабинете. Но сквозь толстые двери до него доносился надрывный плач детей, больше похожий на волчий вой.
— Мама, мамочка, пожалуйста, не умирай!
Алкоголь, сперва подаривший ему ощущение всемогущества, теперь наградил адской болью во всем теле и, что хуже, ненавистью к себе. «Кем я стал? Меня предала страна, а я растоптал самое дорогое, что было в жизни. И это не наука».
— Чтоб ты сдох, скотина! — Старшая дочь колотила в дверь руками и ногами с такой ненавистью, что он подумал, как бы не вышло перелома.
Алкогольный морок схлынул так же резко, как и одурманил. Стало душно и липко. Глаза застилают то ли слезы, то ли испарина. Ковалев открыл оконную дверь на небольшой французский балкон, заставленный горшками с аккуратными, нежными цветами.
Они кажутся ему самыми прекрасными в мире. Бархатные фиолетовые лепестки с красными прожилками похожи на синяки, которые он щедро подарил жене.
«Жаль, что я тебя не ценил. И наверное, не сберег».
Ковалев ступил на балкон, наклоняясь к горшку, но равновесие подвело. «С гравитацией бесполезно спорить», — мелькнула мысль. В глянцевых черепках отражались сирены скорой помощи.
В ту ночь из двора выехали две скорые, повернув в разные стороны. Одна не торопясь поехала налево, отвозя Веру навстречу экспертизам, формалину и могильному холоду. Вторая, громко крякая, летела к больнице, стремясь довезти того, в ком теплилась жизнь.