Его имя значит «крепость Господня». Мать его и назвала. «Илия, — говорила она его лучистым доверчивым глазам, — так звали моего отца, твоего дедушку. И деда твоего отца так звали. Богатыри они были!» Ей было тридцать, когда он родился, и соседки ворчали «Поздно!»
Мать и сын идут по дороге к старому храму на горе. Белым днем августа и не знают, как быть: в приходе больше нет старосты. Оттого все ждут, трепещут, рассказывают небылицы. И мать с сыном тоже, друг другу. Дорога пыльная и горячая, пробивается сквозь ряды советских многоэтажек. В такой они и живут. Когда мать совсем перестала работать, она начала собирать рамки для фотографий. Тбилисские барахолки щедры! Снимками в изумительных рамках увешаны стены. Тут все они: деды и бабки, сын и обе дочки. Проклятого матерью мужа нигде нет. Илия хранит маленькую карточку в одной детской книжке о пиратах, но Нино об этом не знает. Так ее зовут — Нино. И ее мать так звали. Просветительница Грузии. Поэтому, рассказывала маленькая Нино, бабушка и стала учительницей.
В семье говорили: большая Нино и маленькая. Большая была коренастой, земной женщиной с азиатскими чертами. Она знала, как работать, как руководить, связывала волосы в пучок. Дочь было не отнять от матери, и это изводило большую Нино. От ручек на подоле и молящих глаз, от своей выслуживающейся младшей дочки она бежала в директорский кабинет. Единственная девочка среди двух братьев, после той первой, погибшей младенцем непонятно от чего. Давно, после войны. Одно время маленькой Нино и жить приходилось в школе. Учителя ее любили, а одноклассники не видели. Будто и не было ее и ее ровно подстриженной челки. Кроме двух популярных девочек — те терпеть не могли директорскую дочку. Нино тогда было четырнадцать, грустный отец ее только что умер свою медленную южную смерть, и злость, чтобы не разорвать и затопить всю школу и весь город, и страну до самого батумского моря, потекла тогда внутрь. Никто и не думал, что в маленькой Нино так много места. Ей было двадцать пять, а она все спала с матерью в одной постели — ждала любви.
Бедра ее расширились, талия и запястья утончились, как и мать, она умела казаться. Гулять и на танцы ночью ее отпускали с боем: не прослыть! А Нино хотелось гулять.
— Смотри, чтоб на хату тебя не завезли опять. Умру и так ранней смертью, вот чтобы без приключений, вертихвостка! — говорила большая Нино.
Когда стыдная история однажды приключилась, мать сильно избила дочь. Но сейчас покореженная изнутри директорским присмотром и им же избалованная Нино, душистая и сладкая во всем, наряжалась на танцы и радовалась. Мимо вершины Казбеги, сквозь хребты и над озерами плыли советские восьмидесятые.
Потом Нино вышла замуж. Впопыхах вышла, странно, но думала, что большая любовь. Мать рыдала перед нею на коленях, умоляла, хваталась за подол, но в дом все же въехал Равиль. Он был музыкант, кудрявый троечник, и источал дурацкое незлое тепло. Не было в нем как будто ничего опасного, но большая Нино его все равно опасалась и презирала.
— Деток давай родим поскорее, так хочу много деток и большой дом! Как они будут нас любить, представь себе! — говорила маленькая Нино мужу.
Он чувствовал себя взрослее, сильнее с ней, и шел на заработки и пить. Его время теперь было страшное и веселое. Нино плакала, мать ей пеняла. Время больше не плыло, можно было только хватать его ртом и не чувствовать вкуса.
Нино идет по улице Котэ Марджанишвили. Младший ребенок свисает с одной полусогнутой руки: это мальчик. Нино говорит со старшей девочкой, за что-то отчитывает. Мальчик улыбается наивным светлым лицом. Среднюю девочку не замечают, а она смотрит на брата с обидой, игрушечно грозит ему бутылкой воды, понарошку, но с настоящей отчаянной злобой бьет водою. Не касаясь, но замахиваясь. 0,33 литра помещаются в ладонь; зависть по лицу. Мальчик следит глазами за бутылкой, улыбается. Редкость такой цвет: голубой, всепринимающий.
Когда отец Эки, Майи и Илии наконец умер от пьянства и беспомощного одиночества, Нино обрадовалась. Но не заметила, кажется, и сама. Она сходила в церковь, заказала все, что нужно, но фотографии из дома сразу убрала. Зато фотографий большой Нино прибавилось. Она умерла за десять лет до того, и с тех пор злость стала вытекать из маленькой Нино, капать куда попало. После смерти Равиля, казалось, она хочет разрезать детей пополам и вытрясти из них отцовские остатки.
Старшая печальная Майя, похожая на лягушонка, злилась на нищету, с которой они без отца и бабки впервые столкнулись. Средней Эке было только стыдно. За себя, за отца, за мать, за всех. Казалось, что стыд и тяжесть несделанных выборов лежали на ней, невысокой, черноволосой, похожей на серьезного мальчика. За всех нужно выбрать, всех отпрощать. За брата она плакала, хотелось выбрать и за него. Эка злилась на отца, что бросил ее, больше всех. И чертила, чертила свои проекты, стесывала за ночь по нескольку карандашей.
Майя и Эка сбежали. Так думал Илия. Старшая, Майя, еще при отце. Илия считал, что ей досталось больше него и чувствовал себя обделенным. Средняя, Эка, уехала к маститым архитекторам, когда выиграла в Италии стажировку, и через год перестала звонить матери. Только Илия и остался. И сам он не знал, отчего так. Самый младший, он не помнил отца, когда тот еще говорил с ними. А видел его только несчастным, и пьяным, и жалким, и верил в маленькую Нино. Он верил, что она слабая и нуждается в нем, мужчине, чтобы стать счастливой, доброй и большой, пока глубоко в его животе сидела ее ненависть.
Илия и мать идут по дороге к храму и крестятся на бетонный каркас.
— Тут будет церковь! — говорит маленькая Нино. И Илия улыбается.