Рядом с Первым гуманитарным корпусом на Воробьевых горах расцвела сакура. Два деревца вишни мелкопильчатой университету имени Ломоносова подарил японский консул в девяносто пятом году. Пряный запах розовых цветов смешивался с табачным дымом и проникал в двери вслед за студентами, аспирантами и сотрудниками этой кузницы профессиональных безработных. Барельеф над входом из массивных фигур был похож на три буквы — Б, Л, Я. Но не японский консул, не студент и не преподаватель с томиком Ерофеева в кармане зашел в дверь под буквой Л, на удачу сперва пробежав между двух крепких десятилетних сакур. Традиции такой вовсе не существовало, ее выдумал только что сам для себя наш герой, у него были десятки личных примет и тайных знаков. Измятое серое пальто без пуговиц скрывало под собой букетик нарциссов и могучее тело близорукого гиганта. Имя ему — Юлиан, и во что бы то ни стало ему нужно попасть на одиннадцатый этаж.
На том самом этаже, в аудитории 1125 у курящей лестницы, продолжались философские прения. Второкурсник Сергей Мурзляков, боксер и умница, как он сам представлялся, сделал доклад об этике Канта. Сергей всегда был голодным, не столько из-за бедности, сколько из-за потребностей цветущего двадцатилетнего организма, а следовательно, злым и упертым. Неделю он штудировал «Критику практического разума» и к пятнице стал убежденным кантианцем. Смутить его категорический императив могла только Юля Малюта, с которой у Мурзлякова был негласный пакт — сидеть рядом на семинарах по истории философии, едва касаясь коленями.
Сергей стоял на своем у доски, сложив узловатые руки в подобие знака бесконечности. Парировал ему преподаватель Мамоян, отвлекаясь в коротких паузах между репликами на рискованное декольте Малюты.
— И да, вслед за Кантом я убежден, что лгать нельзя ни при каких условиях! — В очередной раз Мурзляков хотел поставить точку в дискуссии.
Малюта млела, глядя на своего визави, лицо ее под румянами полыхало, и часть крови ощутимо устремилась к розовым соскам, что даже слегка заметно было и с лекторской кафедры.
— А представьте себе ситуацию. К вам домой прибегает ваш друг-еврей… — Мамоян вспомнил, что слышал о политических предпочтениях кубанца Мурзлякова, и скорректировал мысленный эксперимент. — Ваш друг-партизан. И просит укрыть от нацистов…
Юлиан решил, что до одиннадцатого этажа он непременно должен дойти пешком, потому что, с одной стороны, он шел за своей возлюбленной, а тернии (или хотя бы десять лестничных пролетов) должны отделять звезду от земли. А с другой стороны, Юлиан боялся столкнуться с кем-то из философской администрации в лифте. Рыцарь шагнул на лестницу и начал декламировать «Божественную комедию», повышая голос на каждой ступени. После девяти пролетов голова героя закружилась, и он свернул с выбранного пути в буфет десятого этажа. Здесь, в коридоре, он и увидал свою Беатриче. Нина (настоящее, по паспорту РФ, имя Беатриче) Иванова взвизгнула и устремилась в противоположный конец коридора, где была спасительная вторая лестница. Ошиблась она в выборе направления — надо было сбегать вниз, к охране и улице, а Нина взбежала вверх — на одиннадцатый этаж, где ее с самого начала и собирался осчастливить букетом Юлиан.
— …И даже если вопрос стоит так жестко. Я отвечу нацистам — да! Я скажу правду! — Мурзляков собрался эффектно щелкнуть задниками своих побитых, но до блеска начищенных мартинсов, но в аудиторию влетела Нина.
Дверь распахнулась и хлопнула быстро, как крыло колибри. Нина двигалась стремительно, как герой комикса, сознание ее было чистым, будто после двухнедельного ретрита. Плавным гимнастическим движением, прочертив под потолком дугу, она выхватила стул из-за первой парты и заблокировала им дверь. В следующую секунду ручка уже взбешенно дергалась, срываемая лапой гиганта. Все замерло в аудитории.
— Нина! — кричал атлант. — Беатриче! Я знаю, ты здесь! Я люблю тебя, открой! Она здесь?
Аудитория дружно расхохоталась. О Юлиане Трофимове, который несколько раз вызывал преподавателей на дуэль (в том числе Мамоян — за недостаточное почтение к Аристотелю), ходили легенды. Юлиан был счастливым обладателем фотографической памяти, которая позволяла наизусть цитировать Эннеады Плотина (разумеется, в подлиннике) и сопутствующей шизофрении, из-за которой уже несколько лет Трофимов с третьего курса попадал в Кащенко, а потом снова восстанавливался на третий курс. Теперь его отчислили уже насовсем, за драку с проректором Бароновым, но напоследок Юлиан сфотографировал своей памятью Нину и стал проявлять к ней всю палитру эротического.
И только Мурзляков не смеялся. Он понял, что попал в экзистенциальное состояние подлинного выбора, и выступил:
— Да! Нина здесь!
Аудитория снова съежилась от страха, в дверь начали ломиться с новой силой.
— Он может быть вооружен! — крикнул Мамоян и накинулся на дверь.
Мурзляков вместе с преподавателем припал к двери. Удары свирепели. Им в такт Юлиан декламировал Данте. Вдруг по коридору властно прокатился окрик.
— Юлиан! Опять тебя выпустили! Я же развесил на постах охраны твой портрет! Как ты зашел в корпус?!
Ровной поступью по пустому коридору на несчастного любовника шел проректор Баронов, на всякий случай сжимая кулаки. Юлиан попятился, а когда увидал, что Баронова обгоняют три охранника во главе с Фазилем, метнулся к лестнице и побежал, прыгая, десять пролетов вниз. В аудитории 1125 отлегло.
— Ну Кант! Ну ты ж сама читала! Императив! — бубнил Мурзляков Нине, которая у него ничего и не спрашивала. — Он спросил — я ответил, и я же потом дверь! Ну мы же тут философы, я философ!
— Мудак ты, а не философ, — спокойно сказал проректор в разблокированную дверь и пошел по стопам охранников.
Малюта смотрела в окно, было видно, как между двумя розовыми пятнами кустов пробегает по газону Юлиан, оставляя за собой желтые лепестки нарциссов, а за ним — три человека в черной униформе.
— Можно я напишу у вас курсовую? — спросила она у Мамояна тихо, чтобы никто не услышал.