Ефим зашел в дом, запер деревянную дверь и выключил свет. Он провел руками по сухим неотесанным доскам. На стол тонкой белой полосой, проходящей меж занавесок, падал лунный свет. Ефим невольно забыл про свои ноги. Он схватился за ближайшую полку и уронил что-то.
— Только бы не игрушки, — подумал он. — В игрушках-то моих целая жизнь. Ефим дотронулся руками до ящика. Под темной грубой тряпкой лежали елочные игрушки.
— Вот это Клавдия, — он взял в руки стеклянную шишку. — Такая же пустая и дура. Ишь ты. Надоел, говорит. Мол, засиделся тут, никому не нужен. Пора бы уже туда. А бог его знает, когда пора, когда не пора. Помню, день такой ясный, солнечный. А она в мою сторону скачет, радостная такая. «Неужто замуж берут?» — спрашиваю ее. А она мне так звонко и уверенно: «Да нет, Ефимыч, жду, когда помрешь. Посмотреть уж больно хочется на тебя синего». Сказала тогда, чтоб я это, местечко себе присматривал, ведь не долго-то ждать осталось. Все это знают, говорит, да только я старый все никак поверить в это не могу. Так как же это понимать? Что Клавдия, значит, пустая, а Павлуша нет? Ведь игрушки-то обе полые.
Он посмотрел в потолок, разглядывая редкие точки замерзших мух: «Так Павлуша-то чистый, потому и полый. Там свет, меж которого летают ангелы. А с этой все понятно».
Что-то скрипнуло за оградой, но Ефиму показалось, что это ветер играл свою заунывную житейскую песнь, напоминая о том, что, может, и правда пора. Вера вошла в дом, не просушив в прихожей валенки. Она зажгла ночник ровно в двенадцать, когда Ефим прибирал ящик с воспоминаниями обратно на полку. У каждой вещи здесь был особый уголок, и даже время не имело возможности менять их расположение. В доме запахло румяным калачом и петрушкой. Ефим оглядывался по сторонам, но видел лишь сумерки. «Если наступит утро, мир вновь наполнится мной. А пока он во мне и правда не нуждается, ведь я стою в пустоте. Быть может, я и есть пустота. А если она из меня рождается?» — перебирал он в своей голове бусинки. Иногда нить рвалась, и бусинки эти рассыпались по всему дому, прыгали и возвращались.
Вера протерла рамку с изображением покойной жены Ефима, в то время как он целовал сухими потрескавшимися губами фотографию:
— Моя Еленушка. Что же ты со мной делаешь… Когда я был мальчиком, я хотел научиться плавать. А отец меня просто в воду бросал. Вот так, да. А я тонул. Тонул, ох как захлебывался, чувствовал под ногами скользкий ил, проваливался в него, будто и нет конца, и дна тоже нет. Как спасался? В тот момент я думал, что когда-нибудь стану таким вот стариком и буду рассказывать всем глупые небылицы. Вот так. Но я никогда не думал, что смогу остаться один. Вокруг столько людей, а я один…
Он судорожно захватывал ртом воздух, словно рыбка, которой и тесно, и неспокойно в маленьком аквариуме. Вера открыла окно. Чуть слышно скрипнула форточка. Оконная рама лежала прямоугольной тенью на стертом полу. Ефим сел на кровать. «На прощание, что ли, помолиться. Бог примет меня. Нешто я что-то плохое сделал? Конечно, не сделал. Если не вспоминать день, когда я у старушки одной на станции пирожок стащил, — припомнил Ефим. — Денег-то не было, а есть хотелось. Так ведь Бог меня наказал тогда, наказал он меня — я этим пирожком подавился. Ох, грех это был, Ефим. Но это пройдет, умерый бо свободися от грѣха ».
Теперь он не видел той темноты, что окружала его. Перед ним свет, и он тянулся к нему, продолжая сидеть на месте. Ефим повторялся, заговаривался, стараясь оставить в молитве только самое важное. Послышались робкие и неуверенные шаги — это Вера прошла в комнату, где пребывал в забытьи Ефим. Он возвращал себя из полудремы, дотрагиваясь пяткой до холодного пола. «Почему я никогда ничего не вижу в темноте? Ведь ничего не меняется: все та же мебель, те же лица на меня смотрят со стены. И я не меняюсь. Я все такой же маленький, как и был вчера, а все-таки что-то другое вокруг и внутри меня», — подумал он. Ефим бежал в каком-то лабиринте, путаясь среди невидимых тонких нитей, а позади кто-то пытался его догнать. «Отпусти, не трогай. А может, я этого хочу!» — он задерживал дыхание, клялся, что не откроет рот. А потом он заревел, прямо как тот маленький мальчик, так и не научившийся плавать. И будто переродилось в нем что-то. Перед ним вспыхнула череда дней, событий, минут, а он все молчал, заколачивал себя в земные и неземные оковы. И так же чуть слышно начинали плакать вокруг него Клавдия, Еленушка и Павлуша. Все они заливались то смехом, то ревом, пока в какой-то момент его не ухватила за ворот тонкой нательной рубахи Вера. Она предстала перед ним и растворилась в пелене седеющего утра…
Послышался стук.
— Да кого там принесло? Давеча ко мне наведывался только Васька. И тот уже помер, окаянный, — глухо заговорил Ефим, надевая тулуп.
На пороге стояла молодая девушка и держала в руках гостинцы.