«З-з-зз-ды-дра-сту-те», — говорю я водителю, и папа осторожно подталкивает меня к двойному сиденью. Автобус тяжело пыхтит, коричневая обвисшая спинка сиденья обжигает, монеты с цоканьем падают в прорезь кассового аппарата. Заглушая шум дороги, из водительского приемника прорывается «миллион, миллион алых роз…». Мы едем в станицу Федоровскую к прабабушке Фросе.
Краснодар уже позади, я прилипаю носом к стеклу и смотрю на длинные-длинные поля подсолнухов. Иногда автобус останавливается, и заходят станичные женщины. У них до черноты загорелые лица и огромные арбузы в сетках. Некоторые женщины улыбаются мне и пытаются затеять разговор, но я отворачиваюсь к окну и слышу, как папа им объясняет: «Дочка сильно заикается».
У прабабушки белая хата с голубыми ставнями, твердые руки, целый огород клубники и куры, которые заикаются, как я.
В хате висит густой запах борща с чесноком и прохладно почти как в погребе. Это потому что перед обедом окна всегда закрывают. Сквозь щели ставен все же прорывается свет, сплетает комнатные пылинки в золотую косу. Прабабушка ставит меня перед собой, внимательно смотрит, поворачивается спиной и — раз! — уже стоит на коленях. На железной кровати молча сидит папа. В углу золотистые картинки — такие же я видела несколько дней назад в другом месте, где бородатый мужчина купал меня в большом тазу и потом надел на шею ленту с крестиком. У прабабушки таких картинок меньше. Она что-то тихо рассказывает им, двигает локтем и часто кланяется. Проходит очень много времени. Затем она встает, отхлебывает воды из граненого стакана, берет в руки старое сито и — пффф! — выпускает воду через сито прямо на меня. Я визжу, смеюсь, и золотые косы пыли становятся радужными. Я хочу подбежать к папе, рассказать ему, как плюется и балуется ба, но папа жестом велит мне стоять на месте. Разговор с картинками и баловство продолжаются.
Когда мы вернулись домой в Краснодар, «к-к-кэ-куры» стали курами, «м-м-мэа-а-а» — мамой, крестик на розовой ленте отправился на верхнюю полку шифоньера, а то, что со мной произошло, родители-атеисты назвали длинно и странно: «Врачи не взялись, а бабушка Фрося ну надо же!».
Потом папа принес с работы сложенный вдвое листок бумаги. На нем простым карандашом были нарисованы два кота: один с грустным хвостом, другой с веселым. Папа расхаживал по комнате и что-то горячо рассказывал маме, тыча в котов. Мама вздыхала.
Много лет спустя я наткнулась на этих котов, разбирая старые книги на чердаке. Под грустным было написано «Наказанный Ваня», под веселым — «Комсомол». Мне вспомнились твердые руки прабабушки Фроси, самая сладкая клубника в мире и к-к-кэ-куры. Оставалось выяснить, при чем тут коты.
Я бережно спускаю их с чердака и несу папе. «С ними закончилась моя так называемая комсомольская юность», — усмехается он. Начинает рассказывать, и я вижу, как в кабинете, обшитом темными деревянными панелями, маются начальник конструкторского бюро, папа и два Ленина: маленький гипсовый и большой в раме на стене. В руках начальника шелестит докладная: Религиозный исполнительный комитет оповестил руководство и комсомольскую ячейку о том, что Иван Николаевич Пшеничный такого-то числа и месяца 1983 года окрестил в храме Святой Екатерины, что в Краснодаре на ул. Мира, двух своих дочерей. Начальник и Ленины слушают, «что его побудило». Внезапно начала заикаться дочка, отказались все логопеды: «Приводите после пяти лет». Бабушка вызвалась помочь, но с условием: ребенок должен быть крещеным. Вторую крестили за компанию. Не знаю как, но это помогло.
Начальник вытирает платком взмокшую переносицу, говорит правильные слова, потом с неожиданной ловкостью перегибается через стол и добавляет шепотом, чтобы не слышали гипсовый и большой в раме: «Что ж ты, а? Церковь следовало выбирать как можно дальше, вообще в другой город везти. В Армавир или Майкоп хотя бы. Я своих детей так крестил». Откидывается назад, шелестит другим документом: «Надо заполнить». Перед папой прохладным пятном лежат листы анкеты. Кто присутствовал на крещении (ФИО, место работы), агитировал ли кого-то еще на совершение религиозного обряда (ФИО, место работы). Ручка скользит в пальцах. Папа клацает кнопкой, выталкивая стержень. Оставляет все поля пустыми, а внизу пишет: «Неважны наши поступки, важнее здоровье детей».
На следующий день — другой кабинет, с полыхающим знаменем в углу, Лениными, вымпелами и грамотами. За длинным столом держат спину директор и ответственные товарищи. Парторг грохочет: «Ты же комсомолец! Перспективный инженер! Мы тебя в партию прочили…» Пылают лица и поглядывают на окна: хоть бы кто-то догадался открыть перед собранием. Руки одного из ответственных товарищей водят карандашом по листу: уши треугольником, усы, хвосты — для будущей стенгазеты. Под громовые раскаты папа нащупывает в кармане рубашки корочку комсомольского билета, кладет его перед парторгом и выходит. Глубокий вдо-о-ох.
Котов ему передадут, насмешливо похлопывая по плечу, а дома вечером на другой стороне листа он нарисует карандашный кукиш.