На залив удавалось вырваться только по субботам. Он и раньше-то с трудом всё успевал, когда еще Наталья Бусинку из сада забирала. А теперь и вовсе: шеф, посуда, отчеты, котлеты, дедлайны — всё неслось наперекосяк. Но субботнее утро существовало только для них, для Павлика и Буськи, «папины пешочки», как она с тревогой спрашивала: «пойдем на пешочки?», их маленький мирок.
Один раз всего и пропустили. В обед заскочил домой за диском, а там сборы, сумки, Наталья всё самое дорогое из шкафов достает, укладывает, фотографии так и остались на столе. Такси вызвала, кофе в чашке остывает. На воротничке крошки. Он всё тянулся к воротничку, стряхнуть. А она всё отводила и отводила его руку нетерпеливо: «Ну не начинай, Павлик, ладно? Вот только давай без этого». А он снова руку тянул. Некрасиво же — крошки на воротничке. Его жена всегда была такая красивая, наряжаться любила, любила, чтобы все было с иголочки, такая она у него была, Наталья. Сказала — давно уже роман, свидания, цветы, солидный человек, достаток, жизнь. «Ведь там жизнь», — сказала. Обещала решить вопросы с дочерью. Так и сказала «решить вопросы». И уехала. Только чашка осталась на столе и блюдце с крошками.
Весна была, а уже зима. А толку-то — плюс пять весь декабрь. Настя праздника ждет, а какие праздники в слякоть? Ни снежка, ни морозца, снулое всё. Батареи дома воют волками. Одно спасение — залив. Вот уже два дня Бусинка с надеждой смотрит на градусник, где тонкая красная змейка, наконец, дрогнула и робко втянула голову в плечи, уползла под ноль. А к субботе, пока все спали, стужа дыхнула в окно с такой силой, что нижние деления потонули в льдистых разводах, обещая яркое солнце днем и ясные звезды в ночи.
Так что упаковывались на совесть. К привычной утренней суете с кашами, потягушами, добавилась напряженная перекличка в прихожей:
— Настя, носки. Вторые носки, Настя. Где рейтузы? Не эти. А на батарее? И варежки со снежинкой! Ну Буся, ну казя-базя.
На их языке это могло означать что угодно. И «всё, приплыли», и «дай пять», и «кончай капризничать», и «давай повозимся», но в данном случае это значило «шевелись, опаздываем».
Наконец, добрались. Павлик на плоский камень у воды усаживается, Буська носится по склону, заводя игру в прутики, шишки, сучки. Солнце лупит изо всех сил, но тщетно. Воздух студеный, зримо дрожит от холода. Затаил дыхание лес, угасают терпкие запахи прелой листвы. Снега нет с прошлого года, и траву бьет озноб, она встает дыбом, как волосы на руке, если в форточку курить. Парит над водой невесомая, любимая их скала, сейчас блескучая от инея и чужая, словно больничная стена, покрытая битым кафелем. Чуть вдали от берега уже нарастает на глади залива тонкая короста льда, пока еще прозрачная настолько, что видно, как волна мерно оглаживает свой панцирь изнутри.
Камень, на котором Павлик сидел, был по самые ноздри утоплен в воду, трудно дышал, отплевывался, когда волна особенно докучала, гнал ее от себя. А она всё лезла со своими мокрыми поцелуями. Горизонт был совсем рядом, стерся в белесом мареве. Не понять: вода, небо ли, ни земли, ничего. Кажется, протяни руку — и вот он, другой берег, но сколько ни смотри — нет там берега, одна пустота. Где-то там, за пустотой, жила теперь его Наталья. Павлик воровато сунул руку в воду. Вода была холодная, как кипяток. Заломило кисть, отнялись пальцы. Запястье ритмично заполыхало, жар побежал выше, добрался до ребер, ударил под дых. Мир цепенел, и только вода медленно вздрагивала в такт биению его сердца.
— Не сиди на холодном, детей не будет! — радостно огласила Буська справедливые глупости воспитательницы из садика, Галиныванны. Она была совсем близко, оказывается. Собирала камешки. Цвета благородные, неброские — темная терракота, мокрый асфальт, песчаный пляж — сейчас где-то там, у них, в Скандинавии, природные цвета — это модно. Хюгге, приглушенное счастье, добротный покой, не напоказ, без излишеств. Бросала недалеко в залив — хлюп, хлюп. А ему казалось — пульс в воде вздрагивает.
Он протянул ей другую, живую руку.
— Папа, ты любишь природу? — тут же спросила Буська, пристраиваясь в его ладони. Окончательно вынырнув, он медленно произнес:
— Люблю.
— Нам в саду говорят, что природу надо любить и беречь.
— Я буду беречь, — пообещал он, забирая в щепоть все ее быстрые горячие пальчики. Поднял на руки, встряхнул. Поцеловал щеки, полные детской розовой жизни. Поцеловал так бережно, словно боялся, что порежет своими колючими губами, и вся эта веселая розовая жизнь улетучится. Старался не дышать на нее, ведь накануне, по пятницам, он позволял себе три банки «Балтики» в компании с разбитным Власовым, который знал, всё знал с самого начала, только не знал как сказать. Власов, уговорив пиво, обычно уходил на блядки и всякий раз звал с собой, но Павлик всякий раз отказывался, сидел дома, слушал, как спокойно посапывает Буся, ждал, не звякнет ли в прихожей.
Вдалеке заурчало. Красный катерок ходко шел по открытой воде, запрокинув голову, будто пел во все горло. От него разливалась к берегу шелковая волна. Она дошла до ледяной кромки, потянула за край, тряхнула, и с тонким мелодичным звоном лед пошел кружевными трещинами, распался на осколки, зашатался на зыбкой поверхности. И пока не утих звон этих крохотных колокольчиков, отец и дочь так и стояли молча, переживая миг острого нежданного счастья.
— А давай завтра Деда Мороза позовем, — внезапно предложил Павлик.
— Власова? — оживилась Настя.
— Можно и Власова, но мы и настоящего Деда Мороза позовем.
— Со Снегурочкой?
— Можно и со Снегурочкой. — Павлику неожиданно стало жарко.
— Казя-базя! — радостно взвизгнула Буська и, не дав опомниться, с размаху налетела ему в бок, обхватив руками и чуть не уронив. На их языке это могло означать что угодно, только сейчас они еще не знали, что.
Онемевшая рука наливалась теплом. Павлик отряхнул себе штаны, у Буси сапожки отер. Они зашагали к дому. По пятам за ними, трудно вздыхая и безбожно опаздывая, уже шла по небу снежная туча, как тетка с тугими сумками из продуктового, добывшая к новогоднему столу все необходимое и даже чуть больше — на праздник не повредит.