К

Когда я промахнулась

Время на прочтение: 9 мин.

Ночами я представляю, что дни — гадальные карты. Тасую их в голове, делю на стопки, раскладываю веером. Вытягиваю одну за другой, спрашиваю: когда я промахнулась?

Вот белая карта. Белый потолок нависал холстом, складки на простыне терлись о бока. Мы дышали тяжело, все еще в такт. Антип ухмылялся. Греческий божок, кадр из рубрики «Холостяк месяца» в журнале, где мне платили зарплату фоторедактора. Клочок радуги подрагивал на оливковой коже — это солнечный свет спотыкался о граненые вазы на подоконнике. Пустые. Я кинула на них взгляд и засмеялась — легко, свободно. Совсем не тем смехом бабки-кликуши, который заставлял прохожих оглядываться. Он поселился внутри, когда мама с папой… пропали из выходных данных. Но сейчас все было иначе. 

— Эй. Чего развеселилась? — Антип придвинулся ближе.

— Это ведь ты, ты цветы носил! Какой, оказывается, романтик. А давай в следующий раз мириться после первого букета? Кот на пятом начал лепестками блевать. 

Хихикнула, хотела зажмуриться — выключить видеоряд, включить гладкость сатина, запах пота, спутанность темных кудрей под руками. Антип сел в кровати, резко, спиной ко мне. Порыв ветра из окна замурашил ноги. 

— Ась, хватит. Я понимаю, тебе непросто. Но странные фантазии… зачем? Чтобы я ревно… 

Его прервал звонок в дверь. В висках стрельнуло. Я ринулась в прихожую, по пути натягивая халат. Где-то позади орал Феникс. На хвост ему, что ли, наступила? 

Рванула ручку на себя. Никого. Четыре алых розы оттеняли бетонный пол, стебли переломаны. Рядом фотография: наши с Антипом серые силуэты бредут по бульвару, обнимаются. Черным маркером поверх изображения надпись: «Шлюха. С романтикой покончено».

«Кадр — пошлость. На афишу дешевого сериальчика поставить стыдно», — подумал кто-то. 

Ух, как они засуетились! Как крысы, которых гонят из подвала. Крысы и есть. Я в глазок все, все видел и слышал. В полицию она собралась! Полиция – детский сад, шайка лентяев. 

Только мне одному она и нужна. С тех пор как я очнулся там, у турников. Земля воняла мочой, воздух — сиренью. Поднял веки. Нависает. Губки приоткрыты, волосики темные, солнце через завитки просвечивает. И через платьице белое, и через пальчики-паучки. Я думал, сдох и вижу ангела. Прищурился. Ангел какой-то тощий, в очках, одно плечо выше другого, коленки исцарапаны. И я понял: жив. 

Она сказала: «Фух. Очнулся». А у меня челюгу свело, кровь из уха капает. Все Кабан из пятого «А». Докопался до батиных штанов, су-у-ука.

Ну, доковыляли до двери. Ее, не моей. Сели в ванной. Она мне зеленкой в ухо, а я терпел и не орал, не чмошник какой. Да и батя за стенкой услышать мог. Вдруг бухой? 

На прощание она мне ножик складной подсунула: «Бери, — говорит. — Чтоб тебя не трогали». 

Я ей потом все ромашки с клумбы таскал, под половик запихивал. Мать ее — веником их. Она же, небось, и гулять со мной запрещала. Ну, морда прыщавая, штаны не по размеру. Я не слышал, но догадываюсь. 

Но я ждал. Долго, годами. И дождался! Семейка ее — тю-тю и под камаз. Подфартило мне, короче. Опять здороваемся, переглядываемся. И тут эта шваль взяла и со шкафом спуталась. Ну не шлюха?

Я когда услышал, как они грызутся за стенкой, сразу понял — больше ждать нельзя. Спустил аванс на сраные букеты. А потом бац — и шкаф опять у нее на балконе боксеры выгуливает. Дразнит она меня, да? В кошки-мышки со мной играет?

Я ведь могу и съесть. У Кабана, вон, шрам в полрожи. Кто-то дверь им ночью поджег еще тогда, в школьные годы. А вдруг я знаю, кто?  

Мертвый крысенок лежал на пучке ромашек. Меня замутило, повело вниз по стенке. Пришлось сесть на холодный бетон, опустить взгляд, чтобы унять головокружение. В соседней двери щелкнул замок.  

Обернулась. Сосед, Кеша. Нависает. Электрический свет огибает лысину, лица не видно. Вокруг пылинки летают, будто мелкий снег с потолка идет. 

—  Крысиные похороны. — Бесцветный тон, таким сообщают о погоде. Прогноз на сегодня: дохлые грызуны, на завтра — безголовые псы. Меня передернуло. 

Кеша присел рядом. Кожа у него бледная была, синевой отдавала. И глаза блеклые. «Интересно, — подумала я, — выцвели с возрастом, или это я не замечала, что их как будто чернилами залить нужно?» Эмоции в них, глазах, как двадцать пять кадров бежали, не словишь ни одну. Взгляд то ли искал чего, то ли требовал. Монолог, к которому не хочется прислушиваться, когда мертвую крысу под дверью нашла. 

Он снова заговорил:

— Трясешься?

А я и не замечала, как меня колотит. 

— Холодно тут. Надо унести крысика, закопать, может. — Посмотрела ему в лицо еще раз — то ли о помощи попросить, то ли ответить на вопрос, который он вслух не задавал. Знать бы тогда, какой.

— Лопата нужна. Сейчас принесу, — отозвался Кеша. 

Я выскочил на улицу, на лопате труп. Она за мной, розы тащит. Гляжу — у лавки шкаф караулит, лилии в кулаке. Я ткнул его легонько железом в бок, типа не заметил. Ну он развонялся, мол, куда прешь. Мне до фонаря. Топаю вперед. Обернулся. Стоят. Шкаф лопочет: «Асечка, сю-сю-сю, букет тебе принес, номер один, сю-сю-сю».

А она что? Она заржала! Я аж лопату уронил. Вот тварь. Нормальные бабы орали бы, плакали, а эта?! Темно, деревья шумят, и эхо от гогота между домами носится. Ну, шкаф ее в охапку — и в подъезд. Она и там хохочет, как ведьма на кладбище. Так-то она ко всему относится, да? Смешно ей?

Ушли. Я один остался. В ночи, с лопатой и дохлой крысой. Не ту убил, вот что я думаю. 

Мир трясся вместе со мной. Чашки звенели над раковиной, ножи — в ящиках. Ребра сводило. Антип вытаскивал из аптечки банки с йодом, бинты, горчичники, пластыри. Наконец сунул мне в руки таблетку успокоительного и стакан воды. Я половину расплескала, пока ко рту подносила. 

Он подождал, когда утихну.

— Собирай вещи. Завтра мать на дачу, ты к нам. 

Я аж поперхнулась. Откашлялась, задумалась на секунду, выдавила:

— Подожди, Антиша. А кот? 

— Тут останется. Батя аллергик.

— Мне без него нельзя.

— Тебе нельзя оставаться в квартире, которую окучивает псих. 

— А Феникса психу — можно? Ты видел, что он с крысой сделал? А вдруг… — Я запнулась.

Феникса уже один раз бросили, как и меня. Я подобрала его облезлым черным комочком, мало похожим на котенка. Зимой, когда погодные сводки рапортовали о рекордно низких температурах. Услышала, как он пищит под сараем рядом с остывающей матерью. 

— Говорят, мы в ответе за тех, кого приручили. — Все такой же бесцветный голос Кеши раздался из прихожей.

— Ты… ты тут откуда?! — Антип выпрыгнул из кухни. — Ты дебил без стука лезть?! 

Я ринулась за ним. Антип — лицо багровое, вены на шее прокладывают синие дорожки, — держал Кешу за грудки. 

— Антип, прекрати! Отпусти! — Я чувствовала, как очередной приступ хохота подкатывает к горлу. — Да это же Кеша, он свой!   

— Свои стучатся. 

Антип разжал кулаки, Кеша пошатнулся. На миг он тоже показался мне маленьким, беззащитным до хруста в сердце. 

— Дверь нараспашку была. Зашел сказать — все, нет крысы.

Развернулся. Скрылся в темноте подъезда. 

— А ты уверена, что это не он животных режет?! Ты глаза его видела?! — гаркнул Антип после паузы. — Ась, — уже тише, — я все равно хотел с тобой поговорить. Давай съедемся. Сдадим твою хату, я добавлю денег, снимем ближе к центру. Помнишь, ты хотела жить на Спортивной, уток на Новодевичьих прудах кормить? Устроим. За неделю-другую, а пока айда ко мне. А кота хоть каждый день навещай. 

«Давай съедемся», — сказал он. «Ты больше не будешь одна», — услышала я. Вдохнула глубже. Ткнулась носом в его толстовку. Запахло душем у входа в бассейн, полотенцами, хлоркой. Криками детей — учеников Антипа, шлепаньем ног, брызгами. Всем, что было таким далеким от темного двора и мертвой крысы на лопате.

— Да, да, хорошо. Давай. — Я облизнула губы. Соленые. Надо же, плачу. — Но за котом я тоже буду присматривать. 

Просыпался я уже нервным, башку как сверлом погладили. По привычке прислушивался к звукам за стенкой. А их не было. Посуда не гремела, музыка не орала. Шваль неделю как уехала. 

Вечерами возвращалась. Кота покормить. Ко мне — ни ногой. Де-мон-стра-тив-но. Дверью хлоп-хлоп, хлоп-хлоп. Замком щелк-щелк. Ха! Я как-то проверил: скрепками этот замок прочесать — пять секунд. 

Так я начал ночами к ней в гости заглядывать. Чаек пить, «Юбилейным» сухим закусывать. Нюхать ее духи, листать журнальчики, глазеть на стопки тряпья в шкафу. Один раз нашел на подоконнике чашку со следами помады. Провел губами по краешку. Наш первый поцелуй.

А в другой раз она оставила на столе блокнот с рисунками. Шкаф, девки в баре и… я. Черно-белый, с крысой на плече. Почувствовала, значит, чего-то. Вспоминала обо мне. Я знал! Пора было ее на путь истинный наставить. Я даже придумал, кто мне в этом поможет. Кошара ее ненаглядный. Уж как она его оставлять не хотела. Вот и нечего было. Вот и нечего. 

Феникс не прятался в кладовке, не дремал в домике, не поедал фиалки. Перед глазами встал мертвый крысеныш. 

Я схватилась за телефон. Ткнуть на нужную иконку получилось только с третьего раза — пальцы тряслись. Маленький значок тут же превратился в карту города: вот Москва в скорлупке из МКАДа, ленты проспектов, красные жучки «М» по обочинам, кирпичики построек.

Перед отъездом я надела на Феникса ошейник с геолокацией. Теперь синяя булавка на экране сообщала, что кот где-то рядом, вот прямо в соседней квартире.

«А ты уверена, что это не он животных режет?!» — заорал Антип в моей голове. Черт, черт, черт! Я выскочила в подъезд и заколотила в знакомую дверь. Завопила: «Открой! Феникс у тебя? Открой!» Злость и тревога обжигали кипятком, бурлили внутри. Они, а не я, пнули обивку ногой — как пар, который вот-вот сорвет с чайника крышку-свисток. Что-то скрипнуло, подалось внутрь. 

В тесной прихожей пахло гнильцой, обои хранили следы от подтеков. Воздух скатывался в комья, забивал легкие. Я заглянула в комнату. Темно, между плотными шторами едва пробивался единственный луч света. Он тянулся по полу, задевал краешек стены. Стены, от пола до потолка завешанной фотографиями. И на каждой из них — я. 

Я за партой, с красным бантом в полголовы, щеки в цвет банта; я собираюсь на выпускной — мама перекидывает мне ленту через плечо; я в купальнике покрываюсь мурашками на берегу Балтийского моря; я, я, я.

На комоде — мои рисунки, чашка, похожая на мою, мое платье — красный шифон в белый горошек. Думала, забыла у Антипа, а оно вон где лежит, распластанное. И на платье — отцовский нож с резной рукояткой. Вдруг вспомнилось: ванная, зеленка, кровь из уха. Сама отдала. 

— Видишь, как я тебя люблю. — Голос за спиной. В горле будто шерстяной клубок встал. Я чувствовала: еще немного — и начнет разматываться в приступ странного смеха, и я в нем запутаюсь, потеряюсь, исчезну. Но где-то за стенкой послышалось жалобное «мяу», как когда-то зимой, у сарая, и клубок растворился. Я обернулась. 

Лица Кеши было не разглядеть. Сам он оставался в темноте, за полоской света. Только силуэт и голос.

— Что… — Я запнулась. — Что с Фениксом? 

— Ничего. Ты же его любишь. Я бы его не обидел. 

Вдох-выдох, вдох-выдох. Я прислушивалась к своему дыханию, как к маяку, который не давал утонуть в безумии, пока стою у алтаря из моих вещей и фотографий.

— Ну, тогда заберу его, а потом поговорим, ладно? — Я пыталась делать вид, что все в порядке. 

— Зачем забирать? Оставайся. Поговорим здесь. 

В кармане брюк зажужжал телефон.

— Это… твой, да? — Кеша шагнул вперед, на свет. — К нему валишь? Поговорить хочешь, а самой лишь бы тю-тю? Вломилась ко мне, а теперь текать? — Голос его был уже не бесцветным, а визгливым, как у ребенка в истерике. И стоял он теперь совсем рядом, еще чуть-чуть — и столкнемся лбами.

— Я с тобой всю жизнь пытаюсь поговорить, ты что, слушаешь? — Кеша перешел на крик. 

Смешок. Почти неслышный, глупое «хм». Ухмылка, которую я спрятала через секунду. Но он заметил, схватил меня за плечо. Ладонь скользнула на шею. Нажим где-то над ключицей, круги перед глазами. Воздух. Нащупать воздух. 

Я завела руку за спину, судорожно цепляясь за знакомые предметы. Ну где же, где… складной, рукоятка резная. Воздуха почти не осталось. Нашла. 

Я закрыла глаза и выбросила папин нож вперед. Лезвие порвало джинсы, вошло в бедро. 

Кто-то закричал. Я упал, скорчился на полу. Краем уха слышал, как она шарится за стенкой, ищет своего Феню, убегает. 

Кое-как перевязал ногу потной майкой, дополз до дивана. Там и валялся. День? Три? Не помню.

Иногда казалось, она опять надо мной нависает. Бред, конечно. А если не бред? А если надо было глаза-то пошире открыть, увидеть ручки-паучки, услышать: «Очнулся»? Вломилась же один раз, стоило на пять минут за сигаретами выскочить. Шкаф вот точно заходил. Навестил, чтоб его. Теперь еще и щека опухла, и в башке туман. 

Черт. Все, все пошло не так. Это я должен был найти кота! Потому что кому еще о ней заботиться, как не мне? Она бы как надо поняла. Она уже почти. Гляделки эти, рисуночки… Зачем было в последний момент все портить?!

Ну ничего. Нога заживет, жар спадет, и мы поговорим. И ее проймет, вот до самых кишок. Потому что я до самых кишок ее люблю.

А ночами я представляю, что дни — гадальные карты. Спрашиваю у них: где я промахнулась? Ночи нынче белые, я из-за них и не сплю — все смотрю на полоску лунного света, которая падает на паркет, тянется к стене.

Я живу теперь на Спортивной. Только другой Спортивной, в другом городе. Какая разница, где поглаживать Феникса, слушать бубнеж телевизора, перебирать воспоминания? Где вздрагивать от каждого шороха в парадной и думать: «Он?»

Иногда, на выходных, заглядывает Антип. Теперь он пахнет бутербродами, пластиковыми контейнерами, поездами, прокуренным салоном такси класса «эконом». Говорит: «Ась, возвращайся. Этот псих больше к тебе не сунется, я ему наподдал. Да ты и сама в обиду не далась».

А я смотрю на луч света и думаю: вдруг я промахнулась только в самом конце? 


Комментарий писателя Марии Кузнецовой:

«В целом паззл сложился хорошо. Хотя мне ужасно жалко, что не вошел фрагмент, где психология маньяка классно была описана, но здесь и маньяка в общем-то нет – у Кеши (или Антипа?) очень личное отношение, а маньяк таскается за незнакомкой. Автор не пошел по этому пути – это его выбор. И, пожалуй, выбор правильный. Потому что при варианте, когда маньяк был бы незнакомый, пришлось бы писать более крупный объем. Это уже тянуло бы на роман скорее.

Читается, конечно – не оторваться! И этот двусмысленный финал… Для меня это самый блеск и есть. Написано расхлябанно, конечно. Там и сям не хватает отточенности формулировок, я даже не в состоянии всё сейчас отметить, но автор вполне с этим справится.»

Комментарий писателя Романа Сенчина:

«Автор явно способный человек. Рассказ отличный, повествовательные переходы от героини к Кеше и обратно, конструкция очень хороши. Название тоже удачно…

Даже не знаю, что вам посоветовать, и замечаний у меня не возникло. Особенно Кеша вызывает сочувствие, да и героиня тоже. В общем, сложный рассказ, неоднозначные, неплоские персонажи. Даже кот на месте и несет смысловую, сюжетную нагрузку. Финал удачный. Повествование, может быть, несколько экспрессивное, но в этом случае иначе, наверное, и невозможно… Советую автору не бросать литературу.»