Буланова, оперативный сотрудник со специализацией на ворах-карманниках, дежурит в отделе. В маленьком кабинете пахнет кофе. Рабочее место Булановой узнать легко: под её столом нет грязных резиновых сапог. Свои сапоги она моет с мылом и хранит в шкафу. Сейчас сезон: в лесу часто теряются грибники, и Сан Саныч поднимает «на прогулку» весь угрозыск. В шкафу слева висит светло-голубой плащ, справа — форменная курточка. На столе — стопки бумаг, карандашница, телефон, детская фотография сына Серёжи и собранный им же кубик Рубика. Этот кубик никому не давал покоя, всякий воришка, приходящий на отметку, тянулся разобрать, и однажды она залила кубик клеем. На окне у Булановой герань. Она отучила оперов выливать в цветочные горшки недопитый кофе, и герани теперь совсем хорошо. Рядом стопка газет, на газетах — стакан, в стакане плавает косточка авокадо. По стене развешаны грамоты за стрельбу.
У Булановой острые черты лица, нос и верхняя челюсть выдаются вперёд. Её начальник Сан Саныч однажды сказал: родись она мужиком, носила бы бороду и держала саблю под кроватью.
Буланова допивает кофе, встаёт вымыть чашку. Звонит телефон. Сан Саныч сообщает:
— Кафе «Уют» знаешь? Езжай. Возьми с собой Щипцова.
— Что там?
— Красный парень, — отвечает Сан Саныч. — Хозяйка этого «Уюта» только что сообщила, что в её кафе сидит парень красного цвета. Говорит, как будто сварили его.
— Кровь? Ожоги?
— А, чёрт их разберёт. Вроде нет. Говорит, подозрительный парень, три чебурека съел.
— В самом деле, подозрительно.
— Посмотри для проформы. Она обещала придержать.
Буланова надевает плащ, зовёт Щипцова. Они садятся в уазик. «Когда только зубы вылечит? Вонь на всю машину», — думает Буланова о Щипцове.
Кафе «Уют» нехорошо в любое время года, осенью особенно. На стенах пятна сырости, издалека пахнет мочой и прогорклым маслом. Буланова читает объявление на двери: «Коллективная чистка кармы по четвергам в 19:00» и хмыкает. Она велит Щипцову остаться у двери, входит в кафе одна под мяуканье французской певицы по радио.
Парень всё ещё сидит в углу зала, что-то жуёт. Лицо красное, рукава натягивает изо всех сил, а руки — как у солдатской прачки. Заметив Буланову, щурится. Ух, колючий. Она прикидывает: парень — ровесник её Серёжи, лет шестнадцать-семнадцать, — и вздыхает. У самой двери хозяйка кафе «Уют» протирает стол слабо разведённой хлоркой из тазика. Буланова кивает этой крашенной впрожелть толстухе. Больше в кафе никого нет. Буланова делает знак Щипцову, и напарник входит в зал. Красный парень вскакивает, увидев форму, но тут же оседает обратно на стул.
— Как зовут? — спрашивает Буланова.
Парень молчит и прячет руки.
— Что это? — свистит Щипцов.
— Забор красил, — отвечает парень.
— Прямо Том Сойер, — улыбается Буланова. — Не мусоль, хуже сделаешь. Я эти химловушки знаю.
— Так это что… — тянет Щипцов и умолкает, как будто сам сообразил.
— Ловушка, такие обычно в кассу с выручкой прячут, — говорит Буланова. — Предсказываю: кто-нибудь с минуты на минуту заявит нам о хищении… чего, дружок? Сколько денег-то взял?
Парень опускает голову ниже. Прикидывает, удастся ли ему оттолкнуть стервозную тётку, проскочить слева от мента и вылететь в дверь. Буланова чуть шире расставляет ноги.
— А я сразу поняла, что-то тут нечисто! — подаёт голос хозяйка кафе. Она выпячивает грудь, точно ждёт медали за бдительность.
Парень срывается с места. Падает стул вместе с грязной курткой, висевшей на спинке.
— Держи его! — командует Буланова Щипцову. Она не хочет пачкать плащ.
Мальчишка, как только оказывается в руках Щипцова, тут же и скисает. Признаётся, что обчистил магазинчик в деревне Баксаковка. Пролез через хлебное окно, ну, в которое хлеб разгружают. А в кассе с наличкой оказалась эта дрянь красная. Как жахнет в морду! Такое палево… Один был, конечно, один. Сам всё придумал. Буланова кивает, будто верит, но, конечно, чувствует: был сообщник. Ладно, разберёмся. Толстуха прижимает ко рту тряпку и радостно откликается:
— У меня баушка в Баксаковке живёт! Нет, я этот магазин точно знаю! Вон чё…
— Деньги где? — спрашивает Щипцов.
— Потратил…
— Когда успел? — интересуется Буланова, оглядывается на толстуху и велит мальчишке: — Пойдём-ка в машину.
— Н-не надо, я всё верну, нате, берите. — Он достаёт из карманов мятые, испачканные красным купюры, поднимает с пола куртку, вытряхивает из неё пачки сигарет, жвачки, бросает добычу на стол. — Вот!
— Сколько тебе лет?
— Шестна-адцать.
Взвизгивает дверь кафе. Входит полноватая девчонка. Без интереса смотрит на компанию, на деньги, разбросанные по столу, швыряет сумку в угол, как будто домой явилась.
— Ты чего не в школе? — подступает к ней хозяйка кафе.
— Ой, мать, не токсикозь, — отвечает девица.
Буланова видела эту девицу на Серёжиных школьных фотографиях. Это Илона, его одноклассница. А желтоволосая блонди, оказывается, её мать. Надо бы чаще бывать на родительских собраниях. Буланова выходит из кафе, оборачивается и замечает Илону в окне. Неприятная девица. Есть в ней что-то грязное. Надо расспросить Серёжу, мягко так, чтобы не разозлить.
Но, когда она возвращается домой, сын спит. Она смотрит на часы: девяти нет, а Серёжа в темноте под одеялом. Буланова идёт умыться, садится на край ванны. Она рано начала седеть, в остальном же выглядит моложе своих тридцати девяти. Никакой бабьей дряблости ни в теле, ни в лице, движения ловки, уверенны, ни одного жеста в пустоту. «Тобой орехи колоть можно», — говорит Сан Саныч. А ещё он говорит, что та тетёха из магазина в Баксаковке завтра приедет с корзиной деревенских даров для Булановой, уж не побрезгуйте, спасительница наша, все бы так служили, и в стране был бы порядок.
Буланова моет руки, долго глядит в грязную раковину. Потом опрокидывает бачок с бельём на бледно-розовый кафель. В прихожей звонит телефон, и её сердце повисает на одной тоненькой ниточке, готовое вот-вот оборваться. Она перешагивает кучу белья, идёт в прихожую и берёт трубку.
— Алё, это Илона, — говорит наглый голос.
— Серёжа спит, — отвечает Буланова.
— А я не к нему. Я к вам. Разве вы не догадались?
Серёжа слышит звонок. Он лежит под одеялом в одежде, весь потный и больной. Он думает об Илоне, о её большом рте, толстых ляжках. Илона — чудовище. Что она с ним делает? Вертит как хочет. Он летит сквозь сжатую щель, по лунной тропе ныряет в глубину, в самую темноту созвучий, всегда вниз-вниз, опускается на мягкий ил, где можно навсегда остаться, но в последний раз отталкивается со дна. Непроизнесённое имя смыкается вокруг языка колечком. Ему противно, его влечёт к ней. Она сказала: будут деньги, уедем втроём к морю. Везите меня, мальчики, к морю, сказала она и захохотала таким жирным, гадким, с ума сводящим смехом. Серёжа закрывает глаза. Низ живота каменеет, рука сама тянется под резинку трико. Он будет терпеть третьего. Лишь бы ещё раз коснуться большого рта Илоны.
Мать ходит и ходит за дверью, чёрт её возьми. Серёжа её ненавидит. Она правильная, душная. Так и хочется кинуть ей в лицо гнусность. Серёже давно снятся сны, где мать принимает отталкивающее обличье, и после пробуждения трудно отделаться от этих чувств. Илона говорит, что вылила на свою мать тазик с хлоркой.
— Заболел?
Мать входит в комнату, он выдергивает руку из-под резинки, зарывается в одеяло. Да что ей надо?
Она властно высвобождает его голову, трогает губами лоб и говорит:
— Идиот.
— Что? — спрашивает он, обмякая и тяжелея всем телом.
Мать включает лампу. Он натягивает на голову одеяло, но уже понимает: зря.
— Вещи теперь только сжечь, — говорит она.
— Ма…
— А с кожи три дня будешь оттирать. Я эту штуку знаю. Идиот.
Он замирает. Надо же, мать и вдруг — этот взгляд и невыразимое. Он уже готов скукситься, заныть: всё она, ведьма Илона, у неё бабка в Баксаковке, это Илона их в магазин воровать отправила, на море, говорит, уедем, мальчики, а сейчас так страшно, кругом красное и тошнит, пожалей меня, пожалей меня, пожалей…
— Мам, я…
— Завтра, всё завтра, — говорит мать, морщится, словно раскусила горькое, и выключает лампу. Серёжа думает, она скажет ещё что-нибудь, а её уже нет.