Много лет назад в такие же серые дни по одному ничтожному звуку он учился различать, в каком настроении родитель приходил. Могущественный хлопок двери, который пугал или вселял надежду. Пустяк, от которого зависела его жизнь.
Каждый вечер в том месте, где сердце, возникал безумец, строчащий на швейной машине, быстрее, быстрее, так быстро, что вдох не сделаешь.
Шуршание, ключ в замке, щёлк-щёлк, секунда и глухой хлопок.
Беспокойное тельце вжалось в сиденье. Сегодня этот день. Сглотнуть никак не получалось.
Сейчас зайдет.
Он смахнул несуществующую пылинку с тетради. Оглядел, словно в поисках поддержки, безупречно убранный письменный стол.
Сейчас зайдет.
Швейный безумец стучал так, будто его заклинило на предельной скорости.
Но первым зашел запах, он по-хозяйски занял небольшое пространство детской комнаты, кислый, противный, забрался прямо в нос. За ним вошел низкий, хриплый лязг: «Ты что это здесь?»
Отделился, как тень, кто-то третий. Он безучастно смотрит, как шатающийся человек замахивается на сгорбленную фигурку, сидящую за письменным столом.
Человек так органичен в этой чужеродной роли, вымещает-вымещает-вымещает несправедливости своей судьбы на том, кто ждет защиты и поддержки. Каждый тумак и оплеуха — вечными гвоздями заколачивают дверь между двумя родными по крови мужчинами.
«Ненавижу, ненавижу», — стучит в висках, но никому не слышно.
Обессилевшая фигурка сползает под стол. Пальцы растирают по лицу что-то липкое, а человек, тяжело дыша, уходит.
«Никогда, слышишь, никогда!» — Третий прорастает в фигурку, обнимает ее.
«Ты вырастешь, это закончится, больше никогда».
Липкое засыхает. Родитель возвращается, от его извинений гадко и тоскливо. Фигурка уже почти не верит, что это в последний раз.
Она зажмуривается и увеличивается, расширяется в бархатной темноте, вырывается из привычного контура, покидает серый, с вечным тухлым запахом завода городишко, отделяется и вырастает. И он уже не там, он здесь, в другом пространстве, пробует новую жизнь, думая, что отметины прошлого никому не видны.
***
«Ну что, теперь ты важная фигура!» — Чья-то ладонь дружески хлопает его по плечу. Дежурная улыбка. Рукопожатие. Кивок. Взгляд упирается в окно и тонет в белых и красных потоках многополосной бетонной реки.
Этот город не стал ему родным, нечеловеческое упорство и безустанный труд позволили лишь приблизиться к его равнодушному каменному сердцу и удостоиться мнимой частицы расположения.
Желтая вереница юрких такси уносит его к самому первому выстраданному заработку, бесконечным ночным сменам, дешевой еде и ободранным перилам колледжа. Потом еще две изматывающие работы, институт, где он не вспомнит ни одного имени или лица, только тысячи заполненных аккуратным почерком тетрадей в клетку, стажировка с ничтожной оплатой, дни, когда он был близок к тому, чтобы сдаться, и дни, которые не позволяли ему этого сделать.
Израненный одиночеством изгой, он толкал себя вперед по враждебному пути, с болью замечая, как другие замедлялись на пит-стопах и наполнялись энергией небезразличных, родных, любящих семей и, несмотря на остановки, с легкостью обгоняли его, обдавая беспечностью.
В такие минуты он снова яростно ненавидел, сжимал до боли кулаки, замахивался и, потрясенный, вдруг останавливался, сдувался и торопливо, как клоуна, выпрыгивающего из коробки, запихивал образ родителя обратно, в самый темный угол памяти.
Окунался в бессонные рабочие ночи и успокаивался в их безлюдной размеренности. Благосостояние его росло, каждый новый стежок жизни он доводил до совершенства, старательно прятал уродливо сшитые куски прошлого.
Был короткий период экспериментов, которые он прекратил, ведь каждый трип подсознание, обманутое запрещенным веществом, выкатывало переливающийся и ослепляющий, знакомый до ужаса контур, который брал его за подмышки, чтобы бросить в ледяную воду Тавды, гордо вел его по шуршащим листьям в первый класс, терпеливо учил заезду в гараж, сидя на пассажирском сидении «козлика», а потом неожиданно глушил его своими светящимися кулаками.
Осторожный перезвон хрусталя и чей-то знакомый смех заставили его обернуться.
Он смотрит на нее и не может вспомнить, когда дрожащей рукой доставал бархатную коробочку из кармана пиджака, осторожно, боясь спугнуть, касался ее пальцев, потом сжимал их в холодном салоне скорой, безостановочно пересекающей пространство города, спешащей к месту рождения новых людей.
Как десятки часов спустя всматривался в удивительно маленькое сморщенное лицо и искал себя, но не мог ничего увидеть, потому что волна страха и еще какое-то свербящее чувство из прошлого топили его сердце.
***
С тех пор что-то сломалось внутри, но он не признавал. Он управлял жизнью на автопилоте, как до предела уставший водитель, который едет по знакомому маршруту и, кажется, держит управление под контролем, проваливается всего на мгновение, но открывает глаза, когда капот уже сминается от удара.
На побелевших костяшках руки что-то липкое.
«Чья это кровь?» — хочет звучать он, но зубы сжаты.
Беспомощно оглядываясь, он обнаруживает себя в небольшой детской комнате. Под столом слышится шорох. В изумлении покачиваясь, он осторожно опускается на одно колено, затем на второе, заставляет себя наклонить голову и заглянуть под стол.
Руки дрожат, сглотнуть никак не получается, зрачки расширяются, моментально впитывая весь ужас, его отбросит и прижмет спиной к стене. Он сползет на пол, руки обнимут колени, и всё тело содрогнется от рыданий.
Осознание бесцеремонно зайдет внутрь и всё расставит по местам.
Он строил крепость вокруг себя, он ее укреплял, он делал всё, чтобы родитель больше никогда не мог приблизиться к нему, он методично выжигал прошлое и его героев, а зло проросло в нем, как сорняк, неприметно и глубоко.
Усилился шорох, и чьи-то детские руки неуверенно обняли его: «Пап, ничего, не плачь, я знаю, это в последний раз».