Сегодня я пришла на работу в семь утра. Прошла по узкому коридору без окон, с одной стороны заставленному по периметру шкафами с полезной лабораторной утварью, а с другой — завешанному плакатами с конференций и симпозиумов. С плакатов на меня смотрели диаграммы, фотографии кристаллов, шарообразные загогулины белков. Я чувствовала их укор — белки меня не любят, во всех моих опытах ведут себя просто отвратительно.
Завернула в инкубаторную, открыла одну из громыхающих кабин с надписью «27 градусов». Мои бутыли послушно остановили свое ночное колыхание, культуры в них еще по инерции бились о стеклянные стенки. Я осмотрела все шесть бутылей — цвет культур был нормальный, мутно-желтый, вроде никаких посторонних организмов там не растет. В кои-то веки.
Я не ожидала никого встретить на работе в столь ранний час, хотя если бы кто-то пришел и обнаружил меня, то мог бы, наверное, отметить мое усердие — обычно аспиранты заваливались в институт не раньше девяти, а то и десяти.
Но усердие здесь было ни при чем. Я не спала всю ночь. После разговора с научницей я не могла решить, продолжать ли мне вообще учебу здесь или стоит просто уйти.
Сквозь бессонный туман в голове я вспоминала вчерашнюю встречу с ней. Точнее, допрос. Мои слезы. Мое унижение.
— Я не уверена, что ты получишь степень. Ты не можешь делать даже простейшие вещи. Наука — это не твое.
Из ее кабинета я вышла в лихорадочном состоянии. Всю ночь читала форумы неудачливых аспирантов и их истории выхода из депрессии. Даже хорошо, что я не спала, иначе эти мысли раздирали бы меня и сейчас. Но в голове было пусто и гулко. Как будто какой-то занудный колокол бил в висок — тым-тым-тым.
Почему я ей ничего не ответила? Мне нечего было ей возразить. С первых дней моего пребывания здесь я чувствую себя чужой. Не такой умной, не такой увлеченной, не такой сфокусированной, не такой работоспособной. Не такой. Свою зависть в отношении своих более успешных однокурсников я тщательно скрываю. Хожу на домашние вечеринки, обязательно приношу свой алкоголь, болтаю с девочками и мальчиками (с первыми — более воодушевленно, с последними — более игриво). И при этом задавливаю тяжелые мысли, что я хуже их. Я хуже вас, а вы даже не подозреваете, какое я ничтожное ничтожество.
Путь мой лежал в стерильную комнату. Открыла дверь, и меня дернуло от неожиданности — там уже горел свет, гудел один из стерильных кабинетов, в него уткнулся Маркус — еще один аспирант, но только успешный, из группы профессора Мартина Уоллеса. Профессор этот печатается в «Nature» чуть ли не каждый месяц, а в «Science» чуть ли не каждый год. Маркус сосредоточенно сопел в стекло стерильного кабинета, руки в голубых перчатках ловко манипулировали над круглыми пластиковыми чашками, разливая в них розовую жидкость. Привет, Лера, сказал, не оборачиваясь, как будто поджидал меня. Мое имя он произносил, как, впрочем, и все в разговоре на английском, растягивая «э» и проглатывая «р», а не звонко и хрустко, как на русском, и мне всегда чудилось, что меня называют Лореляй, Лорна, Лира или как-то еще.
Маркус закончил свои стерильные манипуляции, оторвался от кабинета и поставил таймер. Что ты так рано? А, эксперимент, трансфекцию делаешь? Вирус используешь? А, еще бакмиду? Я тоже сегодня пораньше начал, просто не мог глаз сомкнуть, надо скорее начать! Мы делаем коррекции статьи для «Nature», эти зверюги столько запросили, но, черт возьми, мы же хотим там напечататься, так что проходится их удовлетворять, как всегда, в короткий срок, ты знаешь, Стив Уиттерс дышит нам в затылок, мы видели его на конференции, он идет по той же траектории, что и мы.
Я кивала, вставляла «оу ноу» и «ноу уэй», но хотелось мне при этом лишь ткнуть Маркуса пипеткой в глаз, чтобы не слушать про его так называемые проблемы со статьями, конкурентами и кого еще там надо удовлетворять, потому что мне и так было хреново и сочувствовать, вообще-то, здесь надо было моему бедственному положению.
Потом он начал рассказывать про планы на лето. Сначала конференция в Хорватии — там будет цвет не только молекулярной, но и, подумать только, структурной биологии! Будет профессор, в группу которого он хочет попасть после аспирантуры — надо ему рассказать о своем существовании и немножко поохмурять — рассказать про статью, мечты, устремления, планы на научную карьеру. Потом мы едем с ребятами в Италию дней на десять. А что у тебя, Лореляй?
Что я могу сказать? Ты знаешь, хотела поехать домой, но передумала, там сейчас такая обстановка, прямо скажем, нестабильная. Поэтому даже не знаю.
Но жаловаться на свою иммигрантскую долю я не буду. Отвечу что-нибудь нейтральное. Италия, вот это да! Прости, мне надо сосредоточиться, а то бакмиду не туда вколю.
Запищал спасительный таймер. Маркус снова припал к кабинету, интимно дыша в стекло, намереваясь раз и навсегда удовлетворить всех журнальных рецензентов.
Я тоже поставила таймер и вышла из комнаты. Тым-тым-тым. Зашла в нашу основную лабораторию, там было пусто, светло и прохладно. Остановилась у полки с кислотами. Они выглядели так безобидно, просто прозрачные жидкости, возможно, с легким запахом. А какие они на вкус? Вот эта серная кислота, в чистой бутылочке, название помечено так аккуратно — ну какой вред она может принести? Вот я ее беру, коротко вдыхаю, быстро отпиваю, бросаюсь на пол с нечеловеческими звуками в ужасе от собственных действий, но чувствуя, что избавление все ближе, и вот уже замираю с разодранной шеей, с искореженным лицом, но ужас на нем сменяется спокойствием. Меня находят. Что случилось? Все в шоке. Она была так молода! Да, с аспирантурой было не все гладко, она упоминала проблемы с руководительницей, но неужели это стоило того? Она недавно рассталась с бойфрендом… Но расстроенной из-за этого не выглядела! Какой кошмар!
Я поморгала, выходя из транса. Интересный сценарий. «Меня любите за то, что я умру». Фигушки, они только своими экспериментами и статьями интересуются, сухари. Бывший бойфренд здесь точно был ни при чем.
А если плеснуть в руководительницу? Смотреть на ее муки, спокойно и безучастно. Мысль ушла, не вызвав интереса. Нет, я же не монстр. Я бы начала хлопотать, заорала бы, позвала на помощь. А потом села бы в тюрьму. Вот еще, в тюрьму я и на родине могу сесть, стоило ли ехать на чужбину.
Я уставилась на пол и вдруг увидела там тысячи, миллионы следов. Это все были мои следы, мои усилия, от центрифуги к банкетке, от морозильника к весам. Столько времени, энергии, тревог, слез, погибших маленьких серых клеточек моего мозга. Работа семь дней в неделю. К чему? Чтобы напечатать статью? Даже не в «Nature», а в каком-нибудь несчастном «Журнале молекулярной биологии»?
Как я сюда попала, зачем это с собой делаю? И куда я могу уйти?
Я поняла — я схожу с ума.
Запищал таймер, но на этот раз не спасительный, а сбивающий с толку. Где я? Ах да, я в лаборатории, уже седьмой день подряд. У меня там томятся бакмиды, о них надо позаботиться, чтобы они сделали свое важное дело, и у меня была бы работа на несколько следующих дней, недель. Может, я не создана для науки, может, я вообще ни для чего не создана. Но меня там ждут, я не могу их бросить.
В стерильной комнате никого не было, гудел вентилятором только мой кабинет. Мои чашки переливались на свету желтоватой жидкостью.
Что ж, продолжим.