Летом 2024 года в Creative Writing School прошел литературный конкурс «Дача», в рамках которого мы предложили участникам написать небольшие этюды, связанные с загородной жизнью или теми ассоциациями, которые рождает слово «дача». Представляем этюды авторов, вошедших в лонг-лист конкурса.
Петр Андреев. Садово-огородное!
«Посмотри: я едва не плачу,
Я хочу поехать на дачу…»
П. Налич.
На даче я не был года четыре, с тех самых пор, когда над миром бушевал карантин. Дороги тогда перекрыли, отделив Алматинскую область от города. На блокпостах поставили БТРы и сняли чехлы с пулемётов. Людям для того, чтобы попасть на работу, приходилось форсировать немногочисленные горные речки, пробираться кушарами, использовать навыки, полученные на службе в армии или в игре Зарница.
Потом вроде как-то разобрались, но традицию мотаться на природу за тридцать километров сломали. Сначала все рвались на волю, а потом привыкли дома — так и повелось.
Это для затравки и самооправдания. Теперь по делу.
Самое большое разочарование, когда ты по пыльной и прокаленной солнцем дороге под дурманящий аромат трав и другой отравы — высотой в человеческий рост, добираешься до своего скворечника, приютившегося на косогоре — это чувство, что ты здесь лишний.
Змеи спокойно скользят в некошеной траве, охотятся на грызунов и вместе с окрестными птицами занимаются своими делами. Краснокнижные сони — белочки с огромными как у лори глазами — вывели потомство на продавленном диване, резво прыгают по грудам старого, пахнущего плесенью тряпья, когда-то бывшего одеждой, и мирно соседствуют с самыми противными обитателями.
Мыши — только в мультиках хорошие, а на деле грызут все, от стен до проводов. Продукты от них нужно прятать в металлические шкафы. У нас эту роль выполняет старый неработающий холодильник «ЗИЛ Москва», у которого эти паразиты отъели резиновый уплотнитель.
Когда, грохоча грязными ботинками, измазанными и благоухающими продуктами жизнедеятельности парнокопытных, которых содержат местные аборигены, ты вторгаешься в эту идиллию, птицы взмывают в небо, неся в клювах остатки яблок и черешни с вишней. Змеи стремятся прочь или, наоборот, стараются укусить. Сони мечутся по дому, собирая и пряча свое потомство. Возникает вопрос — какого, собственно, я тут делаю?! Чего тебе дома не сидится? Стоит ли это того, чтобы переться в такую даль?
Потом начинается: покос травы, мойка или протирка окон, пол — на котором образовался культурный слой. Спать тоже неудобно — матрасы сырые, по домику шныряют мыши. Чего-то гремит и шуршит. Одним словом — очень хочется домой.
Разрываешься между долгом и комфортом, и нет покоя мятежному духу.
Нет, этом году надо обязательно, уже точно, а то неприлично…
София Горбунова. Продам дачу
Дом на Оби. 12 соток, вода, электричество.
Дом, которым полвека владеет моя семья, — ровесник главной русской реформы: он построен в 1861 году, а сам Киреевск на семь лет старше Томска, ведь Сибирь осваивалась по воде; сначала — по ключевым артериям, позже — по притокам. Старик-сруб, опираясь на сухонькую дочку-веранду, стоит на самом обрыве, глядя тремя окнами на великую сибирскую реку. Каждую весну, разбушевавшись спросонья, она грозит утянуть его за собой. И вот уже их разделяет всего пядь высокого песчаного берега…
А раньше здесь существовал целый мир, в котором прошло мое летнее детство. Два пролета деревянной лесенки вели к мансарде — внучке старика дома. Двускатная комнатка с видом на речной простор, где пахло нагретым от солнца крашеным полом, оживали книжки и открывались тайны. Где лазало, бегало, росло мое детство. Под балконом в тени клена стояла величественная палевая «Волга», вокруг которой, словно щенок, рассекал мой трехколесный велосипед. Но нет уже ни лесенки, ни клена: внучка умчалась невозвратно далеко, а старику остался чердак, пропахший березовыми вениками, да детские игрушки-кегли — балясины балконных перил. Дощатый забор врезался в угол веранды: минутная стрелка совпала с часовой…
Ходики на веранде показывают то время, когда газовый баллон воплощал собой могучего и опасного дракона, а пестрая штора, отделявшая закуток с кроватью, была театральным занавесом… Веранда сменила несколько обликов, но неизменным в ее меблировке остается круглый раскладной стол. Когда-то его едва хватало: близко друг к другу садились обедать девять человек. А теперь сядем вчетвером (да и вчетвером-то не всегда), перекусим и разбегаемся по делам — мелкие, как муравьи, на фоне старика дома.
Окна горницы повторяет внутри коренастый трельяж под ясень. В нем — отблески эпохи, которую мое поколение знает лишь по фотографиям: значки с известными профилями и трудно воспроизводимыми аббревиатурами, открытки к уже несуществующим праздникам, перьевая ручка — пестренькая палочка с острым наконечником… Но сердце дома — это печь. Совсем маленькой я застала беленую печку, сложенную моим прадедом по журналу «Наука и жизнь». Кажется, наука тогда действительно была ближе к жизни — все что-то мастерили, придумывали, изобретали… А нынешнюю печку — узенькую «свечку» с кафельной облицовкой — сложил местный печник, тезка и однофамилец моего отца. Третий десяток лет она греет нас своим ни с чем не сравнимым обволакивающим теплом. Натопишь — «Ташкент», как говорила моя прабабушка.
Между горницей и верандой притулилась скворечником еще одна комнатка-приживалка. Казалось бы, ничего особенного: проходная комнатенка — тахта да ковер на стене, заменивший собой оленью шкуру. Но окно во всю стену из маленьких окошек-ячеек словно пазл: вот накрытая баком скважина, за ней баня, а вот дуб, сирень, летняя кухня, где греют воду и моют посуду… В каждой соте этого улья своя жизнь, наше прошлое и настоящее, и все вместе отражается в речной громаде, как в вечности.
Продам?
Аделя Мобиус. Бабай
Я колупаю перевязанную коленку и смотрю с балкона на нашу баню. Яблоневые ветки загораживают обзор и не дают солнцу закоптить мои плечи. Кожу лица тянет от загара, про солнцезащитный крем я ещё не знаю. Я про много чего не знаю, и мне хорошо, мне семь лет.
Не знаю я и того, что в Питере тоже бывает такое жаркое лето, ведь все три летних месяца из года в год мы проводим на казанской даче у бабушки с дедушкой. Бабушку мы с сестрой по-татарски называем «даваникой», а дедушку «даватикой». А они нас ласково «кызымки», говорят, мы им как дочки.
Старшая кызымка, моя сестра, под деревом собирает яблоки для пирога, а я освобождена от этого, ведь час назад ободрала коленки, когда бежала с ней наперегонки с водяной колонки. Упала на выступающие на дороге кирпичи, при этом не пролив из бидона почти ни капли воды. Закровившую коленку мне перевязала даваника специальной паутинкой для ран, а затем сказала отдыхать на втором этаже, хотя я даже не плакала. Мне и больно-то не было, больше обидно от своего растяпства.
Продолжаю пристально следить за баней. Она деревянная, обшитая круглыми зелеными панелями, как змеиной чешуей. Там сидит бабай, он забирает непослушных детей, затягивает к себе на чердак, туда, где даватикина лестница. Когда мы принимаем баню, бабай скромно сидит и не высовывается, я даже и не помню про него. Но когда мы не слушаемся, он тут как тут, ждет, когда же я выкину что-то такое, из-за чего меня можно будет забрать.
Сестра говорит, что бабая не существует, но идти в баню первой не рвется, всегда подталкивает меня в спину, мол, иди пока, а я полотенце забыла. Я боюсь, но иду. Тогда сестра наверняка думает, что я смелая, может, и даваника с даватикой это замечают. Самая смелая маленькая кызымка из всех маленьких кызымок.
Утром мы видели бабая на остановке. Бесились с сестрой, а даваника показала на мужчину и сказала, мол, вон, бабай сидит, следит, как мы себя ведем. Мужчина на вид был старше даваники, сильно загорелый, с большим арбузом на колене и дополнительным арбузом под футболкой. Наверное, это какой-то другой бабай, с другой бани, не наш. Возможно, это бабай даваники, и он следит за ее поведением, а наш с сестрой ещё не вырос. Ведь нужно быть по-настоящему маленьким, чтобы уместиться на банном чердаке. Думаю, он и меня не заберет, ведь я выросла с прошлого лета, вытянулась в длину, а места для меня такой выросшей и взрослой там точно не будет.
Чешуйчатую баню освещает солнце, отчего она становится изумрудной. Какое красивое жилище. Я глажу коленку, окончательно выдыхаю свой страх и спускаюсь вниз. Сестра не наполнила ведро яблоками даже на четверть.
— Как твоя нога? — спрашивает старшая кызымка.
— Нормально. Давай я тебе помогу, — отвечает младшая.
Потом мы втроем делаем яблочный пирог, а даватика тревожит бабая, забирая из бани инструменты. После ужина я кидаю кусочек яблочного пирога за баню, чтобы бабай тоже попробовал. Ему тоже надо расти.
Тимофей Темников. Без названия
Я открыл в телефоне карты и начал изучать.
— Бабушка, а как мы ехали? Покажи на карте наш дом. Какой номер? Ты помнишь? Я не помню даже названий улиц, какие уж тут цифры. Город Гродно, республика Беларусь. Это да. Вот я маленький, вот ты еще идеально прямая.
— Как рельса! — бабушка-отличница вытянула руку.
— Рельса тебе завидовала! Куда мы шли, когда выходили из дома? Какой автобус? Ага. Так, где у нас тут остановка. С остановки «Школа» ехали? Ну сейчас она, видимо, уже «Школа», ладно. Прибывали мы, бабушка, на вокзал и садились в электричку. Что говоришь? Я маленький пел прямо в вагоне? Куда девалась эта детская непосредственность? «Полесский парк», «Каплица», нам на следующей? Ну пойдем тогда в тамбур.
Бабушка прошагала пальцами по столу и засмеялась.
— Вышли. Бабушка, стой. Тут я немного припоминаю. Поезд уехал, и мы вдвоем на перроне. Никого. Дальше в поле. Через лесок и выйдем к деревне. Там и будет стоять наша коробочка. Она?
Бабушка макнула в чай печенье, откусила и довольно кивнула.
Прямоугольная, железная. Ой, аж схватило воспоминанием. Запах какой-то приходит, а какой не знаю. Сухая трава может быть.
— Бабушка, у соседей были коровы? Ну значит и сухая трава была, а-то коровы бы недолго протянули. А внутри нашей коробочки что? Снаружи, помню, вот прямо возле двери, ты потеряла моих солдатиков.
Бабушка рассмеялась:
— Так и знала, что до этого дойдет.
— Ну потеряла же? И обещала найти. Эх, как там мои ковбои и индейцы? За тридцать лет уже, наверное, помирились. Сказала, они возле кошачьей миски, и не нашла. Кстати, зачем нам миска, кота же никогда не было? Как был? Бабуль, ты меня, пожалуйста, не обманывай. Солдатиков уже не спасти. Не хватало мне еще за какого-то несуществующего кота переживать.
Я закончил тараторить. Мне хотелось вспомнить что-то еще, нащупать, вернуть. Железная коробочка-контейнер. Кушетка в углу. Две трехногие табуретки. Раскладной стол, ставший здесь и обеденным, и любым другим. Рваная, но чистая одежда на гвоздях вдоль стен. Я встаю на пенек и…
— Бабушка, а помнишь, возле окна, что вырезал отец…
— Ну вспомнил наконец-то про свой календарь! — бабушка хлопнула в ладоши и потянулась за печеньем.
— Как мой? Наш! Перекидной, с большими клетками. Он пах, как пахнут новые книги. Типографским клеем, наверное. Глянцевый, идеальный. А мне разрешали там калякать. Только вот почему мы так и не повесили его пониже? В нем же никто, кроме меня, ничего не писал.
— А и не знаю. И правда, почему не повесили? Возможно, меня очень веселило, как ты важно проводил свой ежедневный ритуал. Брал ручку, подвигал пенек, вставал и записывал. Что записывал, хоть помнишь?
— Во сколько проснулись и во сколько легли спать! Это я для нас двоих старался! Как бы мы без такого учета смогли?
— Да уж, конечно, никак… — бабушка оперлась щекой на ладонь.
— Получается, ты потеряла моих солдатиков, а сейчас говоришь, что важнейший документ — всего лишь детская забава?
Бабушка захохотала. И я с ней. Пластиковый ковбой обнял пластикового индейца.