Я стою на темной кухне и запихиваю в рот печенье, сыр и опять печенье. Сейчас бы пельменей или торт, ведь праздник — добралась до вечера, уложила обоих, теперь можно дышать. Я за последние пару лет закинула в себя тонну печенья. Сладкие моменты родительской вольницы. Жевать и видеть через запотевшее окошко, как шагают по вечерним улицам люди, строят планы. Кстати, неплохо бы помыться, но, когда открываешь воду, кажется, дети плачут. Выключаешь — тишина. Включаешь — снова плачут. Сюжет для психиатра: «У меня в голове голоса! Срабатывают при включении душа!». На выходных помоюсь, там как раз Юда не работает.
Плач, тело сводит судорогой, проснулись? В три прыжка оказываюсь около прикрытой двери. Собака в стойке. Да? Нет? Ложная тревога. Низкое и мерное гудение раздается из кухни. Телефон! Да что ж такое? Мама звонит. Чтобы с ней поговорить, надо застегнуться на все пуговицы, включить бодрячка. Она как бы ничего дурного не спросит:
— Как там мои лапочки? Чем ужинали?
Лапочки опрокинули на меня йогурт с яблоком. Правильно, это не страшно. Побежала искать чистую одежду — ор. Влетаю обратно, у Шломит подгузник протек: «Ну, что ты, мышкин, со всеми бывает». Несу ее в комнату, Дава заплакал — не хочет быть один. Волк, коза и капуста. Переодела, усадила, остатки йогурта по тарелкам разложила — крик. Без яблока они не хотят, а яблоко по полу размазано. Второго нет, кончилось. Вот и поужинали. И посередине кухни, как памятник материнству — я в заляпанной футболке.
— Вы обязательно собирайтесь за столом всей семьей. Это так важно.
— Мама, Юда еще с работы не пришел.
— Такой голосок у тебя усталый, но, ты знаешь, это лучшее время в жизни.
— Наслаждайся каждой минутой, — воркует мама. — И не забывай их фотографировать. Я спать ложусь и все-все фотографии заново пересматриваю. Еще обязательно записывай, что они научились делать, что говорят. Все это так быстро забывается.
У мамы в голове рекламный плакат, на котором веселые родители и улыбчивые дети сидят на светлой и чистой кухне за красиво сервированным столом. Хорошо, про политику и «негатив» мы не разговариваем, только про здоровье и посевы, но дети? Про них можно по-человечески? Отбиваю мамин звонок, пишу: «Мамуля, прости, очень устала. Давай завтра?»
Действительно спать? Если лечь, получается, день прошел, а меня в нем и не было. Дети, работа, дети, дети, дети. Хорошо бы книжку, но я теперь читаю абзац три раза и откладываю. В голове все мигает и мешается. Тогда в кровать, слушать, как за стенкой кряхтят, вздыхают и поскуливают, но главное — не плачут.
Плачут. Вскакиваю. 02:13. Надо запомнить. Легла в десять. Сейчас два. Если на часы не смотреть, кажется, вообще не спала, а циферки на экране — объективное свидетельство. Спала, сука, не жалуйся.
В коридоре спотыкаюсь о Юдины ноги, он навалился на рюкзак и вырубился на диване около входной двери, в ботинках и куртке. Когда вернулся? «Мужчина, мужчина, вы тоже в этой квартире живете? Уверены?»
Сквозь плач различаю сердитое:
— Мама!
— Дава, что? Пить?
Пьет, долго ворочается. Лежу на полу рядом с его кроваткой и, просунув руку через решетку, глажу по ладошке. Вроде затих. Главное, не заснуть прямо тут, добраться до кровати.
— Юда?
Нулевая реакция. Ладно, оставим. Забираюсь под одеяло: «Я в домике, я в домике». В темноте раздается требовательное:
— Мама!
2:48, ложусь на пол.
— Я тут.
— Руку.
Протягиваю. Он потом и не вспомнит, как мы спали, взявшись за руки. Это странная мысль, мои дети ничего из этого не запомнят. Я им про эту жизнь буду рассказывать сказки, как мне рассказывает моя мама. Ее истории счастливые, а в моих воспоминаниях она в основном сердится, а если обнимает — до боли.
Мама пошла со мной в ясли забирать детей. Когда открыли дверь, малыш, стоявший около порога, осмотрел нас круглыми глазами, осел на попу и заплакал густым басом. Мама побелела, рванулась к нему и прижала к груди какими-то неживыми сведенными руками. Моя мама была падчерицей, старшей и нелюбимой. Как в дурной сказке. Смотрела за младшими братьями и за каждое их падение или драку получала тычки. «Если с ними что случится, голову сниму, ясно?» — это маме ясно даже в ее шестьдесят. Она сбежала за тридевять земель от отчима, то грозящего, то лезущего под юбку. Хотела поступить в институт в сказочном городе Ленинграде, не вышло. Найти принца — женат. Родить ребенка.
— О, ещё одну беременную с пиелонефритом привезли.
— С чем?
— Ну, помнишь, умерла одна на прошлой неделе?
Моя мама не умерла. Все вышло наконец, как она хотела. На следующий день после родов привезли младенца на кормление, мама услышала плач еще из коридора. Сначала услышала плач, потом увидела дочь. Хотелось ли ей задушить меня, чтобы я замолчала? Не подставила ее? Поняла ли я, что плакать не надо?
Плач не даёт мне думать, заполняет тело от низа живота до горлышка. Плач вкручивается в висок головной болью. Открываю глаза, я лежу на полу между детскими кроватками. Кто? Дава? Шломит заходится в крике и остервенело бьёт ногами по матрасу.
— Что-то болит? Мешает? — Я беру ее на руки, хочу укачать, успокоить, но она плачет громче, упирается руками в грудь, извивается. Кладу ее обратно в кроватку, кричит гневно:
— Мама!
Сажусь с ней в кресло, но она сползает на пол. Визжит. Плач заливается в меня как бетон, ломает кости, корежит.
— Что ты хочешь от меня? Скажи, что ты хочешь от меня? Успокойся!
Выключить этот адский звук сирены. Выбросить его из окна. Вылетаю из комнаты и с разгона налетаю в полутёмном коридоре на Юду. Он трогает за руку.
— Я уложу.
05:34. Через стену я слышу, как Юда говорит что-то ласковое. Визг не умолкает. Что-то бессмысленно нежное. Крик. Что-то. Рев. Мне трудно дышать, хочется ворваться в детскую: «Хватит! Замолчи!».
Отделаться от плача невозможно, он пробирается под кожу и жужжит там злой гневной осой. Кажется, я рехнулась.
Юда ложится рядом и обнимает.
— Заснула наконец. — Гладит меня по щеке. — Ты что, плачешь?
— Я хочу сдохнуть.
— Будут дни лучше, я точно знаю, будут дни лучше.
— Ботинки сними, оптимист.
Он послушно скидывает ноги с кровати, наклоняется и спрашивает глухо:
— Ты жалеешь?
— Нет.
Звенит будильник. 6:45.