Наконец-то наледь на крыльях сбили. Долго прыскали на крылья какой-то ядовитой жидкостью. Это от нее, наверно, такой резкий и горький привкус в горле? Но входной люк же задраили? Странно.
Пилоты в кабине тихо переговариваются и пьют кофе, пассажиры терпеливо ждут.
За окном минус восемь. Оглушенная сном и холодом Москва вмерзает в ночь, как камень в придорожную снежную грязь.
Взлетаем. Самолет натужно вытягивает вверх, а снизу, из черноты, снова и снова прорывается свет бесконечных холодных огней и своим ледяным острием ранит глаза до слез.
На самом деле все отлично складывается. Просто мне нужно улететь из города. Командировка. Следующую неделю проведу в Турции. И вернусь. Только в другую квартиру. Вещи я перевез, деньги оставил на холодильнике. Ты уже дома, ты все поняла, и ты не звонишь.
Уже в воздухе успеваю быстро набрать коллегу, подтверждаю время завтрашней встречи в Анталии. И выключаю телефон совсем, ждать больше нечего. Потом осматриваюсь.
На соседнем сиденье расположился моложавый турок пенсионного возраста: по-детски светлые голубые глаза, обожженные солнцем морщины ровно лежат на лице в молчаливом согласии со списком законченных дел и прожитых дней. Седые кудри на голове, довольно редкие. Костюм серый, осенний какой-то.
— Бритиш? — спрашивает он меня, услышав английский. Но по-английски он не говорит, похоже. А я по-турецки. Ладно, беседуем дальше.
— Трудни! — объясняет он про свой русский язык. Значит, никак нам не договориться. Странный тип. Как же он по миру движется, вроде не в деревне у себя сидит, а сказать не может ничего?
— А живешь-то ты где? — спрашиваю я его для поддержания разговора. — Живешь где, Мехмет? Стамбул? — Я тычу в него пальцем.
— Маит! Так Анталия, так Алания, так Маит. — Он взмахивает ладонями три раза — и я понимаю. Курортная зона, значит.
— А что в Москве? Зачем приехал? — от нечего делать допытываюсь я. И в самом деле — ни по-русски, ни по-английски он ни слова. В мозгу рисуется картинка, где турок и какой-то старый друг (азербайджанец?) сидят за столом, скупо, по-мужски улыбаются друг другу, бутылка водки в руке, стаканы.
— Друг, — соглашается он. — Друг: жен-cи-на.
И все становится на свои места. Вот она — сила жеста в межполовом общении: там, где есть мужчина и женщина, там слов не надо. Ничего не надо, когда любовь.
В руках у него появляется записная книжка. Каждое слово аккуратно обведено не меньше двух раз. Разноцветными ручками. Старается. Губы шевелятся, когда он водит по словарю негнущимся, задубевшим от работы пальцем, которому больше пристало ковыряться в брюхе трактора или приглаживать саженцы в помидорном парнике. Там, где жарит солнце.
Я отвлекаюсь. Принесли поднос с едой: гречневая каша с мясом. Прошу стюардессу налить красного вина. Спасибо, девушка! И еще раз, пожалуйста! А когда перестаю выковыривать возрастную говядину из гречи, замечаю его руку: Мехмет аккуратно покромсал свое единственное яблоко и протягивает одну дольку мне и еще одну — девушке на соседнем сиденье.
И я опять задумываюсь про него и про женщину, которая дала ему это вот самое яблоко. Про женщину где-то в Москве, которая принимала его, странствующего бедуина любви, однажды засмотревшегося на турецкое солнце через белокурые поблекшие ее локоны. А может, она молодая? Да нет, нет у него на руках перстней с бриллиантами, да и не пойдет такой к молодой.
Я лениво думаю: ну зачем это им? Они же старые. И как они общаются вообще? Секса тоже, наверное, нет уже. Ни поговорить, ни трахнуться. Вот и вся любовь.
Но вот он постучал, она быстро подошла и открыла дверь где-то в своей квартире, где-то там, в покрытом обледенелой коркой городе. Обняла, целует его морщины. Он покряхтел, а сказать-то не может ничего. А ведь, наверное, тоже — скучал. Наверное, хочет сказать, как без нее пусто стало жить. Невмоготу, так что даже в холодную Москву поедешь! Может, хочет сказать, как любит. Не волнуйся, Мехмет — она и так знает! Женщины они такие. Все знают: хочешь верь, хочешь не верь.
Ты же ведь знаешь. Но почему ты так мучаешь меня? Что тебе в моей боли, и почему тебе всегда так мало моей любви, которая больше, чем сама жизнь моя?
Пора, однако: мы идем на посадку. Я встаю и медленно продвигаюсь к выходу, но потом поворачиваюсь к нему и улыбаюсь: до свидания, Мехмет! До свидания, дорогой, привет Амуру, что же он так с нами шутит, старик?!
Он поднимает глаза на меня, и губы его шевелятся.
— Ря-ни-те-бя-бо! — Ласково кивает мне на прощание.
Я застываю и разворачиваюсь к нему головой, потом всем телом — что это? О чем это он? Заговорил еще на одном языке, которого не знает? Решил обратиться ко мне на норвежском? Рагнарек какой-то — проносится у меня в голове, чур меня…
— Ря-ни-те-бя-бо! — Он продолжает кивать. И тоже улыбается.
— Храни тебя Бог! — подсказывает чей-то участливый голос с заднего сиденья.
Я молчу. Вот оно как. Больно. Дышу. Значит, Богу все же есть дело до меня?
Я внимательно гляжу в его голубые, почти детские глаза и медленно киваю в ответ и ему, и Богу, и всему большому миру разом:
— Спасибо! Спасибо, отец! И тебя!..
А потом семеню по коридору на выход: сзади уже напирают нетерпеливые соотечественники.