Мамина гордость, лауреат музыкальных конкурсов, Саша Бруснецов встал рано, до звонка будильника. Он побрился, надел на себя два комплекта нижнего белья и свежую, хрустящую снежно-белую рубашку. На случай задержания положил в нагрудный карман договор с адвокатом. Длинными, тонкими, почти девичьими пальцами застегнул пуговицы серого драпового пальто, надел начищенные туфли. Более подходящей одежды у него не было.
Его била нервная дрожь, как перед выпускным экзаменом из консерватории, когда и идти страшно, но и не идти не можешь. В наушниках на репите играл Бетховен «Симфония №5 до минор». Еще со студенчества только она могла поддерживать нужный градус адреналина в крови, не давая сдать назад, поддавшись страху и сомнениям. С ней в ушах он шел на экзамены, музыкальные конкурсы, прослушивание в оркестр. Теперь же она давала ему силы выйти из дома.
Саша шел гулять в центр.
Несмело и едва неуловимо в городе пахло весной и — гораздо больше — пылью. В кармане пальто завибрировал телефон. Саша накрыл его ладонью. Наконец, телефон стих, но, взяв паузу и разгон, завибрировал с новой силой. Так мог звонить только один человек, и дешевле было ему ответить.
— Привет, мам, — сказал Саша почти спокойно.
Он двигался в небольшой колонне по тихой пустынной улочке. Лучшее время, чтобы ответить на звонок.
— Саша, а ты где? — услышал он в трубке мамин голос.
— Гуляю.
— Я голубчиков привезла, а тебя дома нет.
— Мам, я гуляю, — повторил Саша, стараясь сохранить спокойный тон. — И я устал повторять: я ненавижу голубцы.
— Саша, ты такой худой! И у тебя в холодильнике пусто, я проверила. — Мать оседлала свою любимую тему. — Мама старалась, маму нельзя обижать, а голубчики свежие. Cъешь.
Он вышел на широкий проспект, где шумела толпа. Она текла, разбивалась на рукава, огибая припаркованные машины, сливалась снова в необъятную людскую реку. Бурлящая энергия захватила его и, пройдя по телу электрическим разрядом, придала ему сил.
— Мама, очень прошу, забери их обратно. Я не буду их есть. — Лед напускного спокойствия треснул, Саша начал злиться. — И очень прошу, не носи мне ничего без спроса.
— Александр, как ты разговариваешь с матерью? — Мать мгновенно перешла в ультразвук.
Саша молчал. Он знал, что скандал — это вопрос времени.
— Алло? Александр, ты сейчас где? — после паузы спокойнее спросила мать. — Что у тебя там шумит?
— Люди. Люди шумят, — сказал Саша, глядя в затылок человека, несущего над головой большой плакат.
— Я тебя не слышу! Какие люди? Саша, ты опять поперся на эти свои митинги? Они же все там проплаченные! — снова завелась мать. — Саша, чего тебе не хватает?
Он с легкостью представил себе, как мама трясет воздетыми в трагическом жесте руками.
— Я не хочу жрать то, что дают! В том числе и по телевизору. И мне никто не платил! — прокричал Саша в трубку. — Если ничего не поменяется, я уеду!
— Кому ты там нужен? — перекрикивая толпу, выплюнула мать. — Ты такой же дурак, как твой покойный отец!
— Пока, мам!
И, не дожидаясь ответа, Саша отключился. Если он вернется этим вечером домой, мама точно устроит скандал. Но это будет потом.
На проспект выехали водометы. Толпа, еще недавно текущая полноводной рекой, уперлась в черную плотину щитов, немного отхлынула и замерла.
— Стоим! Стоим! — По толпе прошел подбадривающий гул. — В сцепку! В сцепку!
Плечи срослись с плечами, локти с локтями. Цепь рук, стена тел. Время вязло на зубах топкой, тягучей патокой, чтобы взорваться в следующую секунду. Начался разгон. На толпу накинулся черный яростный шторм, щитами сминающий первые ряды, дубинками ломающий все на своем пути. Поверх голов Саша видел только черные, ртутно блестящие шлемы, слышал крики и глухие удары дубинок. Толпа возмущенно подалась вперед. Удары и крики стали яростнее.
В центр толпы ударила струя из водомета. Толпа раскололась. Чужие плечи и локти, дававшие ощущение безопасности, теперь жалили и пинали. Спина, ребра, грудь. Толпа крутила его, как щепку, и наконец вынесла к началу колонны, в эпицентр черного яростного шторма, прямо под град дубинок.
Закрытая на три оборота входная дверь отрезала Сашу от внешнего мира. В квартире было тихо, холодный утренний свет пробивался через незанавешенные окна. Мама его не дождалась. Саша, не разуваясь, проковылял в ванную. Каждый шаг отдавался в голове колокольным звоном. В зеркале сквозь разбитые линзы очков он увидел серое до синевы, острое лицо, на левой стороне лица фиалковым цветом распускался уверенный синяк. Саша потрогал его кончиками пальцев. Щеку прострелило болью. Попытался умыться, но как только Саша наклонился к раковине, к горлу подступила тошнота. Сашу качнуло к стоящему рядом унитазу. Его вырвало.
Обессилев, он, как был, в грязном пальто и пыльных туфлях, свернулся калачиком на полу в ванной, плитка приятно холодила разбитое лицо. В голове было тихо и пусто, звон в ушах стих. На Сашу неподъемной плитой навалилось оцепенение, когда это еще не сон, но уже и не явь, а что-то между.
На набережной было слишком людно даже для субботнего дня. Распогодилось, и весь город устремился к морю. Люди толпились около ларьков с мороженым, по променаду прогуливались парочки, по велодорожке пролетали велосипедисты, вдоль линии прибоя носились дети, с визгом отскакивая от особенно резвых волн. Идеальная европейская пастораль.
Яркое майское солнце слепило глаза даже через линзы-хамелеоны новых очков. Саша плотнее запахнул пальто, у воды было еще достаточно зябко. Химчистка обошлась недешево, но даже ей не удалось полностью убрать въевшиеся бурые брызги с серой драповой ткани. В ледяных пальцах тлела сигарета, Саша глубоко затянулся. Телефон в кармане вибрировал уже шесть минуты. После того телефонного разговора на митинге они больше не общались. Мать набирала раз в неделю, набирала один раз, Саша не поднимал трубку, и до следующей недели звонок не повторялся. А сегодня мама звонила и звонила, не переставая.
Саша достал телефон из кармана пальто и уставился на экран. Палец лег на кнопку выключения устройства и замер. А вдруг что-то случилось? Вдруг мама в больнице? Вдруг ей нужна помощь?
— Алло? — сказал Саша хрипло.
— Сашенька, дорогой. Приезжай ко мне, я тебе котлеток приготовлю.
— Мам, не могу. Я уехал.