Я считаю оранжевых человечков меж голых деревьев в сером лесу за окном. Два, три, четыре, пять, шесть, семь. Они усиленно изображают активную деятельность: собирают мусор с сырой земли, сгребают лопатой прошлогодние листья, мерзко хлюпающие коричневатой пожухлой массой. Человечки-жилеточники несчастны: им бы сидеть дома, любить семью, читать с детьми сказки, и чтобы никто не трогал, не выгонял на показательные работы. Вместо них дома сижу я, упираюсь подбородком в белый подоконник и через сетку на окне наблюдаю, как они бродят по апрельскому лесу.
Мне в запястье вгрызается кошка, не получив должной ласки. Ну потерпи, господи, я же как-то живу и не пытаюсь сожрать первого подвернувшегося под руку. Я безразлично отдаюсь в её когтистые лапы и почти не чувствую, как она с шипением вспарывает мои кисти, оставляя за острыми клыками едва заметные ошметки плоти.
Я думаю о бывшем парне — не потому, что он нужен, а потому что помню, как сильно он ненавидел быть один на один с собой. Хочется написать, ну что, как там твоя самоизоляция? Как там ты? Ты — тот, который внутри, а не внешний, рукастый, волейбольный, умный и уверенный, как будто есть перед кем выпендриваться? У тебя все в порядке? Т ы знаешь, что с собой делать?
Надо что-то с собой делать.
Я думаю: моя мама работает медсестрой, и рано или поздно мы заболеем. Мне все равно, я застреваю в безвременье, я не слышу истерик знакомых, я блокирую их посты на фейсбуке, равнодушно проваливаясь в цифры статистики на «Медузе» и совсем ей не веря. Мне не за кого бояться, мои страшные «если» уже успели произойти, заграбастав с собой самых важных людей, и я чувствую эгоистичный иммунитет к всеобщей панике.
Терять почти некого.
«Мой отец в группе риска», «За бабулю вот страшно», «Надеюсь, обойдется». Между мной и пугающими «если» моих друзей — стеклянная звуконепроницаемая стена. Я в вакууме уже случившегося, я ничего не чувствую.
В своей квартире я как будто в игрушечном стеклянном шаре — потряси и пойдёт ненастоящий снег. Мне тут, наверное, очень одиноко, скажет Сюзи. Да нет, милая, у меня тут кошка грызёт углы ноутбука, папина старая кофта объятьем висит на спинке стула, двадцать декабрьских книжек валятся как моя мама с усталости после работы, сотня апрельских строчек застревает под пальцами над клавиатурой, а на дуолинго уже идет сто тридцатый день изучения нидерландского. Милая Сюзи, не бойся, моя самоизоляция живёт во мне уже много лет, у меня по ней черный пояс, хочешь, расскажу про поэзию на корешках книг?
Я ложусь на холодный первоэтажный ламинатный пол лицом к своим книжным многоэтажкам и составляю стихи из их названий. Получается что-то вроде:
Beautiful Boy,
Call me by your name
[as] If we were villains
On the Road
[of] Milk and Honey.
Или:
Маленькая жизнь
Иисусов[а] сын[a]
Под стеклянным колпаком
В дороге
[из] Звездн[ой] пыл[и]
[и] Чернильн[ой] кров[и].
Как тебе такое, Сюзи? Мой левый бок промерз, пока я складывала для тебя друг на друга книжные кирпичики, а ты говоришь: «Это же не поэзия, это чушь собачья».
Милая Сюзи, когда ты успела стать такой сукой? Когда тебе стало до лампочки, не одиноко ли мне в этом квартирном стеклянном шаре? Сюзи, солнце, раньше я тоже думала, что есть какие-то правила, но мой друг, мающийся сейчас в своём собственном стеклянном шаре в ясеневских девятиэтажках, сказал мне: «Каждый дрочит так, как хочет». И если это не ответ на твой вопрос, я не знаю, сумею ли придумать лучше.
Когда-нибудь, Сюзи, ты разобьешь мой шар и все это закончится. Я не уверена, будет ли лучше, но точно знаю, что станет иначе. А пока, милая Сюзи, посочиняй-ка со мной стихотворений из названий на книжных позвоночниках, обещаю, когда-нибудь тебе понравится.