Он же, наверное, думает, что я его не люблю.
Впрочем, я и сама в это не очень верю.
Вы вот любите свои вены или артерии?
И вообще, каковы критерии?
Считается, если я боюсь за него, даже когда сплю?
Помню, когда рожала его, врач орал:
— Давай еще, дура, он же там задыхается!
А потом я ревела в палате, что грудь не брал.
Если все это снится мне до сих пор, это считается?
Лет до шести-семи любить его было легко:
Даже не потому, что славный был, а потому,
Что пока он не выговаривал «р» и на ночь пил молоко,
Его сходство со мной было как-то абстрактно и неглубоко.
А сейчас я в нем именно вижу и презираю себя саму.
Причем себя — не как подростка с прыщами на лбу,
А как невротичку измотанную средних лет.
Я-то, понятно, весь этот самоанализ уже видала в гробу.
Но ведь ему всего только тринадцать, а не сорокет.
Я не умею дружить с ним, я не кул.
Может, когда подрастет, будем вместе пить,
Он меня спросит, долив еще коньяку:
— Мам, а чего тебе не жилось, пока ты была в соку?
Я не найду, что ответить, и буду, пялясь в стакан, тупить.
Но это все в утопическом будущем, а пока
Я на него смотрю и мне кажется, что не мотылек
Вылупится из куколки, а из мотылька
Вылезет что-то еще более хрупкое наверняка,
И этот день перерождения уже недалек.
Он же, наверное, думает, что я не люблю его.
Он ненавидит, когда поправляю на нем пальто.
Он часто плачет на ровном месте, из ничего.
Недорожденное ты мое существо.
Страх за тебя — это любовь или что?