М

Музыка серебряных спиц

Время на прочтение: 5 мин.

«Дорогой Николенька,

это мое последнее письмо. Я долго думала, как лучше написать… Наверное, лучше как есть. Я встретила Йохана, и это абсолютно мой человек. Он приехал к нам на стажировку, учился в моей группе. Cейчас Йохан возвращается в Мюнхен, и я собираюсь через месяц ехать к нему. Пока не написала тебе, чувствовала, что обманываю вас обоих. Мы с тобой выросли друг из друга — как вырастают два ствола из общего корня и как девочки вырастают из старых платьев. Спасибо за все, что было. Олеся»

Успенский перечитывал письмо в третий раз, стоя у почтового ящика. С каждым разом надеялся найти там новые слова и новые смыслы. Но слова оставались прежними.

У него была привычка сначала проглатывать Лесины письма целиком, не разбирая деталей, как будто залпом стакан воды выпивать. А потом уже смаковать каждый оборот, перебирая предложения по словам и пытаясь угадать за ними Лесину интонацию.

Успенский был знаком с Олесей с двенадцати лет, с тех самых пор, как его родители купили дом в глухой деревне в новгородской области. Из десятка домов в восьми жили местные, и только в два приезжали на лето городские. Соседями москвичей-Успенских была семья из Питера. Сначала Успенский огорчался, что на всю деревню в напарники для игр годилась только одна девчонка. Но постепенно понял, что лучшего компаньона ему не найти. Пока родители взращивали свой вишневый сад, Успенский с Олесей помогали деревенским пасти коров, рыбачили, ныряли с мостков в озеро, плели венки и читали на чердаке старые журналы. Годы шли, сад рос, вишни спели, и из них уже ухитрялись сварить варенье на зиму. Летом Успенский и Олеся были неразлучны, а зимой он раз в несколько месяцев приезжал к ней в Петербург. И нет, не было никаких признаний и клятв, но Успенский точно знал, что как только они закончат учиться, Леся станет его женой. И Леся знала, и с гордостью смотрела, как Успенский по-мужски вытягивается вверх, каким широкоплечим и щетинистым становится. 

Лесины письма Успенский всегда распечатывал, стоя в подъезде. Ему хотелось насытиться ими в одиночестве, выпить по капельке самому. Он проверял почтовый ящик дважды в день, чтобы не дай бог домашние не нашли Лесино письмо раньше него. Не узнали, не замарали насмешливыми вопросами его тайны. Потом прятал аккуратными стопочками в шкафу за собранием сочинений Горького — там точно никто случайно не наткнется.

Для верности Успенский перечитал письмо в четвертый раз, невольно заучив некоторые обороты наизусть. Ему на мгновение показалось, что его аккуратно вскрыли и хорошенько выпотрошили, как мать потрошит принесенную из универсама селедку. Только чешуя осталась целехонькой. Одновременно с этим он с хладнокровной иронией думал, как лингвистически красиво Олесе удалось обыграть их прощание, не придерешься, садись, 5 за сочинение.

Он толкнул ногой деревянную дверь и вышел в декабрь, больше было некуда. Морозный воздух подействовал, как удар дефибриллятором.

Обыкновенно Успенский, глядя на Ленинградский вокзал из окна поезда, подпевал про себя Газманову. Только теперь он впервые попросту не услышал ни про золото икон, ни про Воробьевы горы. И к тому, как сладостно дребезжит ложечка, ударяясь о края стакана, тоже не прислушивался. Вообще забыл и чай себе заказать, и белье взять. Пролежал всю ночь на грязном матрасе, глядя в зудящую под потолком радиоточку.

Он не знал наверняка, зачем приехал в Петербург. Пошел шататься, как турист, по Невскому, а потом через Дворцовый мост на стрелку Васильевского острова. Напоминал себе самого петербургского героя русской литературы, скитающегося после наводнения по пристаням. Ух и зябко же ему было, наверное. А потом весь внутренне сжался, сделал вдох-выдох, включился в «типа жив», подошел к телефонной будке, чтобы услышать голос-голос-голос. Только услышать и сразу трубку повесить.

— Але. Але, кто это? — Трубку сняла Олеся.

Успенский молчал. Три, четыре секунды. Уже пора было что-то предпринимать. 

— Коля, это ты? — вдруг спросила Леся. 

Успенский неожиданно для себя услышал, как угукает.

— Коля, — закричала Леся, — я звоню тебе весь день. Мама говорит, что тебя нет дома. Коля! Я должна тебе сказать. Я отправила тебе письмо по ошибке. Оно уже пришло? Ты уже прочитал? 

Успенский повесил трубку. 

Остаток вечера он провел в зале ожидания на вокзале. Сил идти мерзнуть на предновогодних улицах у него не было. Справа от Успенского примостился питерский бомж. Из его мешка торчали угол перьевой подушки и томик Пушкина. Принадлежность бомжа к культуре, увы, не купировала исходящей от него вони. «А могла бы», — ежась, думал Успенский. 

И у него, и у Олеси бывали зимние подростковые романы — от разлуки друг с другом. Они никогда о них не говорили и не придавали им особого значения, как читатели не придают значения второстепенной линии сюжета. Но Олесино письмо никак не укладывалось во второстепенные обстоятельства. 

Успенский вдруг понял, что он физически больше не может прокручивать в голове призраки разговоров и пытаться понять, как же это все могло с ним произойти. Надо было решаться — и тут уже все или ничего, пан или пропал. Он озирался вокруг в надежде прилепиться к чему-нибудь мыслью и найти ответ на незаданный вопрос. Под памятником Петру длинноволосый парень играл на гитаре. Вокзальный гул сглатывал слова песни, поэтому приходилось прислушиваться:

Доверься мне в главном,

Не верь во всем остальном…

Вселенная схлопнулась, и Успенский остался один во всем мире, окруженный музыкой серебряных спиц. Если бы он мог представить буддийский обряд очищения на питерский манер, то он выглядел бы именно так. Ему вспомнился Саша Холодов, главный школьный друг, знаток Ричарда Баха и Кастанеды. Как-то Саша сидел на траве, вертя между пальцами желтый цветок: «Николай, понимаешь ли, реальности не существует, все это иллюзии, и они у каждого свои. Мир вокруг состоит из мыслей в твоей голове. В сущности ты включаешь в свою жизнь только те события, на которые направляешь свою энергию». Успенский тогда ничего не понял, но запомнил все дословно и много раз пережевывал Сашины слова в голове. Удивительным образом часто они оказывались для него целительными. Не лить энергию попусту и довериться в главном — кому? Олесе? Миру? Успенский с облегчением прикрыл глаза и вдруг крепко заснул.

Утром он нашел на вокзале телефонную будку.

— Леся, але. Привет! Звонил вчера от друга, но что-то связь прервалась. А потом перезванивать было неудобно. Про какое письмо ты говорила? Я ничего не получал.

— А я просто с ума сходила. Как хорошо! Обещай, что не будешь его читать. Просто выброси сразу. И не спрашивай почему. Девичья тайна. — Олеся пыталась говорить беззаботно, но от этого смятение в ее словах слышалось еще отчетливее.

— Обещаю, — твердо сказал Успенский.

Через два года Успенский и Леся начали готовиться к свадьбе. Приехав в Питер, он впервые остановился в квартире Олесиных родителей, Леся сама настояла. Квартиру готовили к ремонту. Успенского пристроили разбирать хлам в видавшей виды югославской стенке. Опустошая очередной ящик, Успенский вдруг наткнулся на стопку фотографий. 

— Как же Леся любит собирать фотки, — с нежностью успел подумать Успенский, прежде чем перевернуть снимки лицевой стороной наверх. На фотографии Лесю обнимал красивый светловолосый парень. На обороте было подписано шариковой ручкой: «15 November 1997, von Johan mit Liebe».

Успенский напряженно замер и на мгновение как будто вышел из тела, чтобы посмотреть на себя со стороны. К своему удивлению, он ничего не почувствовал. Вот теперь, вот в этот момент вдруг завершилось, отболело, затянулось, заживать начало.

— Милый, ну как, тебе долго еще? Я суп наливаю? — Облако оцепенения, окутавшее Успенского, разорвал Олесин голос. 

Успенский вздрогнул от неожиданности и быстро сунул стопку фотографий в пакет с мусором.

— Иду, — громко ответил он. Посидел пару секунд, глядя на припорошенную хламом комнату, ящики с книгами и мусорные пакеты. Как будто с уходящей эпохой прощался. 

— Шкаф готов, — весело сказал он, входя на кухню, и крепко обнял Олесю. 


Рецензия писателя Екатерины Федорчук:

«Начну с главного: хороший рассказ получился. Главное его достоинство — это убедительная живая интонация, которая позволяет нам подключиться к эмоциям главного героя, ощутить его боль, его растерянность, его радость. Автор очень умело и профессионально воспользовался одним из сильнейших приемов, которые отрабатываются на Базовом курсе прозы: погружение читателя в атмосферу рассказа через апелляцию к органам чувств, к телесности героя. У автора есть и запах, и холод, и звуки вокзала…

Центральный момент в рассказе для меня — это момент, когда Успенский читает письма, как он их читает, проживает внутри себя.

У рассказа четкая сюжетная структура: эмоциональное вступление, краткая экспозиция, насыщенная информацией, но не перегруженная ею, затем идет развитие сюжета — печальные скитания Успенского по вокзалу, есть даже своеобразная символическая смерть, когда он внезапно засыпает, затем кульминация — разговор с Лесей (или все-таки Олесей? Мне кажется, надо бы выбрать одно имя), неожиданная развязка и финал.

Над чем можно поработать в структурном отношении? Мне кажется, не хватает объяснения Леси и Успенского. Понимаю, что отличный финал, который вроде бы не предполагает такого объяснения. Но остается такое ощущение, что не все ружья выстрелили. Подумайте, как можно было бы прояснить позицию Леси в этом вопросе, избежав банальностей и не нарушив основной канвы повествования. Конечно, в этом объяснении должна быть задействована мысль: верь мне в главном. А что между ними главное?»