Белый измятый лист пересекался лежащей на нем синей ручкой ровно пополам. На верхней половине кривилось «Объяснительная», съехавшее чуть ниже и левее списанного с образца столбика слов. Нависший над бумагой человек тоже кривился и съезжал, и тоже вниз, но вправо. Прижимая ладонь с широко расставленными пальцами к скамье, он тяжело поднимал себя, но потом неизменно вновь валился вбок. За ним наблюдали трое людей, и выражения лиц их были разными. Востроносая особа, сидевшая напротив, смотрела раздраженно и устало, то опуская веки, то поднимая их и впиваясь взглядом в неваляшку. Дюжий молодец, стоявший за его спиной, глядел кругом весело и задорно, переступая с ноги на ноги и нетерпеливо поводя плечами. Худой и высокий парень в углу не двигался и не сводил с падающего глаз.
— Ну? — нетерпеливо взвизгнула особа. — Пиши, чего сидеть! Это перешло всякие границы!
Падающий человек вздрогнул, а молодец за его спиной крякнул, прокручивая суставы запястий. Этот хруст будто подтолкнул сидевшего вперёд, к столешнице, на которой лежали вырванные тетрадные листы и штабелёк разноцветных ручек. Уцепившись за край стола, человек уставился на бумагу недвижными глазами.
— Ну? — тихо раздалось из угла. Худой и высокий, не переменяя позы, смотрел пристально и злобно. — На словах все смелы, а как на деле…
Человек на стуле будто вышел из транса, выпрямился и зыркнул в угол со сравнимой злобой:
— Да пошел ты нахуй.
***
Родителей не было дома, и Колька обрадовался: разъяснять ссадины и синяки не хотелось. Но это обстоятельство забылось сразу, как только он споткнулся о лежавший посреди прихожей чемодан. На его чертыхание из-за угла выглянул Виктор.
— Сорян, сейчас уберу, — покаялся брат и тут же скрылся. Через пару мгновений он вновь появился, катя за собой второй чемодан, неловко пристроил его к противоположной от двери стене и откатил туда же первый. Колька молча смотрел на эти манипуляции, стягивая куртку и боясь спрашивать. Брат, поняв и так, кивнул в направлении кухни: мол, там поговорим.
Колька раздевался машинально, прислушиваясь к доносящемуся шуму закипающего чайника. Догадка так и норовила оформиться в слова, но бухающее сердце заглушало все в голове, разгоняя своими ударами мысли и оставляя гулкую пустоту, напряженную и пугающую. Переставлять ноги было тяжело, и Колька с облегчением упал на кухонный стул. Виктор придвинул к нему чашку с дымящимся чаем, пригляделся при свете люстры и убежал за аптечкой.
— Не надо, — отодвинул братовы руки Колька, когда тот вернулся и потянулся к нему со смоченной ватой. — Ты что, уезжаешь?
Вышло внезапно, резко, и Колька сам испугался своего вопроса, хоть и знал уже на него ответ. Виктор отодвинулся и опустил руки, плечи, голову, всё тело утянув вниз, к линолеуму, будто падая.
— Они задрали, Коль. Это невозможно уже. Сегодня с утра опять участковый был, предостережение выдал.
— Подумаешь, очередное. Это не пятнадцать суток.
— Сейчас не в сутках, а в годах уже, Коль.
Виктор упёрся обеими руками в стол, поддерживая себя, и попытался перевести тему:
— Опять Кожевниковская шайка отделала? За что на этот раз?
— Да очередную хуйню затеяли, и говорить нечего, — Колька помолчал и болезненно усмехнулся. — Правда, теперь не просто пиздят, а с затейством: говорили написать «Я — пидор», если не хочу получить. Ага, щас, разбежались, уебки.
Виктор посмотрел на брата долго, задумчиво.
— Это… геройство какое-то, Коль, — медленно проговорил он, и младший мгновенно вскинулся:
— Мне что, нужно было им позволить Мамажонова измудохать? Бля, он че, виноват, что узбек? Ему в нашем классе теперь не учиться? Заебали нацики ебучие!
Колька матерился, шипел и яростно плевался, втягивал сквозь зубы воздух, когда следы от чужих кулаков простреливало болью, и едкая горечь внутри заставляла его выпаливать дальше и больше:
— Ты, блядь, сам всегда говорил, что если ничего не делать, то никто ничего не сделает! Что справедливость нужно отстаивать! Ты мне это говорил! Ты же ржал всегда сам над ментами, над судами, над административками своими! Эти выборы, блядь, митинги сраные! Ты же ректора нахуй послал с его вызовами! А сейчас что, валишь?
Под градом слов Виктор все съеживался и съеживался, уставясь недвижными глазами на зеленоватое болотце чая в чашке. Колька выдохся, прокашлялся и махом, как водку, опустошил свою. Шум машин прорвался через форточку в наступившую комнатную тишину, вместе с ним воздух разрезала «крякалка», и Виктор вздрогнул.
— Они так и будут меня таскать, Коль. По камерам отслеживать. В метро задерживать и шмонать. У подъезда ждать, — звучало чеканно, механически, неживо. — На работу теперь точно никто не возьмет. Они жизни не дадут. Вообще никакой. Это не как раньше, Коль. Все поменялось. Обстановка не та.
— Да знаю я обстановку! — взвился опять Колька, но брат совсем сгорбился над столом, и младший прервался, протянув к нему руки.
— Тебе тоже нужно… перестать. Ты… границы есть, Коль. Это на словах звучит легко, смело, а на деле…
Колька отпрянул, будто от прокаженного, выпрямился под тоскливым взглядом Виктора и затих.