Он верил, что музыка способна убивать. «Несколько правильно подобранных нот могут причинить не меньше боли, нежели острый нож или выстрел».
Марк переключил трек, и с хлопком выплюнутой тишины из мониторов запружинила тошнотворная своей ритмичностью мелодия, за которой, как за Гамельнской флейтой, из-за правой кулисы потянулась вереница желто-зеленых шестилеток.
Марк зевнул. Репетиция только началась, и оккупировавшие буфет мамочки отбивали у него желание стоять в очереди за кофе. «Забегу к Яну в перерыв, попью у него».
Очередная вариация на тему весеннего пробуждения природы удивила Марка разноголосицей софитов во время финального канона. Он обернулся на осветительскую рубку — монитор компьютера закрывал голову новичка, но в темноте пространства позади него угадывался подсвеченный дисплеем синеватый женский силуэт.
Ян работал заведующим производственной мастерской и большую часть времени проводил за тяжелыми железными воротами декорационного склада позади сцены. Кофе он пил дешевый, но Марк с удовольствием сбегал из зала в перерывах, чтобы отдохнуть от дребезжания старенькой ямаховской акустики.
— Ты в этой черной водолазке похож на фронтмена «Депешей» времен «Эксайтера».
— Так же хорош?
— Так же нуждаешься в ножницах.
— Я хоть не лысею, в отличие от некоторых, — парировал Марк. — Видел новичка в световой?
— Неа. Молодой?
— Лет двадцать на вид. Рыжий. И откуда она его вытащила?
— Как по мне, пусть хоть бабу сажает. Лишь бы мероприятия не срывались.
Подвинув к себе чашку с кофе, Марк потер пальцем скол на ручке.
— Как дома, как Кира?
Пока Ян рассказывал про скандал, который послужил финальной точкой в оброчной практике некоего председателя с еврейской фамилией, Марк, подперев голову ладонью и заливая кофе в рот, смотрел вглубь склада. Узкое ущелье от ворот до стола, где они сидели, кричало разнообразием форм, текстур и цветов. С трудом верилось, что все эти колонны, изгороди, бюсты, арки, баннеры и канделябры умудрились накопиться здесь за текущий сезон.
Для Марка разговоры о семье были как затяжки между мучительными периодами воздержания — они были и сладки, и ядовиты одновременно. Поболтав с Яном и убедившись, что время перерыва подошло к концу, он вышел со склада.
В зале было темно и душно. Новенький куда-то ушел, оставив открытой боковую дверь, поэтому Марк поднялся наверх и сам включил первый ряд софитов, чтобы хоть как-то осветить сцену.
— Смотрите, тут три файла. Я совсем запуталась, какой из них взять для этого номера. Хочу погонять его сегодня часок под все три и окончательно решить.
Девушку звали Вита, и у нее был сольный танец, что-то из греческой мифологии. Она часто репетировала на сцене, и Марку нравилась ее исступленность, но он не понимал, о чем был ее номер. Она то падала, то словно бежала за кем-то, то замирала, глядя в зал с напряжением матерого театрального актера, то распластывалась по полу.
За частные репетиции неплохо платили, да и Марк старался проводить дома как можно меньше времени. Во-первых, даже Джон Мейолл, прямиком из Ливерпуля, и часы других блюзовых лайвов на YouTube не спасали от желания набрать Яну и напроситься на попойку. Во-вторых, ему было тошно от света фонаря, который падал через окно их спальни на пол.
Марк поменял шторы полтора года назад, но свет все равно проникал внутрь. Желтовато-серый, он прорисовывал прямоугольник от оконного проема до середины комнаты, захватывая косым пятном нижнюю часть всегда заправленной кровати.
Мария жаловалась на этот фонарь, писала куда-то письма, требуя выяснить, почему его поставили так близко к окну их квартиры. Как-то раз даже пришел ответ, и она, прочитав письмо, порвала и выбросила его, так и не сказав, что именно ей ответили.
Они познакомились на одной из музыкальных вписок. Он был студентом музыкального училища, а она училась на преподавателя истории. Им было по двадцать лет, у него были длинные волосы, которые он собирал в хвост, а она очень любила петь, когда была пьяна. После совместного камерного концерта у одного из общих друзей Марк и познакомился к ней.
— Спасибо, буду искать дальше. Хочется, понимаете, чего-то пронзительного, чтобы на контрастах сыграть. И по темпоритму ничего подобрать не могу, а номер уже готов. Вот пришел так в голову, без музыки, и как выступать теперь с ним?
Марк понимающе кивнул.
Оставалась всего неделя до дня икс, и он просиживал за пультом по восемь, а то и девять часов в день. Репетировать хотели все: дети, рыдающие от одной мысли, что могут не попасть в первый ряд, подростки, которые, даже стоя в очереди на сцену, умудрялись устроить ссору, девушки и юноши, танцующие сольно, в парах, ансамблями или желающие просто постоять за кулисами и вдохнуть пыль этих полотнищ, не стиранных со времен сотворения мира.
— Четвертая папка. Да, эта. Все пять треков, по порядку, каждый по два раза. Я буду говорить, когда включать.
Парень ушел. Марку нравилось работать с молодыми. Не с подростками, а с теми, кто был постарше. Не то чтобы они выбирали более-менее сносную музыку для своих номеров, от которой ему не хотелось написать заявление об увольнении, просто когда ему удавалось оторваться от компьютера и посмотреть на сцену, иногда он с удивлением открывал для себя что-то.
Вот парнишка. Лет восемнадцать на вид. Танцует под Radiohead. Темные штаны, голый торс, I wish I was special… Хотя Марк и не был специалистом по современному танцу и не интересовался телесной экспрессивностью представителей своего пола, он заметил, что в пластике парня и ее сочетаемости с музыкой было что-то едва уловимое, словно струны невидимой гитары, играющей в пространстве пустого концертного зала, не ограничивались грифом и декой, а устремлялись к суставам этой марионетки.
В следующем перерыве он успел добежать до курилки. Выйдя в маленький закрытый дворик, втиснутый между лабиринтами бетонных лестниц и бесчисленных переходов их дворца культуры, он закурил.
Февральское солнце растекалось золотисто-оранжевыми пятнами по окнам стоящей поблизости шестиэтажки. Нос щекотало от непривычно яркого света и мороза. Марк прислушался: где-то совсем рядом шумел большой, полный жизни город.
Он затянулся и выдохнул: «Закроем сезон, уеду к матери, подальше от всего этого дерьма». В пронзающем свете горящих окон дым казался сиреневым. Марк растер покрасневшие руки, затушил сигарету и вернулся в темноту здания.
Следующей ночью Марку приснился кошмар. Зал был объят огнем. Горели старые кресла, покрытые поролоном и красной тканью, ковровые дорожки, протоптанные бесчисленным количеством взрослых и детских ног, белые настенные панели, горели кулисы.
Пламя пожирало их, они чернели и вспыхивали вновь. Вита кружилась в танце, огонь был готов растерзать ее и томился в ожидании финала. Играла музыка. Марк не мог разобрать мелодию, но это было что-то незнакомое. Грозные клавиши перепрыгивали от ноты к ноте, Вита не замечала огня вокруг и продолжала танцевать.
Музыка становилась все громче. Откуда-то, словно из-за кулис, вступила перкуссия, и Марк почувствовал жар на своем лице. Проснувшись, он продолжал слышать ускользающую мелодию. Постепенно угасая, она растворялась в тишине зеленовато-черной ночи.
На генеральную репетицию пришли большие танцевальные коллективы. В некоторых из них даже были свои ответственные за звук. Девушки приходили к Марку, отдавали флешки и сидели с ним рядом, не отлипая от экранов телефонов.
Горела только рампа. На сцену вышла группа танцовщиц в сатиновых белых платьях разного кроя. Зал пронзила скрипка. Словно кто-то смахнул со стола пыль, и та засверкала, закружилась в солнечных лучах, так разбежались они по сцене. Скрипка, заигрывая с темнотой, завертела эти невесомые фигурки, подняла их в воздух, ударила об пол. Белые руки поднимались вверх и опускались вниз, ноги взлетали, создавая арабески, и, словно стирая себя в ничто, скользили по полу. Но Марка поразило другое — он увидел, как сцена задышала.
Каждый ее вдох рождался внутри этой группы, разрастаясь под натиском скрипки, он покидал ее пределы, и вот уже свет подключившихся софитов стал отдавать свою энергию, чтобы подпитать этого бледного демона, запертого в яме трех стен. И дай ему волю, он поработил бы каждого, кто сидел в зале, но до контрольного выхода оставалось три дня.
Марк недолюбливал классическую музыку. Мария же любила Эрика Сати. И, придя домой в тот вечер, он услышал одну из гносиенн Сати, свою самую нелюбимую.
Только когда скорая уехала, и на их кровати остался лишь желтый прямоугольник фонаря, Марк понял, за что так не любил именно эту, третью. Было в ней некоторое болезненно-дурманящее очарование. Повторяющаяся мелодия, обрастающая вариациями на каждом цикле своего существования, загоняла слушателя в тупик, в один из очередных кругов ада, где он должен был или вырваться на следующий, или потонуть. Мария потонула.
Марк знал, что она планировала это сделать. Знал, но не обратился за помощью и даже не попытался поговорить с Марией. Почти целое десятилетие их брака не было ему подспорьем.
Были вещи, о которых Марк не мог говорить.
Он задержался после работы в тот вечер. Мария любила быть одна и не любила, когда он приходил домой пьяным. Врач сказал Марку, что даже если бы он вернулся домой сразу после окончания концерта, ее не смогли бы спасти. В шлейфе прерванного Сати, застывшего черным прямоугольником на экране компьютера, Марк замер у изножья кровати. В затылок ему дышала тишина.
Он видел, как Мария смотрит на детей, пробегающих мимо них на улице. Он видел, как она, стоя в ночнушке в ванной с ножницами в руках, крутилась перед зеркалом, выглядывая выбивающиеся из стаи белые следы прожитого времени на своей голове.
Тишина была нема.
В дни крупных мероприятий Марку всегда было не по себе. Он не любил, когда что-то шло не так: предыдущего световика уволили, когда тот уснул во время спектакля, а пару месяцев назад пришлось отменить выступление любительского хора, потому что кто-то сообщил по телефону о бомбе. А с тем количеством детей в здании, которое обычно было в такие дни, запах лака для волос и суета проникали даже сквозь еще закрытые двери зала.
Заглянув к Яну поздороваться, Марк вернулся в зал и включил оборудование, проверил звук и сменил батарейки в микрофонах, налил себе кофе из термоса и принялся за работу.
Этот танцевальный фестиваль проводился со времен, когда Марк был студентом. Он хорошо помнил первую черно-красную афишу. Выходя по вечерам из гаража, в котором они с друзьями репетировали каверы на известные рок-баллады, он натыкался взглядом на стройную геометрию ее вытянутых букв.
— С номером «Эвридика» в номинации «Соло» выступает Вита Рауде!
Марк оторвался от эквалайзера. Файлы с музыкой никогда не присылали заранее, сегодняшнюю порцию он получил только утром, и ему было любопытно узнать, какой трек Вита выбрала для своего выступления.
Сбивчиво запрыгали клавиши. Вита выбежала на сцену в разлетающемся платье цвета слоновой кости. Движения ее повторяли те, что Марк видел на репетиции, но яркий свет прожекторов словно пронизывал ее насквозь. Казалось, что в какие-то мгновения она исчезала со сцены, а вместо нее мелькал некий фантом, который успевал быть в нескольких местах одновременно.
Музыка. Сначала легкие, слегка тревожные фразы, которые то набирали, то ослабляли темп, не имели вообще никакого мотива. Затем из общего сонма трелей, зловещих бряцаний и неуклюжих интервалов стала проступать мелодия. К середине номера, когда, подкравшись, барабаны оглушили зал, Марк очнулся.
Вита позволяла музыке течь и бурлить, и, хотя и отзывалась движениями на быстрины и заводи аккомпанемента, танцевала как-то против течения, наперекор.
Она выбежала за кем-то невидимым к авансцене. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели, а одно из колен было разбито. Внезапно, когда барабаны отступили, снова оставив солировать фортепиано, Виту начало трясти.
«На репетиции такого не было». Марк внезапно ощутил напряжение. Вита упала. Ее продолжало трясти, и он видел, как резко падала ее грудь на выдохах. И когда клавиши снова заметались в какофонии, а Вита дрожала, лежа на полу, по залу заметался шепот.
Марк вскочил со стула и бросился из рубки. От сцены его отделяло тридцать рядов кресел. Он бежал по центральному проходу, не отрывая взгляда от копны русых волос, в свете прожекторов отливающих золотом.
Лесенка была сбоку, Марк не видел ведущих, укрытых темнотой кулис.
Он выбежал на сцену и бросился к Вите, вычерченной на полу узким лучом, бьющим из правой ложи.
— Вита!
Волосы закрывали ее лицо.
— Вита! Приступ?
Она дышала. Протянув руку к ее лицу, он откинул волосы назад.
Вита смотрела на него, ее лицо было мокрым и в каких-то блестках. Только тогда он заметил, что в зале стоит тишина. Фортепиано отступило.
Тяжело дыша, она прикрыла глаза, а затем растянула губы в полуулыбке.
Он помог ей встать.
Они стояли в круге света в центре немой и черной вселенной. Вита медленно опустилась в поклон, потянув Марка за собой.
С противоположной стороны, дышащей на них жаром и тишиной, сначала один, затем второй, третий, а затем целой грядой загремели аплодисменты.