Я бездарь! Просто бездарь. Не подающая надежды, не самая великая бездарь на свете, а просто бездарь в самом пошлом понимании. Кто-то умножает в уме пятизначные числа, кто-то строит дома из переработанных пивных бутылок, кто-то воспитывает десятерых детей, а у меня только что подгорела яичница. Сгорела! И вдруг они просят две картины к июню в местную галерею. Хорошо! Картины будут. На выставке. В отдельном зале. Но лампочки выкрутим или плащи набросим сушиться, и никто не догадается, что под этими серыми плащами покоится.
Да что какие-то картины, если даже кудри у меня непокорные, и сижу сейчас, усталая, в гордом одиночестве возле пышущего жаром камина, ем свой скудный ужин и пью обжигающий чай. И грудь у меня высоко вздымается, и тоска у меня в глазах. А за окном, вне всяких сомнений, сияют звезды и дует холодный ветер. Где салфетка? Любимая. Белая. С золотыми цветочками по краям. Какие грязные пальцы! Столько штампов прилипло! Примитивных. Жирных. А ветер действительно холодный, потому что лед на реке посинел, истончился и начал трескаться.
Совершенно не люблю работать днем, поэтому к чаю надо еще три эспрессо и мороженое. Мороженое в узкий бокал на длинной ножке и добавить туда шампанское. О, если боги едят десерт, то, несомненно, такой! А что, если бы я родилась талантливой, как богиня? Поменялись бы тогда волосы, ветер и тоска с мороженым? Сколько бы могла писать картин в год, месяц, день? Сколько бы выставок могла устраивать? И в городе, и даже за границей, на берегу озеро Комо в Италии. Смотрела бы на закаты цвета лазаньи и принимала поздравления. Обо мне писали бы в газетах, звали на радио, телевидение. Как бы я уставала! Пришлось бы много писать, мало спать, не было бы времени на друзей, и тогда… Я бы очень быстро состарилась и умерла от нервного истощения и одиночества. Вот она, цена за талант!
Последний бокал кофе, последние линии и спать. Если проведу их неровно, то скажут, что мало мастерства, если не буду писать клуатр, то скажут, что сдрейфила. Что за соринка возле дивана? Серая, маленькая. Надо поближе. Палка? Откуда здесь? Карандаш? Я бездарь, но какая же аффективная и страстная — так далеко закинула!
Холодно! Ветер абсолютно бессовестный сегодня. Если я не закрою окно, то все картины вылетят на свободу, как птицы из клетки.
Ошибаться нельзя! Совсем нельзя! Неровная линия — провал, позор и конец меня как художницы. Неудача! Гибель! Крах! Фиаско! Трагедия! Ка… катастрофа!
Я веду эту линию, длинную, как Нил, в котором выглядывают пасти голодных крокодилов, я веду эту линию и крепко сжимаю карандаш, чтобы не упал, чтобы не дрогнула рука, я чувствую, как напрягается кисть, потом плечо, шея, челюсть, глаза, и вот осталось еще чуть-чуть, миллиметр, еще миллиметр, и этот внутренний дворик будет окончен, и можно будет представлять, как по нему гуляли уставшие монахи, как мыли они свои морщинистые руки в фонтане перед трапезой, как молились о спасении мира, как звенели их четки и летели в небеса их тихие молитвы, как наполнялись светом их сердца, как садилось за горизонт солнце и проклевывались на небе звезды.
И вдруг! Какое интересное слово «вдруг»! В нем столько страхов, трепета, ожиданий. И вдруг я чувствую какое-то странное ощущение в груди. Что это? Аллергия? Пневмония? А вдруг я сейчас умру? Я не хочу умирать, потому что жаль оставлять недопитым шампанское с мороженым и жаль, что мир никогда не увидит мои картины.
Пуговицы расстегиваются, и оттуда появляется маленький, худой и долговязый человечек с микроскопом в одной руке и чемоданом, в котором бы поместилась я вместе с мольбертом, в другой.
— Ты должна творить, стараться, стремиться к совершенству и добиваться успеха! От тебя ждут картины, поэтому отдыхать некогда, продолжай! Тебя никто не спрашивает, хочешь или нет, а надо — значит, надо! Посмотри на Иру, у нее трое детей, и бизнес свой с нуля, и фигура точеная!
— Мама, ты?
Человечек закрывает окно («а то замерзнешь и заболеешь»), достает из чемодана доски, секунд за тридцать собирает сцену и вздыхает глубоко, чтобы хватило дыхания на долгую и важную речь.
Голос его пугающе знаком:
— Мама? Елена Иванна? Света? Терапевт из третьей городской? Игорь из Тиндера?
Долговязый много обо мне знает. Я смотрю на него, а он говорит и от своей важности растет, становится все выше и выше («Эта люстра или вилка? Всю голову расцарапала!»). Он нависает надо мной, как фонарный столб над скамейкой с влюбленными в парке, бегает по комнате, под микроскопом рассматривает мои картины: сначала приподнимается левая бровь, самая густая, потом правая, потом причмокивает, качает головой и приподнимает обе брови, раздувая щеки, словно писклявая африканская жаба.
Передо мной появляется улыбчивый мужчина размером с карандаш, с широкой спиной и мягкой кожей. В руках у него плед цвета жаркого лавандового поля. Плед тянется через всю комнату, покрывая разбросанные на полу картины, карандаши и кисти.
— Расслабится и проспит всю жизнь! — кричит долговязый и прыгает на пледе.
Улыбчивый резко дергает плед на себя, стряхивает пыль и набрасывает мне на плечи.
— А у вас пульс до 120 подскочил! Брому с ромашкой не хотите? — спрашивает он долговязого.
— Пролежит на диване с карандашом в зубах!
— А не хотите ли на море? Мы будем звонить вам при первых симптомах лени и сомнения.
— Будем, будем, — радостно киваю я. — Я вам очень благодарна! (А вдруг я все-таки не смогу без критики и пинков?)
— И в знак благодарности примите от нас билеты, — говорит улыбчивый. — Где же они? Неужели потерял? — Он выворачивает карманы, и из них со звоном падают на пол ключи, три барбариски, визитка стоматолога Соломатина И. В., чек из магазина и наконец-то заветные билеты к морю.
— Не избавитесь от меня!
Улыбчивый разбирает сцену («два дня хватит топить камин») и настаивает:
— У окошка, а на взлете апельсиновый закат? Малиновый?
— Пропадет!
— Вода плюс 29?
— Разленится!
— Я как только закончу, обязательно покажу работы. Пожалуйста. Я буду звонить, буду ждать загорелые фото. И кстати, диван у меня жесткий, неудобный!
Я бездарь! Просто бездарь. Но теперь у меня есть плед!