Есть такое популярное мнение, что немецкие врачи творят чудеса. У нас был настоящий «доктор Айболит» — педиатр и по совместительству инфекционист — профессор Матиас Киффман, но и он со всем своим милосердием, терпением и, конечно же, профессионализмом чуда сотворить не смог. И теперь живу я, как русалочка: каждый день причиняет боль, о которой говорить физически невозможно.
Сразу после прощания с Алисой я собрала документы в рюкзак и съехала в Бергедорф, зеленый район Гамбурга. Дом был разделен на две части, одна половина моя — белая кричащая больничная чистота, бьющая своей пустотой по голове. Вторую половину дома, отчего-то потрепанную и с подтеками от дождя на стенах, занимал пожилой француз Адриан. Мы с ним познакомились довольно быстро: я проводила много времени на общей лужайке возле дома, находиться в помещении наедине с собой было довольно сложно, к тому же, несмотря на внешнюю чистоту комнат, из всех углов выползала какая-то живность — коричневые мучные жуки и серовато-прозрачные мокрицы. А на лужайке было столько жизни: летали полосатые шмели — иногда они садились на стол, наверное, их привлекало блюдце с вареньем — и прыгали смешные толстые кролики.
«Привет», — буркнула я Адриану, когда он начал раскладывать пугающе огромное приспособление для гриля и притащил кастрюлю баклажанов, нарезанных тонкими пластинками. Я сразу же уткнулась в телефон, мне не хотелось с ним говорить, но было приятно находиться с живым человеком, который не смотрит на тебя с жалостью и не пытается выразить свое сочувствие, неуклюже и неуместно. Пока Адриан жарил на гриле баклажаны, солнце почти село. Передо мной на икеевском столике, посеревшем от гамбургских дождей, стоял остывший чай. Мой сосед зашел в дом и вернулся с миской сырого фарша, смешанного с луком, — популярная закуска в нашем северном городе. Я попыталась отказаться на своем плохом немецком, тогда Адриан облегченно выдохнул и заговорил со мной на английском:
— Вы не из Германии?
— Нет, я закончила здесь магистратуру. Теперь подрабатываю в университете и делаю PhD.
Миска с фаршем была позабыта. Адриан смотрел на меня и улыбался, он рассказал, что приехал на полгода по контракту достраивать стеклянную филармонию на Эльбе — камень преткновения всех жителей Гамбурга: ее строили уже несколько лет. Он говорил про акустику, свои студенческие годы, Густава Малера и стихи Сержа Генсбура.
Когда баклажаны позолотились серединкой, мягкой, словно губка, и подкоптились без того черной шкуркой, на улице стало совсем темно. К свету включенных фонарей летели мотыльки и мелкая мошкара. Пахло костром, неожиданно мне стало очень спокойно. Я слушала рассказы о том, как Адриан первый раз услышал пятую симфонию Малера и посмотрел «Смерть в Венеции», каким маслом лучше сбрызгивать овощи для жарки на гриле и где на фишмаркте по выходным продается самая нежная селедка. Я была благодарна ему, что он говорил, а от меня требовалось только слушать. Вокруг было тихо, но это была безопасная тишина спального района Бергедорф. Добропорядочные немцы уже давно закончили свой ужин, почистили зубы и ложились спать, чтобы назавтра встать еще до рассвета, выпить невкусный кофе с горячей булкой и начать свой день.
Поскольку у меня не было планов на ближайшие дни, я с радостью приняла предложение Адриана поехать к нему на работу и посмотреть филармонию. Мы разошлись, но через тонкую стенку было слышно, как он мыл посуду (я не догадалась ему предложить помощь, о чем сожалею отчего-то до сих пор), потом курил у открытого окна, и запах табака приставал к занавескам моей спальни. Спустя какое-то время звуки на кухне стихли, он включил музыку. С первых тактов я узнала нежные мотивы родительской любви, голос Шарлотты звучал очень тихо. Но в беззвучии той ночи, когда я думала, что мое индивидуальное будущее невозможно, ее голос был особенно громким:
Je t’aime, je t’aime, je t’aime plus que tout.
Я слушала (как мне показалось, очень долго) и не закрывала окно, потом все затихло. Зажурчала вода в ванной, зашумел смыв туалета, щелкнул выключатель за стенкой, скрипнула кровать? и я осталась одна среди обещания теплого апрельского воздуха. Когда легкий ветер шевелил занавески, я чувствовала запах табака.
Наутро, уподобившись нашим соседям, мы с Адрианом вышли из дома в половину шестого, чтобы съесть свежий бутерброд на рынке возле Альстера и посмотреть на недостроенную филармонию. Почему-то из поезда мы сошли на станции Рипербан и двигались, обгоняя уже сонных и уставших после ночной жизни молодых людей и девушек. На улицах стояли испарения прокисшего пива, из углов тянуло крепким запахом мочи, и кое-где угадывался легкий морок уже выдыхающейся травки.
«Два, пожалуйста. Без лука», — попросил Адриан и ткнул пальцем в булку с блестящими кусочками селедки.
Мы сели на набережной, солнце поднималось и блестело в наполовину застекленном здании филармонии, отражалось в воде и приятно грело. Я и Адриан молча жевали селедку, каждый думал о своем. Мне хотелось в этом молчании замереть надолго, не вспоминать прошлого и не думать о будущем.
При входе на стройку пришлось заполнить бесконечный бланк, покрывающий список вопросов от моего возраста и национальности до группы крови. Удивительно, но меня пустили. Выдали желтый, блестящий в темноте жилет и белую каску. Адриан водил меня по недостроенному зданию и восхищенно показывал лестничные пролеты, будущий зал, какие-то подвалы и углубления, которые должны были сделать акустику лучше. Сворачивал трубочкой чертежи на А4 и громко дудел, демонстрируя возможности филармонии.
Через час я вышла на улицу, от утреннего солнца не осталось и следа, погода в Гамбурге меняется быстро. Дул сильный ветер, и накрапывал дождь. Я перешла Эльбу по туннелю, который проходил под водой, и смотрела на город. На другом берегу он выглядел красивой картинкой из детской книжки с аккуратными кирпичными домами и блестящими от дождя зелеными крышами. В голове у меня звучал ночной голос Шарлотты. Я понимала, что как раньше уже не будет никогда и я всегда буду оборачиваться на случившиеся события с обидой и непониманием. Молчаливо, словно андерсеновская русалочка. Только вот согласия на эту боль и молчание я не давала.