Забытый в глухой тайге поселок. Я приехал на каникулы. Мне девять лет. Я долго не могу уснуть. Завтра мой первый рабочий день. Хочется, чтобы он поскорей настал. Я ворочаюсь, охает и скрипит старый дерматиновый диван. От печи тянет теплом и сдобой. Я засыпаю.
Утром я пью снежно-белое холодное молоко из запотевшей литровой банки. По-взрослому. Так пьет мой дядя. Еще горячая шанежка аппетитно хрустит, остывает во рту, залитая молочной прохладой. Вкусно. Я тороплюсь. Бегу по вымощенному досками двору в дом.
Я готов: на мне большие резиновые сапоги, защитного цвета штаны, коричневая куртка с капюшоном и моя гордость — армейская пилотка с красной металлической звездочкой. Бабушка втирает мне репеллент шершавой рукой, пахнущей мокрым хлебом. Беру настоящий, взрослый рюкзак, бабушка помогает мне надеть его на спину. Рюкзак большой и не очень удобный, но я знаю, мне без него на работу нельзя. Смотрю на себя со стороны. Я суров и серьезен.
На станции галдят люди в серых стеганых фуфайках, детей очень мало. Да мы сегодня уже и не дети. На работу едем. Мотовоз, похожий на волчью морду, рычит, лязгает колесами о рельсы. Сколоченные из старых досок платформы нервно дергаются, наполняются людьми. На станции нас ждет дедушка в лоснящемся черном комбинезоне. Провожает, по-взрослому жмет руку своей огромной, почти черной ладонью. Бабушка надевает мне капюшон, туго завязывает. Капюшон скрывает пилотку, но это меня не расстраивает. В такой день перечить не хочется, хочется по-взрослому терпеть. Я еду восстанавливать лес.
Июньский лес, сегодня он другой. Ярче, звонче. Я начинаю различать мотивы и мелодии разных птиц, дробный перестук дятла, протяжный скрип сосен на ветру. Монотонно гудят комары, лезут в глаза, не дают открыть рот. Но мы терпим и работаем. Я ползаю на коленях по влажной еще траве, опускаю в приготовленные ямки маленькие игольчатые растения, бережно засыпаю землей, аккуратно прихлопываю, как учила бабушка. Первое летнее солнце уже печет. Жарко, ноют колени, гнусит мошка, но внутри все поет новые взрослые песни.
Время. Останавливают работу. Я падаю на спину. Надо мной далекая холодная синева, по ней скользят, гоняют друг друга стрижи. Качаются длинные, тонкие сосны, трещат, щетками макушек натирают до блеска небо. Черно-белые березы благодарно склоняют свои отрастающие зеленые кудри. Я вдыхаю хрустящий и ароматный, как бабушкины булочки, воздух, закрываю глаза, поднимаюсь над лесом на мягких пушистых кронах моих растущих саженцев. Я расту вместе с ними.
Нас отправляют домой. Мы еще не совсем взрослые, и наш рабочий день уже закончен. Я поднимаюсь, беру рюкзак и медленно бреду в сторону узкоколейки.
Меня везут обратно на маленькой ушастой дрезине. Ветер дует прямо в лицо, слезит глаза, не дает дышать, пытается сорвать капюшон и пилотку. Дрезина едко дымит, гремит о рельсы, рычит, подпрыгивает, пытается перекричать ветер. Надо крепко держаться. Я жмурю глаза, сдвигаю брови, хмурюсь. Представляю себя красноармейцем Телегиным из кино, которое недавно смотрел с дедушкой. Дрезиной управляет незнакомый старик в брезентовом плаще и зеленой офицерской фуражке. Фуражка надвинута на глаза, к губам и седым усам прилипла обгрызенная смятая папироса. Она не дымит. Мы молчим и внимательно смотрим вперед.
Заросшая травой узкоколейка заканчивается. Нас встречают черные от копоти постройки станции, рядом крашеный магазин, вдалеке наша улица. Я вижу бабушку, соскакиваю с дрезины бегу к ней, путаюсь в длинных лямках рюкзака, падаю. Сзади меня подхватывают чьи-то сильные руки, прочно ставят на землю. Огромные черные ладони мне знакомы, они опускаются мне на плечи, снимают рюкзак. Дедушка смеется, большой, громогласный, как великан. От него пахнет солярой. Соляра. Мне нравится это слово. Такое взрослое, сильное, как дедушка. Ей пропитано все на станции и на дедушкиной работе. Я уверен — это слово заставляет все гудеть, греметь и крутиться.
Мы с бабушкой заходим в магазин. Он маленький, прокуренный и полон людей. Пахнет хлебом, его покупают огромными сетками по десять-пятнадцать кирпичей. Здороваемся, встаем в очередь. Я уверен, все смотрят на меня, все знают, что я сегодня работал. Заглядываю всем в глаза, ловлю веселые одобрительные улыбки. В магазине только женщины, мужчины — на работе. Одеты одинаково: серые телогрейки, резиновые короткие сапоги, резиновые боты, кирзачи. У нас в городе так не ходят. Женщины набивают полные сетки хлебом, ловкими быстрыми руками связывают их, тяжело перекидывают через плечи. Руки в морщинах и мозолях с надутыми синими веревками жил. На некоторых наколоты имена. Самую красивую наколку я видел у нашего соседа. Теплое море, горы, солнце с бегущими лучами и сверху надпись: «Володя». Я тоже нарисовал себе на руке бабушкин дом и крупно написал — Саша П., на фамилию не хватило места. Бабушка очень ругалась, долго отмывала. Она сказала, что наколки делают не от хорошей жизни. А моя жизнь хорошая, меня все любят. Это правда.
Я помогаю бабушке, несу хлеб и конфеты, на бабушке связка сеток с продуктами. Много хлеба. Я знаю, его нужно много, чтобы кормить скотину. Идем по нашей улице, по деревянному тротуару. Вокруг деревянные дома с серыми решетками заборов, с огородами и обязательной черемухой в палисаднике. В этих домах живут разные люди. Бабушка говорит, что они приехали со всей страны. Я не знаю зачем. Я не понимаю тех, кто приехал с теплого черного моря, где много солнца и растет черешня. Наши соседи — из Эстонии. Это очень далеко, на другом море. Я слышал от дедушки, что они собираются туда вернуться. И вообще, скоро поселок закроют, и всем нужно «что-то думать». Как закроют, что думать, куда денутся люди в поселке и зачем они сюда вообще приезжали? Мне не понятно.
Вечером с работы возвращается дедушка. Он долго моется. Нагибается над тазом, трет черные руки, шею, фыркает, гогочет. Мыло скользит, хлюпает, оставляет гребешки пены. Бабушка льет на него из ведра, вода заливает огромную белую спину, стекает по красной, сгоревшей шее на седые волосы. Брызги разлетаются по всему двору. Дедушка урчит, трясет головой, как огромный пес. От дедушки пахнет чистотой и чуть-чуть солярой.
За ужином меня хвалят. Дедушка сидит напротив меня, шутит. Всегда суровый дедушка сегодня весел. Дедушка в войну работал в Германии. Он не хотел, но его заставили туда уехать. Бабушка говорит, что он был тогда совсем мальчик, не такой, как я — старше. После войны его не пустили домой, привезли сюда. Дедушка никогда не рассказывает, почему, так получилось. Он только часто ругается, когда смотрит телевизор и читает газеты. Я ничего у него не спрашиваю, бабушка говорит, что этого не нужно делать, потому что дедушка расстроится. А расстраивать дедушку я не хочу.
Я опускаю голову на мягкую бабушкину руку, чувствую, что устал и почти засыпаю. Бабушка говорит, что после моей работы останется новая жизнь. Я еле слышу ее ровный тихий голос. Я пытаюсь думать об этой новой жизни. Но ничего не приходит в голову. Сегодня у меня жизнь хорошая, рядом родные, милые бабушка и дедушка, и меня все любят.