В этом году поэтесса Луиза Глик (Глюк) получила Нобелевскую премию по литературе. Присуждение награды взбудоражило нашу литературную общественность. Как так получилось, что о самом титулованном американском поэте мы практически ничего не знаем?
Переводов Луизы Глик у нас — по пальцам перечесть. А, может быть, самое известное стихотворение из сборника «Дикий Ирис» дошло до нас единственной строчкой, благодаря бестселлеру Элизабет Гилберт «Есть, молиться, любить»:
«Я села под апельсиновым деревом и раскрыла книжку стихов, купленную вчера. Стихи Луизы Глюк. Сперва прочла стихотворение по-итальянски, потом по-английски, но, увидев вот эти строчки, замерла:
Из центра моей жизни
забил могучий фонтан…
Я положила книгу на колени, дрожа и чувствуя, как все плохое отступает»…
Первой переводчицей Луизы Глик на русский язык была Белла Мизрахи. Еще в 1999 году она обратила внимание на поэзию будущей Нобелевской лауреатки и напечатала избранные переводы в книге «Шесть поэтов». В начале двухтысячных годов одессит Владимир Гандельсман затеял серию двуязычных книг современных американских поэтов. Одним из этих авторов была Луиза Глик, переводчиками которой выступили та же Белла Мизрахи и поэт Валерий Черешня.
Как признаются сами поэты, работать со стихами Глик непросто именно потому, что они кажутся чрезвычайно простыми: никаких словесных ухищрений, принятых в постмодерне, никакой усложненности. Стихотворения Луизы Глик понятны даже людям, чье знание английского далеко от совершенства. В начале автор, как правило, предлагает историю. Дочь и отец идут в цирк. Мать и тетя играют в карты. Ребенок рисует человечка на листе бумаги. В конце история неожиданно превращается в метафору. Игра двух сестер становится метафорой жизни: побеждает тот, кому нечего больше терять. Ребенок на плечах отца становится тем самым «перископом мертвецов», о котором писал Вознесенский.
Еще один переводчик Луизы Глик, Борис Кокотов, признавался, что ему особенно трудно было «не завышать» в конце, как того требовала традиция русского стихосложения: «Была тенденция немножко приподнять, а у нее всё просто в языке. И контраст между простотой выражения и глубиной содержания — достигнуть этого единства было самым трудным».
Кстати, несмотря на разницу культур, поэзия Глик близка и понятна нашему читателю. И, наверное, неслучайно то, что автор довольно часто упоминает русские романы и русских авторов. «Оплакивание лирического героя» — фраза Михаила Чехова относительно русских актеров в полной мере характерна для Луизы Глик. Она оплакивает несбывшееся.
Но это оплакивание не становится тяжелым испытанием для читателя. Это больше чем популярное сегодня проговаривание травмы. «В конце страданий появляется дверь», — говорит нам поэт. И это так.
Постоянное отрицание, посредством которого, апофатически, автор нащупывает истинную суть — становится поиском Бога и опоры в этом мире. «Ты был ничем», — говорит лирическая героиня о своем любимом человеке. Но в мире, где ничего не остается, сохраняются «мудрость и боль».
Мы предложили перевести понравившиеся стихотворения Луизы Глик учащимся осенней поэтической мастерской Creative Writing School. Возможно, эти переводы не совсем точны по смыслу и не очень ловки, но обратимся к авторитету Валерия Черешни: «Я считаю, что лучший перевод получается, если переводчик поэт и, вдохновившись подлинником, сохраняя смысл и, по возможности, некоторые формальные особенности, пишет свое стихотворение. В ином случае получается подстрочник, который еще менее дает представление о поэтике автора. В конце концов, верно переданная эмоция автора важнее дословно сказанного: восторг или отчаяние на разных языках передаются разными средствами».
***
At the same time as the sun’s setting,
a farm worker’s burning leaves.
It’s nothing, this fire.
It’s a small thing, controlled,
like a family run by a dictator.
Still, when it blazes up, the farm worker disappears;
from the road, he’s invisible.
Compared to the sun, all the fires here
are short-lived, amateurish —
they end when the leaves are gone.
Then the farm worker reappears, raking the ashes.
But the death is real.
As though the sun’s done what it came to do,
made the field grow, then
inspired the burning of earth.
So it can set now.
***
Когда солнце садится,
работник на ферме сжигает листья.
Ничего особенного, просто огонь.
Ничего значимого, всё под контролем,
как в семье тирана.
Но пока горит огонь, работник исчезает;
Его не видно с дороги.
По сравнению с солнцем все огни —
недолговечные, еле заметные;
они гаснут, когда листьев больше нет.
И тогда снова появляется работник, и снова сгребает пепел.
Но все-таки смерть существует.
Когда солнце сделает то, для чего оно встало:
Заставит поле зеленеть,
а землю — вспыхнуть.
Так что может уйти теперь.
Перевод Наталии Алексеевой
***
There is always something to be made of pain.
Your mother knits.
She turns out scarves in every shade of red.
They were for Christmas, and they kept you warm
while she married over and over, taking you
along. How could it work,
when all those years she stored her widowed heart
as though the dead come back.
No wonder you are the way you are,
afraid of blood, your women
like one brick wall after another.
***
Всегда есть то, что сделано из боли.
Ты помнишь: мать всю жизнь вязала шарфы
кроваво-красные, всех мыслимых оттенков,
на Рождество. Они тепло спасали
твое, живое, в череде ее замужеств,
где ты — в придачу. Как ей это удавалось,
когда она хранила вдовье сердце
все эти годы, словно ожидая
назад всех мертвых. Что же удивляться
что ты такой как есть — боишься крови
и женщины твои как череда
кирпичных стен, стоящих друг за другом.
Перевод Людмилы Жиляковой
***
Всегда есть то, что принесет страданье
Вот мама занимается вязаньем
И вяжет шарфы красного оттенка
Ты получаешь их на Рождество
Они тепло свое хранят с тех пор
Как мама замуж выходила раз за разом
И каждый раз брала тебя с собой
Как это все происходить могло
Когда надежда в овдовевшем сердце
Все эти годы продолжала жить,
Как будто бы умершие воскресли.
Бесследно не проходят эти вещи
И мне неудивительно теперь
Что ты такой как есть: заводишь женщин,
Как полотно из вязаных петель.
Перевод Полины Исайчевой
***
Love of my life, you
Are lost and I am
Young again.
A few years pass.
The air fills
With girlish music;
In the front yard
The apple tree is
Studded with blossoms.
I try to win you back,
That is the point
Of the writing.
But you are gone forever,
As in Russian novels, saying
A few words I don’t remember-
How lush the world is,
How full of things that don’t belong to me-
I watch the blossoms shatter,
No longer pink,
But old, old, a yellowish white-
The petals seem
To float on the bright grass,
Fluttering slightly.
What a nothing you were,
To be changed so quickly
Into an image, an odor-
You are everywhere, source
Of wisdom and anguish.
***
Любовь моя
тебя нет рядом,
и я вновь молода.
Пару лет как
в воздухе —
девичья музыка.
В палисаднике —
яблок цвет.
Хочу тебя вернуть —
и поэтому пишу.
Но ты попрощался,
как в русских романах…
…Мне не вспомнить сейчас,
что-то о пьянящем мире
и вещах, которые мне не принадлежат…
Я смотрю как вянут
уже не розовые,
а старые
желтовато-белые лепестки.
Они как будто парят
над травой
и мерцают слегка.
Насколько ты был ничем
чтобы образ и запах
так быстро заменили тебя.
Настолько ты повсюду —
моя мудрость и боль.
Перевод Марии Луценко
***
Любовь моей жизни, ты —
Исчез, а я
Вновь молода.
Несколько лет прошло
Воздух наполнен
Музыкой юности.
Яблоня во дворе
В цвету.
Я стараюсь тебя вернуть,
Я пишу об этом,
Но ты исчез навсегда.
Как в русских романах, сказав
Несколько слов, что мне не запомнить
Про изобильный мир
Полный того, что мне не удержать.
Я смотрю на увядание цветов,
Розовый уходит
Только тусклый изжелта-белый.
Лепестки как будто плывут
По яркой траве,
Слегка качаясь.
Ты превратился в ничто
Но и это изменилось —
Ты стал образом, запахом.
Теперь ты во всем, ты источник
Мудрости и горя.
Перевод Юлии Фрумкиной
***
In our family, there were two saints,
my aunt and my grandmother.
But their lives were different.
My grandmother’s was tranquil, even at the end.
She was like a person walking in calm water;
for some reason
the sea couldn’t bring itself to hurt her.
When my aunt took the same path,
the waves broke over her, they attacked her,
which is how the Fates respond
to a true spiritual nature.
My grandmother was cautious, conservative:
that’s why she escaped suffering.
My aunt’s escaped nothing;
each time the sea retreats, someone she loves is taken away.
Still she won’t experience
the sea as evil. To her, it is what it is:
where it touches land, it must turn to violence.
***
Двое святых было в нашей семье.
Мои тетя и бабушка.
Но их жизненные пути отличались.
Бабушка шла по жизни спокойно, особенно под конец.
Шла, как по глади воды.
По какой-то причине
Море не могло причинить ей зла.
Тетя выбрала тот же путь,
Но море не щадило ее.
Наверно, то был ответ Фатума
На истинную духовную суть.
Моя бабушка была консервативна,
И это оградило ее от морских бурь.
Тетя не избежала ничего.
Каждый раз шторм уносил кого-то из ее любимых.
И все же моя тетя до сих пор не считает
Море дьяволом.
Но прикосновение к земле сделало его жестоким.
Перевод Юлии Фрумкиной
***
A child draws the outline of a body.
She draws what she can, but it is white all through,
she cannot fill in what she knows is there.
Within the unsupported line, she knows
that life is missing; she has cut
one background from another. Like a child,
she turns to her mother.
And you draw the heart
against the emptiness she has created.
***
ребенок рисует линию тела,
рисует как может, но лист остается белым,
на нем не хватает признаков жизни.
в пределах контура есть только пустота
так по детски, он обернулся к маме,
и ты на весь листок рисуешь сердце.
Перевод Марии Щербаненко
Nocturne
Mother died last night,
Mother who never dies.
Winter was in the air,
many months away
but in the air nevertheless.
It was the tenth of May.
Hyacinth and apple blossom
bloomed in the back garden.
We could hear
Maria singing songs from Czechoslovakia —
How alone I am —
songs of that kind.
How alone I am,
no mother, no father —
my brain seems so empty without them.
Aromas drifted out of the earth;
the dishes were in the sink,
rinsed but not stacked.
Under the full moon
Maria was folding the washing;
the stiff sheets became
dry white rectangles of moonlight.
How alone I am, but in music
my desolation is my rejoicing.
It was the tenth of May
as it had been the ninth, the eighth.
Mother slept in her bed,
her arms outstretched, her head
balanced between them.
Ноктюрн
Прошлой ночью мама умерла.
Мамы никогда не умирают.
И пришла зима, пришла зима
Через много дней пришла,
но все же.
Месяц май. Десятого числа.
Гиацинт уже расцвел за домом…
И Мария пела во дворе
Пела песню чешскую Мария.
Что-то вроде: Одинешенька
Никого на свете не осталось,
Опустело у меня внутри.
Поднималась запахи земли.
В раковине чашки оставались
Вымытые чашки, просто я
Не успела разложить по полкам…
А Мария пела во дворе
И белье с веревки собирала
Жесткие и белые листы
Как прямоугольный лунный свет.
«Я осталась одинешенька»
так теперь звучало утешенье.
Месяц май, десятого числа.
Был вчера девятым, неужели.
Ты еще спала в своей постели,
Как воздушный шарик голова,
Две руки на белом одеяле.
Перевод Евгении Коробковой
***
Late December: my father and I
are going to New York, to the circus.
He holds me
on his shoulders in the bitter wind:
scraps of white paper
blow over the railroad ties.
My father liked
to stand like this, to hold me
so he couldn’t see me.
I remember
staring straight ahead
into the world my father saw;
I was learning
to absorb its emptiness,
the heavy snow
not falling, whirling around us.
***
В последних числах декабря с отцом
(Меня он посадил на плечи)
Идем в Нью-Йоркский цирк.
Холодный ветер исколол лицо,
над шпалами бумажные клочки.
Отцу меня не видно. Он замрет
Со мною на плечах,
А я вперед
на пустоту смотрю и изучаю.
Я помню,
как смотрю и изучаю,
Стараясь поглотить его собой —
холодный мир,
который знал отца.
И вьется снег, и нет ему конца.
Летает мимо, хороводы водит.
И все кружит над нашею семьей,
Но не соединяется с землей.
Перевод Евгении Коробковой