Суббота, 10 октября 2015 года, около 8 вечера
Ворота двора распахнуты — это дедушка подготовился, чтобы я машину поставила под окнами, поближе к кирпичному боку дома. Открываю дверь — и сразу родные звуки и запахи. Тёть Ира Игнатова (давняя соседка и подружка бабы Веры) сгребает опавшие листья, дядь Коля палит костры, баня пыхтит ароматным дымом. Закрываю ворота круглой резинкой, стянувшей соседние дощечки. Достаю из багажника хрусткую клетчатую сумку с гостинцами от родителей. Ступаю на дорожку к дому. Это линия сложенных парочками досок. Весной и осенью они нужны для защиты от слякоти, но остаются круглый год, потому что они часть ландшафта, позвоночник двора: от калитки к дому, затем через огород к бане и, наконец, к загону для скотины и сараю. Каблуки стучат по доскам, доски дружелюбно дребезжат. Носки ботинок отбрасывают жёлтые листья-лапки клёнов.
У входа дедушка. Я так рада его видеть, улыбка сама разбегается по лицу. Я его обнимаю, целую в колючую, покрытую изморозью седины щёку. У него красное лицо — только из бани. Он прихрамывает на правую ногу. Его много лет беспокоит коленка из-за долгой работы на «Кировце». Дедушка около двух лет в очереди на замену коленного сустава. Я держу его под руку, рассказываю, как добралась. Заходим в веранду-летнюю кухню. Там душно, запотевшие окна — видно, бабушка мариновала помидоры или огурцы на зиму. Бабушка у круглого, покрытого цветастой клеёнкой стола режет хлеб.
От пахнущего баней объятия бабушки, которую я неожиданно переросла несколько лет назад, становится спокойно-сладко — хочется разрыдаться убаюкивающими слезами и потом уснуть у неё на плече. Я прикрываю глаза, чтобы спрятать слёзы. Я приехала искать ответы, я приехала бороться, да. Но дома, обнимая бабушку, мне так легко и тепло забыть об этом.
Дедушка достаёт из сумки какие-то инструменты, в которых я ничего не понимаю и — пара за парой — горку разноцветных пушистых тапочек из Икеи. Наверное, не меньше, чем дюжину пар!
— Вижу, вам понравился мой летний подарок.
— Да, запасаемся! — Дедушка берёт тапочки в охапку, несёт их в дом.
— На зиму хорошо. Ты же знаешь, какой у нас пол холодный.
Это уж точно. Не спасают и расстеленные по всему дому ковры.
— Тебе борщ разогреть?
Я очень люблю бабушкин борщ. Мы с мамой и папой тайно считаем, что баба Вера готовит гораздо более вкусный борщ, чем баба Света. Но сейчас кусок в горло не лезет.
— Не, спасибо, ба. А молоко парное есть?
— Да, для тебя оставила.
Она поднимает трёхлитровую банку с пола, ставит стакан.
Возвращается дедушка. Мы садимся за свои места — на те же стулья на тех же местах за столом, что всю мою жизнь. Перед дедушкой и бабушкой борщ в железных тарелках. Они обычно не ужинают после бани, но в этот раз, судя по всему, подгадали к моему приезду.
Пью парное молоко, намазываю смородиновое варенье на гигантский ломоть домашнего хлеба из печи. Всё как десять лет назад, когда я прибегала с игр в зарницу и лапту, и как пять лет назад, когда возвращалась с диких сельских дискотек. Дедушка с бабушкой всегда разрешали мне гулять допоздна, хотя родители отправляли спать в десять часов.
Я смотрю на дедушку и не могу поверить, что его могло не быть рядом со мной сейчас. Два года назад его так лечили в двух больницах, что чуть не убили. В третьей спасли. И врач оказался хороший — даже не стал брать денег после операции. Спустя полгода врач очень удивился, увидев дедушку на приёме. И в этот раз он взял деньги — оказывается, он такой порядочный, только когда считает, что его пациент скоро умрёт.
Прошло два года. Я смотрю, как дедушка низко наклоняется над столом, стучит железной ложкой по железной тарелке. У него хмурые морщины между бровями и уютные морщинки вокруг глаз. Он берёт большую синюю кружку с чаем — кружку, из которой пьёт только он и которой десятилетия. Я рассказываю о работе в университете, задаю вопросы о том, выкопали ли картошку, как помидоры в этом году. Но почти не слушаю ответы — мне спокойно и хорошо просто от того, что я слышу голоса бабушки и дедушки.
Тот врач просто не сталкивался с, как говорят в моей семье, породой нашей. Правда, чаще всего «наша порода» означает упёртый характер и страсть к тому, чтобы уехать за тридевять земель от дома, много работать и с любовью осуждать решения друг друга. Но она может означать что угодно, на самом деле. Мне кажется, на любое моё решение родные говорили «ну что вы хотите — порода такая».
— Игорь (это мой папа) сказал, что вы с Костей больше не встречаетесь. Как ты себя чувствуешь?
По нутру пробегает нехороший холодок. Я бесконечно растянувшуюся секунду смотрю на кусок хлеба в руке.
— Нормально.
Я не хочу ещё раз говорить обо всём этом, пониже опускаю голову.
— Вера, тебе будет лучше без него. — Бабушка сидит, откинувшись на спинку стула и сложив руки на животе. У нас в семье в ответ на многие проблемы говорят, что это к лучшему, что нужно собраться и жить дальше, работать больше, не жаловаться. Ещё любят повторять «Спасибо, боже, что взял деньгами». Но в этот как раз не деньгами.
— Вера, ты стала сама не своя от этого мальчика. — Дедушка разламывает остатки куска хлеба в тарелку с борщом, хлеб румянится, дедушка зачерпывает его ложкой.
— Он, конечно, хороший мальчик, умный, но с ним ты вела себя, как другой человек.
— Актёрствовала.
— Делала всё, чтобы ему нравиться, а не как тебе хочется.
Я перевожу взгляд с бабушки на дедушку и обратно. От тусклой лампочки всё в комнате кажется бледным, высушенным. За спинами бабушки и дедушки старый продавленный диван, над диваном висит ковёр — единственный в доме ковёр на стене. От них этим летом с боем избавлялись несколькими поколениями.
— Ты париться любишь, а в баню ни разу не ходила, когда с ним приезжала. — Дедушка тоже откинулся на спинку стула и сложил руки на животе. Его голос звучал почти обиженно.
— Я просто не хотела.
На кухню заходит чёрная кошка в рыжих пятнах. Её много лет назад притащила моя двоюродная сестра, пока гостила на каникулах. Лера назвала кошку Муркой, прижилось имя Мявкалка. Но какая разница, какое имя у кошки, если она ни на одно из них не откликается? Бабушка наливает в кошачью тарелку молока. Я не протестую, хотя знаю, что кошкам вредно пить молоко. Мне бабушка с дедушкой давно объяснили, что деревенские кошки — это другое дело. Если не поить её молоком, Мявкалка грызёт огурцы на грядках и в тарелках. Я не знаю, как это связано, но доверяюсь тысячелетней мудрости крестьян. Понимаете, это деревня. Здесь свои законы природы. Мой дедушка выжил, когда должен был умереть, кошка из вредности жрёт огурцы от тоски по молоку, а пол ледяной, сколько ни топи печь.
— Баня ещё тёплая, я положил дрова рядом с печью — подкинешь, если захочешь. Мы спать, а ты иди в баню. Утром расскажешь, зачем приехала.
Дедушка наливает в тазик из чайника горячую воду, чтобы помыть посуду, бабушка ведёт меня в комнату, даёт чистое полотенце, мочалку, пушистый халат.
— Ты большая девочка, пора понимать, где любовь, а где не любовь.
— Ба, я разберусь.
— Конечно, разберёшься. Вон, какая уже выросла.
Бабушка меня обнимает, теперь я не закрываю глаза, продолжая смотреть в столь жуткую в детстве темноту и глубину шкафа. Мне от разговора о Косте тревожно, непокойно.
В летней кухне я достаю из рюкзака нужные для бани вещи, вкладываю в пакет к полотенцу. Дедушка вытирает тарелки. Кошка свернулась в кресле клубочком и блестит глазом на шуршание моего пакета. За окном ярко горит костёр Игнатовых — что-то тёть Ира и дядь Коля разошлись, что это они там палят.
Ах, как пахнет костром на улице. Ах, как звонко он трещит. Ах, какие искры разбрасывает. Я замираю на крыльце, прижимая к груди пакет. В соседнем дворе по лицам тёти Иры и дяди Коли бегают шальные отблески костра.
Бабушка с дедушкой почти полностью убрали огород — всего несколько грядок осталось. Наверное, заморозков ещё не было. У бани я поднимаю руку, чтобы потрогать ветку дички. Да, точно, плоды ещё твёрдые — сильно ещё не примораживало.
Перед тем как зайти, глажу бок бани — брёвна, между ними колючая пакля. Я ведь правда давно не ходила в баню. Когда же был последний раз? Четыре года назад.
В предбаннике мягкий огненный свет из щелей печи и из окна, от костра Игнатовых. Рука привычным жестом ловит выключатель слева от двери, но я могу и не включать свет. Я знаю здесь всё на ощупь, отблески огня могут меня направлять.
Пахнет замоченными берёзовыми вениками, пахнет теплом. Такой у тепла запах — проникающий в каждую пору, укутывающий каждую мысль.
Я скучала даже по запотевшим при входе очкам. Я так давно не улыбалась сама себе, а сейчас улыбаюсь и глубоко дышу.
С трудом стягиваю джинсы, потому что в предбаннике душно, и тело сразу же покрывается потом. Очки кладу на подоконник крохотного окошка с мутным стеклом. Подхожу к двери в парилку и с опасением касаюсь ручки. Она горячая! Ох! Открываю дверь — и продираюсь сквозь стену жара. Ковшом набираю воду из синей бочки с холодной водой, плещу на лавку. Сажусь, прислоняясь спиной к шершавой, занозистой стене. Закрываю глаза.
Я проехала больше трёх тысяч километров, чтобы оказаться дома, в моей точке отсчёта. Бурчит печь, стучит сердце. Я чувствую, как что-то бурое, беспокойное, что замораживало моё тело всё это время, начинает меня отпускать.