Машину качнуло, и краем глаза я вновь увидел длинное платье Наташки. Коротких юбок она не носила, всегда хотела быть закрытой телом. Говорила, чтобы никто не смотрел другой — только я на неё, когда дома.
И сейчас — в этом цветочном платье, светло-розовом, жуть как непривлекательном, — говорит: отвези меня в Сергиев Посад. Хочу в последний раз с тобой куда-нибудь съездить. Юлит, баба. Хочет меня приворожить, чтобы был всегда с ней. Не выйдет. Хоть самую большую свечу в церкви поставь, не останусь с Наташкой.
Привык я к ней. К её серым глазкам, которые каждый раз смотрят, будто душу хотят разглядеть. Особенно когда утром в выходной просыпаюсь.
— Коля, ты бы вставал. Есть, наверное, хочешь.
Что мне есть, когда с мужиками полночи сидели и отмечали наш праздник? Сейчас и не припомню, какой. Да и какая разница, мало ли поводов у взрослых людей?
— Уйди, Наташка, не до тебя сейчас. Дай отдохнуть хоть на выходном.
А эта мышь сидит и смотрит на меня. Через одеяло чувствую. Серыми своими глазами — как сейчас, через окно машины смотрит на дома вокруг. И ничего не говорит. Одно слово — мышь.
Странная баба. Зачем женился? Да мать всё говорила: «Бери Наташку, всегда верна будет». Верна, да неинтересная совсем. Пять лет прожили, так и не поняла меня. Да и я её не понял, и нужно ли понимать?
Ошиблась мать, но я её не виню. Третий год в земле лежит, а Наташка за неё свечки ставит. Бабы — всегда заодно. Наташка всё к матери бегала, на соседнюю улицу. Что приготовит, то отложит и матери несёт. Благодарила, значит, что мать меня на ней женила. А толку-то? Сама безродная, никого у неё на земле нет, кроме меня. А она не ценит. Нарядилась бы хоть разок, чтобы на улице не стыдно вместе пройти.
На повороте я опять глянул на её ноги. Замаскировала этим страшным платьем, бледно-розовым, в мелкий цветочек. В армии была у нас подготовка: сделать себя невидимым. Так то для неприятеля, а тут — в мирное время баба ото всех людей отгородиться хочет.
Остановил машину, вышли. Наташка будто дома: вокруг такие же неинтересные женщины, не на кого посмотреть.
— Пойдём, — говорит, — в храм. К мощам приложимся.
Да какой я богомолец. Нет у меня столько времени в очередях стоять. Но пошёл.
Народу — тьма огибает храм. Молитвы нашёптывают, а я ни одной молитвы не знаю.
— Коля, пока ждём, давай подумаем о чём-то хорошем, добром. Что можно сделать, чтобы жизнь людей рядом была легче.
Легче… Мне бы пивка сейчас — жара невероятная. Да нельзя, за рулём я. Вспомнил, как был в городе, а там пиво продавали. В бочке. А рядом — беляши, загляденье! Продавщица в мятом колпаке смотрела не на деньги, а на руки, что эти деньги просовывали. В маленькое окошко ларька.
— Что, мамаша, руки мои понравились? — спросил я, уже весёлый, ведь пиво взял.
— У всех руки как руки, что в них… Сын обещал: как отмотаю срок, вернусь. Но так, чтобы ты меня по рукам узнала. Жизнь у зеков тяжёлая. Узнает ли родная мать после этого?
Глянул я на неё тогда. Сквозь витрину. Сквозь чупа-чупсы всякие, чипсы и прочую ерунду. А глаза у продавщицы грустные-грустные. Как у Наташки моей, когда в машину сегодня садилась.
Не помню, как отстояли очередь. О продавщице думал. Где она сейчас? Жива ли? Вернулся ли её сынок?
Зашли в храм, Наталья перекрестилась. Я рядом, как неприкаянный. Тяжело мне в тесноте.
А Наталья стоит рядом, крестится, глаза закрыты. О чём думает? Что у неё доброго в мыслях? Как меня удержать? Вот и все бабьи думы.
— Всё, Наталья, не пойду к мощам. Что я, октябрёнок, что ли, на Ленина пришёл поглазеть?
Я смотрел, как Наталья поднимается по ступенькам к раке. Крестится и кланяется. Юбка длинная поднимается чуть выше щиколотки и опускается. Издали бледные розовые цветы в узоре водят хоровод. На него хочется смотреть. И только на него в этом храме.
***
Наталья подходит ко мне, словно зажмурившись. На глазах — слеза, на устах — улыбка. Косынка сбивается где-то сзади.
— Ты, наверно, устал, Коля? Пойдём к машине.
Наталья идёт впереди и оборачивается, чтобы ещё раз взглянуть на иконы. Взять невидимое благословение перед дальней дорогой. Перед неизвестностью, на которую я её обрекал тогда.
Глянул в её глаза и увидел в них не страдание, не ожидание лёгкого чуда, а довольство. Жизнью, которая для Наташки заготовлена.
И снова подумал я о продавщице из зашарканного ларька. Продавала закуску рядом с пивной бочкой. Что за жизнь у неё: кругом одна пьянь, сын в тюрьме. Руки в морщинах сдачу отсчитывают. А глаза — глубокие, как у моей Натальи.
— Что с тобой, Коля?
А я стою посередине дорожки, и прохожие меня обходят. Но не одёргивают, будто мысли читают, что в голове крутятся.
Так это же Наталья этими глазами всю жизнь на меня смотрит! А отражается-то что? Мусор какой-то, пьянки, невнимание моё, желание бросить.
Хотелось бежать так долго, пока всё гнилое не вытрясется. А потом упасть в траву, прогретую солнцем, и сказать самому себе:
— Теперь ты знаешь как жить, Коля. Теперь всё вокруг — твоё.