***
— А ты суп будешь? — спросил меня Толик.
— Что за суп?
— Он из лисичек. Батя сварил. Нам в дорогу.
Отец Толика, художник Сергей Абрамцев, был грибником со стажем.
— Ну раз варил твой батя, и только для нас двоих, то давай попробую. А где наши сосиски?
Толик достал из-под лавки двухлитровый термос, налил в чашку супа, и протянул мне.
— Сосиски съели.
— Кто съел? Вы что, жгли костер отдельно от меня?
— К бате приехали друзья-художники из Кирова. Мясо, которое они взяли с собой, бате не понравилось, он давно свинину не ест. В ней много холестерина. А магазин был закрыт. Там принимали товар. Решили пожарить сосиски, больше ничего не было.
— И правильно сделали. Голодными людей оставлять тоже не дело. Тем более, если они на отдыхе. Тем более, если художники.
— Ну вот. Ты понимаешь. Взамен батя наварил нам супчика. Я уже поел, пока сюда плыл, а ты угощайся.
Супчик вышел отменный. Чувствовался почерк старшего Абрамцева: немного перца, пикантный мускат, кориандр и лавровый лист. Но был и еще какой-то секретный ингредиент. Я сразу его почувствовал.
— Твой отец что-то добавил? Я чувствую интересный привкус.
— Любви он добавил, — Толик улыбнулся: обаятельнее, чем обычно. В белой ночи сверкнули брекеты. Он всегда так улыбался, когда говорил про Сергея Алексеевича.
— Толь, интригуешь.
— Не знаю что. Может быть, новый голландский лук с нашей грядки.
— Как называется?
— Стенфилд… Мне батя говорил… А, вот… кажется так… Штуттгартер-Стенфилд. Он в Питере взял эти семена, в день вернисажа в «Эрарте». Там рынок недалеко.
Настал момент задать важный вопрос.
— А почему ты не мог приплыть пораньше?
— Ну, батя позвал четырех художников, а пришли восемь. Хотя, — он пожал плечами, — так обычно и бывает. А мама валяется в этот момент с головной болью. Ну вот и пришлось мне помочь, похозяйничать.
— А если бы мы были на острове?
— Ну, может, это и не случайно как-то все произошло с Андреем Николаевичем, чтобы я смог бате с гостями помочь. Знак судьбы такой.
— Судьбоносно и то, что я загнивал в это время на острове, — уколол я приятеля. Он снова пожал плечами.
Толик очень трепетно относился к своему отцу. Может быть, даже обожествлял его. В чем была причина этого, я мог только догадываться. Но мне всегда казалось, что он преклоняется перед его талантом, и болезненно себя с ним сопоставляет. Каждый раз находя в таком сравнении режущие диссонансы.
У Сергея Алексеевича первый художественный успех был в двадцать восемь лет, Толик этот возраст уже давно перерос. Впрочем, Толик не опускал руки, и продолжал искать себя. В свободное от веб-дизайна время он иногда экспериментировал, рисовал на холсте маслом, и акварельки тоже, но я эти картины не видел, кажется, он их специально никому не показывал. И этому есть причина, тоже связанная с его отцом.
Однажды мы устроили пикник рядом с часовней: присутствовали семья Абрамцевых, Алла, Гриша Буковски, Андрей Николаевич и какие-то знакомые старшего Абрамцева, художники из Костромы. В дешевой китайской колонке играл американский джаз. Мы ели печеную картошку и сэндвичи с хамоном, запивая сидром, любовались ярко-оранжевым закатом над озером, отпечатанным, как на открытке. Один из художников спросил Толика, занимается ли он живописью, подобно отцу. Толик начал что-то лепетать про свои творческие опыты, масло, акварель, гуашь, поиски «между абстракцией и традиционным подходом», и тогда Сергей Алексеевич произнес, чуть громче, чем вполголоса: «Мазня». Толик сразу прекратил свой монолог, посмотрел на отца, и спросил: «Папа, что ты сказал?» Хотя он услышал, да и все мы. Сергей Алексеевич не ответил. Глядя по-доброму на сына, он протянул ему завернутую в фольгу картошку и упаковку тертого пармезана. Дескать, кушай, и ни о чем не беспокойся. После этого Толик весь вечер молчал, а потом перестал кому-либо показывать свои работы. Возможно, кроме отца.
Ложка за ложкой я ел аппетитный суп Сергея Алексеевича и думал, что правы те, кто твердит: «талантливый человек талантлив во всем». Тем временем, бодрое тарахтение «родного» немецкого мотора лодки, которым так гордился Толик, и который он приобрел в OBI по сезонной скидке в шестьдесят процентов, прекратилось.
— Перезаведешь? — спросил я Толика.
Такое периодически бывало. Надо завести мотор заново, чтобы он заработал. Толик подергал мотор за ручку, но он никак не реагировал. А потом мой приятель вдруг понял, в чем дело.
— Кажись, бензин забыл залить.
— В прошлый раз в похожей ситуации мы как-то доплыли без бензина.
— В прошлый раз у нас весла были, забыл, что ли? И то два часа плыли.
— Но сейчас мы ближе к дому, чем тогда.
— Только весел нет.
— Что будем делать?
— В отсутствие паруса выход у нас один, — серьезнее, чем обычно, сказал Толик и намотал на нос лодки толстую веревку. Потом он сбросил с себя футболку и спортачи и прыгнул в воду. Одним из плюсов моторной лодки Толика был ее небольшой вес, поэтому моему другу удавалось тащить плавсредство за собой к берегу, и даже не сильно напрягаться. Потом мы с ним поменялись местами.
Мы оказались в небольшой заводи, где были полусгнившие мосточки. Рядом несколько лодок, плот. Сразу за заводью начинался лес. Как-то, в период творческого кризиса, я прогуливался сюда из Брусникино: это километра два-три, не больше. Тогда удалось придумать что-то хорошее для моего сценария про огнепоклонников. Но его, к сожалению, в производство так и не взяли. Сказали, что бюджет слишком большой. Наш с Толиком план состоял в том, чтобы оставить лодку тут около мосточков, а днем вернуться с канистрой бензина, заправить мотор и поплыть домой.
Пройдя по лесной тропинке полкилометра, или около того, мы услышали позади нас характерное ворчание. Или что-то между ворчанием и басовитым звериным хрипом. Толик мне в этот момент рассказывал про новые примочки, которые он заказал в кировском онлайн-магазине. Это wah-педаль Джимми Пейджа и квакушка Виктора Зинчука. Казалось бы, вещи несовместимые — великолепие американского рока семидесятых и постсоветский суррогат. Но их сочетание сможет добавить материалу искомой эклектики и поднимет звучание «Гламурного кальмара» на принципиально новый уровень.
Вдруг Толик встал на тропинке как вкопанный и начал что-то резко разглядывать неподалеку, на опушке. Его лицо посерело. В анфас он стал напоминать режиссера Богомолова. Он дернул меня за руку, чтобы я тоже остановился, стал мне что-то показывать знаками, мычать, в общем вел себя как полоумный. Я решительно не понимал, что происходит.
— Не двигайся, — сказал он, — но и не молчи. Давай трепаться дальше. Только громче. Когда ты встречаешь их в лесу, надо шуметь. Бежать точно нельзя — на девяносто девять процентов это смерть.
— Кого — их? — переспросил я, уже совсем сбитый с толку.
— Ну что ты не видишь, что ли? Кого, кого? Его. Мальчик же. Смотрит на тебя прямо.
И в тот же момент я заметил метрах в ста пятидесяти у березы его — косолапого. Два ушка-домика приставлены, как мезонины, к круглой настырной голове. Неотрывный взгляд дубовых глаз. Ворчание прекратилось. Зверь затаился, с интересом нас изучая.
В сибирских регионах говорят: «Закон — тайга. Медведь — хозяин!». «Хозяевами» их называют за глаза не только в Сибири, но и почти везде в нашей стране. Кроме Вятки. В Кировской области мишек по необъяснимой причине именуют «мальчиками». Может быть, в этом отражается бесстрашный характер кировчан. Дескать, ничего не боимся мы, даже медведи для нас — мальчики какие-то! Закономерный вопрос — что, если ты встретил медведицу? Ее тоже мальчиком называть? Или, все-таки девочкой? Ну, если вы встретили медведицу, да еще и с выводком, шансы выжить были так близки к нулю, что совсем не стоило задумываться, как ее лучше называть.
До этого я не видел медведей. Разве что в московском зоопарке. А вот мои знакомые видели, и не раз. Сергей Алексеевич как-то раз возвращался с пьянки через лес зимой и чуть не был съеден заживо. На память у него остался огромный шрам на животе. Как спасся — он не помнит. С тех пор он совсем не пьет, а было это происшествие лет пятнадцать назад. Андрей Николаевич тоже видал медведей, но он бывалый охотник с билетом, с ним все понятно. Как-то принес мне в подарок трехлитровую банку тушеной медвежатины. Лучше употреблять с хреном.
Наш мальчик был бурым, с несколькими черными пятнами на морде, и вполне взрослый (точно не медвежонок). Я не то чтобы специалист, но, кажется, вещи очевидные. Еще он был красивый. Мальчик разглядывал нас, стоя на четвереньках.
Толик предложил громко читать строчки из «Гламурного кальмара». Идея была в том, что мальчик испугается нашей музыки, и убежит. В этом что-то было! Но он так долго колупался в телефоне («Как название?» — «Иглобрюхий фугу в носке Санта-Клауса». — «Опять твои моллюски! А где текст?» — «В почту тебе кидал». —«Черт, в какую почту: яндекс или гугл?»), что мальчик снова заворчал. А это напрягало.
— Ты побитбокси лучше, а я начну.
Я сделал два робких шага вперед, и приступил к делу.
— Иглобрюхий фугу принимает удар,
В стране тотальный кризис — инфляция, обвал.
Чинил старую машину, сломал карданный вал.
За каникулы набрал, пора в спортивный зал.
Ядовитая рыба, но в рот ее не брал.
Официанта позвал — с собой заказ забрал.
Друга на обед с фугой я позвал.
Это контрудар — приходили или зассал.
Я громко читал текст, а Толик битбоксил в такт. Медвежий рык прекратился. Мальчик слушал нас с интересом. Дело дошло до куплета. Я попросил Толика чуть-чуть сменить тональность для припева.
— В носке у Санта-Клауса фугу,
Похожий на твою подругу,
Если ее кинуть в центрифугу
И на кнопку нажать ай-ай-ай.
Мальчик привстал на задние лапы, казалось, он вслушивался.
— В носке у Санта-Клауса фугу,
Похожий на твою подругу
При проведении обряда вуду.
Ты призови ее сюда, эту хитрюгу.
Когда я читал вторую часть куплета, случилось невероятное (хотя за прошедшие сутки я несколько пообвыкся к такому). Медведь внезапно трансформировался в мою маму.
Мать была одета изысканно, как и всегда. Она дунула краешком рта, чтобы убрать с лица налипшую прядь рыжих волос, а потом выдала краткую рецензию на мой текст:
— Кешкин, ты чего такой заумный? Напиши, наконец, что-нибудь мелодичное, желательно про любовь.
Я парировал:
— Мам, я давно понял, что у меня талант авангардиста, а не поп-исполнителя. Мне сложно с мелодиями.
— Ну попробуй, пожалуйста. Ради меня, Кешкин. Может получиться не хуже, чем у Шатунова.
— Я постараюсь, мам.
Мать снова стала медведем; мальчик лениво развернулся и ушел в лес. Может быть, это все-таки была медведица? Мы с Толиком, выдохнув, двинулись домой по нашей тропинке.
— Я чуть не обделался, — сказал Толик.
— Я, честно сказать, тоже.
— Да ты уже ночью обделался. Слишком часто нельзя такое, Кеш, не по-мужски это.
Толик улыбался набитым брекетами ртом. Радуга из разноцветных пластин выдавала фонтан цвета. Он больше не напоминал мне режиссера Богомолова. Он был больше похож на пионера в первый день каникул.
— Ночью было другое. Пожалуйста, закроем тему.
Метров через пятьсот, у поваленного от грозы дуба, Толика основательно стошнило, меня, глядя на него, тоже. Потом мы разлеглись на травке и наблюдали восходящее солнце. Все худшее казалось позади.
— Скажи, а ты уверен, что это лисички?
— Где?
— Ну, в супе. Твоего отца.
— А ты тоже что-то видел?
— Я видел мать. Что увидел ты?
— Ой, давай потом. Иначе меня снова стошнит.
***
Моя мама погибла в авиакатастрофе, когда мне было двенадцать. Самолет летел из Тюмени в Самару. Она была внутри долгой командировки по нефтяным заводам, которая длилась два месяца, и должна была уже вернуться, наконец, в Москву, но потом ей дали еще одно задание: привезти важную документацию в Самару. По дороге в Самару все как раз и закончилось. Ее рейс WZ 2042 разделил мою жизнь на две очень неравные части, первая из которых до сих пор кажется мне гораздо счастливее.
Маме было тридцать три. В девяностые она успела поработать куратором выставок, понять, что эта среда — не ее (как она считала, слишком много необоснованной спеси), и уйти в большой бизнес. В тот момент нескольких крупных нефтяных компаний интегрировали в одну, ее назначили куратором этого слияния. Как только начался ее карьерный взлет, она сразу ушла от отца, который работал школьным учителем по физике. У матери была яркая внешность, а также умение сочетать шмотки с бижутерией, и она не могла не влипнуть в серию бурных романов. На одном из корпоративных банкетов она встретила Василия Прохорова, а потом на неделю уехала с ним на Майорку. Вернулась в слезах, сказала мне по секрету, что олигарх приставал к каждой официантке.
Я хорошо помню, как мы с ней гуляли по Москве перед ее последней командировкой. Был июль две тысячи второго года, очень странное лето, оставившее после себя перевернутые машины и разбитые витрины. Наша национальная команда тогда проиграла Японии. Прошел месяц, и мы сидели с мамой на Красной площади в неплохой французской забегаловке. Я почему-то сквозь все эти годы сохранил в памяти, что она заказала говядину по-бургундски, а я — галантин и френч фрайз с майонезом, а на сладкое — профитроли. И, конечно, мой любимый «Спрайт». Мы сидели на открытой деревянной веранде; пришла покемарить пятнистая кошечка, и мама взяла ее на коленки. Было тепло, примерно плюс двадцать пять. Киса сладко потянулась на лощеной кожаной юбке мамы, ее мы купили только что в соседнем здании с «Мариоттом», в салоне европейской моды. Мне в том же магазине приобрели брендированную футболку с Микки-Маусом.
— Кешкин, — сказала она ласково, потом дунула краешком рта, чтобы убрать с лица прядь красно-рыжих волос.
— Да, мам, — краешки моего рта были измазаны майонезом. Мать подала мне салфетку.
— У меня важная поездка, и она надолго. Проследи, пожалуйста, чтобы не страдал отец.
— Хорошо, мам. Я прослежу.
— Может быть, ему на время переехать к нам? Будете жить вместе.
— Если ты считаешь, что так лучше, мам, — давай сделаем так.
Мы не успели добраться до моего пубертата, чтобы вступать в конфликты, поэтому общались почти исключительно мирно.
Принесли говядину по-бургундски. «Мерси», — кивнула мать высокому чернобровому гарсону. «Уи, мадам».
— Только в мою комнату пусть не заходит. Я закрою ее на ключ. Он же сможет спать в гостиной? На диване будет не жестко, как думаешь?
— Я думаю, ему так надоело жить с бабушкой, что он с огромным удовольствием поспит на нашем диване.
Мама намеревалась тактично улыбнуться, но не сдержалась и прыснула со смеху.
— Я так понимаю, Анна Тимофеевна бедного папу совсем затюкала?
— Я бы сказал так: «держит в черном теле».
После того, как мать ушла из семьи, отец крепко запил. Его быстро уволили из школы, он пробавлялся частными уроками по физике и переселился жить к бабушке. Бабуля быстро отучила его пить, разбив не меньше десятка его стеклотар прямо об унитаз. Она болела астмой, и иметь сына-алкоголика в придачу казалось ей слишком неправильным. Еще каких-то лет пять — и на тумбочке у изголовья должен оказаться стакан воды.
Если отец приходил домой выпившим, она не пускала его внутрь. Пару раз он ночевал в дешевой гостинице за углом, где койки стояли в ряд, сейчас ее назвали бы хостелом, а однажды — прямо в межквартирном холле, на бабулиной раскладушке.
Как говорится, отец сделал выводы. Он перешел на напитки, не содержащие алкоголя: айран, крепкий кофе и кока-колу. Бабуля держала в квартире образцовую чистоту, и к отцу, который не грешил стремлением к порядку, применяла драконовские меры. Однажды она ударила отца по затылку книгой Андрея Паршева «Почему Россия не Америка» (очень популярной тогда), за то, что он разбросал свои вещи. Я был свидетелем. Бабуля заставляла его драить полы в своей комнате дважды в неделю. «Иначе выселю», — строго говорила она.
Я виделся с ними каждые две недели, отец помогал мне с уроками. Главным образом с математикой и с физикой. Вместе с бабушкой втроем у нас были чаепития. Мята, чабрец, пряники и конфеты «Рот-фронт», которые отец проглатывал одну за другой. Бабушка старалась не злиться, но у нее не получалось: «Упустил такую красивую женщину. О чем ты думал вообще?» Она расстраивалась, плакала, а потом задыхалась и льнула к ингалятору. Он вздыхал, вставал из-за стола и шел курить на лестничную клетку: единственный допинг, который ему бабуля еще разрешала. Точнее, она махнула на это рукой. Отец обрадовался, когда я предложил ему жить у нас, пока не будет мамы. Так он мог отдохнуть от бабули и привести мысли в порядок.
Но не всегда все идет по плану. Однажды мы стояли с ним, пока он курил, и он был веселее, чем обычно. Во дворе дети играли в футбол.
— Тять, а что ты сегодня радостный такой?
Я звал отца тятей, как в сказках Пушкина.
— Сынок, еще в конце прошлого года, когда мы… расстались с мамой, я подал документы на израильское гражданство. Теперь мне его выдали. Я вылетаю в Тель-Авив.
— И ты не сможешь побыть со мной, пока мама не улетела?
— Билет уже через две недели. Я потом вернусь, и мы тебе тоже гражданство сделаем, хочешь? Дядя Боря годный еврей оказался.
— Если считаешь, что так лучше, давай сделаем так.
Но до Израиля я так и не доехал. Отец живет со своей новой женой в кибуце, и уже двадцать лет выращивает морковь. Однажды он с гордостью заявил мне, что овощи из их кибуца продаются в «Азбуке вкуса» в соседнем доме со мной.