Когда вечером по стенам снова начала течь кровь, в этом было даже какое-то облегчение. По крайней мере, этого-то у меня точно никто не сможет отнять. Я смотрела, как капли медленно проступают сквозь обои, густо набухают и тихо ползут вниз. Острый запах железа и ужаса перебивал вонь труб, доносившуюся в квартиру из подвала нашего прекрасного нового дома серии 1605-АМ/9.
Да, так даже лучше. Пусть это и глюки, но зато мой личный ужас, а не официальная Чертановская хтонь. Интересно, это в этом подвале одноклассницы приковали новенькую наручниками к трубе? И столько гордости в этой сучке Ане было, когда она в подробностях рассказывала, как тырила наручники у отца («а чё, у него их завались на работе»). Много раз замечала, какие у гопников бывают красивые, ясные глаза. Отчего так, интересно?
А вот у ее папы мента глаза другие. Жирные, заплывшие — как у свиньи. Хотя нет, свиньи добрее. Наверное. И вкуснее… Тушенка из мента. Фу, бэ! Но, кстати, точно жирнее, чем из зэков… Интересно, с кем папе сложнее, с тощими зэками или жирными ментами? Кто бьёт больнее? Лучше не думать. Лучше наблюдать за тихими бордовыми каплями. Они ни о чем не думают. Просто текут себе, да и все.
Из коридора донеслись позывные Радио Маяк. «…даже шорохи! Всё здесь замерло до утра…»
Мама, наверное, опять придет только под утро. Очередное мучительное морозно-серое утро. Снова в школу. Ненавижу.
Я запустила руку под подушку и нащупала подарок соседа дяди Коли: сваренный из труб кастет («с твоими-то однокашницами — не повредит!»). Грубый, прохладный, увесистый, он успокаивал и обнадёживал. Дядя Коля сказал — если наедут, надо в ключицу метить, она тонкая, можно с первого удара сломать — тогда отстанут. С ними вообще хорошо, с дядей Колей и женой его, Валентиной Ярославовной. Безопасно как-то, что ли. Может, правда зайти завтра, они звали вроде чаю попить.
Свернувшись калачиком, я сжимала в руке кастет и смотрела, как кровь продолжала тихо сползать по обоям.
***
Так я решила начать рассказ, который пишу на курсе по creative writing. Все надо уместить в 6000 знаков: завязку, диалоги, запахи, конфликт, хронотоп. На курсе учат, что, чтобы рассказ получился, нужно писать о прожитом и прочувствованном лично. Поэтому я решила написать про растление, которому подверглась в подростковом возрасте. Конечно, пришлось поменять кое-что, пол героев там и ещё всякие мелочи.
Теме, однако, мало быть прожитой. Она должна ещё и не быть банальной. Совращение несовершеннолетних — да, ужасно. Но — избито и слишком общо, на чём-то нужен акцент. И я решила сделать рефреном «одиночество подростка». Как нехватка и жажда родительского тепла воспроизводятся из поколения в поколение и позволяют случаться всяким мерзостям.
Итак, возвращаемся к рассказу. Пока я объясняла вам что тут происходит, знаки перевалили за 2500, девочка из начала давно выросла, ее папа успел выйти из тюрьмы и умереть, галлюцинации прекратились (остались, правда, панические атаки). У нее теперь у самой ребенок, школьница Аня лет четырнадцати (это типа я (или я это мама? (запуталась уже))), и вот они вместе на кухне:
— Мам, а ты знаешь, кто такая Сапфо?
Мать как будто вздрогнула и замерла (показалось?), но тут же снова загрохотала кастрюлями у плиты:
— Знаю, конечно.
— Читала?
— Наверно. Не помню. Я не по этой теме особо.
— М, понятно.
Аня подняла голову от кучки грязной картошки, которую она угловато чистила истончившимся от использования ножом, закусила тонкую губу и задумалась, сомневаясь, продолжать ли говорить. Наконец, решилась:
— Кстати, я тут с такой интересной женщиной познакомилась.
— Что? В смысле — женщиной?
Теперь точно вздрогнула, не показалось.
— Она писатель. Ведет вебинары для подростков. Типа не дать школе отбить любовь к литературе, творчеству там, всё такое.
— Угу.
Дочь сдавленно откашлялась, потом набрала в легкие воздуха, как будто храбрости, и продолжила после очередной паузы:
— Мы с ней про Набокова разговорились после одного вебинара, и подружились. Она рассказывала про нимфофилию, древних греков там…
Мать молчала.
— Она такая интересная! Представляешь, она говорит, у меня талант, что она поговорит — и может, мой рассказ даже в «Поприще» возьмут! У неё своя квартира на Фрунзенской набережной, прямо под крышей, прикинь! Она меня в гости звала, чаю попить… Мам. Мам, ты чего?
Мать странно посмотрела куда-то сквозь дочь, в ей одной ведомую даль, где ей увиделось будто бы вдруг что-то страшное, дикое. Руки у нее затряслись, она часто задышала и резко выбежала с кухни. Щелкнула защелка ванной, зашумела вода.
— Ну вот, опять, — вздохнула Аня и снова согнулась над картошкой. — И что я такого сказала?..
***
Вернемся теперь обратно, в юность Мамы. Может, чтобы кое-что прояснить, а может и просто так, за эпатирующими деталями.
— Здравствуйте, Валентина Ярославовна. Я вот это, к вам в гости. Кхм, вы вроде как говорили…
— Заходи, заходи! Всегда рады! Коля в командировке правда. Чай будешь?
Женщина в бигудях раскрыла руки для приветственного объятия. Халат ее при этом немного распахнулся, почти обнажив одну грудь. Она перехватила смущенный взгляд гостьи. Усмехнулась, запахнулась.
Когда чай был выпит, Валентина Ярославовна, продолжая внимательно слушать о тяготах жизни советской школьницы, жестом пригласила девочку сесть рядом с собой на диван. Сочувственно кивая, приобняла за плечо и начала нежно гладить по волосам. Потом легонько коснулась щеки. Заглянула в глаза.
«Что она делает? Странно. Но так приятно. Может, ничего такого? И так здорово, когда тебя слушают. И так от неё вкусно пахнет… Она что, собирается меня поцеловать?! Нет!!! Но… так приятно…»
***
Конец, снова наше время. Аня заходит в гости к своей взрослой подруге-писательнице. Знаки катастрофически подходят к концу, поэтому придется обрывать на полуслове.
После короткого приветственного объятия, когда ее роскошное каре цвета воронового крыла легонько пощекотало мне щеку, и запах ее духов, темный и дорогой, как задние сиденья такси бизнес-класса (было в нем в то же время что-то приторно-отталкивающее, как будто без спроса подошли слишком близко), смутно волновал и смущал, она пошла ставить чай,