Утром встали рано. Минька с мамой собирались в город. Бабушка поставила самовар, деревянной мутовкой взбила сливки, добавила земляничное варенье. Сонный, сидел на лавке, лениво жевал хлеб, обмакивая в сладкое воздушное облако. Разглядывал чашку с буратинкой, жмурил глаза от солнца, считал цветочные квадратики на вытертой скатерти.
Мама сидела перед большой сумкой, широко расставив босые ноги, подобрав края крепдешинового платья. На полу лежали заботливо упакованные продукты, свертки с одеждой, все это надо было уместить в черное нутро сумки. Минька понял, что время у него еще есть.
Тихонько выскользнул из дома, перешел дорогу и спустился вниз. Ветер нежно гладил поверхность озера, отчего оно покрылось смущенной рябью. Минька услышал, как растет трава, как беззвучно скользят водомерки, звук невесомых стрекозиных крыльев. Лег на траву, веселые травы нежно склонились и поцеловали лицо. Посмотрел наверх, увидел небо с облаками, угадал бесконечность свою и радость грядущую.
— С богом! — Бабушка вытерла руки о передник, руками взяла за лицо, сухими сморщенными губами легко коснулась его лба. Обняла маму. Миньке стало неуютно.
Уже на выходе, у калитки, оглянулся. Бабушка стояла на крыльце, собранными в щепоть пальцами водила в воздухе, вырисовывая крест.
Чтобы дойти до остановки, надо было выйти из деревни на трассу. День начинался, но солнце уже припекало. Мама вспотела, проводила ладонью о платье, все чаще перекладывала сумку из руки в руку. Шли мимо тревожной осинки с дрожащими листьями, мимо поляны, где стоял сломанный комбайн и на земле все еще ледяными осколками лежали куски разбившегося лобового стекла.
Белая остановка сияла, словно кусок рафинадного сахара. Издалека увидели, что людей много. Подошли, поздоровались. Женщины на лавке потеснились, впустив маму в прохладную тень. Миньке было скучно слушать никчемные взрослые разговоры, обошел остановку сзади, стена была исписана разными надписями. Можно было узнать, кто здесь был и когда, а также кто, кого и как, все это сопровождалось неуклюжими, но выразительными рисунками.
Наконец вдали показалась алая буханка автобуса. Толпа загудела, подобралась, скучилась, метнулась туда-сюда, пытаясь угадать, где остановится автобус. Двери распахнулись. Минька оказался зажат людьми, запаниковал на секунду, его внесло в салон. «Мама!» — крикнул отчаянно. «Я здесь, сыночка, здесь!» — Мама отозвалась откуда-то снизу. Стоял, вынужденно прижавшись к чьему-то обтянутому животу, чужие запахи пугали. Смог поймать кусочек мерцающего окошка, за которым веселым мячиком прыгало небо, залитое солнцем.
Доехали до райцентра. Выгрузились на площади у автовокзала. Автобус в город отходил через два часа. Билетов уже не было. Мама, держа его за руку, беспомощно тыкалась в кассы, сделали бессмысленный круг по центру, ослепшие от жары. Внезапно мама вспомнила, что здесь, рядом с автовокзалом, живет ее знакомая. Пошли к ней.
Хозяйка поставила на стол три чашки, пододвинула жестяную коробку, в которой лежали толстые пряники и рассыпчатое курабье. Взяла заварочный чайник и, придерживая крышку, начала разливать по чашкам. Минька завороженно следил за льющейся коричневой струей, услышал тугой звук воды и вдруг тот начал нарастать, стал громче, перекрыл собой все остальные.
Его словно выдернули из сна, он проснулся и услышал так много, как никогда раньше. Он вдруг совершенно ясно и отчетливо понял, что все, что происходит — это по-настоящему. Взаправду. На самом деле. Вот он, живой, настоящий Минька сейчас сидит за столом, рядом — настоящая мама, а эта женщина с чайником так жестоко сейчас перевернула его мир. Минька осторожно перевел взгляд в окно и увидел дома напротив, пыльную дорогу, покосившиеся заборы. Все было реальным, четким и осязаемым. И от этого — жутким. Его солнечный искрящийся мир калейдоскопа исчез. С этим звуком вошла другая жизнь, настоящая и страшная. Он как-то сразу обреченно понял все про себя и про других.
В предыдущей жизни можно было пересмотреть сон, скользить со стрекозками по озеру, глядеть на небо сквозь прожилки тонкого ириса, перемещаться в пространстве и во времени вместе с бабочками и птицами, а эта беспощадная реальность не давала ни выбора, ни свободы.
Заперла его в ловушку. Если жизнь — настоящая, то и смерть — взаправду. И так страшно и больно стало, что почувствовал необходимость какого-то движения, чтобы преодолеть, выйти за рамки этого нового знания.
Минька осторожно сполз со стула, не притронувшись к чаю, слегка качаясь, ощущая пятками теплые крашеные половицы, вышел из комнаты. Женщины продолжали беседовать, не заметив его ухода. Надел такие настоящие, ощутимые сандалики. Вышел на крыльцо. Под низким сараем увидел аккуратно сложенную поленницу дров. Пошагал туда, в темную прохладу, сел на чурбачок, почувствовал нежный смоляной запах, привалился спиной к дровам и беззвучно задрожал плечами, некрасиво сморщив лицо.
Когда Минька с мамой ушли, женщина убрала посуду, смахнула крошки, начисто вытерла стол. Словно и не было.