С

Снежок

Время на прочтение: 4 мин.

Она всегда говорила — это черт какой-то, а не кот, родовое проклятие в звериной шкуре. В мире ее давнего детства кот был другим: ласковым и тихим. Днем он валялся в кустах смородины, щурясь, подставлял серую голову под ее ладонь, а ночью приходил и ложился поверх одеяла. В мире, где она жила сейчас, все было иначе. 

Кто б знал, что, взяв котенка размером с небольшой снежок, рассыпающийся в пальцах, невесомый, ей придется взвалить на себя такую непомерную тяжесть? Но никто не знал, и из белого с серыми пятнами комка — уши, нос, вечно задранный боевой хвостишко, — потихоньку вырос сначала наглый сиамский подросток, а потом и это самое. Мордатое, недовольное, с тяжелым взглядом и луженой глоткой. 

Она терпеть его не могла, но терпела. Кормила, мыла лоток, слушала, как он орет. Лупила, конечно, что делать. За двадцать лет совместной жизни руки ее покрылись шрамами. Она знала их наперечет: этот с тех пор, как не глядя сунулась в шкаф, а вот след страшной раны, когда он вцепился в запястье и повис, как длинная бурая пиявка. Иногда, забывшись, она трогала уродливые метки, и каждая кричала тонким бабкиным голосом: «Дура ты, дура! Завела кота вместо мужа? Вот и сиди». И она сидела.  

Кстати, на гостей он поначалу производил приятное впечатление — холеный сонный увалень, каким и должен быть, пока к нему не протягивали пальцев с угощением или так — ничем не защищенных, нежных. Она знала, что будет дальше, потому что дальше было одно и то же: бросок и красные капли на светлом ковре расставлялись, как точки над и. 

С чужими он разбирался молча, но только не с ней. С ней он разговаривал сутками. Ночью, когда она, просыпаясь, орала в ответ, он обиженно умолкал, а днем, едва за ней закрывалась дверь, начинал снова. Говорил-говорил-говорил. Пил несвежую воду, спал и снова повторял в тысячный раз: что скучно сидеть в коридоре, вода протухла, корм не нравится. Что он обиделся, и если кто к нему сунется, то огребет. И что он хочет снова, как раньше, когда был легким белым комком, спать у нее под мышкой.

Соседи начинали стучать в стену, а потом она возвращалась. Влетала в дом с потоком воздуха, толкала локтем, разуваясь, мыла лоток, меняла воду, сыпала в миску корм. Ужинала, смотрела на огни за рекой и уходила спать, плотно закрыв за собой дверь. Ложилась и тонула во сне, где смородина наливалась черным соком, а серый бабкин кот шевелил хвостом. Во сне, из которого он всегда ревниво ее вытаскивал.

Тем утром она проснулась в тишине. Кот был жив, но выглядел плохо. Блестящая шерсть словно покрылась слоем пыли и торчала клоками, синие, ясные обычно глаза завесила пелена. Даже в переноске, куда сунула его, чтобы увезти к ветеринару, он лишь пару раз недовольно крякнул и умолк. «Старенький какой», — жалостливо забормотала тетка в лечебнице. «Да и ты не девочка», — мелькнуло в голове, но она промолчала. Расплатилась и поскорее вышла, стараясь не смотреть на людей в обнимку с больным зверьем. 

На улице было тепло, как будто весна, едва начавшаяся, давно уже шла. Почки на кустах, сухие еще вчера, набухли и торопились забрызгать зеленью все вокруг. Сама не понимая, зачем, она прошла мимо подъезда и спустилась к реке, пачкая сапоги. Там весной и не пахло. Ото льда тянуло холодом и гнилью, и снежок еще лежал на берегу — тусклый, свалявшийся, светло-серый с подпалинами, как кошачья шерсть окраса блю-поинт. Как шкура ее кота. Кстати, как он там, ее кот? Чертов кот, укравший у нее двадцать лет жизни? Изодравший ей все руки, злой, как сто собак, старый и больной, как он там?

 — Как? Как? Как? — допрашивали ее вороны, кружа над гнездами, а она не знала, что сказать себе и им. Просто побежала от этих криков и этой реки. Щеки пылали от злости, стыда и черт-те чего еще, непонятного. Мысли цеплялись одна за другую и все вместе сливались в какой-то дикий крик, в котором ни слова не разобрать. Но чем дальше была река с ее вонючей грязью, тем легче шум в голове рассыпался на слова.

Ну что такого-то? Не забирать его, да и все. Позвонят — не отвечать. Можно подумать, тебе все отвечают, тебя все ждут. Да всем на тебя плевать. И матери, сбагрившей еще восьмимесячную больной бабке, и самой бабке, шестерых поднявшей, двоих схоронившей. Ведь только и слышала с детства: «Кому ты нужна, дармоедка, навялили тебя на мою шею». И что толку было искать другого, если другого нет? Надеяться, что бабка пожалеет, что мать приедет и заберет к себе, к новым детям, непьющему новому мужу? 

С каждым этим мысленным словом шаги ее становились уверенней и ровней. Она совсем уже успокоилась, но вдруг ясно увидела своего кота. Дурацкого старого сиамца, который только и делал, что ел, спал и гадил. А еще сидел у двери и слушал, когда щелкнет замок. Во сколько бы ни пришла, лез под ноги, заглядывал в глаза, толкал лобастой башкой.

— А он-то тебя ждал. Теперь нет. И встречать не выйдет. Дома-то у тебя — один пустой коридор, — глумливо шепнуло ей что-то в самое ухо и показало кота за прутьями больничной клетки. Тощего, взъерошенного, уставшего от уколов и капельниц. Подыхающего. Живого. Говорящего с ней, как всегда.

— Да иди ты! — заорала она пацану, проходящему мимо, развернулась и рванула к остановке, на последний автобус до центра. 

Когда он вернулся домой, весна уже шла вовсю. Разговаривать не хотелось. Все было понятно и так. Он вылез из переноски, размял лапы одну за другой и тяжело вспрыгнул на подоконник. За окном желто-розовое солнце разливалось и капало в воду. От воды поднимался пар, цеплялся за ветки, рвался и таял, не мешая смотреть на огни за рекой. 

— Раннее тепло в этом году, — вздохнула она, подойдя. — Сидишь, черт серый? Вот и сиди. 

Цапнула за ухо, легла и впервые за эти дни толком уснула. А он сидел. Ждал, когда погаснут огни, чтобы, как в детстве, забраться к ней под мышку.

Метки