Сегодня Роберто Ди Дио решил покончить с собой. Прямо здесь, в номере отеля, среди стылой петербургской весны.
Бутылка стукнулась о край стакана. Брр-рнц! Как тогда…
Пузатый бокал был назначен генералом, а рюмки выстроились в шеренгу перед вечным противником — кумачовым петухом. Дядя Гаро, как всегда, заревел: «Тэбе, Ррроби-джан, грр-рафин нужин! Из бокала какой генерр-рал! Так, подпор-рручик!», — и схватил бойца.
— Генерал, генерал! — твердил я.
Бабушка прервала нас.
— Не дразни ребенка, Гаро! А ты не хмурься, Роберто, sii educato (это невежливо — итал.). Дядя Гаро шутит. Возьми тарелку с персиком и ступай в детскую, fai il bravo (будь хорошим мальчиком — итал.).
Ее слова сыпались, как острые камушки с горной тропы. Сердясь, бабушка говорила по-русски.
В тот день у меня ныл затылок. Все казалось особенно мерзким. Я ушел к себе, размышляя, как бы доказать, что никакой дядя Гаро не весельчак, а самый настоящий орколат-оборотень, который вырвался из горы и вот-вот убьет нас… Персик быстро кончился. Зато у меня созрел план!
— Все не то! Проклятье! — Он смял черновик мемуаров. Это была последняя надежда: слова должны были выткать холст, годившийся для широкой кисти. Увы! Душа никак не желала вочеловечиться. Кажется, последней каплей стали портьеры, мутные, как утро после брачного торжества по расчету. Такие портьеры выбирала его жена. Она предпочитала нейтральное. Кофе. Молоко. Беж. Изгоняла его золото и пурпур. Он мстил, запирался в мастерской и строил личный Ватикан из солнечно-рубиновых полотен. Но в последний год грязно-белое просачивалось в щели. Краски тускнели, формы теряли упругость. Вернулись приступы удушья и страха, которыми Роберто страдал в детстве. Во время приступов мучило горло — внутри словно скребли стеклом. Глаза оставались сухими, а со временем высохли губы, пальцы, кожа на руках и ногах. Сквозь иссохшее не проступали ни мазки, ни слова. Однажды приснился петух, тот самый. Вспыхнул огнем в руках и растекся кровавой лужей. Роберто полетел в Россию. Но и тут — портьеры.
— Да. Надо кончать.
Он привстал за борсеткой. Постучали.
— Синьор, я ждал внизу.
Перед ним стоял молодой человек с серо-жемчужными глазами. Дивный цвет. Таким бывает Петербург в светлые, но облачные дни.
— Простите?
— Ночная vip-экскурсия! Вы подписали контракт, синьор! Все готово.
Итальянец хмурился, пытаясь вспомнить, о чем идет речь.
— Идемте, синьор, — настойчиво повторил незнакомец, демонстрируя бумаги, где Роберто разглядел свою подпись.
Они шли по темным переулкам. Вывернули к каналу и остановились в густой тени дома. Пахнуло суровым, совсем не апрельским ветром. Вокруг скрипящего фонаря висели снежинки.
— Мистификация, — шепнул провожатый, — только для вас!
Тут же послышался цокот копыт. Спросить Роберто не успел: в зимнюю картинку проскользнула женщина в длинном пальто с горжеткой. Дрожащий свет обескровил молодое лицо. А сбоку появился еще один силуэт — огромный и черный. Он приближался. Роберто охватил ужас. Сейчас эта тьма поглотит ее! Как тогда — его.
Вечером я прокрался на второй этаж, сжимая в руках тяжелый отцовский фотоаппарат. Дверь в спальню дяди Гаро была приоткрыта. Он стоял у комода, чуть покачиваясь, как после долгих застолий. Плечи скукожились. Должно быть, оркулл сейчас обратится! Поднимаю камеру и… Дядя задвинул шкафчик, повернувшись вполоборота. Я закричал. Камера рухнула на пол. В волосатых руках дяди Гаро был детский костюмчик. Оркулл! Он кого-то сожрал!
Роберто открыл глаза. Мужчина в военной шинели стоял перед женщиной, уткнувшись могучими коленями в снег. Она говорила спокойно и почти отстраненно. Художник слишком хорошо понял, о чем шла речь. Догадался: это ее боль сотрясает тело смуглого офицера.
— Я понял, — прошептал он, — вот о чем все молчали! Бабушка сделала аборт… О, Мария! Неужели мы все теперь платим…
Той ночью пришел дядя Гаро, маленький, высохший всего за пару часов.
— Я нэкогда нэ ел дэтей, Робби-джан. Только раз… Мы с твоей бабушкой любили друг друга, до Лоренсо. У нас мог быть малыш. Но я испугался. За нее. За него. За себя.
— Вы съели его?
— Нэт. Я вирнул этот дар Господу. Костюмчик… полвика прошло, а я скучаю о своем малышэ.
На плечо легла рука провожатого.
— Плачь, Роберто.
Он плакал. А потом все кончилось. Его юная бабушка скрылась в переулке. Дядя Гаро исчез. У моста лежала трубочка скрученных купюр.
— Деньги? Она не взяла их…
На следующий день Роберто вернулся в Рим. А через полгода — назад, в Петербург. Он писал. Быстро, яростно. За каждого из живших и живущих. В итальянскую сагу вплелись вьюжные дни и ночи революционного Петрограда. Сюжет банален: муж, жена, лучший друг… История. Муж гибнет во время беспорядков. Его друг воюет за царя. Жена беременна.
«Дорогой Гаро, — писала она в 1938-м, — мы вновь разминулись, и вновь я замужем за другим… Но тогда, в 17-ом, ты был прав. Невозможно. Несвоевременно. Прости, я не смогла. Давид родился в подвале, и я пошла с ним на край света, туда, где цвели персики. Ты всегда их любил. Мои бриллианты стали залогом, а молчание — платой. Страшной платой, Гаро! Боюсь, это проклятие дотянется до других. Что оставалось? Тебя считали погибшим. Везти Давида в Париж, сгинуть с ним по дороге или оказаться среди “своих” и опорочить ваши имена, твое и Саши… Он был в тебя, Гаро. Боже мой, я так виновата! Всю жизнь я молюсь о Давиде и его приемной семье. Всю жизнь боюсь навредить ему, тебе, всем нам».
Письмо обрывалось. Роберто отправлял его теперь, врезая в свою рукопись. Его мать умерла от рака горла за день до публикации. А бабушка и Гаро дожили (девяносто девять и сто три — не чудо ль?). «Сны одного итальянца» издали в России. Быть может, затем, чтобы месяц спустя в редакцию пришел еще один конверт, присланный из страны гор.
Так на выставке появился триптих: на чёрно-белом снимке — палас, кусок комода и мужская нога, на цветном — престарелый дядя Давид с кровными матерью и отцом. А в центре — золотисто-алый цвет персиков. И больше — никакого проклятия.